Большой колонный зал подавляюще пуст. В римской резиденции Maître[1] всегда немноголюдно, в отличие от парижской, но в этот день особенно. Апполин, прежде побывавшая во многих недоступных простым смертным местах, уже научилась справляться с волнением, не теребить волосы, не задавать лишних вопросов – так намеревается поступить и сейчас.
Ее профессионализм рос вместе с ней, и, возможно, благодаря тому, что наравне с маской профессионализма она никогда не забывала надеть кружевное белье на свою точеную фигурку, ее путь наверх не был так извилист, как у других моделей Мaître. Те делали такие вещи, о которых говорить не принято… но не получили столько доверия, сколько Апполин. Maître говорил, что у них попросту не хватило таланта. Но Апполин знала – терпения. Простого терпения.
Зато ей терпения было не занимать.
Как доверенное лицо и женщина, удостоенная права три раза подряд открывать коллекцию Мaître на неделе Парижской моды, Апполин прекрасно понимала, во что ввязывается. Но так же понимала, что карьера для нее значит крайне много.
Именно поэтому, потеснее прижав к груди бордовую папку с яркой печатью «précieux», она шла только вперед. Стучат по мрамору каблуки черных туфель, остается позади шлейф именитой марки духов. В лучших традициях модного мира.
И только зеркала, щедро наставленные Maître в колонном зале, выдают Апполин, отражая ее взгляд. Он всегда был осмысленным и немного напуганным, до того, как она попадала в кабинет и исполняла свое поручение. Тогда он обрастал суровостью, сосредоточенностью, задумчивостью, в конце концов… но не сейчас. Не сейчас, когда была одна.
Порой Апполин было откровенно страшно, хоть и не ясны были причины. Ведь никто секретных папок перед ней не вскрывал…
Но она догадывалась, давно догадывалась, и догадывается сейчас, что там, за бордовой обложкой.
Кто.
А потому дыхание сбивается.

* * *

Сорок третья глава
- Она ненастоящая, Натос.
Такие заявления вконец убеждают мужчину, что все это – сон. Цветной, яркий и слишком реальный.
Ника, дрожащая, напуганная… идеальная округлость – женская красота, которой нет равных… и ложь? Что именно ложь?
- Поэтому Павел и Игорь, мой бывший… со мной не спали. Со мной никто не спал, - Вероника смаргивает слезы, помотав головой, - ты должен знать, если я правда тебе нравлюсь… и я пойму, - ее смелость вздрагивает, но ненадолго, наливаясь решимостью, - я пойму, если ты примешь решение не иметь со мной дела.

Она очень хочет быть смелой.
До крайности.
Упрямо стоит на прежнем месте, так и не опустив полов халата и, напористым, не мигающим взглядом смотрит ему в глаза. Губы поджаты, руки стискивают тонкую ткань, а решимость лучится ваттами.
Но это на первый взгляд. И Эммет, за столько времени, как никто привык не доверять первому взгляду. Ксай, самый родной из его людей после Карли, и тот при всем мастерстве пряток не мог скрыть все.
А уж Вероника и подавно.
Даже в темноте заметна ее дрожь. Почти озноб, если это сравнимо, причем лихорадочный. Гусиная кожа, покрывшая обнаженное тело, красноречива. Как и блеск глаз, из которых вот-вот неостановимыми потоками потекут слезы. Как и… колени. Они буквально подгибаются.
Нике до ужаса страшно, хоть и не намерена она отступать.
- Это не шутка, - сильнее прежнего пугаясь запаздывающей реакции сонного и встревоженного Натоса, Ника шумно сглатывает, - можешь убедиться…
Медвежонок, мотнув головой, с трудом делает полноценный вздох.
- Я доверяю тебе.
- В таком случае, тебе стоит сказать все, как есть, - она смело, как храбрый маленький портняжка, кивает. А дрожь тем временем достигает едва ли не апогея. Веронику подбрасывает на месте.
- Сказать что?..
Темнота. Духота. Черная пижама. Девушка, которая обнажена и плачет. Дневная нервотрепка. Беспокойство о Каролине. О Ксае. О похоронах… Каллену слишком сложно взять себя в руки.
- Намерен ли ты и дальше иметь со мной дело, - кое-как вздохнув, сообщает Вероника, - я говорила, что пойму.
- Меня должна отвадить грудь?
Девушка не опускает взгляда.
- Всех отваживала.
- В таком случае они – просто кобели, - резюмирует Эммет, - запахни халат.
Ника скорбно, проглотив всхлип, улыбается.
- Уродливо?.. – почти издевающимся тоном, энергично кивая, зовет она.
- Не говори ерунды. Запахни и все.
Фиронова с силой стискивает зубы.
- А ты лучше смотри… смотри хорошенько… - ее трясет уже больше, нежели в лихорадке, а кожа стремительно бледнеет, - чтобы потом не появилось соблазна затащить меня в постель…
- Соблазна и не было, - не подумав, ляпает мужчина. Хмурится, насупив брови.
Ника на мгновенье затаила дыхание.
Подсказывает Каллену, что он снова сказал большую глупость, обидев ее.
- Тем лучше, - прежде, чем успевает принести извинения, почти полностью проснувшись от прорезавшихся девушкиных слез, докладывает она, - в таком случае, ты уже все доказал…
- Вероника!
- К черту, мистер Каллен. Идите вы к черту…
Она усмехается такой обреченной, отчаянной ухмылкой, что у Эммета обрывается что-то в груди. Там ни веры, ни успокоенности.
Ника пытается сделать из себя стерву, доказать, что ей плевать, на все плевать, что она была готова… но как же ей больно! Это бессильным, отчаянным маршем лучится из глаз.
- Вероника, - упрямо, сжав зубы, повторяет Эммет. И направляется к ней. В своей черной домашней одежде, необхватный и высокий, заслоняющий окно и свет из него. На Нику ложится тень, столь большая, что ее глаза от испуга буквально не умещаются на лице.
- Вероника, - твердо, чуть грубее положенного, повторяет Натос, готовясь разъяснить Бабочке, что именно хотел сказать, расставить все точки над «i».
Но вначале – погладить. Она напоминает ему Каролину. Сегодня маленькая, несчастная и убежденная, что брошенная. У них много общего…
Однако, как только Медвежонок поднимает руку, в темноте блеснувшую своей белизной и без труда опознанную, Ника, как по сигналу, как по отмашке режиссера в боевике… падает на пол. Кидается на его дерево, не жалея локтей и коленей. И сразу же, так быстро, что не верится, что не удается вовремя осознать, что происходит, сворачивается в клубочек. Защитную позу от… битья.
Спина дрожит, от слез она всхлипывает, а руками закрывает голову. Спутанные волосы, рассыпавшись по спине, не дают ей как следует себя обезопасить.
Эммет стоит на прежнем месте, ошеломленно наблюдая за разворачивающейся перед глазами картиной и представить не может, что это все на самом деле. Не очередной ли бредовый сон, вызванный жаром?..
Но все подавляюще реально. Начиная от запаха девушки и заканчивая ее голосом. Он, сорванный, напитанный мольбой и раскаяньем, взывает лишь к одному:
- Пожалуйста, только не в промежность…
…Мир начинает крутиться для Натоса в другую сторону.
Беззащитная, не желающая сопротивления, Ника перед ним… на полу. И уверена, даже больше, убеждена, что сейчас ударит ее. Сильно ударит. Больно ударит. Много ударит. За правду…
Это уже не цепи, это ледники. Они зажимают сердце между собой, причиняя ему боль и кромсая, а дыхание сводя едва ли на нет. По цвету воображаемые ледники как раз сливаются с кожей Вероники.
Твою. Мать.
Гребаную. Чертову. Мать.
Зажмурившись на одну десятую секунды, приглушенно рыкнув, дабы прогнать полыхающий гнев, Эммет делает все возможное, чтобы его голос звучал как нужно:
- Ника, ты что?..
- Я провинилась, я знаю, - она едва ли не хныкает, по-детски отчаянно вцепившись в локоны, - но можно побыстрее?.. Пожалуйста…
Это уже выходит за всякие рамки.
Эммет не помнит, как по-человечески дышать. Как глотать. Как… смотреть. Ему постоянно кажется, что глаза врут. Что не бывает такого. И что поведение Ники, совершенно иррациональное, либо розыгрыш, либо ошибка...
- Девочка, - Танатос, призвав на помощь всю нежность, осторожно присаживается на пол. Такой огромный, он ненавидит свои размеры, ненавидит само состояние Ники рядом со своими мускулами. Она сжимается, как котенок, спрятав лицо под локти, - хорошая моя, я никогда тебя не трону. Ни за что.
Получается честно и откровенно. Наверное, даже слишком. Спина Вероники дрожит, а всхлипов больше.
- Ты замерзла, - сам себе докладывает мужчина, не рискуя касаться медсестры руками. Оглядывается вокруг, тщетно стараясь сфокусировать внимание хоть на чем-нибудь еще. Кровать. Окно. Одеяло. Одеяло!
Обрадованный хотя бы таким мыслительным процессом, Эммет, все еще в растрепанных чувствах, стаскивает его с кровати. Резко. Быстро. Неумолимо.
Теплая материя накрывает Нику и она, задохнувшись от неожиданности, едва не изгибается дугой. Стонет.
- Все, все хорошо, - шепотом, стараясь быть как можно более искренним, мужчина аккуратно присаживается прямо перед Бабочкой. Собирается с духом и, проигнорировав дрожь спины, все же гладит. Легонько-легонько, с призывом доверять.
- Ты ударишь меня?
- Нет, - Танатос, ощущая, как сердце бьется у горла, наклоняется ближе. Поднимает одеяло повыше, прикрывая плечи Фироновой, - а того, кто посмеет, убью. В ту же секунду.
Она безрадостно, все так же отчаянно усмехается.
- А что тогда?.. Возьмешь меня?
- Разве что на руки. В кровати удобнее, Ника, пол жесткий.
- В кровати, чтобы?.. – она давится воздухом. Такого ужаса и боли на женском лице Эммет еще не видел.
- В кровати, чтобы согреть тебя, чтобы ты поспала, - он ласково касается ее волос, скользя по всей длине прядей, - я обещаю, что не причиню боли.
- Но я же порченная… я ее заслуживаю…
- Ее заслуживает тот, кто заставил тебя в это поверить, - насилу сдержав злость, шепчет Танатос, - Ника, моя красавица, позволь мне тебя обнять. Иди сюда. Я никогда тебя не обижу.
Сперва боязно, а затем чуть смелее, не получив ожидаемого, отодвинув руки, своими зелеными глубокими глазами, затопленными слезами, Ника всматривается в его.
Эммет взгляда не отводит.
Она похожа на ребенка. На девочку, обиженную, маленькую, не заслужившую и капли боли.
Ее били. Кто-то бил женщину. Кто-то бил такую женщину, умную, чудесную, добрую и заботливую… кто-то посмел поднять руку на ангела! Да отсохнет у него эта рука…
- Бабочка, - подбадривая ее, нежно протягивает Эммет.
Это и работает. Это слово. Это слово вкупе со взглядом.
На что-то решившись, доверившись, Вероника боязно, но бормочет в ответ:
- Натос…
И переползает к нему на колени, позволив как следует себя обнять.
Дрожащая, в полураспахнутом халате, испуганная, в руках Эммета она кажется слишком маленькой и хрупкой. Как никогда.
И потому то, с какой трепетностью и лаской Каллен ее обнимает, непросто было ему даже представить. Он откровенно полагал, что самым мягким и добрым может быть лишь с Карли. А теперь в его жизни девочек двое…
- Вот так, - довольный ее доверием и не старающийся этого скрыть, Эммет в защищающем жесте обхватывает Веронику руками. Позволяет себе даже слабость – чмокает ее лоб.
Прикусившая губу, замершая, Ника ждет продолжения. И ей по-прежнему страшно.
- Пойдем в постель, - как заботливый папа, пестуя в себе данную ипостась, Натос чисто по-отцовски перебирает Никины волосы. Не заостряет внимания на словах девушки, на произошедшем. Для этого будет время позже. Пока она – важнее всего.
Фиронова будто бы до последнего не верит, что Танатос всерьез намерен пронести ее до места назначения. Скорее автоматически, чем осознанно, она обвивает его шею руками. Но словно бы пугается, когда поднимается на ноги уже вместе с ней.
- Прости меня…
- Все в порядке, моя хорошая.
Эммет кладет свою Бабочку на простыни, откуда только что сам встал, с болью оглядев ее неуютную, загнанную позу. И затравленный, а прежде блиставший решимостью взгляд. Шмыгая носом и подрагивая от затихающих всхлипов, Вероника стесняется и своего поступка, и ситуации. Стыдливо кутается в халат, но от волнения никак не может нащупать пояс. Сводит свои попытки на нет практически сразу.
- Давай я принесу пижаму, - Натос тепло улыбается, прогоняя смятение своей медсестры, - где она у тебя?
Ника недоверчиво глядит на него.
- В комоде. Третья полка.
Танатос понятливо кивает.
Вероника снова распахивает глаза.
- Ты правда принесешь?..
- Еще бы, - он подмигивает ей, сам себе поражаясь, - надеюсь, что найду.
Возвращается Эммет через минуту. У него в руках серая утепленная пижама с улыбающимся котенком, больше известным по русским детским мультикам.
- Держи.
Еще не отошедшая от удивления Ника кое-как пересиливает себя, чтобы забрать пижаму.
- Я…
- Я. Я заварю чая, - находя благовидный предлог, дабы позволить ей спокойно переодеться, находится Эммет, - зеленый ты пьешь?
- Да…
- Отлично.
К тому моменту, как появляется в спальне с двумя кружками, включив неяркое освещение, Вероника, по-девичьи поджав ноги под себя, сидит на постели уже в пижаме. Всхлипов нет, осталась лишь капелька дрожи, но чай все исправит. Она нерешительно тянет носом аромат, подавшись вперед.
При свете девушка выглядит еще прискорбнее, чем была. Совсем бледная, напуганная, заплаканная… и, пусть даже в пижаме, пусть уже даже убедилась в благих намерениях Каллена, ей страшно, когда его рука скользит рядом с грудью.
Эммет решает не испытывать судьбу.
- Все в порядке, - он отдает чашку в руки Бабочке, одновременно с этим потянувшись вперед и снова поцеловав ее ровный теплый лоб, - нет никакого повода для слез. Я… я ничего не боюсь.
Вероника закашливается, глотнув слишком много чая. Морщится.
Это чаепитие, погруженное в тишину, постепенно впитывающее в себя всю атмосферу и настроенность, не тяготит. Скорее расслабляет, скорее – придает храбрости. И потому, допивая чай от заботливого Медвежонка, Ника решается на разговор.
- Спасибо тебе…
- Не за что, - Танатос ставит чашку на полку у кровати, - как ты? Уже не холодно?
- Нет, - она благодарно приподнимает уголок губ, побаиваясь чего-то большего, - и за это тоже… спасибо. На полу неудобно.
Против воли, но лицо Эммета мрачнеет при воспоминании, как Фиронова сжималась в защитный комок перед ним.
- Ты замечательная, Ника, - доверительно произносит он, легонько пожав ее ладонь, - ты очень красивая, очень умная и попросту чудесная хозяйка. Никому и никогда не позволяй к себе прикасаться, тем более – кулаками. Их за это мало расстрелять.
Девушка прикрывает глаза. У нее и без туши такие ошеломительно-красивые черные ресницы… Греция. Видно, что ее Родина – Греция. Эммет и не надеялся найти здесь настолько родственную душу.
- Я не хотела верить, что ты станешь, Натос… но пойми меня, лучше быть готовой, чем… прости…
- Не извиняйся.
- Я тебя незаслуженно обидела, - она взволнованно елозит на своем месте, закусив губу, - все эти слова… они были не для тебя. Просто если бы ты меня выгнал… мне бы так было проще… да, да, это эгоистично…
- О себе подумать никогда не помешает, Ника. Но я рад, если смог успокоить тебя.
В зеленых глазах опять серебрятся слезы. Не такие горькие, не такие соленые, но настоящие.
- Ты слишком хороший, Натос…
Мужчина с истинным обожанием, что Нику смущает, ведет по ее щеке.
- Потому что не тронул тебя?
- Потому что тебе… плевать на грудь. Или я что-то неправильно поняла? – испугавшись, что второй вариант окажется верным, Ника едва не всхлипывает.
- Мне не плевать, нет, - каждый из ее пальчиков на правой руке получает по поцелую. Пусть большой, пусть необхватный, но Медвежонок знает, что такое нежность. Его научило одно маленькое сероглазое солнце, самое родное на планете. И сейчас то, что он может поделиться частичкой этого с Никой, греет сердце, - мне очень жаль, моя хорошая. Я не требую и не стану вытягивать из тебя, что случилось. Но если тебе нужно… если ты доверишься мне, я буду рад.
Ника хмурится, взглянув на простыни так, будто видит их впервые.
Нерешительности сливается на ее лице с желанием… необходимостью рассказать.
Видимо, рассуждая, что терять уже нечего, что раз выкладывать, так все разом, она прочищает горло. Глаза на мокром месте, но игнорирует их. А подрагивающие руки прячет под одеяло.
- В моей левой груди четыре года назад нашли образование. Пришлось сделать мастэктомию…
Вот и вся правда. Целиком, даже неприглядная, даже болезненная, но – здесь. И это для Медвежонка очень много значит.
Какая она смелая! Какая сильная! Какая… настоящая. При всех мелких недостатках.
Решимость Эммета, прежде бы от такого заявления рухнувшая в обморок, не пошатывается и на миллиметр. Все летит к чертям, едва заходит речь о родстве душ. Их слишком мало на этом свете, дабы разбрасываться…
- Мне очень жаль, - не отпуская руки девушки, подтверждая, что для него это неважно, Натос повторяет уже сказанное, не зная толком, что лучше в этой ситуации подойдет, - но в то же время я в восхищении, Ника. Ты необыкновенная женщина.
Она смаргивает две одинокие слезинки, шмыгнув носом. Пальцами, что он держит, пытается пожать огромную ладонь. Отблагодарить.
- Пластика была прямо во время операции, это их новшество… оказалось чуть легче смириться…
- Качественная пластика, в таком случае, - Эммет осторожно оглядывает прикрытую пижамой грудь Бабочки, припоминая, как идеально она выглядела, ни на черточку не отличаясь от настоящей.
Ника краснеет.
- Мой отец оплатил. Он не знал, что оплатил… и не знает… он умер, а эти деньги были отписаны мне в наследство. Пошли на благую цель. Хватило…
Танатос тепло и понимающе улыбается девушке, наблюдая за ее слегка потерянным выражением лица. Крепче держит руку, придвигаясь на кровати ближе. Фактически, устраивается рядом, на соседней подушке.
- Ты не откажешься спать со мной в одной постели?
Вероника откидывает со своей стороны халат, устраивая его в изножье.
- Да. Я тебе верю, - подавляюще честно заверяет она.
Немного растерявшийся от того, что мерцает в зеленых глазах, Каллен с трудом вспоминает, как лучше устроиться, дабы подпустить девушку к себе. Раньше, с любовницами, таких проблем не было. Все складывалось само собой, ибо было ненастоящим, искусственным. Ни смущения, ни эмоций, ни откровений… а здесь нечто большее, нечто магическое… и так до конца и не понятное пока.
Эммет окончательно убежден лишь в двух вещах: эта девушка ему далеко небезразлична, и он бы на многое пошел, дабы согласилась разделить с ним остаток жизни и, что лишь плюс к первому убеждению, она будет замечательной мамой для Каролины. Не встречалось в жизни Людоеда еще такого чудесного тандема.
И, возможно, потому, когда робкая Вероника, покинув свою подушку, перемещается на его, устроившись у плеча, он ощущает самое прекрасное тепло на свете. Впервые с кем-то, кроме Карли. С Беллой такого не было и в помине… не та сила.
- Натос, я хочу сказать… - задумчивая Ника осторожно поглаживает его тонкую спальную кофту, - я хочу, чтобы ты знал, что я очень ценю все, что ты делаешь и сделал для меня, а также твое отношение. Я никогда не встречала таких добрых, щедрых и понимающих людей…
Эммет краснеет, хоть и не ожидает от себя этой реакции, а в груди семимильными шагами под разными флагами шествует тепло. Обожание.
Ника продолжает, прервавшись для вдоха, с легким смешком:
- И, если честно, я не совсем понимаю, почему ты сейчас… со мной. Мэрилин Монро мертва и кандидатур не осталось?..
Танатос посмеивается, ласково погладив русые длинные волосы. Шелковистые, мягкие, они великолепны.
- Я не люблю таких женщин. Больше нет.
- Выбор пал на домохозяек?..
- Греческих мам, - поправляет, со всей серьезностью, Натос, - вот кто мои фаворитки. И, кажется, свою я уже нашел…

* * *

…Это одно из ее самых первых воспоминаний о ней. С размытыми контурами и светящимися рамками, но зато с лицами и эмоциями на них, сохраненными до последнего. А еще – с собственными ощущениями. За них и хочется держаться, постоянно возвращаясь назад.
Это гостиная их дома, тогда еще белая. Диваны, телевизоры, кресла, журнальный столик… много большой мебели, а она такая маленькая… когда папа помогает забраться на диван, кажется, что это восхождение на Эверест… и папины руки, такие большие, уютные… в них не страшно…
У нее руки не большие. Она ниже папы, но выше няни. У нее светлые длинные волосы, такие красивые, волнистые… от них пахнет чем-то сладким. Цветочками? Шоколадом?
С улыбающимися серыми глазами гостья присаживается рядом, всматриваясь в ее личико. И, будто находя то, что всегда искала, победно улыбается.
- Она, несомненно, твоя, - долетает до Каролины странная фраза.
Еще смущенная происходящим, хоть и проникнувшаяся к такой красивой женщине рядышком, Карли опускает глаза.
На гостье зеленое, как трава, как бабочки, как весна, платье с рюшами, а на шее такое же, как у принцессы Белль, украшение.
- Моя, - твердо говорит папа, демонстративно притянув Каролину ближе к себе. Его большие руки накрывают ее плечи, пряча, - и я напоминаю, что есть условия.
- Условия есть всегда, - женщина равнодушно усмехается, в одно мгновенье присаживаясь рядом с Карли. Ее красивые и мягкие руки с красными ноготками гладят крохотные ладошки.
- Здравствуй, куколка.
Каролина не понимает, что значит «куколка», но, судя по глазам гостьи, это что-то хорошее. Она робко, неуверенно улыбается, все еще не поднимая глаз, а потом, припоминая о вежливости, говорит:
- Здравствуйте.
Папа фыркает, потеснее прижав ее к себе.
- Не раздави ребенка, - раздраженно протягивает гостья, состроив гримаску, - дай ее мне.
Карли хмурится, не поверив тому, что слышит. Папа никогда не делал ей больно. Он никогда ее не обижал. Почему эта женщина уверена, что обидит?
- Ну же, ягодка, - гостья посмеивается ее нерешительности, потянув к себе за ладошки, - отец-медведь, пусти. Я ей не чужая.
Девочка запрокидывает голову, не в силах по-другому на папу посмотреть. Он слишком высокий, слишком большой. Он всегда присаживается перед ней, когда рядом, а сегодня почему-то стоит.
- Можно?..
Тоненький голосок ребенка, прорезавшийся в солнечной прихожей, такой жаркой и светлой, вынуждает взрослых сосредоточиться. Папа почему-то с горечью, проскочившей в глазах, смотрит на малышку, а она не понимает. Из-за чего он грустный?
Однако руки разжимаются. Отпустив плечики, папа лишь несильно касается теперь ее спинки, поглаживая сквозь тонкую материю кофты.
- Да, зайчонок. Поздоровайся.
- Вот это другое дело, - не давая девочке сделать и шага, проворная обладательница красных ноготков и зеленого платья притягивает ее к себе. Крепко обнимает, слишком громко чмокая в щеку. Потом Карли узнает, что так целуются в стране гостьи, на ее Родине.
Шоколадный запах, свежее дыхание, приятная одежда – все окружает малышку плотным коконом. И он такой необычный, такой интересный, что она не пробует вырваться. Тем более тень на полу намекает, что папа по-прежнему рядом и с места не сдвинется.
- Смелостью она в тебя, - посмеивается женщина, отстранив юную мисс Каллен и пристально изучая ее личико своими серыми глазами, пронизывающими, - а всем остальным – моя. Правда, куколка?
Толком не зная, что отвечать, девочка выбирает вариант молчания. Смущенный и тихий.
- Ладно, хватит, Карли, - почему-то напрягшийся папа возвращает руку на ее плечо.
- Конечно, хватит, - гостья с пренебрежением скидывает его ладонь вниз, - этот спектакль затянулся. Ты скажешь ей?
Каролина вздыхает. Папин суровый взгляд ей не по вкусу. Он прожигает затылок.
- Тогда я, - так и не дождавшись от мужчины доходчивого своевременного ответа, принимает решение гостья. И снова глядит в девочкины глаза. Пронзительно и крайне, крайне глубоко.
- Я твоя мама, Каролина.

…В дальнейшем эта фраза становится не просто ее талисманом, а движущей силой всего живого. Каролина знает, что у нее есть мама. Каролина счастлива и рада, когда видит, слышит ее… когда мама присылает ей подарки, когда девочки в школе завидуют такой маме, видя ее фотографии… просто когда слово «мама» звучит в ее голове. Она любит Мадлен. Обожает. Она хочет быть такой же умной, такой же красивой, так же одеваться… маме нет равных.
И все же с этой фразой связано не только хорошее. Вообще с этим словом в принципе. День за днем, когда думают, что ее нет рядом, дядя Эд и папа обсуждают Мадлен. Папа ругается на нее, стучит по столу, говорит плохие слова и порой так отчаянно смотрит в никуда, что Карли становится его жалко. Она думает, смогла бы выбрать между родителями или нет? Кого-то одного… и, хоть это нечестно по отношению к папе, понимает, что нет. С того дня, такого давнего, мамочка ей очень нужна. Даже если не рядом.
И дядя Эд порой говорит то же самое. Он сидит напротив папы в их кабинете или стоит, похлопывая его по плечу и спокойным, твердым голосом что-то рассказывает. Утешает. Поддерживает. Помогает папе. И за это с каждой секундой Карли любит его сильнее.
Слово «мама» - двоякое слово. Порой от него очень больно, дядя Эд сам как-то раз так сказал. Каролина, прежде уже слышавшая это, считает, что так полагать глупо. Что неправда это.
Но сегодня, под шум разбившейся тарелки, звонкий голос диктора и череду цветных фотографий на экране, вынуждена убедиться в обратном.
- Мамочка…
Хныкая и постанывая, как совсем маленькая девочка, малышка сидит на полу, глядя на осколки, в которых мелькает фото с экрана. Белые, отражающие, они идеально его показывают. И котики, навеки разъединенные, уже никогда мамы не порадуют…
Первые несколько секунд Каролина не верит. Просто смотрит телевизор, просто слушает, просто… в себе. Это не про ее маму, нет, это про другую. С ее все хорошо.
Но диктор убеждает, отказываясь признавать свою неправоту, что его аргументы верны. Каролина видит мамин шарфик на фото, видит ее саму. Узнает, как узнала бы из тысячи. Ведь мамочка одна…
А рядом слово – слово «смерть». Самое страшное из слов.
Почему она кричит?..
Каролина не знает. Это случается как-то само собой, возможно, от такого резкого укола боли, который накрывает с головой, не давая выпутаться. Она задыхается, не поймав достаточно кислорода и, слетев с дивана, бежит к телевизору.
Диктор врет. Экран врет. Мама… врет. Она жива.
Слезы льются водопадами, застилая глаза, а в горле сильно-пресильно дерет. Нет никакой возможности избавиться от боли, что грубыми страшными мазками расходится внутри. Карли чувствует, как больно ее сердцу. Тысячи иголочек из больницы, те самые, никицветики от капельницы, протыкают его до красной-красной крови…
Мама.
Мамочка.
- МАМА!..
Оглушительный, ошеломительный, еще более дерзкий, яркий крик. Проникнутый всеми оттенками горя, какое только может быть на свете.
Каролина видит Мадлен со всеми ее подарками, словами и рассказами. Видит, как в последний день их встречи мама выбирает для нее белое платье, как советует постричь волосы, как говорит, что она будет самой красивой девочкой… как держит ее за руку.
Каролина отказывается верить в ложь. Дядя Эд говорил ей, что ложь – самая плохая вещь на свете… мама… мама жива!
Никто не посмеет Каролине лгать!
- ЖИВА! – выкрикивает она как раз в тот момент, когда ниоткуда взявшиеся теплые руки Эдди прижимают ее к своему обладателю. Шоколадно-клубничный, он перехватывает ее слишком крепко. Воздуха снова нет.
- ЖИВА, ЖИВА, ЖИВА! – стонет девочка, брыкаясь и вырываясь от дяди. Ей больно от малейшего движения. Все идет от сердца, во все стороны. И это убивает.
- Моя маленькая, моя хорошая, - шепчет добрый голос, пока поцелуи сыплются на ее волосы, - тише, зайчонок… тише…
Зайчонок.
Это же слово сказал папа, впервые знакомя Карли с матерью.
- МАМОЧКА!.. – не сдерживая ни себя, ни горчайшие соленые слезы, ревет она.
- Каролин, Карли, - второй голос, женский, ласковый и тихий, наслаивается на дядин, - мое солнышко, ну что ты… дыши глубоко-глубоко. Мы справимся.
Заплаканные, покрасневшие и опухшие глаза Каролина поднимает вверх. Видит Эдди, склонившегося над ней, а еще видит Беллу. Белла здесь. Все здесь. Все, кроме папы… и кроме мамы…
Поддавшись импульсу, девочка резко хватается за ворот дядиной кофты, отказываясь вырываться.
- Эдди, она жива, да? Скажи мне, что она жива, по-о-ожалуйста! – слово, перерастающее во всхлип, тонет в воздухе, - пожалуйста, мой Эдди… ты же хороший, Эдди… пожалуйста!
Карли ждет, когда это случится. Когда глаза мужчины, такие аметистовые, такие родные, подернутся смешинками и добротой, способной рассеять ее грусть. Он улыбнется, потреплет ее по волосам и скажет, что малышка права. Что не умерла мама, нет, что жива. И скоро приедет. А это просто глупая, болезненная шутка. Просто ошибка. Просто… просто кошмар, дурной сон. И ничего, ничего больше не случится.
Он возьмет ее на руки по-другому, как в колыбельку, будет гладить, напевать свою песенку, а потом подзовет Тяуззи и пожелает добрых снов. Он знает, что Карли любит котика и не желает с ним расставаться. Ночью дядя Эд всегда так поступает. Слева он, справа Белла, а рядышком, у груди… кот. Ее маленькое сокровище.
Только даже его сейчас нет…
От волнения у девочки потеют ладони и бьется о кости сердце, каждый раз, будто последний, грозясь развалиться на части. Буквально выстукивает по ребрам.
Но дядя Эд… молчит. Его глаза наоборот, затягиваются чем-то прозрачным, а губы чуть бледнеют.
- Мой Малыш…
Длинные пальцы проходятся по ее волосам, играют с ними. Нежность, сочащаяся из взгляда, способна залечить все раны. Любые. Самые страшные. Но только не такие… не мамины…
- Карли? – встревоженная Белла нависает над ней наравне с крестным, пытаясь поймать взгляд.
Девочка хочет взглянуть на нее. Может быть, Белла знает правду? Но не получается. Ничего… никого… контуры, как и в том воспоминании. И размытые силуэты.
- Эдвард, она не?..
Дрожь голоса, будто по проводу, передается и Эдди. Он напрягается, хватка ослабевает. Но лишнего воздуха Каролина не чувствует, что наглядно демонстрирует половинчатым вздохом.
Испугавшийся дядя Эд опаляет страхом, приникнув к лобику племянницы.
- Как ты? Котенок, тебе плохо?
Такой храбрый и смелый, такой всегда серьезный и сосредоточенный, он растерян. И ему так же, как и Карли, больно. Лицо искажается.
- Мама умерла, - вздрогнув от крохотного поцелуя прохладных губ своего Эдди, игнорируя вопрос, делает вывод Каролина. Беспрецедентный.
Последняя надежда, последние ее секунды.
Интересно, кто начнет отрицать? Эдвард? Белла? Кому ее станет жалко?..
…Никому.
Силуэты и контуры сливаются воедино, слезы текут, в груди ноет… но вокруг – тишина. Даже папы нет рядом. Даже папе ее не жалко, не любит он ее…
- Мамочка… - напоследок, горестно всхлипнув, протягивает девочка. Сквозь дрожь.
А потом глазами сами собой, ничего не спросив, закрываются.

* * *

Утром наступившего дня Эммет просыпается почти полностью счастливым человеком. Не глядя на следствие, похороны и все проблемы «Мечты», его дочь жива и здорова, сейчас рядом с дорогими сердцу людьми, у брата все налаживается, а под боком спит очаровательная девушка с зелеными глазами, столь же красивая, сколько добрая. Идеальная.
Эммет улыбается, чуть поворачивая голову, чтобы увидеть спящую Нику.
Доверчиво приникнув к его плечу, она держит свою ладонь на его локте, согревая кожу. В свежей пижаме, с размеренным дыханием и пленяющим запахом ванили, Ника – совершенство. Ее ровное гладкое лицо, темные ресницы, брови, как в сказках… и точеная фигурка. Она замечательная. И ни один из недостатков, которыми так боялась отпугнуть, не изменит его впечатления.
Глубоко вздыхая, дабы прогнать желание бить и крушить от вчерашней реакции девушки на его поднятую руку, Эммет с нежностью проводит пальцами по одному из ее локонов. С обожанием.
Теплая, мягкая, она излучает желание заботиться и любить. Она домашняя. Она – счастливая и счастье приносит. Только для него она. Всегда для него.
У Натоса есть план. Возможно, глупый, возможно – слишком мальчишеский, сопливый, но… он так хочет порадовать это чудесное создание! Эйфория любви волшебная штука, а в том, что влюблен, Медвежонок перестает сомневаться еще этой ночью. Для Ники ему хочется… За Нику ему хочется… ВСЕ! Потому что никогда ее не интересовали только его деньги. Потому что никогда она не отказывала ему в помощи. Потому что секс – не единственная цель ее жизни, потому что она – хранительница очага. Гера. Гера для Зевса, с которым его сравнивала Каролина столько лет. Вполне подходит.
Улыбаясь так широко, как, думал, уже не сможет, Натос высвобождает правую руку из-под одеяла, протягивая ее к прикроватной тумбе. Забирает с нее мобильный.
«Скатерть-самобранка», отпавшая вчера, возрождает позиции сама собой. Нужен завтрак. Завтраки ведь тоже есть в меню?
Эммет старается говорить как можно тише, но внятно, не желая покидать Нику и, в то же время, разбудить. Благо, диспетчер, узнавая его код, сразу предлагает лучшие из блюд на выбор. И когда клиент выбирает, обещает доставку в течение получаса. Еще горячую еду.
Вероника делает неглубокий вдох, ворвавшийся в череду ее ровного дыхания, как раз к концу разговора. Эммет прекращает вызов, а она, еще сонная, открывает глаза.
- С добрым утром, - ощутивший прилив нежности, сравнимый с цунами, Медвежонок горящими глазами осматривает лицо своей красавицы. Настоящее, без ботокса, без силикона. Женственное.
- С добрым, - смутившаяся от его взгляда Вероника чуть опускает голову, приникая к спальной кофте. Ей не нравится, что она черная, но мягкостью одежды Бабочка явно довольна. – Надо же, ты все еще здесь…
- Предусматривалось, что я уйду?
- Многие бы так сделали, - девушка прикусывает губу, как-то виновато глянув на своего Медведя. Но потом поспешно добавляет, устыдившись, - но я очень рада, что ты здесь. Спасибо.
Эммет, не спуская с губ улыбки, с обожанием гладит ее волосы. Очень осторожно и трепетно, но как никто – нежно.
- По-другому никогда и не будет. Я бы хотел быть здесь всегда.
Ника пунцовеет сильнее прежнего, кажется, затаив дыхание.
- И я здесь, - сладко добавляет Натос, хмыкнув. Не желая себя ограничивать – только не таким великолепным утром – целует Нику в лоб.
Она жмурится.
- И тебя не смущает… тебя правда не трогает то, что я?.. – правая ладошка, оказавшаяся ближе всего, указательным пальцем едва-едва касается груди своей обладательницы.
- Правда, - перехватывая ее руку и делая все, дабы не успела вырвать, пока поцелует, Эммет не дает оснований сомневаться в себе, - я сказал это вчера.
- Ну, вчера я… - Вероника ерзает на своем месте, пытаясь подобрать слова. У нее плохо выходит.
- Вчера было вчера и оно закончилось, - Эммет дружелюбно кивает, приняв такой ответ и сделав соответствующий вывод, - сегодня у нас сегодня.
Бабочка по-детски хихикает, покрепче прижавшись к его плечу. Чуть расслабляется, а это чувство ей по нраву.
- Ты так же успокаиваешь дочку? Про сегодня-вчера?
- Практически, - с любовью вспомнив своего ангелочка, Танатос чувствует, что в счастье окунают его с головой, практически опрокидывают ведро сверху, - но там есть еще сказка о «завтра».
- Дети любят «завтра»… это самый волшебный день, представляешь? Потому что еще не наступил.
Находчивости девушки Эммет посмеивается.
- Именно поэтому.
Он гладит ее. Поднимает обе руки, позволив прижаться к себе как следует, устроившись на плече, а затем ведет несколько линий по закрытым рукавам пижамы. Не желает пугать, но подсказывает, что не боится. И хочет. И всегда будет хотеть.
Ника выдерживает минутную паузу, не говоря ни слова, но затем все же выдыхает:
- А в сказке про «вчера» у Каролины есть мама?
Пальцы Эммета замирают.
- Есть…
- Прости меня, если лезу не в свое дело, Натос, - Ника тяжело сглатывает, - просто ты здесь… и дочка живет с тобой… я немного не понимаю…
- Это не русские реалии, - стараясь удержать в голосе хоть каплю безразличия, выдыхает Танатос, - мы были женаты два с половиной года, а затем развелись. Больше семи лет назад. С тех пор я с Каролиной – она сама с собой. Нас обоих устраивает.
- Она к ней приезжает?..
- Приезжала три раза. Но больше не приедет.
- Суд постановил?.. – Ника снова ерзает, но на сей раз от легкого испуга. - Или же ты?..
- Она умерла, - отрывая пластырь сразу, не по кусочкам, выдает Эммет. Старается не представлять, что будет, когда малышка узнает правду, - так что у нее в любом случае не выйдет больше явиться.
Ошеломленные Никины глаза, взирающие на него с недоверием, Танатос встречает мрачным кивком.
Девушка резко выдыхает.
- Извини, пожалуйста… мне так жаль…
Эммет собирается встретить такой жест снисходительностью и вымученным принятием мнимого сострадания, но, когда видит Веронику, ее выражение лица, складочку между бровей, задумчивость… понимает, что ей вправду жаль. Это не потому, что надо сказать такое.
- Спасибо, - с горячей благодарностью, не утаив своего порыва, он наклоняется и еще раз целует Бабочку. Сильнее. Крепче. Слаще.
Он становится от нее зависим.
- Ты большой молодец, Натос, - едва мужчина отрывается, Вероника с нежностью гладит его щеку, все еще не в силах полноценно принять такие новости. Ей больно за Карли. Ей больно за Карли, а она ведь ее так мало знает! – Ты все делаешь правильно. У тебя счастливая дочка.
Эммет с навернувшейся на глаза влагой вдруг понимает, что ждал этих слов. Хотел их услышать. Жаждал, наверное. И потому то, что они делают внутри, переворачивая все… бесценно.
- А ты идеальна, Ника, - Медвежонок чмокает ее лоб, потеревшись об него носом, - со всем, что в тебе есть.
На сей раз черед оказаться растроганной девушке. Вчерашнее откровение, несомненно, напугало ее, а реакция Эммета показалась неправильной. Зато теперь все лучше. Куда, куда лучше…
Правда, выразить свои эмоции Ника не успевает. Раздается звонок в дверь.
- Гости?..
- Завтрак, - возвращая себе улыбку, Медвежонок поднимается с постели, аккуратно перекладывая девушку на подушки, - ты же не думала, что я оставлю тебя голодной?
Возвращает прежний настрой. Атмосферу. Улыбку.
Счастлива. Она будет счастлива. Она делает счастливым его.
- Я бы приготовила…
Улегшись на подушки, Ника запрокидывает голову, так же улыбаясь. Еще немного смущенно, но уже более решительно. С восхищением.
- А приготовил я, - с налетом гордости усмехается Эммет и ее словам, и восхищению, не сумев его проигнорировать, отправляясь в прихожую.
…Открывает дверь.
- Добрый день, Эммет Карлайлович, - чуть испуганный его порывом и таким резким отлетом двери в сторону, невысокий мужчина лет пятидесяти, в очках и с сединой, достает полицейское удостоверение, будто бы не показывал его прежде, - я рад, что вы дома. Есть разговор…

* * *

Самая теплая, самая уютная, самая просторная и самая светлая комната в доме. «Голубиная» прежде, а ныне – детская, спальня с окнами погружена в молчание.
Они стоят возле белого диванчика. Оба в черных брюках, оба хмурые, оба смотрят на постель. Там, среди покрывал, среди подушек, она. Маленькая, бледная и уже сменившая свою юбку с кофтой на простую пижаму – свежевыстиранную, с розовыми зайчатами.
Мужчины ничего не говорят, просто смотрят. Минуты три.
А затем, все так же, молча, с мрачными лицами направляются в мою сторону.
С чашкой кофе для нашего гостя и чая – для Ксая – я жду их у дверного прохода, замерев у стены. Отсюда видно, что Карли лежит неподвижно, веки ее не трепещут, от слез на щеках остались только тонкие дорожки.
Леонард, всего лишь три месяца назад так услужливо лечивший меня, с благодарностью принимает свою кружку.
- Благодарю, Изабелла, - чинно отвечает он. Но, сколько бы профессионализма ни было, сколько бы ни было желания, скрыть свой интерес он не в состоянии. Взгляд останавливается на моем золотом кольце, а потом переметывается к Эдварду. Но тот, слишком погруженный в свои мысли, этого не замечает. Немудрено. Леонард наверняка знает, чем занимается его работодатель. И что не жениться на «голубках» настоящим образом он зарекался на протяжении всей своей жизни.
Я мягко гляжу на мужчину в ответ.
Я не особенная, мистер Норский. Просто я его люблю…
- Спасибо, солнце, - чуть ожив, Алексайо забирает и свою чашку из моих рук. Зеленый, с мятными переливами и долькой лимона, это его любимый чай. А потому пусть и на секунду, пусть и на мгновенье, но лицо светлеет.
Я прикрываю дверь в спальню.
- Как она?
Эдвард тяжело вздыхает. Ровный ряд морщин на его лице красноречив.
- Лучше.
- Лучше - это хорошо, - поправляет Леонард, неодобрительно взглянув на Эдварда, - физическому здоровью девочки ничего не угрожает. Кратковременная потеря сознания – до одной минуты, тем более, единичная – не большая беда. Ее пульс, температура и двигательные функции в норме. Единственное, я предложил дать ей успокоительного, дабы поспала немного, но это все.
Надо же, полный отчет. Краешком губ я благодарно улыбаюсь доктору.
- То есть с ней все будет хорошо?
- В физическом плане, - подчеркивает Норский, - возможен переход психологических симптомов в физиологические, но я бы не назвал процент вероятности большим.
- У нее снижен иммунитет, - Каллен прикрывает глаза, глотнув еще чая, - она автоматически в группе риска.
- В случае, если это будет простуда, то стресс здесь ни при чем.
Подступив к Ксаю, я легонько потираю его плечо. И без того не спавший больше суток Эдвард заметно переживает за Каролину. А это делает его образ крайне плачевным.
- Долго она будет спать?
Норский допивает кофе.
- Думаю, несколько часов. Самое главное, чтобы она знала, что не одна. Тогда ничего не произойдет.
- Конечно, - не теряя времени, соглашаюсь я, - спасибо вам.
- Не за что, Изабелла, - доктор тоже улыбается мне краешком губ, - я рад знать, что с вами все в порядке.
- Не без вашей помощи, - я становлюсь совсем рядом с Ксаем, ласково поглаживая ладонью его напряженную, неестественно прямую спину. Знаю, чем займусь в ближайшее время, раз Карли более-менее в порядке.
Леонард отдает кружку обратно мне. А Эдвард, в это же мгновенье, не выжидая, у меня ее забирает.
- Нужно поговорить, - ровным, но напряженным голосом просит он. И кивает Норскому на лестницу.
- Давайте я отнесу чашки?..
- Лучше позвони Эммету, - Алексайо, все еще слишком мрачный и напряженный, натянутый, как струна, достает из брюк мобильный, перехватив обе кружки одной рукой, - скажи ему, что Карли знает. Скажи, что ему надо как можно скорее быть здесь.
Мне не оставляют выбора.
Я хмуро смотрю на то, как неустанно бледнеет Ксай, как приоткрываются его губы, увеличивая доступ кислороду, и как прожигающе он глядит на Леонарда. Словно предупреждает.
- Спасибо за кофе, Изабелла, - уловив намек, доктор не задерживается. Кивает мне. Как и в прошлый визит, в рубашке и брюках, в пиджаке, судя по всему, оставленном в машине, он выглядит лишь немного старше Ксая. А сегодня, возможно, и Ксай будет постарше. Что-то определенно идет не так.
Но во всей этой ситуации меня утешает то, что с чертежами покончено, а значит, есть шанс уговорить Эдварда отдохнуть. Даже рядом с Карли. Им обоим нужно присутствие друг друга, вера… им нужна близость. Все самое страшное, даже неизлечимое, близостью можно исцелить.
И даже такое большое, такое страшное горе, как детское…
Нет ничего ужаснее, эмоциональнее и больней. Нет ничего, что способно с этим сравниться. Дети – самые искренние, честные и безгрешные существа на планете – страдают под стать ангелам. Долго, горько и за все грехи сразу. До крови. До последнего вздоха сквозь рыдания.
Слезы Каролины – это яд. Это кислота, разъедающая внутренности, это металлы, мешающие дышать, это… просто удары наотмашь. Причем такие, где хватит и одного, дабы отправить в полный нокаут.
А сегодня, там, в гостиной, она плакала… будто умерло все. Все, что она любила. И ни Эдвард, ни я… ни наши заверения, ни объятья, ни касания – ничто не помогло. Маленькое сознание не выдержало, маленькая душа надорвалась. И тогда уже наступил черед погрузиться в агонию Ксая. Его пробило такой бледностью, что я как никогда на свете испугалась, что сейчас потеряю их обоих.
Но… все исправилось довольно быстро. Через сорок секунд Каролина пришла в сознание, затихнув на руках дяди, а он сам, прерывисто выдохнув, испытал хоть каплю облегчения. Ее хватило, чтобы дозвониться Норскому.
А моя задача сейчас – дозвониться Эммету. Карли нужен папа. Нужна его любовь.
Трубку снимают через десять секунд.
- Эд? – озабоченный, но тихий голос тревожно зовет Ксая.
- Натос, это я, - извиняющимся тоном, так же тихо, почему-то, отвечаю, - и мне…
- Что-то с Эдвардом? – в его басе нечто вздрагивает, готовое разбиться на части.
- С ним все в порядке, - я качаю головой, слишком поздно задумавшись, что Медвежонку меня не увидеть. Качаю и, краем сознания, думаю о том, почему не плачу. Не могу плакать. Как и в случае с Деметрием, слез просто нет, хоть теперь и не трясет меня, хоть теперь и не так больно. Эмоции, вернее, яркое их проявление, просто… выключены. Меньше часа назад я рыдала в коридоре второго этажа в объятьях мужа, пытаясь помириться, а сейчас, когда Каролина в таком состоянии, когда она страдает… могу мыслить лишь рационально. Боюсь за Ксая. Боюсь за Карли. И хочу сделать все, что от меня зависит, дабы с ними все было хорошо.
- Белла, у меня следователь. Если все в порядке, может быть, ты перезвонишь? – напряженный Эммет приглушает тон.
Следователь?..
- РуТВ показал программу о Мадлен, Эмм, - решив не растягивать, выдаю на выдохе я, - Каролина знает, что она умерла.
В реальности эти слова звучат страшнее, чем казалось. Против воли, припомнив реакцию малышки, я вздрагиваю.
Танатос на том конце и вовсе смолкает.
Я слышу, как глубоко, пытаясь то ли унять себя, то ли замедлить реакцию на такую правду, вздыхает.
- Я приеду сразу же, как только смогу, - его голос, взлетевший на октаву вверх, вздрагивает, - нет. Я уже еду. Уже.
В трубке слышен какой-то вопрос, вероятно, от следователя. И еще один голос, судя по всему, женский. Но Эммет их игнорирует, обращаясь все еще исключительно ко мне.
- Белла, спасибо… пожалуйста, проследите за ней. Я ее люблю… я ее ужасно люблю!
По правилам или нет, но сейчас без одной-единственной капельки, помутившей взор, не обойтись. Эммет большой и сильный, страшный и решительный, но когда он папа, а у Карли беда, мужчина не менее раним и напуган, чем мы все. Даже медведи имеют право быть слабыми…
- Она знает. И она дождется.
Моя убежденность немного его подбадривает. Вплоть до одного неприличного слова в адрес телеканала, так легкомысленно пустившего в ленту разбившую мир маленькой девочки новость.
Отключается.
Пока я спускаюсь по лестнице на первый этаж, где наверняка ждет Эдвард, в голове выстраивается цепь до боли правдивых мыслей. Последовательность случайностей, порой даже не связанных, может приводить к страшным результатам. Души, сердца, судьбы – все способна разбивать. И я надеюсь, что выздоровление Каролины, рано или поздно, не будет стоит нам Ксая…
Заблокировав экран смартфона, я останавливаюсь на первой из ступеней лестницы, вслушиваясь в звуки вокруг. Самая выгодная точка наблюдений.
Голоса раздаются из кухни. Именно там кто-то, домывая чашки, негромко переговаривается по-русски.
Но если три месяца назад, стоя здесь с нашим договором «голубок»-Кэйафасов я не могла уловить сути, то теперь это не составляет большого труда. Жалко лишь, слышно плохо.
- Поможет быстро, но…
- Быстро…важно… не ей…
- Пограничное состояние…
- Иным… не было…
- Если не исправиться, будет хуже, - это звучит уже как совет, прежде чем оба мужчины, замолкают. Я пугаюсь, что обнаруживают меня, но на деле, тишина длится ровно столько, сколько требуется одному из них, чтобы выпить воды. Из фильтра она набирается в стакан. Я даже знаю какой – оранжевый, Каролинин любимый. У него особое дно и, когда вода попадает туда, идет пузырьками, как газировка.
Вряд ли Норский запивает кофе водой…
От бессилия слишком сильно сжав мобильный пальцами, я устало приникаю к стене. Разговоры, ну конечно же. Бледность, напряженность, желание поскорее куда-нибудь убраться. Эдвард не просто любит, он действительно считает, что достоин все сносить в одиночестве. И у меня уже опускаются руки в попытках доказать ему, что это не так.
Леонард первым покидает кухню, уже в пальто, направляясь к прихожей. Его туфли поставлены прямо на коврик, причем чересчур ровно. Даже Ксай так не ставит.
- Я оставил ибупрофен, если понадобится. Но жара быть не должно, - обращаясь уже к нам обоим, приметив меня на лестнице, докладывает доктор.
Алексайо не спешит появляться в коридоре. Да, он выходит за Леонардом, но чуть медленнее обычного. И да, он все такой же опалово-бледный.
Муж открывает доктору дверь.
- До свидания, - сама вежливость, прощается тот. И, не оборачиваясь, направляется к машине.
Снова, как и вчерашним, позавчерашним и прошлыми днями, мы остаемся вдвоем. Каролина спит, Эммет в пути, а ехать ему не меньше часа, а за окном постепенно сгущаются тучи. Мне не нравится пасмурность. В ее власти и вовсе любая, даже самая малая ранка, болит и ноет. Что уж думать о разорванных душах…
Ничего не говоря, я подхожу к Эдварду, протягивая ему мобильный.
Не строя даже маленькой улыбки, абсолютно не играя, Ксай с отсутствующим лицом так же молчаливо его берет.
У него четко очерчены скулы, опустошающе-честно опущен уголок губ и глаза, уставшие и грустные, под хмуро нависшими бровями.
К ним я и прикасаюсь в первую очередь, оказавшись достаточно близко.
Ни ухмылки, ни выдоха, ни даже капли расслабления. Муж лишь перехватывает мою ладонь, опуская ее вниз.
- Эдвард…
Но возмущения оказываются излишни. Ксай просто хочет обнять меня. Он достаточно нежно, но в то же время с проклюнувшейся потребностью притягивает меня к себе.
Все так же, без единого слова.
Ему не хочется.
Я отвечаю на подобные действия. Так же нежно обвиваю его за талию, уткнувшись лицом в грудь, и целую ее левую область. Не нужно быть экстрасенсом, дабы понять, зачем Эдвард позвал Леонарда на кухню и что именно он запивал водой. Это ожидаемо, да… но все всегда как впервые.
- Я люблю тебя, - все, в чем признаюсь. Сотни слов и миллионы мыслей это заменит. Все, что мне нужно было знать ночью, при грозе – он рядом. А сегодня я буду рядом с ним. Со всеми ними.
- Люблю, - шепотом выдыхает муж. Его поцелуй ощущается на лбу, руки гладят спину.
Он ждет, что я что-то скажу.
Начну ломать копья? Буду выпытывать правду? Выскажусь о произошедшем с Карли? Отчитаюсь по звонку Эммету?.. Я не знаю. И не хочу знать. Как бы там ни было, все уже случилось, в прошлое не вернешься и время вспять не повернешь. Я им нужна. Я буду с ними.
- Прости меня.
Могу поклясться, даже в таком состоянии Эдвард вскидывает бровь.
- За что?
- За все, - не строя предположений, отвечаю, - для меня ты важнее всего, ты же знаешь, правда? И я все готова разделить с тобой. Если я обижаю… я не хочу этого делать. Ты мое сокровище, Эдвард.
Он жмурится, уложив подбородок мне на макушку. Руки сильнее прежнего растирают спину.
- Я не умею на тебя обижаться, Бельчонок. Совсем.
- Тогда я надеюсь, что не научишься.
Впервые за последние два часа Ксай фыркает. Приглушенно, но все же.
- Не сомневайся.
Гостиная погружается в тишину и стены, такие светлые прежде, будто сжимаются. Давят. Я лениво скольжу пальцами по спине и затылку мужа, лелея надежду хоть немного его расслабить, а он обнимает меня. Гладит и обнимает, как обычно. Пока в единую секунду вдруг не стискивает меня так крепко и требовательно, как никогда себе не позволял.
- Что же с ней будет? – сорвавшимся шепотом вопрошает Эдвард, не давая мне отойти от своего порыва. Его подбородок, необычайно острый, причиняет немного боли в такой позе.
- Время лечит, Ксай. Она… сможет справиться.
- Если нет, ее жизнь не станет прежней. Она и так за свои восемь видела… не меньше, чем мы с Эмметом. Хотя я клялся этого не допустить.
- В смерти Мадлен ты не виновен, - с нежностью перебираю его волосы я.
- Она звонила мне! – не разжимая объятий, на повышенных тонах восклицает Эдвард, - а я отказался помочь. Я виновен, Деметрий был прав.
- Деметрий далеко не всегда прав…
- Зато получает правдивые наказания. Надеюсь, на том свете ему выпадет не меньше.
Как собственник, как человек, у которого меня пытаются всеми силами мира отобрать, Алексайо вынуждает уткнуться в свою грудь, втягивая в еще более глубокие объятья.
Но незначительная боль отходит на второй план очень быстро.
- На том свете?..
Эдвард, судя по вздоху, зажмуривается.
- Твоей вины здесь нет.
- Он умер? – меня передергивает.
- Умер, - Ксай не таит правды, - и это лучший был для него исход.
Я чувствую, как немеет язык и тяжелеют руки. Дыхание ни к черту.
Да что же это за неделя такая?.. За дни?..
- Я его убила…
О господи. Убила. Выстрелила, чтобы защитить Ксая, Карли, себя… и убила. Так верила, что нет, так надеялась, была готова на это поставить. В тот день Эдвард буквально вытащил меня из коматозного состояния ужаса, сообщив, что Рамс жив. Что же успело так быстро измениться?
Я морщусь, поджав губы, а сердце стучит у самого горла.
Эдвард понимает.
Он немного отпускает меня, чтобы заглянуть в глаза. Приседает почти на их уровне.
В аметистах, пронизанных горечью, самая настоящая боль. Совершенно не упрятанная, шокирующая меня.
Только не он, пожалуйста… лучше я… лучше Дем… только не он!..
- Бельчонок, - тихо-тихо, словно это тайна, признается муж, а глаза подсказывают, что соврать не сможет, - у меня болит сердце… не полежишь со мной?
Он видит, что я пускаюсь в самокопание. Он видит, как я теряю контроль. И видит, несомненно видит, что я боюсь… только вот лучше кого бы то ни было знает, что за него все равно боюсь больше. И не стану ни о чем думать, пока не буду убеждена, что ему хорошо.
- Сильно болит?.. – вторая из слезинок за это время бежит по скуле. Мои пальцы чуть подрагивают, когда накрываю левую часть его груди.
Эдвард выдавливает на лице робкую, искреннюю улыбку. Всегда мою.
- С тобой – нет.
Я прерывисто выдыхаю, кое-как усмехнувшись в ответ.
- Тогда конечно, любовь моя. Я полежу.
Приподнимаюсь на цыпочках, чмокнув его щеку. Живую.
Удовлетворенный ответом, мужчина обвивает меня за талию, притягивая к себе. И разворачивается, пусть и медленно, в направлении лестницы.
С подъемом дела обстоят примерно так же. Ксай дозволяет мне все, даже то, что не любит, при условии, что не виню себя за Деметрия. Я тоже держу его талию, он останавливается на девятой ступени, попросив перевести дух, а в спальне «Афинской школы», где чутко спит Карли, вовсе не до слез и разговоров.
Эдвард ложится на взбитую мной подушку, под одеяло, не изъявляя никаких недовольств. И просит лишь одно, даже требует – меня саму. Рядом с Карли нам обоим спокойнее, этого никто не станет отрицать.
- Отдохни, - любовно поглаживаю его лицо, наблюдая за стремительно заволакивающимися сонным туманом аметистовыми глазами, - мы справимся…
Ксай устало и одновременно успокоенно выдыхает в подушку, руками прижав меня к себе. Нас обоих укрывает одеялом, следит за тем, чтобы не мешали Каролине.
- Είστε φτερά μου.
Ох уж эти крылья…
Я доверительно приникаю к его груди, посмеиваясь.
- Кто бы говорил, любовь моя…
И целую как раз там, где, на наше счастье, еще продолжает биться сердце.

* * *

В отличие от пышного приемного зала и гостевых коридоров с лестницами и зеркалами, плавно переходящими в картинную галерею в другом конце здания, сам кабинет Maître не отдает ничем экстраординарным. Здесь нет особой роскоши, нет полета творческой мысли. Здесь немецкий рационализм и французское изящество, не обремененное ничем лишним. Италию господин любит, хоть Франция и его дом. Здесь, как говорит, царит тишина.
Maître, которому приписывают нечеловеческую любовь к золотым изделиям, на самом деле носит всего одну цепочку, купленную в Стамбуле множество лет назад. Ко всему остальному он равнодушен.
Апполин, напустив на лицо правильное выражение, проходит внутрь. Дубовая дверь, такая же высокая, как и потолки в резиденции, пропускает ее практически бесшумно.
Он сидит за столом, окружив себя листами с эскизами и тонкими цветными карандашами, россыпью устроившихся в ровном черном квадрате. Maître обожает точные фигуры, а еще черный – его любимый цвет.
Покорно наклонившись над столом своего покровителя, Апполин выверенным легким движением, внешне непринужденным, но отточенным до последнего касания пальцев, кладет бордовую папку куда полагается. В черный треугольник.
Maître поднимает глаза, оторвавшись от своих эскизов. Всегда в темных очках, независимо от окружения и территории, лишь в резиденции он дозволяет себе их снять. И глубокие синие глаза, чуть выцветшие от возраста, поблескивают от созерцания девушки.
- Сколько ей, мой Лотос? – старческий голос, еще сохранивший в себе вязкую сладость бурного прошлого, вкрадчив.
Апполин, зная правила, не отводит взгляд.
- Мне неизвестно, Maître.
Это проверка. Если бы заглянула – выдала бы себя, так или иначе. Именно по такому критерию, обладая удивительной способностью разбираться в эмоциях людей и вылавливая из них правдивые или же ложные слова, Maître проверяет своих помощниц на преданность.
Ответ ему ясен.
- В сущности, это не важно, Лотос, - успокоенно произносит он, легонько похлопав по плотной папке, - взяться за нее было последней волей Мадлен Байо-Боннар, а уж она-то меня никогда не подводила…
На сей раз глаза не блестят. Они мерцают, вспыхивая страшным пламенем.
И Апполин, впервые за столько лет, становится неуютно.

* * *

На мой телефон приходит SMS.
Ровно в четыре, час сорок спустя после нашего звонка Эммету.
Едва слышное отрывистое «пим-пим» на тумбочке привлекает внимание, заставляя открыть глаза, но Каролину, благо, не трогает.
Посередине постели, закутавшись в одеяло как в кокон, Карли спит у дяди под боком, несильно перехватив его ладонь собственной. Личиком утыкается в грудь, чуть посапывая. С ним она чувствует себя в безопасности, а это лучшее, что мы с Ксаем и Натосом можем девочке пожелать.
Потянувшись на своем месте до прикроватной тумбочки, забираю мобильный в руки.
Всего три слова.
«Я внизу. Открой».
И время отправки, равняющееся теперешней минуте. Медвежонок только что приехал.
- Я его впущу, - шепот, напоминающий больше шелест простыней, доносится до меня с левой стороны сонного царства Алексайо и малышки. Они, так тесно сплетшиеся, питают друг друга силами. И я была намерена сделать все, дабы оставить их вдвоем и дать как следует отдохнуть.
- Не спишь?..
Эдвард отрицательно качает мне головой, выдавив мрачную полуулыбку. Он выглядит сонным, но далеко не освежившимся этим сном. Скорее наоборот, он лишь сделал Ксаю хуже…
- Нет.
- Я сама открою, полежи, - примирительно предлагаю, протянув руку и легонечко коснувшись его пальцев, свободных от захвата Карли, - ты ее согреваешь.
Наш разговор, диалог, что не так просто услышать, девочку не тревожит. Как маленький доверчивый ангелочек, она с тем, кто ей дорог, с кем ей не страшно. А потому на лице нет страха и боли, нет слез… во сне проще смириться. Зачем же преждевременно этого сна ее лишать?
- Я все равно должен поговорить с Эмметом. Оставайся ты.
Шанса на опровержение мне не дают. Эдвард не без труда, но достаточно резво поднимается с постели, с ювелирной точностью до смерти влюбленного человека сумев никак не продемонстрировать Каролине своего ухода. Он так уверенно и спокойно покидает ее объятья, оставив вместо себя мягкое, пахнущее клубникой одеяло, что уставший зайчонок не замечает подмены. Просто крепче обвивается вокруг него, уткнувшись носиком в пододеяльник.
- Он придет минут через пятнадцать, не спускайся до тех пор, - наставляет муж, присев у левого, моего, бока постели. Взъерошенный, с кругами под глазами и выступившими венками на шее и ладонях, ласково гладит мой безымянный палец с кольцом. Почти молит, заглянув прямо в глаза. – Не оставляй ее одну.
Я с хмурой грустью, которую тщетно стараюсь ради Эдварда превратить в подобие понимания, ерошу его волосы.
- Не беспокойся.
Благодарно, отрывисто кивнув, Ксай целует мою ладонь. В самый центр ладошки.
На его лбу, между бровей собираются морщинки, по которым без труда можно догадаться, что темой разговора будут болезненные события этих дней. Пока Карли спит, у братьев есть время на обсуждения. Помимо страшных для девочки известий, произошло еще, к сожалению, слишком много всего…
Эдвард поднимается на ноги, дважды моргнув. Вздыхает – тяжело, но так тихо, что мыши шуршат по полу громче. Направляется к двери, одернув помятую рубашку. Не настолько, конечно же, как в одну из первых наших ночей, но… достаточно. А Ксай, я знаю, ненавидит неопрятный вид.
Это может означать только то, что ему слишком нехорошо, дабы думать об одежде.
Дверь закрывается. Мы с Каролиной остаемся вдвоем.
Мне хочется обнять ее. Обнять кого-нибудь так сильно, как хочу обнять Алексайо сейчас, доказать, что люблю, показать, заставить поверить.
Понимаю Уникального теперь. Близость – лучшее лекарство. И много ее не бывает.
Но обнять Каролину – значит разбудить ее. Даже погладить, даже невесомо тронуть волосы, даже легонько, как колыхание ветерка, поцеловать бледный лобик – все неминуемо приведет к утере ее спокойствия и возвращению тяжелых, режущих мыслей.
Так что мне остается только смотреть на зайчонка, мысленно желать ей как можно скорее пережить утрату и думать, думать, чем я могу помочь. Как мы все можем помочь…
Конечно же, никто не отрицает, что в детской душе останется след. Может быть, даже рубец. Даже нисходящий шрам – по крайней мере, так мне говорила Роз, когда рыдала в ее плечо, стеная о смерти мамы. Но размер шрама и его глубина могут варьироваться… и несомненно, в силах близких людей сделать все, дабы они были минимальны и не беспокоили.

Мне было четыре. Четыре и три месяца?.. Четыре и пять?.. Не суть. Я все равно точно не помню и не скажу. Дело все равно было не в возрасте. Дело было в дате.
18 июня 1999 года наступила годовщина смерти мамы. Двенадцать месяцев без нее…
Весь день, достаточно солнечный и теплый, я провела в комнате, рассматривая в окна облака и рисуя по памяти мамины портреты. Со мной была няня по имени Кейт, нанятая на неделю, чтобы присматривать за мной. Сын Розмари попал в аварию, и она была вынуждена незамедлительно покинуть США, отправившись в Россию. У нее не было выбора.
А у Кейт был. Но она предпочитала делать его не в мою пользу.
Когда сразу же после заката небо сильно потемнело и пошел дождь, няня впустила в комнату неистово стучащего Рональда.
Я помню, как удивилась его внешнему виду: выправленной рубашке с грязными манжетами, буквально разорванным воротом и брюками, по которым он будто бы шел через пустыню.
Отец вломился в детскую, сразу окатив ее запахом чего-то горького и очень противного, хлопнув дверью. Кейт безмолвной тенью, наблюдая за его горящими глазами, замерла у двери. Ей хотелось это место, наверное, сделать не временным… быть покорной. Ведь по части меня Розмари не шла на компромиссы, стояла на своем. И никогда бы не позволила отцу, в каком бы то ни было состоянии, с какой бы то ни было болью, сделать то, что этим вечером.
Он горько, с тысячей морщинок улыбнулся безумной улыбкой первой проблеснувшей молнии, а потом схватил меня за руку. Вздернул на ноги, чудом не сломав запястья.
Я закричала?.. Не помню. Кажется, нет. Я была ошарашена.
Он подвел меня к окну, раскрыв его верхнюю часть. В комнату просочились дождевые капли, холодный ветер бури страшно загудел. И гром… гром был таким громким, как на лугу в тот день! Я с трудом могла дышать.
- Папочка!.. Папочка, страшно!..
Но вряд ли Рональда, погруженного в такую скорбь, что-то могло остановить. Он лишь рыкнул, с особым вниманием вынудив меня изучать ночное небо.
- СМОТРИ! НУ ЖЕ, СМОТРИ! ЭТО ТЕПЕРЬ НАВСЕГДА ТВОЙ УРОК! - и его ладони на спине, прижавшие меня к оконному стеклу. И его голос, его запах, его тон… проклятье в тоне. Я разрыдалась за секунду, хоть и клялась себе при папе не плакать. Я думала, ему тоже больно, но он терпит…
А молния блистала. А гром грохотал. А деревья трепетали. А земля мокла под дождем. А ветер задувал во все щели.
- ПАПА!..
На мой отчаянный возглас няня, на которую я так рассчитывала, даже не шевельнулась. Зато отец сильнее сжал волосы, что обмотались вокруг пальцев.
- Тебя зовут, как ее… ты выглядишь, как она… но ты никогда ей не будешь! Это все твоя вина, ты и получишь наказание… - он тоже задыхался и мне, показалось, тоже плакал. Но слезы эти быстро высохли на разгоряченном лице, но сила рук, державших меня, не дрогнула. Рональд делал все больнее, пока говорил, к концу фразы достигнув апогея. Ударил, намеренно или машинально, меня о стекло. До синяка, не более, но… от неожиданности показалось, что до искр перед глазами.
- Ты ее недостойна…
Он отпустил меня. Оставил смотреть на молнию, наказав никогда о своей вине не забывать. А сам за мгновенье, как вихрь, как тайфун, как цунами, разрушил остатки хрупкого мира. Сорвал со стен мамины рисунки, забрал ее фотографии из тумбочки, выдернул браслетик из веточек, что она сплела мне на лугу в последний день, из нежно хранимой шкатулки. Все забрал. Подтвердил свои слова.
И ни его, ни Кейт не тронуло то, как я бежала вслед, как кричала, плакала, просила… он не остановился. За всю жизнь на мои слезы останавливалось всего трое – мама, Розмари и Ксай.
…Конечно, когда через два дня Розмари вернулась, она забила тревогу и едва не впала в истерику. Прежде просто страшная гроза для меня стала прямым посылом смерти, неизменно кончающимся одним, а окна – худшими врагами. Я боялась и того, что будет за ними, и того, что сделает отец снова, когда это будет. Он напугал меня до чертиков, он, по словам Роз, едва меня не сломал.
И хоть потом он пришел под ее конвоем, хоть потом, пару дней спустя, принес какие-то извинения собранным, деловым тоном, холодно потрепав меня по волосам, а комната наполнилась десятком красивых, но бесполезных для утешения игрушек, уже ничего не помогло. Наслоившись на воспоминания, сплетшись с детскими эмоциями, что по силе больше торнадо, гроза стала моим проклятьем.
И Роз не раз проклинала саму себя, что не была рядом в тот день. По ее словам, именно эта ситуация заставила ее навсегда остаться в нашем доме. Мама считала себя виноватой. Полагала, что близость, защита, уверенность тогда могли меня спасти. Не дать развиться фобии.

Так что я понимаю ситуацию. И я знаю, что мы все делаем правильно. Каролина никогда не станет бояться телевизора или прятаться в тени в солнечный день, или сторониться тарелок и их росписи потому, что это все связано с кончиной Мадлен. Не бывать такому.
Я с грустью, но в то же время с решимостью смотрю на малышку. Я не дам ей сломаться. Ни за что.
- Люблю тебя, - шепотом Эдварда, теплым и влюбленным, сокровенно признаюсь. И все же целую ее ладошку. Едва ощутимо, только лишь для себя. С успокоением от понимания, что Каролину это не тревожит.
Сзади открывается дверь. Тихонько и робко, с желанием не нарушить создавшейся атмосферы.
Оборачиваясь назад, я ожидаю увидеть Натоса и потому, наверное, не удивляюсь. Он, такой внушительный и грозный, в джинсах и темной кофте, стоит в дверном проеме, с болью глядя на спящую дочку. Вид у него уставший и болезненный, смотрится, как и брат, на лет пять старше своего возраста. Очень беспокоится.
Не желая мешать папе утешить малышку, я поднимаюсь с постели.
- Спит, - бормочу Медвежонку, заметив его робость, - пока не просыпалась.
- Снотворное?..
- Успокоительное. Доктор Норский приезжал, - под наши перешептывания, пока не замечая никого, кроме Эммета в этой части дома, я обращаю внимание на какой-то шорох совершенно случайно. Но, подняв глаза, удивляюсь. Потому что за спиной у Танатоса стоит девушка лет двадцати пяти. С заплетенными в косу волосами, в длинной шерстяной кофте и светлых джинсах. Ее розовые носки смотрятся неожиданно удачно в таком сочетании. Выглядит она встревоженной и бледной.
- Это Вероника, Белла, - приметив мой интерес, представляет свою спутницу мужчина, - Вероника – Белла.
- Просто Ника, - чуть смущенно, все еще за порогом, отзывается девушка, - здравствуйте.
Она чуть улыбается, попытавшись быть приветливой, и я узнаю ее. Узнаю еще до того, как вспоминаю о словах Эдварда, где эти три дня был Эммет.
Ника. Каролинин никисветик, с которым даже иголочки – это не очень больно. Та самая медсестра.
- Здравствуйте…
- Он внизу, - четко зная, что мне нужно, добавляет Натос, - спасибо, что посидела с ней.
Я просто киваю. Я знаю, что им надо побыть вдвоем.
Натос же и Вероника проходят в комнату.

Спускаться в гостиную предстоит по лестнице. А лестница это, как портал в иной мир, разделяет одну Вселенную и вторую. И если первая наполнена добром, теплом, сладкими мыслями и желаниями, то вторая… нет. В ней мертв Деметрий. В ней зашивается Ксай. В ней – страдание Карли. И в ней наши общие попытки исправить положение, столь плачевное, что страшно, до более-менее приемлемого уровня.
Я начинаю чувствовать подступающую тошноту, когда прохожу арку прихожей. Кровь, пистолеты и он… он, которого я, так или иначе, пристрелила. За свою семью, а проще не становится. В спальне Каролины, когда ей нужна была помощь и участие, когда Эдварду нужно, все более-менее терпимо. Но в одиночестве от одной лишь мысли меня трясет.
Господи, что же это…
Не думать. Ни о чем думать. Чтобы сжирать себя изнутри есть ночи...
Утешает лишь то, что Ксай и вправду внизу. Он сидит на диване в гостиной, молча глядя в одну точку и ласково гладит по загривку Когтяузэра, горделиво сидящего на диване и наблюдающего с грустью в серых глазах за местом недавней истерики своей хозяйки.
Пахнет одеколоном Эммета и немного – другими духами. Но в большей степени пахнет лавандовым освежителем воздуха, что вчера лично отыскала я. Эдвард словно бы прогоняет другой аромат… едва слышный…
- Мяу.
От моего приветствия Тяуззи ошеломленно вздрагивает, дернув ушком, зато Ксай, кажется, посмеивается. В сегодняшней ситуации его смех – золото.
- Мяу, - обернувшись, по-доброму отзывается он мне. Крохотная улыбка, такая красивая, трогает губы.
Кот откровенно ничего не понимает.
Возможно, поэтому, когда обнимаю мужа за плечи, став за его спиной, он предусмотрительно отходит в другую сторону. На своем любимом месте, на подлокотнике, наблюдает, подергивая прозрачными усами.
- Необычный метод для поднятия настроения, - благодарно целуя мои руки, сразу же оказавшиеся в непосредственной близости к его лицу, Ксай говорит искренне.
- Для необычного, - всеми силами поддерживая такой настрой, вторю. С любовью целую его макушку, прежде чем зарыться в волосы лицом.
- Соскучилась?
- Я без тебя всегда скучаю.
Эдвард смущенно хмыкает.
- Тогда иди сюда, мой Бельчонок, - и взгляд его недвусмысленно указывает на свои колени.
Я обхожу диван с той стороны, где сидит Тяуззи, успев притронуться к его шелковистой спинке, и лишь затем перебираюсь к Каллену. С удовольствием к нему приникаю.
Алексайо облегченно, будто я избавила его от боли или терзаний, выдыхает, крепко держа мою талию. Ему нравится, что я здесь и нравится меня чувствовать. Где бы ни были, что бы ни было, мы вместе. А значит, слова «конец» еще не было и долго не будет.
- Ты неважно выглядишь, любовь моя.
- Странно неважно выглядеть без причины, - философски замечает он.
- Твоя усталость Карли не поможет…
- В таком случае надеюсь, что я сам помогу, - Эдвард нервно пожимает плечами, наверняка хмурясь. Кладет подбородок на мое плечо, по-собственнически обхватив подмышки, - знать бы только, как…
И здесь баритон едва ли не срывается на стон. Бесчеловечно искренний.
Я жмурюсь, покрепче прижав мужа к себе.
- Мне жаль, что я тоже не знаю…
- Наверное, это зависит от ситуации?.. Никто не может знать все…
Я понимаю, что он пытается себя отвлечь. Просто целую его щеку, правую, дважды. С особой трепетностью.
- Ты прав. Но мы, зная даже наполовину, уже в состоянии помочь. Разве нет?
- Ты оптимистка, - его усталая улыбка и смешок, выбравшийся из нее наружу, отдаются теплым дыханием на моей коже, - это чудесная черта, солнышко.
- Если есть откуда оптимизм брать, - по моей спине бегут мурашки, а кожа, похоже, холодеет. Прихожая. Пистолет. Кровь.
Эдвард понимает меня без слов, по одной лишь реакции тела. Только он так умеет. Только он, потому что мой. Мы одинаковые, зайчонок была права.
- Я говорил со следователем. Он уверен, что ты не превысила допустимой обороны.
- Убийство измеряется степенью дозволенной обороны?..
- Он вломился в дом. Он угрожал нам. Закон защищает нас, Бельчонок, - как можно спокойнее, даже устало, объясняет Эдвард.
Прикрыв глаза, я собственной щекой приникаю к его лицу. С трудом удерживаюсь, чтобы не поморщиться, прекрасно зная, что в такой близости он не сможет это проигнорировать.
- Ксай… а если нет? Что, если я превысила?..
- Процент в единичные цифры, Белла.
- А если единица станет аргументом?
Эдвард напрягается, с хмуростью потирая мою спину. Ощутимее, чем раньше.
- На тебя не повесят ни одного обвинения. Не будет этого и точка, - твердо, решительно и ясно. Чтобы даже сомневаться не думала, не допускала такой мысли. Ксай умеет.
- Ты возьмешь их на себя?.. – на сей раз и не думаю скрывать. Морщусь.
- Хоть и на себя, - мужчина фыркает, обрывая разговор, - лучше скажи мне другое: как Каролина? Она проснулась?
- Когда я уходила, спала, - не спорю, прекрасно зная, чем это чревато. Эдвард редко заканчивает так строго, но когда заканчивает, ничего не попишешь. Он твердо стоит на своем, практически не сдвигаясь. Эта еще одна характерная черта его характера, с которой мне ничего не сделать.
Чувствую себя ребенком, маленькой девочкой. И если в постели, когда он буквально залюбливает меня, это крайне приятно, то сейчас… но лишние споры – лишние нервы. Не нужны ему нервы.
- Я очень тебя люблю, - шепотом добавляю, пробравшись к мочке уха и легонечко ее поцеловать, - Ксай, ты – мои крылья. Это моя фраза.
Эдвард ничего на это не отвечает. Он просто столь крепко и бережно обнимает меня, что возвращает мыслями в недолгий, но счастливый медовый месяц. Там, на горе, возле маленькой церкви, мы были на вершине мира. Бескрайнее море, бескрайнее небо, чудеснейший из пейзажей. Он знает, как именно меня подержать, чтобы пробудить эти воспоминания.
Его любовь, такая ясная, проникает в каждую клеточку.
- Белла, я хотел бы тебя попросить…
Расслабившаяся, погрузившаяся в тепло исцеляющих объятий, я отвечаю не сразу.
- О чем угодно.
Такой ответ его подбадривает.
- Завтра состоятся похороны Мадлен, - выдох, но не резкий, медленный, - я хочу, чтобы ты осталась с Каролиной.
И серьезный, такой серьезный, прямо пронизывающий взгляд, отстранив меня на пару сантиметров. Предупреждающий и о том, что будет, и о том, что повлиять на это уже нельзя, решено безотлагательно и твердо.
- Мы с Эмметом пойдем вдвоем.
Я закрываю глаза. Медленно. Как можно спокойнее.
- Ты звал меня…
- Изменилась ситуация. Ты нужна Каролине дома, - внимательный к мелочам, подсказывающим мое отношение и грядущую реакцию на такое заявление, Ксай говорит решительнее, - ей нельзя оставаться одной.
- Почему бы вам совсем не пойти?
- Потому что эта женщина в могиле из-за меня. И потому, что во всей этой жизни она из-за меня, - он мрачен, как туча, но честен. Всегда.
- Мы обсуждали – не из-за тебя.
- Белла, обсуждения – это хорошо, но в данном случае есть факт. Я хочу, чтобы завтра, при Карли, ты о нем вспомнила и не пыталась помешать мне, ладно? Пусть помнит мать живой.
- Ты о себе не думаешь…
- Я успею подумать, - я получаю поцелуй в лоб, - но это надо сделать. Так будет правильно.
- Правильно – не значит хорошо.
- Хорошо не будет в принципе, - крайне оптимистичный, Ксай фыркает, - пусть будет хотя бы сносно. Это ненадолго, часа на три. Просто сделай то, что я прошу.
- Эдвард, - я зажмуриваюсь, прикусывая губу и не желая принимать этот факт. Вспоминаю и о его сердце, и о кошмарах, и о плохом сне, и о сумасшествии этой недели… обо всем. Саднит кожа под пластырем, побаливают руки, где сходят синяки.
- Хватит, Белла, - сдержанно, но убежденно обрывает меня муж. Смягчает свой строгий порыв еще одним поцелуем, погладив меня по щеке, - в этот раз выбора не будет. Мое решение.
И блеск аметистов подсказывает, что, хочу или нет, я смирюсь. Как жене и полагается.

* * *

Спрашивать напрямую для Апполин всегда было запрещено. Общество и темы в нем вышли крайне специфичными, а значит, умение держать язык за зубами ценилось так же, как и преданность. Или же уметь этим языком работать, когда следует. Хорошо работаешь – можешь и говорить.
Он всегда быстро кончает. Задыхаясь от своего ритма и проникаясь всей прелестью момента, не может держаться слишком долго. К тому же, партнерши попадаются как никому соблазнительные… и тут дело может даже не дойти до секса.
Но Апполин любит его не за это. И даже не за то, что помогает ей двигаться вперед. Ей нравится, что можно говорить. Удовлетворив – всегда можно. А уж в римской резиденции, где явно ни жучков, ни слежки – тем более.
Может быть, поэтому она не теряет времени? Уж больно любопытно… Мадлен Байо-Боннар была вечной Музой Maître. Он как никто скорбел о ее столь скорой и небезынтересной кончине. Говорил, что с ее умениями сравниться не мог никто.
- Maître…
Он, тяжело дыша, застегивает ширинку, не поднимаясь со своего темно-бордового, кожаного кресла.
- У Лотоса вопрос?
- Вопрос, Maître.
- Спрашивай, - позволительно качнув рукой в руслах синих выступающих вен, он запрокидывает голову, закрывая глаза. В такие минуты никогда не юлит и не скрывает правды. Нирвана расслабления после оргазма. Минут пять.
- Досье. Если ее порекомендовала сама Мадлен… кто она?
Maître тихо смеется.
- Любопытство – не порок. Но осторожнее, Лотос.
Апполин стыдливо опускает голову от неуместного вопроса. Но лифчик не одевает пока намеренно, словно бы не стесняясь своей обнаженной груди.
Maître смотрит на нее прищуренным взглядом, подняв голову.
- Se caressant[2]…
Предчувствуя победу, девушка с трудом удерживается от улыбки.
- Oui, Maître[3]…
И ее пальцы прикасаются к тому, что так дорого вниманию мужчины, не упуская возможности слегка подразнить его, прикрывая поле обзора.
Мужчина хмурится, заново возбуждаясь, а уголок его рта изгибается словно бы от боли. Он желает ее. Апполин на финише.
- Ее fille, - смерив девушку взглядом, произносит Maître, - красавица, которой завидовала даже Мадлен… вот почему она здесь.
Апполин ошарашенно выдыхает.
- Fille[4]?
- Belle fille[5], - зачарованно улыбается мужчина, - Каролин. Прекрасная Каролин…
Стараясь не забывать о том, что должна делать, модель не прекращает себя ласкать. Пощипывает грудь, изгибаясь дугой, дабы дать покровителю все самое лучшее.
- Но Мадлен было едва ли тридцать…
Maître глядит на нее как на глупого несмышленыша. Снисходительно. А глаза снова сияют… переливаются радугой предвкушения.
- Верно, Лотос. Ей девять. Самое лучшее для самых лучших, - он вздыхает, заново прикрывая глаза и позволяя Апполин прекратить. Но уже через пару секунд велит идти обратно, дабы вернуть долг за столь содержательный диалог. У них такие нечасто бывают, - скоро будешь учить ее, как доставлять Maître удовольствие…
Апполин оседлывает мужчину, кладя изящные руки ему на плечи. Но краем глаза наблюдает за папкой. Девочка… ребенок… он возьмет ребенка?..
В ее сердце что-то бьется. Кричит. Верещит. Едва ли позволено такое женщине Maître…
- Однако, - поцелуй, - разве у нее, - поцелуй, более страстный - нет отца?.. Или опекуна?..
Притянув девушку ближе, Maître зарывается лицом в ее темно-каштановые волосы.
- Завтра не будет, Лотос. Мы сэкономим Каролин время, дозволив обоих родителей похоронить в один день.
Апполин ошарашенно моргает, на мгновенье прервав поцелуй.
- На похоронах?..
- Не думай лишнего, - велит Maître и это звучит недвусмысленным предупреждением, - твоего дела здесь нет. Это воля Мадлен. И моя воля. Я хочу эту девочку.

[1] Мастер
[2] Ласкай себя
[3] Да, Мастер
[4] Девочка?
[5] Красавица-девочка.

Авторские комментарии к этой главе, думаю, излишни. Все "тапки" и "помидоры" вкупе с вашим мнением жду на форуме.