От автора: уделите время дополнительным материалам во время прочтения - будет интереснее :)

-------


-------

Ее решение было твердым. И обсуждению не подлежало.
Сквозь спустившуюся на трассу темноту, включив дальний свет и тем самым вызывая негодование у остальных водителей, она превышала допустимую скорость на десять километров – быстрее, чем можно, но достаточно медленно для того, чтобы не получить в свой адрес свисток и взмах черно-белой палки. За юбилейные пять и пять с половиной лет жизни в России эти люди в зеленых жилетах уже успели порядком потрепать ей нервы. В далеком прошлом, лет в семнадцать, там, у отца, она частенько брала покататься новенькие «Порше» и «Ламборгини». Для него это были не имеющие ценности игрушки, а ей удавалось хоть немного, но развлечься. И скрыться с глаз родителя долой.
Небо было темным. Не таким, какое обычно бывает зимними ночами – с сине-серебряным отливом и россыпью сахарных звезд – а прямо-таки траурно-черным, с парочкой отблесков, как седины, по центру и по бокам небосвода. Мрачное, удручающее небо. Особенно при сравнении с яркими придорожными фонарями.
Удивительно, но именно такого цвета ей показались его волосы этим утром. Такими выцветшими, жесткими, без привычной бронзы. Вынесшие ей приговор, решившие покарать ее… и призвавшие следовать за их обладателем шаг в шаг. И даже если бы путь этот вел на эшафот, она не сомневалась, что пройдет его до конца. С улыбкой.

Эдвард открывает дверь в дом, воспользовавшись собственным ключом, а Конти, прислонившись к перилам лестницы на крыльце, всеми силами старается совладать с дыханием. Они торопились, едва не бежали, а по сугробам это сделать не так легко, как кажется. Остаток сил, которые у нее были, девушка потратила на Каролину, а потому едва передвигала ногами. И наверняка, если бы крепкая рука бывшего мужа не чувствовалась на запястье, свернула себе шею, поскользнувшись на очередной коряге.
Шорох замка, а затем скрежет. Дверная ручка, на которую оказали давление, опускается, признав свое поражение. Она блестит.
Эдвард распахивает дверь, не потрудившись узнать, ударит она о стену или нет, и оборачивается к своей нежданной гостье. Его взгляд жесткий, но не жестокий. Он даже протягивает ей уже обещанную ладонь.
Шмыгнув носом и так и не сказав ни слова, Константа входит за ним в дом. Знакомый, заученный наизусть с каждым его уголком. Здесь, как и прежде, немного пахнет лавандой и корицей, здесь, как и прежде, крючки для одежды слева от входа, здесь, как и всегда, встречают мягкими сиденьями пуфики у лестницы… прошло почти два года, а все осталось неизменным. Это ее дом. Даже Эдвард, кажется, это знает.
На шум раскрывшейся двери и звук сапог о паркет из кухни выбегает женщина в синем фартуке и с темно-рыжими, слегка бордовыми волосами. Она видит Эдварда и хочет что-то спросить, крепче прижав к себе только что закатанную банку с клубничным вареньем, но потом взгляд касается ее, Конти. И та же банка, выскользнувшая из рук, с оглушающим треском раскалывается на полу на части. Кровавые клубнички утекают по ручейкам из сахарного сиропа прямо к ногам пришедших. Выглядит жутко.
- Эдвард?..
Низко опустив голову, Константа отступает назад, дернувшись к двери. Рада никогда не любила ее. Она слышала, как за глаза Рада называла ее маленьким чудовищем и «девочкой, которой давно пора в психиатрическое отделение».
Конти не боится ее, она никогда ее не боялась, но отторжение ядовито. От него першит в горле.
- Чай, - ловким жестом подтянув свою гостью обратно к себе, крепче сжав ее руку, велит Алексайо, - поставь чайник и можешь быть свободна.
- Эдвард, ну что, как малыш?.. Я надеюсь, Карли не?.. – вторая домоправительница, светловолосая и белокожая, пару раз уговорившая Константу поесть тогда, когда не смог даже Эдвард под предлогом того, что так она сделает его счастливым, останавливается в дверном проеме гостиной. Ее глаза также распахиваются – пять копеек. Теперь Конти знает, как они выглядят.
В коридоре повисает тяжелая и густая, как мед, пауза. Она никому не идет на пользу.
Константа наблюдает за домоправительницами и не может понять, что их смущает больше: что они с Эдвардом без пальто, что их ноги в снегу, а значит, они шли к дому пешком через лес, что он привел ее или что пришел так рано сам? Вопросов миллион. Ответов не предвидится.
- Чай, - еще раз повторяет хозяин, сделав глубокий вдох, - две кружки, чайник, заварник. И поднимитесь к себе потом, пожалуйста.
Ошарашенные женщины все же находят в себе силы кивнуть. Раньше, когда она только приехала, они позволяли себе парочку комментариев на русском. Но теперь Конти все понимает, а значит, это невежливо. И уходят они молча.
Едва фартуки скрываются на кухне, Эдвард поворачивается всем телом к девушке. Он выше ее на полторы головы и наполовину шире в плечах. Одного взгляда в аметисты хватает, чтобы понять, что явно не радость внутри их обладателя. Мисс Пирс пристыженно опускает голову, с трудом сглотнув.
Каллен на секунду прикрывает глаза. На его прекрасном лице множество морщин, оно выбеленное, потускневшее, с капельку впалыми щеками. Подвижный левый уголок губ опущен, а сами они не кажутся больше розовыми. Расстроен.
- Раздевайся, - шепотом просит он.
Конти, увлекшаяся разглядываниями своего идеала из-под ресниц, вздергивает голову от того, как нежно это звучит. Как к ребенку.
И тут же закрадывается в голову невозможная мысль: он ее простил?
- Раздеваться?..
Без смеха, без даже капли юмора, мужчина хмыкает.
- Разувайся тогда.
Константа не упрямится. Скидывает сапоги, постыдившись того, сколько с них сыплется грязного снега, и ступает в своих тонких капроновых колготах на холодный паркетный пол. Ее потряхивает.
Эдвард не трудится убрать ни свою, ни ее обувь, хотя обычно никогда не оставляет после себя бардак. Он просто переступает через разлитое варенье и становится рядом с девушкой. От соприкосновения с заснеженными ветками, когда бежал к ней за Каролиной, его пиджак мокрый. Алексайо снимает и его.
- Пойдем.
И Конти идет. Не упрямясь, не задавая вопросов, не устраивая сцен. Там, в лесу, когда убеждала его, что сейчас перережет вены, Эдвард пообещал ей поговорить дома. Она цеплялась за его ногу, она плакала, она заклинала… а он смотрел вслед уезжающему автомобилю брата, прикусив губу, до тех пор, пока сосны его не спрятали – около семи секунд. А затем дал свое слово. Он всегда сдерживал слово – в этом мисс Пирс не сомневалась ни дня.
Так что теперь они здесь. В «гнезде голубок», в голубо-серебристом, приятном месте. С ним у Конти связаны самые счастливые воспоминания в жизни… и она старается вспоминать о нем как можно чаще, чтобы ничего не забывать. Даже мелочей.
Картина висит тут. Ваза стоит здесь. Коврик постелен у ниши. А подушки дивана такие мягкие… она впервые поцеловала Алексайо на этих подушках. И в эти же подушки рыдала, когда в его кабинете обнаружила прямое доказательство неверности.
- Черный, - когда они входят в кухню, по-армейски четко сообщает Рада, - без сахара.
- С сахаром, - исправляет Эдвард. Подводит Конти к крайнему стулу, отодвигая его для нее. – И в самые большие кружки.
Рассеянная домоправительница кивает, чудом не разбив еще что-то, и достает из шкафчика чашки.
Сжавшаяся на своем месте и изучающая деревянный круглый стол как первое и последнее, что видела в жизни, девушка даже не замечает, как на мгновенье исчезает Эдвард. Его возвращение она чувствует благодаря пледу, что оказывается на ее плечах. Бывший муж же остается в одной рубашке.
Анта ставит перед ними чай, а Рада всыпает два кусочка рафинада в каждую из кружек. Ложечки прилагаются, устроившись на блюдечке. Кроме них, на столе больше ничего нет – умиротворяющая картина.
- Спасибо вам.
Смущенно кивнувшие женщины, перешептываясь, растворяются в коридоре. Рада порывается убрать варенье, но Эдвард останавливает ее. Просит сделать это позже.
…Одни на первом этаже Алексайо и его бывшая «голубка» остаются через пять минут. Секунда в секунду – над столом висят часы.
- Выпей чаю, - заботливо предлагает Каллен. На деревянной поверхности лежит только его левая рука – ей и притрагивается к своей кружке.
Конти знает, что на правой – кольцо. Новое, красивое, платиновое – эксклюзивное. Кажется, она однажды видела, как он его рисовал… От этой мысли становится больно. В груди что-то рвется.
Но чай девушка все же пьет – глоток. Обжигающий, крепкий, терпкий – и по телу, как по сигналу, проходит дрожь. Она поближе стягивает края пледа.
- Сейчас согреешься.
Мужчина поднимается, неудовлетворительно сам себе качнув головой, и закрывает приоткрытую форточку за своей спиной, повернув на два замка. Рада ненавидит готовить на жаркой кухне.
Константа делает еще один глоток, уже мысленно подготовившись к лихорадочной дрожи. Кружку держит крепко, губы поджимает, чтобы не тряслись. Легче. Теперь – теплее.
- Ты сидишь далеко…
То ли проникшись теплотой чая, то ли не осознав момент, срывается с губ. За секунду до осознания, что значит эта фраза, испуганные оленьи глаза утыкаются в аметисты, сверкая страхом.
- То есть я… просто обычно ты… - язык заплетается и ничего дельного сказать не выходит. Конти готова разрыдаться от беспомощности.
Правда, нужды в этом нет. Эдвард жесткий, но не жестокий сегодня, она была права. Он забирает со стола чашку и подходит к стулу рядом с ней, не сказав ни слова. Садится.
- Лучше?
Знакомый мятный аромат проникает в легкие. Конти легче дышать.
- Д-да…
Третий, решающий глоток. Самый большой, самый горячий. Девушка немного давится, но старается это скрыть как может, кашлянув всего раз. Теперь плед на плечах не воспринимается как ненужный аксессуар – оттаивающее тело нуждается в тепле куда больше, чем готово признать.
Каллен дожидается, пока немного уймется дрожь ее пальцев. При соприкосновении с чашкой их подушечки становятся красными, теряя свою смертную белизну от снега. Это важно для него.
- Покажи мне руки, Конти.
- Я чистая…
- Покажи мне свои руки, Константа, - упрямо повторяет он. Видимо, доверие после сегодняшнего было все же утеряно. Все в душе девушки холодеет. А если он больше никогда?.. И даже звонок?..
Побоявшись спорить, она исполняет просьбу. В жесте, ставшем ритуальным в каждую их встречу после событий полугодовой давности, вытягивает обе руки вперед. Поворачивает внутренней стороной запястий к экс-супругу. Демонстрирует русла вен.
Длинный бледный палец прикасается к неровной отметине там, где запястье переходит в ладонь.
- Этого не было.
- Я порезалась овощерезкой, - сдавленно признается мисс Пирс, с трудом сдержав всхлип, - не понадобилось даже вызывать «скорую», он был совсем неглубоким. Царапина сошла пару дней назад…
Она говорит, говорит, говорит… задыхается, сама не зная почему, но пытается оправдаться. Только бы не подумал, что опять режет вены… только бы не вспомнил, что однажды, в погоне за нирваной и забвением, вколола себе героин… только бы не заставил уйти. Не сейчас!..
- Я дала слово. Я держу слово. Пока ты звонишь в пятницу, я не… я знаю, что ты помнишь.
Эдвард качает головой. Он выглядит чертовски усталым, практически выпустившим все соки. И эти синяки на шее… что с ним случилось?
- А если у меня сядет телефон?
Константа смело смотрит в его глаза.
- Я подожду до субботы.
- А в воскресенье?
- А в воскресенье… можем договориться. В случае экстренной ситуации или беды… я подожду и воскресенья. Ты хочешь, чтобы я это пообещала? Ты дашь мне слово?
Он нагибается ближе. Перехватив ее ладони, сжимает в своих – теплых, больших, безопасных. Рядом с ним Константа никогда ничего не боялась. Стоит вспомнить только то, как спас ее… их было четверо. Громадных, накачанных, пьяных. Нормальный человек бросился бы со всех ног прочь и даже внимания не обратил на то, как она истекает кровью… а он не смог.
- Но это не жизнь, Конти, - тихо, под стать падающим за окном снежинкам, шепчет Эдвард. Возвращает «голубку» в день сегодняшний. – Ты ведь не хуже меня знаешь.
- Это большее, что ты можешь мне дать, правильно? – голос дрожит, но не так сильно. Плед и чай сделали свое дело. – Так почему бы не согласиться? Меня устраивает такая жизнь.
Его взгляд становится горше. В аметистах боль.
- А если я умру, Константа? Что ты будешь делать?
Мисс Пирс вздрагивает, подскочив на своем месте. Ее глаза загораются, а губы изгибаются в решительном оскале. Уже не Эдвард, а она перехватывает его руки. Сжимает.
- Я тебе не дам, - по-детски упрямо клянется. С высоко поднятой головой.
Ему не до шуток. Раньше такое заявление вызывало хотя бы смешок, хотя бы отголосок улыбки, а сегодня – ничего. Только еще больше бледности на лице.
- Но это ведь случится однажды. Непременно.
- Когда случится, тогда случится, - как можно отстраненнее, не желая об этом думать, заявляет, - тогда я тоже умру.
Это звучит в пространстве кухни. Отталкивается от стен, отскакивает от пола, окунается в нетронутый чай Алексайо и уносится к запертому окну. Бьется о стекло, но не выбирается наружу. Остается в комнате.
Его-то Эдвард и ожидал услышать. Признание.
Он оставляет ладони Константы в покое и поднимается со стула. Направляется к окну.
- Ты не можешь осуждать меня за это, - сдавленно шепчет девушка, сложив руки на груди. – Это мой выбор.
Мужчина не отвечает. Он останавливается у стеклянной поверхности, демонстрирующей пейзаж снаружи, и минуту или чуть больше стоит молча. Руки на подоконнике. Взгляд – в снегах. Он будто бы решается… и Константе одновременно страшно и любопытно, на что.
В конце концов, Эдвард оборачивается к экс-«пэристери». Спиной опирается о стену возле окна.
- Сегодня ты спасла Каролину, Константа, - начинает он. Серьезным, даже суровым голосом с корочками льда, каких она боится. И все же, благодарности в баритоне больше, чем холода. Даже глаза оживляются, прежде похороненные среди стужи и пепла. Почему же рядом с этой Изабеллой у него всегда так горят глаза?.. Почему он улыбается только с ней одной?!
Дем рассказал сестре, как использовать устройства слежения. Он подкупил какого-то ремонтника, приходившего в их дом чинить фонарь, и тот смог разложить парочку жучков возле дома. Маленькие, незаметные, устойчивые к поломкам. Даже если наступить, не выйдут из строя. Видео и аудио. Это позволяло ей какое-то время контролировать ситуацию…
- Но ты же, Конти, и выкрала ее из дома, - левая половина лица Алексайо заостряется. Многообещающе. – И даже если я благодарен тебе сегодня как никому другому, то не могу с уверенностью сказать, что ты не заслуживаешь наказания. У нас ведь был уговор, не правда ли, что к моей семье ты не прикасаешься?
- Я думала, у тебя только брат…
- И к нему тоже, - губы Эдварда складываются в тонкую полоску.
Девушка сжимает руки в замок. Белеют ее пальцы.
- Я поняла это, когда ты позвонил. Что не выход… я хотела вернуть ее к тебе домой прежде, чем истекли бы сорок минут, что ты мне дал. Но я упала… и она оказалась на льду.
По лицу бывшего мужа проходит тень, когда она рассказывает это, и в какой-то момент ей кажется, что Эдвард сейчас упадет. Но он достаточно крепко стоит на ногах, хоть лицо и сковывает мукой. Что это за девочка такая, что делает с ним это? Почему дядя так сильно любит племянницу?!
- Я сделала это, чтобы ты меня простил… я все сделаю, чтобы ты меня простил… - Конти сглатывает, мотнув головой, и прикусывает губу. До крови. – Я тебя люблю.
Очередное признание царапает его сердце, Константа видит. Он с тяжестью приваливается к стене, прикрыв глаза, и даже не пытается это скрыть.
Девушке совестно. Но в то же время еще живет внутри уверенность, будто до взаимности осталось пару шагов.
- Любовь – самое прекрасное чувство на свете, Эдвард, - мягко говорит она, отставив подальше свой чай, - ты сам мне так говорил. Так почему же ты его так… боишься?
Она порывается встать и подойти к окну, но Каллен оказывается быстрее. Он всегда быстрее, умнее и решительнее. Сколько раз именно благодаря этим его качествам ей удавалось спасти жизнь…
Алексайо опускается перед ее стулом на корточки, становясь чуточку ниже – на пару сантиметров. Заново берет ее руки в свои, но на вены больше не смотрит. Просто держит крепче.
- Константа, я люблю тебя, - признает, не в силах больше утерпеть. Глаза горят, губы приоткрыты, дыхание частое, а на лбу слева россыпь морщин. Девушка хочет возрадоваться, но как вспыхивает огонек надежды в душе, так и затухает. Со следующей порцией слов. – Я люблю тебя как друга, как сестру, как дочку, Конти… как своего ребенка. Я не могу… я никогда не смогу это изменить.
По тону кажется, что он заплачет сейчас, но глаза сухие, хоть и красноватые. У мисс Пирс, хочет то признавать или нет, болит сердце.
- Ты просто не знаешь, - как можно ласковее, стараясь быть нежной, шепчет она. Двумя пальцами, вырвавшись из хватки, касается его «живой» скулы, - Эдвард, всего один раз со мной… всего две минуты единения…
С разом опустившимися плечами, мужчина отодвигается немного назад. Больше пальцами до его щеки ей не дотянуться.
- Константа, я никогда не буду тебе мужем. Я никогда не поцелую тебя в губы и не займусь с тобой сексом, потому что никогда бы не сделал этого со своей дочерью. Как женщину я тебя не люблю.
Вот и все.
Признание.
Вот на что он решался у окна…
Константе кажется, что не Каролина час назад, а она сама провалилась в полынью. Окутанная ледяной водой, глотнувшая острых льдинок, она брыкается, стараясь выбраться на берег, но тонет еще больше. В легких кончается последний воздух.
Больно. Страшно. Жестоко.
Слишком жестоко для того, кто клялся не быть жестоким… кто уверял, что никакой он не Суровый…
Она и сама не понимает толком, что делает. Воспринимая мир через красный фильтр, отвергнутая и забытая, посланная прямым текстом, попросту не контролирует себя.
Эдвард хмурится, когда ее ногти впиваются в его ладони, оставляя отметины. Глубоко, сильно, до крови. Чтобы запомнил эту минуту. Чтобы поверил в искренность ее чувств. И ощутил, каково это, когда бьется на осколки сердце…
Никогда. Никогда раньше он не говорил ей такого. Увиливал, замалчивал, игнорировал, успокаивал… но не честность. Только не честность.
От этого рвется на неровные куски душа. Бесконечно.
В следующую секунду Конти, издав нечеловеческий рык, отталкивает от себя бывшего мужа. Одновременно отталкивает и вскакивает на ноги, прокусив нижнюю губу. Такая же кровь, как клубничный сироп… только горькая.
На пол летит ее чашка с чаем – плитка умоляюще взвизгивает.
Следом несется вторая – хлопает от соприкосновения и разбивается на осколки, которые собрать можно только пылесосом – слишком мелкие. А наступишь – дойдут до сосудов.
Все вокруг напоминает чайный хаос – пол мокрый, на нем куски стекла, а вокруг мрак и прохлада зимне-весеннего полудня. Умертвляющая.
Безумно вращая глазами, Константа-таки находит мужа в паре сантиметров от себя. На его ладонях ее кровавые полумесяцы от острых ногтей.
- РАЗ!.. – шипит, кидаясь к нему и отчаянно хватаясь за ворот рубашки, - всего РАЗ, АЛЕКСАЙО! ОДИН ОРГАЗМ! СКАЖИ МНЕ ПОСЛЕ ОДНОГО ОРГАЗМА, ЧТО НЕ ЛЮБИШЬ!..
Рука спускается к паху, дерет брюки, в попытке добраться до своей цели. Сжимает ткань и даже немного плоти. До боли.
Но это длится недолго. Сильный, когда это нужно, крайне уверенный в себе, когда следует, Эдвард почти связывает бывшую голубку собственными руками, прижав к груди так крепко, как может – только чтобы могла дышать.
Константа извивается, но напрасно. О его хватке знает не понаслышке.
Рыдает, не собираясь сдерживать свое горе.
- Я умру без тебя… за что же ты так?..
- Все будет хорошо, Конти, - вроде бы ничуть не обижаясь на только что сделанное, Эдвард ее… целует. В лоб. – Успокойся. Успокойся и поглубже вдохни. Я тебе помогу.
- Полюбишь меня?..
- Твой муж тебя полюбит, Конти. Замечательный, чудесный муж. Отец твоих детей.
Гребаная картина счастья. Знал бы он, как она ее ненавидит. На протяжении четырех лет, едва ли не каждый день он рисовал ее ей. Успела набить оскомину.
- Ты – мой муж, Алексайо. Ты первый и ты последний…
Он вздыхает, правда, неглубоко.
- Ты не права.
Мисс Пирс возражает. Она приводит какие-то доказательства, она уговаривает, она молит… но Эдвард больше не слушает. Он лишь кивает и гладит ее по волосам, по шее, по спине. Он держит, не отпуская, и даже велит уйти прибежавшим на шум Раде и Анте, увидевшим все это сумасшествие. Он не отказывается. Он любит… только не той любовью.
В какую-то секунду Константа, уже выплакавшая свое и обмякшая в руках экс-супруга, все же унимает всхлипы. Ее потряхивает, но плед спасает от этого. В голове пустота и огонечки боли. Душа болит.
Эдвард подводит девушку к многострадальному стулу, усаживая на него. Подальше и от осколков, и от луж чая. Кажется, беспорядок его не злит.
Конти смотрит на лицо Каллена и почему-то замечает, что оно теперь добрее. Словно бы он что-то понял.
- Я сейчас отвезу тебя домой, - поглаживая ее плечо, скрытое под пледом, негромко объясняет он, - и ты поспишь. А в понедельник я заеду к тебе после работы, и мы еще раз поговорим, хорошо? Ты подождешь до понедельника?
Сжавшаяся, усталая от слез Константа вздрагивает.
- Если я уеду, ты больше никогда не появишься рядом…
- Неправда, - мягко убеждает Каллен, - я появлюсь. В понедельник, в пять вечера. Я не отказываюсь от тебя, Константа. Если ты прекратишь строить иллюзии и попробуешь, разумеется, с моей помощью, обратить внимание на людей вокруг себя и перестать считать меня единственным человеком на свете, мы будем отличными друзьями.
- Я хочу тебя любить… - хныкает она. Обреченно.
- Ты и будешь, - Эдвард утешающе, словно бы набравшись откуда-то сил, гладит ее явнее, - как друга, как брата, Конти. Любовь бывает разной.
- Брат не целует сестру…
- Зато они вместе ужинают, перезваниваются, встречаются на праздники, - капельку улыбнувшись уголком губ, оптимистично объясняет Эдвард, - давай попробуем по-другому. Давай начнем новую жизнь, которая тебе понравится куда больше этой, я могу дать слово. Ты потом еще будешь смеяться над тем, что считала непреложной истинной.
Его тон, его полуулыбка, его руки… Константе легче рядом с ним.
И на миг все же проскакивает предательская мысль: если это цена за то, чтобы он не исчезал, она ее заплатит? Эдвард ясно дал понять, что не будет отношений любовников… будет дружба. Или же полный разрыв. Карты розданы. Алексайо упрямый – он не согласится переигрывать партию, отказавшись от своего слова.
И все же, есть более значимый аргумент, чем все уже сказанное. И чем ее собственные мысли.
- Это сделает тебя счастливым, Эдвард? – робко спрашивает Конти, заглянув в аметисты. Преданно.
Мужчина улыбается явнее.
- Да, Константа.
Девушка смело кивает. Решительно, пусть и с ощущением боли внутри. Пусть и с затухающим угольком, обжигающим все, к чему прикасается, надежды.
- Тогда я попробую. Обещаю.

И свое слово она сдержала.
Когда два часа назад позвонил Деметрий, тем самым разбудив ее, и потребовал, чтобы она приехала и встретилась с ним, Конти знала, что не в одну игру против Алексайо больше не вступит. Этого того не стоило.
Да и вряд ли бы брат после того, что она сделала с их планом, выкрав Каролину второй раз, даровал ей прощение.
Эдвард даровал. Он потребовал с нее обещание, что больше никогда не притронется к его семье, но смог простить за содеянное.
А встреча с Деметрием грозит пулей в лоб – уже даже ребенку было это известно. Так что девушка послала Рамса куда подальше со всеми его предложениями. Она больше не верила ему.
Единственной причиной, по которой вышла из дома, было одно незавершенное дело. И при всем негативном отношении к ней домоправительниц Эдварда, его брата и даже Изабеллы, с которой не могла примириться даже с осознанием, что и ее Эдвард никогда не полюбит ее как женщину, даже они не назвали бы это дело недобрым словом.
Двадцать километров в сторону Целеево, не доезжая до него. Константа хорошо знала этот дом и адрес, она часто бывала там.
До пункта назначения, когда она свернула влево, уходя из города, оставалось километров пятнадцать. Только вот проехать их не удалось…
Дальний свет не радовал водителей, и Константа в порыве заботы о других даже подумала над тем, чтобы выключить его. Рука уже потянулась к переключателю… и замерла.
Потому что фары высветили впереди, у обочины, слишком знакомую машину, дабы не узнать ее. Недалече, как семь часов назад Константа сидела внутри нее, кусая ногти и надеясь, что слова Алексайо были правдой. И ей станет легче. И она сможет… отпустить навязчивую идею быть его женщиной. Разговор все же вышел конструктивным.
А теперь эта машина, эта серая «Ауди» - на трассе. Съехавшая на песок у дороги, с полураскрытой передней дверью, с черными литыми дисками на колесах.
Как его волосы.
Мисс Пирс резко выжала тормоза, боясь проехать. Сзади загудели клаксоны, но ей было все равно. Надо проверить. Если нет, если ошибка – ничего страшного. Но надо проверить…
Свою серебристую «Мазду» девушка остановила в метре отдаления от предполагаемого автомобиля Алексайо. И, не теряя времени, сразу же выскочила из салона, выдернув из зажигания ключи.
Сапоги хлюпали по грязи песка, смешанного с мокрым снегом, а лицо тут же закололо от ледяного воздуха – зима отказывалась уходить восвояси, стальными когтями держась за прежнее положение дел. Не удивительно что лед, пусть и ломкий, еще сохранился.
Лед…
Конти отогнала непрошенные мысли, поморщившись.
Вместо этого она подошла ближе, стараясь разглядеть номер. Он был щедро осыпан грязными брызгами, а ее фары, уже выключенные, не могли его подсветить.
Девушка до последнего надеялась, что вместо стандартного набора там будет другая вариация. Что угодно.
Однако черные цифры были неумолимы. И жестоки.
X574EP.
Эдвард…
Константа почувствовала, как сердце забилось рядом с горлом. В машине не горело света, дверь была открыта, а зажигание выключено. Он не внутри.
- Алексайо?.. – севшим голосом, растерянно оглядываясь по сторонам, позвала она. Глаза забегали по пейзажу вокруг в поисках того, за что можно зацепиться взгляду – и нашли его. Неожиданно. За кустом.
Эдвард сидел возле дерева – прямо так, на промерзлой земле. Он опирался о него спиной, вытянув вперед и чуть согнув в коленях ноги, а голову откинув назад. Волосы приникли к коре и мелкий мусор путался в них, а лицо было белым. Слишком белым даже для белокожего Каллена.
- Алексайо! – пораженная до глубины души увиденной картиной и пытающаяся убедить себя, что это ошибка, цветной сон или помутнение рассудка – Константа была готова принять любой вариант – девушка замерла возле кустов, где почему-то пахло рвотой. Где-то рядом разрывался на части телефон.
Эдвард медленно, слишком медленно повернул голову на звук ее голоса. Уставшие, полузакрытые глаза не выразили и толики эмоций. А вот губы дрогнули в улыбке. Синеватые губы.
- Конти?..
Она так быстро оказалась рядом, что толком и не поняла, как смогла это сделать. Присела, тщетно придумывая план действий, и почувствовала, что значит дрожать на самом деле. Руки будто жили собственной жизнью.
- Что? Что такое? – ошарашенный шепот, смешиваясь с негромким гулом от ветра в вершинах сосен, становится почти неслышным.
Его не должно было быть посреди леса. Нет. Никак. Даже в самом ужасном кошмаре, при самом ужасном раскладе.
И судя по лицу его, это явно не было любование звездами…
Мисс Пирс рассмотрела, что Эдвард держит левую руку на груди, вцепившись в кармашек рубашки пальцами, а во второй, правой ладони что-то сжимает. Что-то маленькое.
- Что у тебя болит? Что мне сделать? – умоляюще взывала Константа. Наблюдая за тем, как незаметно вздымается его грудь, она самостоятельно, не получив разрешение, расстегнула несколько пуговиц сначала пальто, а затем и рубашки. Под пальцами снова проявились страшные синяки.
Лицо горело, пальцы дрожали, суета, лихорадка… и боль. Боль за него. Что же это такое?!
- Ты совсем холодный! – взгляд коснулся выбеленного лба, где пестрили морщины, - что же ты делаешь?..
Он был в костюме. В шикарном, нарядном костюме, даже с запонками! Он никогда при ней таких не надевал. Зачем это понадобилось?..
Эдвард постарался сделать более глубокий вдох, получив такую возможность, но сразу же поморщился.
И вместе с тем страшное предположение пронеслось у Константы в голове. Говорил однажды. И говорил ей Эммет. И видела она сама…
- СЕЙЧАС!
Она схватила из кармана свой телефон быстрее, чем успела подумать. Наравне с номером Алексайо, номер «скорой» был у нее в меню экстренного набора. Однажды она даже их спутала…
- Все будет хорошо, - убедившись, что диспетчер понял, где они и что им нужно, Константа сжала исколотую собственными ногтями ладонь бывшего мужа. На ее щеках показались слезы. – Только потерпи… я умоляю тебя, только потерпи!
Какая ужасающая насмешка, что как раз этим утром он сам и завел разговор о смерти…





Когда я возвращаюсь из многострадального кафетерия, ставшего теперь единственным местом, где можно достать воду и еду, Каролина уже спит.
На часах едва ли половина десятого, но вымотанная событиями за день и всей той болью, что пришлось вынести, моя девочка сдается гораздо раньше своего обычного времени укладывания. И Эммет, кажется, только этому рад.
Дверь в палату приоткрыта и потому, проходя мимо, я вижу, как он нежно гладит ее волосы, то и дело поправляя одеяло. Ему теперь всегда кажется, что она замерзнет – он признался мне сам во время осмотра доктора, когда Карли не могла нас слышать. И я не в состоянии его осуждать.
Впрочем, приникнув к косяку, тихонько зову Медвежонка, приподняв вверх стаканчик с кофе. Бодрость не повредит никому.
Он обещал Каролине быть рядом всю ночь, но можно ведь сделать маленький перерыв? Даже если учесть, что Эммет едва не подрался с доктором, который был против. В конце концов кончилось все тем, что в диалог встроилась медсестра Каролины, некая Ника, и с помощью доброй улыбки и давления на лечащего врача этой же самой улыбкой смогла решить вопрос. Эммет желал в благодарность заплатить ей, но она отказалась.
«Малышке так будет гораздо проще. Я сужу по своему опыту, мистер Каллен».
И вот теперь, когда бывший Людоед выходит в коридор и тяжело опускается рядом со мной на пластиковые стулья, я понимаю, что кофе принесла не зря.
- Надеюсь, ты любишь сливки? – немного прикусив губу, спрашиваю. Хочу хоть что-нибудь спросить, чтобы завязать разговор. Мне постоянно кажется, что Эммету нужно выговориться, но сегодня он, искренний и эмоциональный, молчит как никогда. Это слишком странно.
- Да, спасибо, - прочистив горло, мужчина кивает. С благодарностью забирает у меня свой стакан, специальной палочкой помешивая растворяющийся сахар. Его пальцы едва двигаются.
Я, не выдержав, придвигаюсь ближе.
У меня болит сердце за Эдварда, когда представляю, где и с кем он вынужден сейчас находиться (признав факт занятости, я прекратила названивать), но и боль Эммета осязаема до жути. Я могу ее трогать. Я и трогаю, фактически. Она колючая, холодная и очень, очень тяжелая.
- Эй… - легонечко прикасаюсь к его плечу, выдавив нежную улыбку. Серо-голубые уставшие водопады касаются моих глаз, и вот тогда договариваю. Под зрительный контакт. – Все будет хорошо.
Каллен-младший безрадостно хмыкает.
- Я на это очень надеюсь.
- Но доктор ведь сказал, что опасность миновала, Эммет. Карли ничего не грозит.
Он морщится.
- Дело не в том, что Каролине грозит… я их в асфальт закатаю и больше грозить не будут…
Почему-то я не сомневаюсь, что он способен это сделать.
- Тогда что тебя тревожит? – доверительным тоном интересуюсь, прикасаясь к его плечу чуть явнее, - ты можешь поделиться со мной, если хочешь. Я помогу чем смогу, обещаю.
Сгорбившийся, утомленный Эммет делает хороший глоток кофе. От горечи напитка по его лбу расходятся морщинки.
Он вздыхает.
- Когда я пришел сегодня к ней, - тихо, не переходя допустимую грань, признается он, - она была уверена, что я сейчас попрощаюсь.
У него такой вид… у меня сбивается дыхание. Человека в Аду. Человека в муках. Господи…
- Но ты не прощался, - подбадриваю я, - в глубине души она знала это, а теперь знает наверняка. Навсегда.
Медвежонок безрадостно хмыкает.
- Она допустила такую мысль, Белла, понимаешь? Это уже точка невозврата. Я позволил ей поверить… в это. И она поверила. Я отвратительный отец.
Он признается и, будто это признание вобрало в себя все силы, пораженно склоняет голову вниз. Кофе в огромных пальцах подрагивает, а его вдохи становится слишком громкими. Он будто сдерживает слезы.
Мое сердце пропускает удар.
К черту оставив на стульях кофе, я присаживаюсь перед Эмметом. Я гораздо меньше и ниже его, поэтому мне удается сделать все быстро и оказаться там, где нужно. Он только отрывает руки от лица, а я уже цепляюсь за его пальцы. И держу их крепко-крепко. Как он заслуживает.
- Мы оба знаем, что это не так, правда? И я, и ты, и Эдвард, и Каролина, конечно же.
- Она умоляла меня остаться. Думаешь, это гарантирует доверие? – в его глазах серебро. Такое же, как и возле висков, только влажное. Слезы.
Я делаю глубокий вдох.
- Эммет, я восхищаюсь тобой. С самой первой секунды, как увидела, что ты любишь Карли… насколько ты ее любишь – восхищаюсь. Я бы каждой девочке на свете пожелала такого папу. И себе…
Медвежонок шумно сглатывает, широко раскрыв глаза, и не отводит взгляд. Всматривается, проверяет. Только напрасно. Нет там ничего, что можно истолковать двояко.
Он будто вспоминает, кто я и откуда. Мою историю, то, сколько Рональд получил за этот брак, то, как вела себя по приезде. Погружается в прошлое. Вязнет в нем.
- Это я тобой восхищаюсь, Белла, - в конце концов взяв слово, признается он. Теперь уже медвежьи ладони накрывают мои, а не наоборот, - я столько зла тебе сделал, а ты сейчас меня… утешаешь.
Я усмехаюсь, покачав головой. Он утрирует.
- Зло, если оно и было, делал Людоед. А его больше нет здесь.
Брови Каллена-младшего удивленно изгибаются, заслышав мои слова. На какое-то мгновенье даже отказываются катиться по щекам слезы.
- Людоед?
- Ага, - я глажу его большой палец, оказавшийся ближе всего к моим, - это твое первое прозвище, еще из Вегаса. Людоед на «Ягуаре».
Губы Эммета медленно растягивает подобие улыбки. Он сдавленно посмеивается, качнув головой, и, надеюсь, ему становится хоть немного легче.
- А что, было второе?
- Было, - я загадочно поджимаю губы, с улыбкой глядя в его глаза, - Эдвард мне подсказал. Медвежонок.
Папа Каролины замирает. И вместе с ним, как я погляжу, замирает и соленая влага. Даже морщинки расходятся. Он изумлен.
- Гризли?..
- Только первое время. Честно. А потом просто плюшевый Тедди.
Его смех выходит сдавленным и горьким. Пронизанным грустью, но все же заполненным теплотой. Человеческой. Ощутимой.
Эммету не нравится, когда я ниже его, ровно как и мне не нравится, когда ниже Эдвард. Казалось бы, с утра я должна привыкнуть к тому, что он умеет менять позы людей по велению своего рассудка за секунду, но у меня не получается.
И я тихонько вскрикиваю от ошеломления, когда снова сижу на его коленях, а оба стаканчика с кофе благополучно стоят рядышком, на соседнем стуле.
- Откуда же ты такая?.. – восхищенным, низким голосом зовет Эммет. Одна из его рук поддерживает мою спину и занята, а вот вторая, получив свободу, прикасается к волосам. Гладит их точно по прядям.
Это звучит так интимно, что я капельку хмурюсь. И недовольный Медвежонок разглаживает эту морщинку между моих бровей. Едва касаясь.
- Ты плохо выглядишь, - замечаю, надеясь перевести тему. Прошло меньше двух часов с тех пор, как Эдвард обнимал меня. Мне постоянно кажется, с каждым прикосновением к кому-то другому в таком роде, что я его предаю. А я, как и Алексайо, не способна на предательство. Не такого большого чувства.
Каллен-младший ненароком касается моей шеи.
- Настолько плохо, что тебе противно?
Его глаза красные, но они, в ожидании ответа, переливаются все тем же беспокойным серебром. Его кожа белая, натянутая на скулы. Его губы едва розоватые, а на лице печать усталости. Ему нужно выспаться и прийти в себя, а еще важнее – перестать обо всем волноваться. Морщинки со мной согласны.
И пусть Эммет не самый красивый человек на свете, пусть его черты достаточно грубые, но он все равно замечательный. Кто-то будет очень счастливой, когда он предложит ей руку и сердце.
- Нет, - без промедления отвечаю, покачав головой. – Ну что ты. Я просто беспокоюсь.
Серо-голубой взгляд теплеет.
- Спасибо за беспокойство, Белла. Все в порядке.
Будто ненароком, Медвежонок оглядывается на палату Каролины и его лицо снова покрывается коркой хмурости. Болью.
Мне надо его отвлечь.
- А как зовут тебя? – собственной рукой устроившись у его плеча, спрашиваю. Тихонько.
Получается. Каллен-младший возвращается ко мне.
- В каком смысле?
- По-настоящему. В Греции.
Эммет удивляется еще больше.
- Ты знаешь, как зовут Эдварда?
- Он рассказал мне. Алексайо тоже очень красивое имя…
- «Защитник», - переводит он. – Ты права, хорошее значение.
Почему-то он грустнеет. И мне это совсем не нравится.
- Твое имя начинается на «А»? Тоже? Раз уж вам дали имена здесь с одной буквы…
- Нет. Оно начинается с «Т», - Эммет мрачнеет, и в глазах его вспыхивает огонек злости, - и это имя в Греции не принято даже произносить, если не хочешь наслать на свой дом беду.
Я слушаю, не перебивая. В голове не укладывается картинка, а потому и вопросов нет. Я очень надеюсь, что Эммет продолжит.
- Я не понимаю…
- Танатос, - вздыхает мужчина, - Смерть.
Я вздрагиваю и Медвежонок сожалеюще гладит меня по спине.
- Но… почему?
Папа Каролины прижимает меня к себе крепче. Его руки больше не дрожат, дыхание успокоилось, а взгляд пусть и встревожен, но не слишком сильно. Настоящее занимает его больше прошлого. И то, что видит сквозь щелочку в двери, что Карли спит безмятежным сном, успокаивает мужчину.
- В день моего рождения умер наш отец, Белла, - объясняет он. – Мама пережила его всего на три года.
- Мама назвала тебя так?.. – по моей спине бегут мурашки. Неужели не только Каролине не повезло с главной женщиной в жизни?
- Ну что ты, - чуть напрягшись, Каллен-младший уверенно отметает мое предположение. – Мама была замечательной, Белла, но она много болела, особенно после родов. И имя выбрал наш дед.
Почему-то при упоминании этого родственника на ладонях Эммета появляются вены. Они явно не были в хороших отношениях.
- Но если она умерла через три года?..
- Дед нас растил до моих шести, да. Хотя я не назвал бы это «растил», - он морщится и на лице ходят желваки. Все-таки прошлое оставило в его душе след. Ровно как и в душе Эдварда. – Он держал нас в сарае для лошадей – там были две плетеные подстилки из соломы и небольшой деревянный столик. Два раза в день он приносил нам рыбу – вареную. Редкая дрянь.
Рыба…
Лошади…
Меня озаряет. И вместе с этим озарением становится страшно.
- Поэтому Эдвард их не любит? Рыбу и лошадей?
- Ненавидит, - Эммет соглашается со мной кивком головы. Его руки прижимают меня еще ближе, к самой груди. Мужчина теплый. Большой, добрый и теплый. Если бы не Алексайо, это было бы пределом моих мечтаний за всю жизнь. – И я тоже.
- За что он с вами так?.. – я не могу взять в толк. Двух мальчиков, родных мальчиков, внуков – и с такой жестокостью! Семья Каллен, похоже, страдает с самого ее основания.
- Наша мать вышла замуж не за того, кого он выбрал. За бедного. И его зажиточное крестьянское состояние было обречено сгореть из-за долгов отца. Стандартная картина. – Эммет жмурится, - даже его фамилия значила не то, что хотелось бы деду. Эйшилос. Позор.
Я не могу себя сдержать. Стараясь не давать надежд, будто это любовный посыл, обнимаю Медвежонка за шею. Просто показываю, что он не один. И что ужасное закончилось.
- Но теперь вы счастливы. Теперь у тебя свое солнышко, - оптимистично произношу, коснувшись глазами палаты малышки, - у нее замечательное имя и замечательная семья.
- То, что мы стали теми, кто мы есть, заслуга Эсми и Карлайла, Белла, - Эммет убирает с моего лица ненужную прядку волос, погладив затем по спине, - они нас вырастили как собственных детей. На такое мало кто способен.
- Несомненно.
Я приникаю к его плечу, давая пару минут на молчание и осмысление уже сказанного. Сама обдумывая его. Неожиданный прилив информации и подробности, которые пугают. Какая же бывает жестокая жизнь… и какая же счастливая. И Эммет смеет утверждать, что он плохой родитель?
Родитель.
В голову закрадывается еще одна мысль. Я не успеваю ее проигнорировать.
- Это из-за того… - облизываю губы, решаясь. Это сложно. – Это из-за того, что вас усыновили, Эдвард тоже… удочерил девочку?
Изумление Эммета за сегодня можно измерять ваттами. Хоть эта реакция и присыпана горечью.
- Ты знаешь об Анне?
- Я знаю, что ее звали Анна – Энн. И я знаю, потому что Деметрий мне сказал, что она была дочерью Эдварда. Я не права?
Эммет поправляет ворот своей рубашки, расстегивая верхнюю пуговицу. Ему жарко, туго и неудобно, я вижу. А еще он мечется между желанием рассказать и промолчать. Это видно.
- Ты права. Но эта не та тема… Белла, извини меня. Я не могу.
Он наклоняет голову, и я понимаю намек.
Табу.
Видимо, по этой Анне уже и так пролито слишком много слез. Но что же она сделала?!
Я приникаю к плечу Эммета снова. И я обнимаю его все так же, не убирая рук, показывая, что даже если не выкладывает все тайны и мысли передо мной, мое отношение к нему и остальной нашей семье не меняется. Ни за что. К тому же, мы и так достаточно пооткровенничали на тему его прошлого. У меня есть о чем подумать.
- Белла… - он привлекает мое внимание, погладив по спине.
Я немного отстраняюсь.
Серо-голубые водопады наполнены самыми разными чувствами, но сейчас, в эту секунду в них больше всего тепла. Причем самого настоящего, ощутимого. И ласки.
- Белла, я хочу поблагодарить тебя за все, что ты делаешь для нас, - стараясь не перейти к официальному тону, но и не удерживаясь в приглушенном, интимном, произносит Медвежонок, - твое присутствие предотвратило за сегодня много бед. Я у тебя в долгу.
Эти слова звучат так искренне и проникновенно, что у меня на глаза против воли наворачиваются слезы. Знал бы он, за что говорит спасибо…
- Не за что, - поспешно отзываюсь, качнув головой. – За это не стоит благодарить.
Краем губ бывший Людоед усмехается. А затем и подобие улыбки трогает его лицо. Нежной.
А в глазах решимость. Странная, серьезная и очень большая. Я не могу понять.
Я догадываюсь, но пока не принимаю эту возможность. Нет.
Эммет открывает рот. Он готов.
Но в ту же секунду, уже повторяя сценарий из прошлого, момент рушит телефон. Мой телефон. Слишком громкий для больницы.
Каллен шумно сглатывает, едва не рявкнув от злости, а я, бормоча извинения, достаю мобильный наружу из кармана джинсов.
Черт…
На экране номер, подписанный известным именем. Я звонила на него три раза и, похоже, только теперь у его обладателя появилась возможность связаться со мной.
Эммет спрашивал, где брат. И я ответила то, что мы договорились. Эдвард был прав – он не стал проверять. Он просто поверил.
И, возможно, поэтому он так напрягся теперь. Глаза стали краснее.
- Да? – я поднимаю трубку. Три гудка прошло, не больше. И сразу же задаю вопрос, который волнует столько времени. – Все хорошо?
На том конце молчание длится около секунды. И чей-то вздох. Неглубокий.
А затем звучит голос. Знакомый, гребаный голос. Ненавистный мне.
- Изабелла…
Я вздрагиваю. Узнаю Конти и вздрагиваю, потому что никакой другой реакции тело выдать не может. Эммет с трудом удерживает меня на месте, прежде чем вскакиваю на ноги и начинаю кричать. Он напоминает мне, что здесь больница и уже поздний вечер. Нужно быть тише.
Я делаю глубокий вдох. Насилу.
- Да…
Господи, дай же мне терпения. Какого черта его телефон у нее?
- Изабелла, тебе нужно приехать. Срочно.



Если сказать, что происходящим Константа Пирс была ошарашена, лучше не говорить ничего. Ее накрыло состояние, которое не входило ни в какие описательные рамки. Единственное, что можно было сказать о нем – чувства. Самые разносортные, самые тяжелые и самые болезненные, какие только могут быть предоставлены сознанием человека.
Конти испытала жутчайший страх, увидев, как доктора «скорой» укладывают Эдварда на носилки, догадавшись, что сам он не поднимется.
Конти поняла, что жизнь изменчива и непостоянна и только и ждет того момента, дабы ударить по голове, когда увидела, что такое кислородная маска.
И совершенно точно Конти, в которой уже и так почти не осталось нервных клеток, была вконец поражена тем, что в приемном покое Эдвард впихнул ей в ладонь какую-то безделушку. Украшение. Кулон. Красивый, но маленький. Не в ее вкусе.
- Отдай ей… пожалуйста…
Его глаза горели и потухали одновременно, в свете больничных ламп кожа казалась восковой, а волосы слишком черными – траур. Сжав хамелеона в своей ладони, девушка то и дело утирала слезы, энергично кивая. У нее не было выбора.
Без труда можно было понять, о ком шла речь.
Ей.
Изабелле.
Эдвард, похоже, верил, что сам уже сделать этого не сможет…
Доктора не пустили Константу дальше дверей приемной. Они предложили ей посидеть в коридоре, указали на кофейный автомат, а какой-то сердобольный медбрат даже принес ей большую кружку воды. Кажется, собственную.
Но ни о чем другом, кроме как о молитве, мисс Пирс думать не могла.
«О Господи, Создатель наш, помощи Твоей прошу…»
По щекам текут слезы. Конти не в силах вытереть их, она просто терпит жжение на коже. Терпит и беззвучно, не привлекая к себе лишнего внимания, просит:
«Даруй полное выздоровление Божьему рабу, омой лучами своими. Лишь с Твоей помощью придет исцеление к нему…»
Константа не знает и, если быть честной, не хочет знать, откуда ей известна эта молитва. Подсмотренная, случайно прочитанная, запомненная, услышанная – какая разница? Она единственная, которую девушка знает, а потому выбор небольшой. Верить больше не во что.
Отдельные фразы врачей бывшей «голубке» понять было не дано. Они оказались слишком обрывистыми, слишком мудреными. Она уцепилась за халат какой-то женщины, записывающей что-то рядом с Эдвардом, и та пообещала ей сделать все, что возможно. Кажется, речь шла о сердце…
«Боль навсегда отступит и силы к нему вернутся, раны все заживут и придет помощь святая Твоя. Да услышит меня Господь! Да поможет он нам!..».
Конти начинает шептать с большим жаром, с отчаяньем. Перед глазами аметисты, подернутые мутной пеленой и со странным выражением. Боли и радости одновременно. Страдания и осознания… правда, страдания, когда отдавал ей хамелеона, все же было больше.
Хамелеон…
Конти хочет проигнорировать эту просьбу. У нее дрожат губы, руки, ее потряхивает саму, а в голове ни одной дельной мысли, кроме моления, однако память подсовывает нужную картинку. Ладонь сама собой разжимается – беспомощное создание из драгоценного металла все так же лежит в центре ее ладони. Горячее от того, как сильно сжимала.
Ей. Отдай ей.
Пожалуйста…
Закусив губу, зажмурившись до того, что перед глазами мелькают звездочки, Константа все же решается. Вздрагивает, подскочив на своем месте, вытаскивает наружу телефон. Его телефон. Единственный мобильный, в котором есть нужный номер.
«Белла». В меню экстренного набора, в избранном, в группе «срочное», на главном экране. Везде.
- Ради тебя, Алексайо… - и дрожащим пальцем девушка жмет на зеленую клавишу вызова.

Разговор, чего и стоило ожидать, проходит далеко не лучшим образом. Изабелла в недоумении, сама Конти потеряна, а на заднем плане все время пытается встрять какой-то мужской голос.
Но, так или иначе, они все же уславливаются, что она приедет. Эта чертова пятая «пэристери», эта мозоль, эта саднящая рана… ну что, что он мог в ней найти? Он же не любит ее, правда?
В душе мисс Пирс все холодеет. Ей хочется выть от боли.
Не любит.
Не может.
Он никогда не посмеет тронуть «голубку»…
Ровно через сорок минут после полученного обещания в коридоре ближайшей к автотрассе клиники действительно появляется новый человек. Он так спешит, что даже нет белого халата на его плечах, а лицо сведено едва ли не судорогой.
Константа отрывает от своих рук заплаканное лицо, услышав шаги рядом, а потом вдруг чувствует на плече крепкую, стальную ладонь.
Эта Изабелла, она кто, каратистка?..
…Ан нет. Не Изабелла.
Зеленые глаза девушки в ужасе распахиваются. Перед ней не кто иной, как разъяренный Гризли, что еще в лесу этим утром был полон желания голыми руками переломать ее пополам.
Эммет. Брат.
- А где?..
Он стягивает ее с пластмассовых стульев, ставя перед собой как тряпичную куклу. Пальцами чересчур сильно сжимает плечо – до хруста костей. А голос у него низкий. И взгляд такой… пронзающий. Как копье.
- Что ты с ним сделала, тварь? – пусть и шепотом, но звучит это приговором.
Конец…



Саундтрек

- Пить.
Детский голосок, словно бы раздаваясь откуда-то сверху, вытаскивает меня из тревожного полусна. В темной палате, где не горит и единой лампочки и только свет из завешенного шторами окна хоть немного пробирается наружу, нет никого. Поблескивают зеленым приборы, измеряющие давление и пульс Каролины, а так же отливает серебром капельница, которую обещали снять завтра к вечеру. Все.
Ни Эммета, ни Эдварда.
Никого.
И снова:
- Пить.
Жалобно. С болью.
Я медленно, стараясь понять, где нахожусь, приподнимаюсь со своего места. Спина затекла и болит, руки тяне от неудобного положения. Видимо, я прильнула к кровати юной гречанки. Этим объясняется и резкий запах простыней больницы, который впитали все рецепторы.
Глаза привыкают к темноте, всеми силами стараясь выиграть бой с усталостью. Я готова сдаться и почти сдаюсь, у меня сейчас нет сил вспомнить, за что бороться, однако одеяло неожиданно сдвигается прямо из-под пальцев. И вместе с тем палату оглушает стон. Детский.
Каролина…
Я подскакиваю на месте, мгновенно становясь на ноги. Девочка лежит на подушке буквально на пару сантиметров выше меня, и ее раскрытые, уставшие красные глазки тщетно стараются обнаружить хоть кого-нибудь в пространстве страшной комнаты. На веках уже закипают слезы.
- Мое солнышко, - быстрее, чем должна, из-за чего пугаю ее, наклоняюсь к малышке. Глажу ее лобик и волосы, привлекая к себе внимание.
Она не одна.
Взгляд Каролины немного фокусируется, но все же он куда более туманен, чем вечером. Немудрено, что она так крепко спала – устала.
- Пить… - нерешительно, третий раз за последние три минуты произносит. Голосок дрожит, а горло дергается, когда она сглатывает. Морщится.
- Ага, - я поспешно оглядываюсь вокруг в поисках кулера, стакана, бутылки или хоть чего-нибудь. Но рядом ничего нет.
Непроснувшееся сознание треплет нервы почище, чем вид малышки в таком беспомощном состоянии. Ее забинтованные ладони светятся, как огни на новогодней елке, среди этого царства тьмы, а черные волосы кажутся частью бездны, куда я едва не упала, доверившись Морфею.
Ей плохо, к гадалке не ходи. А я не могу ничего исправить.
- Карли, солнышко, а где?.. – и тут, словно бы мои молитвы были услышаны, глаза цепляют на тумбочке, где Эммет оставил компьютер, подобие чашки для младенцев. Не разливается, не перегревается… только с более длинным горлышком, не таким узким.
Я приподнимаю ее, опрокинув вниз. Капелька, что стекает на руку, вода. Убеждаюсь в этом, попробовав ее.
- Вот, - придерживаю горе-кружку за удобную ручку, ощущая, как ладошки Каролины едва-едва накрывают мои, боясь почувствовать боль. Она жадно, игнорируя болезненность этого процесса, пьет целительную жидкость. На лбу морщинки, а слезы вот-вот покатятся вниз, но останавливаться мой малыш не собирается. Ее куда больше замучила жажда.
- Стоп, - почти вырывая у нее кружку, когда начинает задыхаться, я делаю нужную паузу. – Сейчас я верну, сейчас… вдохни поглубже и выдохни. Все будет хорошо.
Каролина слушается. Она как может торопится восстановить дыхание, умоляюще протягивая к кружке руки. Ее нижняя израненная губа дрожит, а желеобразная мазь на щечках переливается от скупого оконного света.
- Пить!..
Несчастное, незаслуженное пострадавшее создание. Боже мой, если бы у меня была возможность хоть как-то облегчить твою боль…
- Вот так, - возвращаю юной гречанке воду, придвинувшись ближе. Держу кружку как можно удобнее для нее, придерживая и детские плечики. Каролина, не глядя на то, как пьет, дрожит. Ей абсолютно точно не слишком жарко.
…Вода кончается.
И, кажется, за секунду до того, как обнаруживает это, мисс Каллен утоляет свою жажду. Она самостоятельно откидывается на подушки, игнорируя кружку, и прикрывает глаза. Уверена, от слез они саднят.
- Тебе легче? – шепотом спрашиваю, поглаживая ее лоб. Боюсь касаться хоть чего-нибудь на лице.
Никогда прежде эта девочка не выглядела такой хрупкой.
…Представляю, каково было Эммету оставить ее, пусть даже со мной. И все же, он прав – в больнице Эдварду он нужнее. Я не знаю толком языка, порядков, у меня нет денег на руках и, если быть честной, от испуга я могу сделать что-то неправильное. А он здесь живет. Он все знает. Он знает брата. И он сможет ему помочь…
Мы оба поступились тем, что дорого, лишь бы любимым людям было хорошо. Каролина осталась под моей опекой, Эдвард – под его. В семье каждому найдется дело.
- Я провалилась… - тихонько скулит Каролина, прерывисто вздохнув. Ее тельце передергивает.
- Куда провалилась, Карли?
Я знаю ответ. Черта с два понятна истина, но спрашиваю. Списать остается только на испуг.
Черные ресницы гречанки опускаются вниз. Моментально.
- Под лед…
В голосе мука, ужас и отчаянье. Все это настолько быстро заполоняет собой окружающее пространство, что я чувствую комок в горле. Окончательно просыпаюсь.
Руки знают, что делать, лучше, нежели мозг. Они в темноте отыскивают пачку стерильных салфеток и распаковывают ее, вызвав громкий шелест, от которого Каролина снова вздрагивает, а затем укладывают эту салфетку на то место, где она должна быть. На лицо Карли.
- Потерпи, - уговариваю ее я, аккуратно кладя поверх первой салфетки еще одну, для верности, - все. Почти все, солнышко.
Я сажусь как можно ближе к ее подушке, проследив взглядом за проводком капельницы. Обняв девочку за плечи и талию, притягиваю к себе. Пересаживаю. И тут же, не теряя времени, юная гречанка прижимается щекой к моей груди. Неровно, сбито дышит – дрожит.
- Белла…
- Да, это я, - уверяю ее, поглаживая стянутые в непривычную прическу локоны, - все. Все кончилось. Ты больше никогда не провалишься под лед. Я обещаю.
Мисс Каллен жмурится. Ее ладошки находят мою шею, тщетно стараясь вокруг нее обвиться. Я удерживаю руку с капельницей, сжав ее и вернув к нам на колени, а вот для второй ладошки нагибаюсь ниже. Даю ей сделать то, что хочется.
- Папа?.. – ее глазки с надеждой окидывают пространство позади моего плеча.
- Папа скоро придет, - успокаиваю, чуть качнувшись влево, а затем вправо, в надежде убаюкать девочку, - он обещал, что будет здесь так скоро, как это возможно.
Каролина с трудом удерживается от того, чтобы не заплакать в голос. Дрожит до того сильно, что мне приходится достать одеяло из-под нас и укутать ее. Это почти озноб.
- Он вернется?..
Хорошо, что Эммет не слышит этого вопроса. Он и у меня внутри все переворачивает так, что становится больно.
- Ну конечно же, Каролин. Это же папочка. Он никогда тебя не бросит.
Сначала она хочет возразить. Порывается так точно. Но потом, по одной ей известной причине затихнув, отказывается от своей затеи. Щекой с салфетками прижимается к моей шее. Достаточно сильно.
- Белла?..
- М-м-м? – я накрываю подбородком ее макушку, как всегда делал для меня Аметистовый. Должна признать, очень согревающее и приятное чувство. Малышке должно помочь.
- А дядя Эд… дядя Эд придет ко мне, Белла?
Она не спешит расслабляться и настороженно вслушивается в тишину, не переставая обнимать меня как единственную, кто сейчас нужен.
Она ждет ответа и с надеждой, и с ужасом, а я сглатываю вставший в горле ком, желая сказать ей правду.
«Изабелла, тебе нужно приехать. Срочно. Эдвард… у него, кажется, инфаркт».
Тогда мне показалось, что все кончено. День, мир, жизнь… эти слова от Константы, от женщины, которая была моим личным проклятьем, с телефона мужа… ничто не могло быть худшим. Разве что, наверное, если бы звонил сам доктор… с сообщением…
Меня передергивает, и от Каролины, разумеется, это не укрывается.
- Он меня все-таки накажет, - горько, но с честностью, какой я поражаюсь, признает для себя она. По носику, двигаясь к его краю, сбегает слезинка. Слишком прозрачная.
Я крепче прижимаю девочку к себе. Не только она находит во мне силу, сейчас и я нахожу. Благодаря Каролине я еще не сошла с ума… я с самого начала не сошла с ума благодаря ей.
- Малыш, нет. Нет и не думай даже! - произношу достаточно слышно, особенно в окружающей нас обстановке, где нет даже лишнего проблеска света. Ночь темная. И сегодня едва-едва не стала самой темной. – Пожалуйста, люби его. Дядя Эд готов отдать за тебя все на свете, он безумно предан тебе и единственный его страх, Каролин, что ты его накажешь, что отвернешься от него. Кто бы и что тебе ни говорил, кто бы и что ни доказывал, Эдди всегда на твоей стороне. И если бы у него была возможность… вместо меня сейчас здесь был бы он.
Эти слова даются нелегко. Последняя фраза и вовсе звучит как нечто неминуемое, святотатское. От одной лишь мысли, будто все происходит по другому сценарию, у меня стынет кровь.
Все будет хорошо. Ну пожалуйста, пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все было хорошо! Я уже не знаю, есть ли у меня лимит просьб или нет, но самая главная и самая последняя до конца жизни, Господи – пусть с Эдвардом ничего не случится. Пусть он будет жить здоровым и счастливым в любви своих дорогих людей так долго, как это только возможно…
Ты же не заберешь его у нас? Ну не сегодня же! Не теперь!
О нет!..
Мне вспоминается все, что, такое ощущение, было в другой жизни: наши объятья у дерева в больничном сквере, горячее дыхание на волосах, теплый баритон, зовущий меня «бельчонком», прикосновения к кремовой шубе, поцелуй в щеку перед расставанием и просьба присмотреть за семьей. За нашей семьей. У нас теперь все стало общим…
- Он прислал мне смс… - Каролина выжидает немного, проникшись моим тоном и, могу поклясться, нахмурившись, но потом все же сознается. Сдавленно и разбито. Ей уже не так больно говорить, но это все равно дается с трудом. Каждый раз маленький подвиг – мне хочется заплакать. Ну почему, почему они все обязаны страдать?
- Дядя Эд?
- Да… - она шмыгает носом, проглотив всхлип, - он пообещал, что накажет меня, потому что я плохая девочка… и он до сих пор не приходил ко мне, а значит…
Я энергично качаю головой. Перехватываю девочку удобнее, сдвинув капельницу чуть дальше от кровати.
- Карли, он любит тебя так сильно, что порой ему от этого больно, как и твоему папе. Уезжая, он попросил меня сказать тебе это и уверить, если начнешь сомневаться. Он никогда тебя не обидит. Он будет только защищать тебя. Всегда.
Господи, ну почему теперь все слова имеют двойное значение?..
Я готова разрыдаться в голос. Все слишком, слишком серьезно. И слишком далеко зашло. Это уже не шутки и не розыгрыши, не постановки и не трюки. Я… теряю. И ничего не могу сделать.
Девочка смаргивает слезы, чуть вывернувшись в моих руках. Поднимает голову.
- Ты мне не врешь?..
Я нежно глажу ее волосы. Похоже, они еще долго не расплетутся – наверное, чем-то смазаны.
- Тебе никто не смеет врать, Каролин. И я тоже.
Она низко, будто побежденно, опускает голову. Плечики в сорочке подрагивают, а тельце прижимается ко мне сильнее. Ей горько.
- Ему больно, Белла? – дрожащим голоском зовет она, прочистив горло.
- Я надеюсь, что нет. Но ему определенно не будет так тяжело, если мы с тобой станем о нем думать…
- Я всегда о нем думаю…
- Вот видишь. Поэтому он так часто улыбается…
- Он не часто улыбается, - она зарывается носом в мою грудь, чуть сместив салфетку, - только со мной.
И со мной. Теперь и со мной. Слава богу…
- Ты его жизнь, Карли. Его и папина, а теперь и моя. Мы все очень сильно тебя любим. Никогда не верь тем, кто станет говорить тебе другое.
И для того, чтобы убедить ее, я крепко обнимаю малышку, прижав к себе. Она уютно устраивается в моих руках, скрутившись под одеялом в комочек, и больше не дрожит. Вдох-выдох-вдох. Легче.
- Не поверю… - обещает. И, будто осознав ситуацию, увидев ее суть, добавляет еще кое-что, отчего по щеке у меня скатывается слезинка. – Только пусть Эдди не будет больно… и папе… и тебе… пусть лучше мне. – Словно бы найдя решение, малышка быстро кивает, - да, мне. Только не вам. Пожалуйста…
Я наклоняюсь и целую ее волосы раз, затем другой.
- Тебе никогда не будет больно, - провожу по ее лбу губами, затем носом. С благодарностью. С любовью.
С теплотой.
- Ты потрясающая девочка, мой ангелочек, - произношу, словно бы заклиная, - и ты обязательно скоро поправишься, чтобы стать самой счастливой на свете. Я тебе обещаю.
И я демонстративно крепко-крепко соединяю руки у нее на талии.
Непробиваемая, стальная колыбелька.
За этого ребенка, мне кажется, я могу и убить…



Темно-кремовые шторы с золотистым отливом от раннего утреннего солнышка. Мягкие на ощупь, суровые на вид, тяжелые, способны спрятать самую страшную грозу… двойные шторы. И стены им под цвет – бетонные, чью мощь не прячут обои, которыми припорошены.
Окно немного приоткрыто – в спальню закрадывается свежий воздух. Он волнами прокатывается от двери к «Афинской школе» и обратно, лишь уголком водоворота задевая кровать. Лежащему на ней не холодно, но свежо. На то и был расчет.
Я захожу в комнату, что стала для меня спасительной и самой главной в доме, с робостью. Анта сказала мне, что хозяин спит, а значит, стук не нужен, он лишь потревожит его. И в то же время, если честно, я не совсем понимаю, как тогда должна сообщить о своем присутствии… я не хочу являться для Эдварда причиной очередного беспокойства. Он всегда вздрагивает, когда я появляюсь неожиданно или из-за спины.
Ладно. Сегодня – простительно.
Поглубже вдох – вот, что нужно.
Я несильно толкаю дверь, добиваясь того, чтобы не послышалось скрипа, и прохожу внутрь. Здесь тепло. Тепло и свежо одновременно, а еще слышен горьковатый запах какого-то лекарства, практически облаком сгустившийся над темной постелью.
Из-за полузакрытых штор света почти нет, только его проблеск, а потому ничто не мешает комфортному отдыху. Приятная, успокаивающая тень. В ней хочется заснуть…
Этой ночью и утром в больнице Каролины мне тоже только и хотелось, что заснуть. А проснуться в настоящем, реальном мире, где малышка играет со своим фиолетовым единорогом, Эдвард учит меня варить манку, а Эммет заваривает новый сорт чая для воскресного чаепития. И со всеми ними все хорошо.
Но удостовериться в том, что правда незыблема, пришлось достаточно быстро – в семь утра Эммет вернулся в клинику. От двойного недосыпа его кожа стала похожа на мрамор статуй Микеланджело – слишком белая и с легким свечением прозрачности. А еще на ней искусно были выбиты морщины.
Он думал, что я сплю, когда открыл дверь и вошел в палату. Он тяжело-тяжело вздохнул и мое сердце грохнуло к пяткам.
Только не плохие новости, господи…
Я помню, что вскочила на ноги так быстро, что заворочалась сладко спящая Каролина. Ее бровки нахмурились.
- Эммет?.. – умоляющим тоном и прикусив губу – это все, на что меня хватило
Он покачал головой. Подошел ко мне, нежно погладив по плечу, и не согласился подтверждать страшное предположение.
- Все хорошо, Белла.
- Хорошо?.. – из-за Карли мы вынуждены были говорить шепотом и тогда, на самом острие эмоций, это казалось невыполнимой задачей, - но Конти говорила…
- Ты больше слушай ее, - губы Эммета поджались, а взгляд зачерствел, - я отправил эту дрянь в ее квартиру и велел не высовываться. По словам доктора, следующий раз станет предынфарктным состоянием. Сейчас удалось отделаться легким испугом.
- Как он? – меня потряхивало. – И где он?
Каллен-младший прижал свою большую ладонь к моему плечу, поглаживая вверх-вниз.
- Дома, доктор его отпустил. Это сильное переутомление, по цепной реакции вызвавшее все прочее дерьмо. Эмоциональный коллапс. Поэтому проследи, чтобы…
- Проследить?
Эммет посмотрел на меня как на ребенка.
- Ты поедешь домой сейчас, - четко обозначил задачу он, - и сделаешь все, чтобы этот самоуверенный и упрямый человек взял себя в руки, выспался и прекратил доводить организм до точки. На сегодня никаких чертежей, «голубок», Мадлен и прочего мусора. Сон, еда и ты. В больнице он никак не мог успокоиться сегодня…
Не мог успокоиться?
- Эдвард звал меня? – немного не укладывалось в голове.
Устало выдохнув, Медвежонок кивнул. Его рука с моего плеча пропала.
- Ему нужно отдать тебе что-то. Это его очень волнует.
Отдать?..
Впрочем, на вопросы времени не осталось. Начала просыпаться Каролина, а ее бы пронзила очередная истерика, начни я прощаться с самого утра. Проще было тихонько уехать, дав управление в руки Эммету. В эти дни он, получив достаточно сил от того, что его ангел остался жив, взял все на себя.
Он посадил меня в такси, велев водителю ехать быстро, но осторожно. И уже через окно, когда автомобиль был заведен, я успела схватить Людоеда за руку.
- Спасибо, Эммет… ты невероятный человек. Нам без тебя не справиться.
А затем была дорожная слякоть и темнота, где солнце только-только начинало вставать.
И вот, теперь я здесь. Дома. В его спальне. Рядом…
Эдвард действительно спит, его верная экономка не ошиблась. Он лежит на спине, повернув голову вправо и вытянув руку, которая обнимает подушку, вперед. Его лицо расслаблено, веки не подрагивают, а значит, сон достаточно глубокий. И самое главное, мне видно, как вздымается при вдохах его грудь – это сейчас то, что может предотвратить истерику, опираясь на события вчерашней ночи.
Я не жду особенных ощущений от того, что вижу его живым и практически невредимым, прекрасно зная, что как бы Эдвард ни выглядел и где бы ни был, момент встречи – это всегда тепло, улыбка и громко стучащее от счастья сердце.
Но сегодня даже я оказываюсь в дураках. Потому что сердце не просто стучит, оно выпрыгивает из груди, посылая по всему телу волны тепла, а улыбка не столь широкая, сколько нежная. Сама боюсь утонуть в этой нежности. Руки, пальцы, каждая клеточка кожи – все мечтает о том, чтобы коснуться мужа. Увериться, что это он здесь, настоящий, спящий, здоровый… почти полностью.
Господи, спасибо тебе.
Это было самым сокровенным желанием, какое у меня когда-либо появлялось. И ты его выполнил. Я навечно в долгу.
Кое-как сдерживая порывы мгновенно оказаться рядом и крепко обнять Эдварда, неминуемо разбудив, я осторожно подхожу к кровати. Не издаю лишних звуков, не пугаю и не тревожу. Это ни к чему.
Медленно присаживаюсь на край постели, не спуская с мужа глаз. Одна нога, вторая, талия… еще немного… вот и все. Лежу рядом. В отдалении одной руки, одного касания. И запах лекарства становится четче.
Эдвард выглядит сегодня особенно хрупким и беззащитным, когда спит. Из-за цвета кожи, морщинок, оттенка губ, каплю приоткрытых, из-за немного провисшего на пальце обручального кольца… много факторов. И все как один упираются в одно – он рядом. По словам Эммета, он сам звал меня, и теперь я здесь, чтобы дать отпор любому, кто посмеет покуситься на его здоровье, и особенно сердце.
Мы оба знали, что разговор с Мадлен не будет легким. Я отпускала Эдварда к ней с мыслью, что хуже, чем в прошлый раз, уже быть не может. Оказалось, может. И он, и Карли прогулялись по лезвию жизни и смерти практически в один день.
Я с лаской, на которую считала себя неспособной, прикасаюсь к его плечу. Эдвард в домашней кофте с синей полоской на груди, в плотных пижамных штанах, босиком. Вымокшие и заново высохшие темные волосы подвиваются на самых концах.
- Уникальный…
Я говорю это так тихо, что сама едва слышу. Но то ли спит Эдвард не так крепко, как мне показалось, то ли шепот оказывается слишком громким здесь, в наполненной молчаньем спальне, однако его веки вздрагивают.
А тело остается спокойно-недвижным. Впервые.
- Ш-ш-ш, - осознав свою ошибку, я стараюсь все исправить, - поспи еще. Я не хотела тебя будить, прости.
Эдвард неглубоко вздыхает, медленно открывая глаза и обводя ими окружающее пространство. Первым делом он видит свою руку, устроенную у самой груди, затем одеяло, что прижал к ней, и только потом меня. И губы его вздрагивают в улыбке.
- Белла?
Я пододвигаюсь ближе. Звучание баритона при произношении моего имени - это нечто особенное. Он бархатный, пропитанный теплом и лаской, а также вместивший в себя надежду. На то, что прав?
- Ага, - почему-то первым вспомнив то слово, которым общаюсь с Каролиной, я чуть явнее прикасаюсь к его руке, - я дала слово быть рядом, помнишь?
Он хмыкает.
- Это чудесно, что ты его держишь.
- У меня есть замечательный пример…
Негромким тоном, почти запретным, перешептываясь здесь, где нет места никаким громким звукам, мы оба чувствует… единение. А оно сейчас как никогда желанно.
Я улыбаюсь, позволив губам самим принимать решение, и Эдвард улыбается мне в ответ. Без сокрытия.
- Ты меня напугал, - признаюсь я. Все события вчерашнего вечера кажутся нереальными, невозможными и несбыточными страшными галлюцинациями, а оттого немного легче. Во мне жив страх, но он не сияет неоновыми огнями. Сомневаюсь, что в самый спокойный для Эдварда день ему нужны мои эмоции. – Как ты себя чувствуешь?
Мужчина сожалеюще смотрит мне в глаза, не утруждая себя тем, чтобы следить за моим пальцем, обводящим синюю линию на его кофте. Прежде он никогда не позволял мне так спокойно себя касаться.
- Ложная тревога. Извини меня, Бельчонок…
Это прозвище, данное лишь вчера. У меня такое ощущение, что ему уже сотня, тысяча лет! Что Эдвард всегда называл меня им. Настолько сокровенное и дорогое… оно повязано с его признанием.
Белки. Шуба. Красота.
И теплые, такие родные клубничные объятья.
Я прикусываю губу, сморгнув навернувшуюся на глаза слезинку. Очень надеюсь, что она осталась для мужа незаметной.
Со мной. Родной. Здесь. Господи, спасибо! Внутри все дрожит и обрывается, хочется и плакать, и смеяться, его руки, его запах, его близость… как же сильно я его люблю! Я не могу жить без Эдварда. Он для меня все. После этой ночи, после случившегося… мое аметистовое сокровище…
Да буду я проклята, если с ним еще хоть что-нибудь случится!
Я решительно смаргиваю слезы. Тело немного трясет.
- Это не твоя вина, - просто говорю, отпустив себя и позволив свободной руке прикоснуться к нему в другом, более значимом месте. Оставляю плечо и перехожу на левую щеку.
- Ты расстроена, - честно глядя мне прямо в глаза, констатирует Аметистовый. Чуть наклоняет голову, поддавшись порыву, навстречу моим пальцам. Под его глазами с такого ракурса просматриваются синяки, заставляя Алексайо выглядеть слабее.
- Я боюсь…
- Это зря, - он даже выдавливает смешок, чтобы поднять мне настроение, - не знаю, как в остальной России, но в Москве хорошие лекарства.
Я без труда, зная, куда смотреть, нахожу пластырь на его запястье – от капельницы. Чуть больше Каролининого.
Чертова судная ночь…
Я теряю над собой контроль слишком близко. Слезы, как по сигналу, все же оказываются на глазах, а пальцы, которыми едва касаюсь этого тканевого напоминания о случившемся, подрагивают.
Эдвард не заставляет меня просить. Не глядя на то, что ему куда хуже, чем мне этим утром, он прекрасно понимает ситуацию. Призывно приподнимает вверх свою правую руку, поворачиваясь на бок.
Я прижимаюсь к его груди, крепко сжав пальцами ткань кофты, и прерывисто выдыхаю. Сладковатый клубничный аромат, горькое лекарство, свежие простыни, въедливый порошок и ядовитая мята парфюма – вот, что я слышу. Все это Эдвард. Все это то, что мне следует принять.
Не собираясь тратить понапрасну слов, которые все равно не смогут выразить необходимые мне вещи, я просто глажу то, что в зоне моей доступности: грудь, плечи и шею. Касание – поцелуй. Касание – поцелуй. Касание…
Эдвард дышит ровнее, будто успокаиваясь. Прежде он всегда напрягался, контролировал ситуацию, прижимал меня крепко и не давал обернуться, а сейчас… просто наслаждается. Прикасаясь губами к его коже, я слышу звук, похожий на мурлыканье.
Похоже, этой ночью стерлись многие грани.
- Как там Каролина? – тихонько спрашивает он.
- Она идет на поправку. Сегодня почти всю ночь спокойно спала…
- Ей больно? – при упоминании о травме племянницы лицо Каллена, могу поклясться, покрывается россыпью морщин. Он любит ее куда больше, чем любят своих собственных детей половина родителей на земном шаре. Эммет прав, эта девочка – их жизнь. Их обоих. Неизменно.
Повезло Каролине иметь двух самых потрясающих на свете отцов… и отвратительнейшую мать, с которой, слава богу, покончено.
- Не сильно. Совсем скоро не будет совсем, – как могу, стараюсь успокоить мужа я. Поглаживаю его шею. – А тебе?
- Мне?.. – он все еще мыслями с Карли. И она спрашивала меня, не откажется ли он от нее? Боже.
- Тебе больно? Сейчас? – мой голос вздрагивает.
Я слышу вдох, а потом легкий выдох. Теплый, отзывающийся на моих волосах легоньким дуновением ветерка. С желанием утешить.
- Нет, Белла, - Эдвард несмело, зато искренне улыбается, - я об этом мечтал…
Пальцы останавливаются на его груди. Одна из пуговиц кофты, к моему удивлению, расстегнута. И чертовы синяки… ну, они хотя бы стали менее заметны. Эдвард был прав, сойдут. Хотя бы это не принесло последствий.
- Серьезно?..
- Нет, - он негромко усмехается моей напряженной озадаченности, собственными пальцами пробежавшись по всей длине волос. И уже через секунду покрепче обвивает руками мою талию, наглядно демонстрируя, о чем говорит. – Об этом. Весь вчерашний вечер…
Вот и еще одно признание. Самое откровенное.
Я затихаю, прижавшись щекой к его плечу. Легонько.
- Ты думал обо мне вчера?
Кивок прекрасно ощутим и без словесного подтверждения.
- И сегодня, - он понижает тон до шепота, открываясь.
На моих губах улыбка.
- Я о тебе тоже, Алексайо. Как же я рада, что с тобой все хорошо…
Эдвард благодарно поглаживает мою спину, на сей раз не накрывая ее одеялом, чтобы это сделать. Прямо по тонкой ткани блузки, не сходя с выбранного маршрута. Робко, но не от страха. От смущения.
Он думает о чем-то, мне не нужно отстраняться, чтобы это понять. Затихнувший, размеренно дышащий, он лениво проводит пальцами по моему телу и не отпускает его. Он всегда, когда думает, делает именно так.
Мне становится непомерно хорошо: я знаю его. И также я знаю, что теперь с Аметистовым все будет в порядке. Кризис миновал, ужас отступил, боль его не коснется, а впереди, за горизонтом, долгая-долгая жизнь.
Эммет четко обрисовал мне ситуацию и то, что нужно делать. Я последую его совету, чтобы Эдвард мне ни говорил. В конце концов, важнее всего его благополучие. Малыш с Медвежонком меня поддержат.
- Белла… - осторожным неловким движением пробравшись в мои мысли, Алексайо призывно отодвигается немного назад.
Я не мешаю.
Это первый раз, когда по своей воле во время наших объятий он хочет увидеть мое лицо. Момент бесценен.
Аметисты… сияют. В них сотни и сотни разных звездочек, которые отличаются по силе и свету, но в сумме дают нечто потрясающее. Темные ресницы обрамляют всю эту красоту, широкие брови вызывают теплоту, а губы, изогнутые в улыбке, пусть и наполовину, заставляют быстрее биться сердце.
- Я бы хотел кое-что тебе подарить, Белла, - разбавляет интригу мужчина. И тянется назад, к прикроватной тумбочке, забрав с ее скользкой поверхности маленький пакетик. Без подписи, без указаний на содержимое. Изящный и бумажный, не более того. Красивого сиреневого цвета с темно-лиловыми полосками.
Подарок?..
Мы оба лежим, не вставая, и я принимаю протянутый пакет, не изменив позы. Это достаточно удобно из-за величины и наполненности подушек. Они мягкие, высокие и комфортные.
«Он хочет что-то тебе отдать». Так что же?
Я аккуратно раскрываю пакетик. Сама мысль о том, что Эдвард купил мне подарок – или сделал сам, это не имеет значения – вызывает в душе каскад эмоций. В них больше всего чувствуется восторг.
На мою ладонь, под внимательный взгляд аметистов, опускается… аметист?
Я удивленно приоткрываю губы.
Эдвард ловким движением сбрасывает серебристую цепочку вниз. Завиваясь змейкой из крохотных звеньев причудливой формы, она освобождает для зрителя главный элемент украшения. Свой сюрприз.
- Хамелеон… - без труда узнав ящерку, восхищенно бормочу я. С глазами-бусинками, с фиолетовым узором по спине, с изогнутым хвостиком и цепкими лапками, этот маленький ювелирный шедевр обнимает аметист. Самый настоящий.
Боже мой!
Наверное, у меня на лице написано слишком много, чтобы можно было сразу разгадать. А может, Эдвард просто до конца не уверен в своем выборе.
- Да, хамелеон, - он нервно облизывает губы, словно бы торопясь что-то сказать, - он, конечно, маленький, и это только белое золото, но он аметистовый… и Уникальный.
Я перевожу взгляд со зверушки на кулоне на мужа и вижу, что на его левой щеке румянец. Самый настоящий.
- Действительно, Уникальный, - очарованно произношу я, кончиком пальца очертив известный камешек, - уникальный подарок от уникального человека. Огромное спасибо, Эдвард!
Сжав кулон в своей ладони, почти молниеносно возвращаюсь на прежнее место. Обхватываю Каллена-старшего руками, дорожкой из поцелуев покрывая его шею. Как раз поверх синяков.
Глаза в который раз на мокром месте.
Он подумал обо мне.
Он вспомнил обо мне.
Он хотел обрадовать меня…
- Тебе нравится? – с надеждой интересуется Алексайо, слегка растерянно потирая мои плечи.
- Мне безумно нравится, - спешу уверить, мотнув головой. И тихо дополняю, решившись, что это откровение сейчас не будет лишним. – Мне никто никогда не дарил подарков, Эдвард. А уж таких…
Теплые губы касаются моего лба. Я помню, что с Эдвардом нужно быть осторожнее сегодня, я помню, что он хрупок и что покой – все, что ему нужно. Я не собираюсь заставлять его нервничать. Однако этот знак внимания… он просто представить не может, что только что сделал.
- Мне бы хотелось, чтобы у тебя было что-то от меня, - я слышу его голос будто впервые, - я обещаю, что подарки станут лучше… Белла, я просто думал, что уже не смогу его тебе…
Эта фраза становится точкой невозврата.
Сглотнув всхлипы, сморгнув слезы, что еще не скатились на щеки, я подскакиваю на своем месте, поднимая голову.
Цель видна вполне ясно, она близко – его губы. Те самые, одно прикосновение к которым излечивает любые, даже самые застарелые раны.
Я целую их. Обняв его за шею, поглаживая волосы на затылке, нежно, но одновременно уверенно целую. С благодарностью. С облегчением. С любовью.
- Ты – лучший подарок, - со всей честностью признаюсь, левой ладонью с кулончиком коснувшись левой половины его груди, на сердце, - спасибо!..
Эдвард выглядит ошарашенным, но приятно. Будто человек, все свое существование не веривший в то, что земля круглая, а потом убедившийся в этой непреложной истине. И сразу жизнь, когда не надо ничего доказывать другим и убеждать себя в глупостях, показалась сладкой.
- Но я и так у тебя есть, Бельчонок, - уже не смущаясь этого слова и самой фразы, он нежно очерчивает пальцами контур моего лица. Впервые после растяжения ноги его пальцы на моей коже, и это настолько приятно, что и мне хочется мурлыкать. Взаимные касания стоят всех слез. Только бы это не кончалось…
- Значит, мне больше нечего желать, - с оптимистичным смешком усмехаюсь. И чмокаю его обездвиженную щеку. – Хотя нет, есть. Пожалуйста, поправляйся поскорее.
И уже затем, сказав главные слова, любуюсь на искреннюю и широкую улыбку мужа. Пусть немного усталую, пусть с догорающим огоньком боли от пережитого, пусть чуть напряженную… но мою.
Больше никто не намерен прятаться.
Он выгибается мне навстречу, я выгибаюсь ему. Это само собой разумеющееся, правильное действие. Оно не пугает. Больше нет.
Я его целую. С налетом отчаянья, с теплом, с любовью, с желанием навсегда остаться рядом. Я говорю с ним этим поцелуем.
А он говорит со мной.
Неужели любит?..
Перехватывает дыхание и замирает мое собственное сердце.





Этим вечером Эммет склоняет свою голову на простыни Каролины с легкой улыбкой. И пусть она немного гудит, пусть мысли путаются от усталости, но все же в сознании царит ощущение какого-то порядка и собранности. По крайней мере, все более-менее в норме, а за последние дни это не может не радовать.
Карли спит глубоким детским сном, размеренно вдыхая и выдыхая. На ее начавших заживать щечках новая порция мази, на сей раз уже не желеобразной, а, как полагается, масляной, а на ладошках свежие бинты, смененные заботливой Никой.
Эта медсестра ему нравится. Она добрая, знает свое дело, умеет найти подход к детям – Карли не плачет при ней – а так же недурна собой. И, наверное, когда бы дочка поправилась, он бы, при другом положении дел, непременно взял ее телефон.
Но не теперь.
Ладошка малышки в его руке, хоть и сжимать ее нельзя. При всем желании и стеснении этого обстоятельства Каролина не может заснуть, пока не убеждается, что папа рядом. Он садится на кресло рядом с ее кроватью, он целует ее лоб, он гладит ее волосы и дает свою руку в полное распоряжение, позволяя крутить и вертеть ее, а так же к ней прижиматься всем телом. Это, как призналась, позволяет ей почувствовать себя в безопасности – а такому Эммет никогда в жизни бы не отказал.
Каролина знает, что папа ее любит, она верит теперь. Засыпая, она бормочет его имя и дяди Эда, а потом убегает резвиться с Морфеем, не просыпаясь от кошмаров. Ей страшно порой, этого не отнять, но не так, как вначале. А прошло ведь едва ли двое суток, как она в клинике…
Эммет думает о брате. Он разглядывает черты своей девочки, чье лицо немного напоминает его, и с мягкой улыбкой проводит неощутимые линии по ее забинтованной ладони. Красавица. Эдвард с самого рождения не чаял в ней души, делая все, если не больше, чтобы ей было хорошо и комфортно. Подменяя Эммета не хуже няньки, порой забирая ее на выходные, когда Мадлен устраивала фееричные ссоры со своим возвращением, он обожал эту девочку. А мисс Каллен, в ответ, обожала своего дядю. Как же она могла сомневаться, что он ее не любит?..
Слава богу, сейчас с Эдвардом все в порядке. Эммет звонил Белле, она рассказала ему в подробностях о состоянии Алексайо, а потом шепотом добавила, что сейчас он спит. На обед его ждет яблочная шарлотка от Рады, а на ужин – мусака Анты. Они обе вызвались с тем, чтобы придать хозяину сил и поднять настроение.
Каллен-младший был полон радости, узнав, что с родным человеком не случилось беды. Два хождения на грани за одни сутки было слишком большой ценой, мало кто мог выдержать. И хоть все уже кончилось, прошло, страх цепкими пальцами держал за самое сердце.
Потерять еще и Эдварда было бы непосильно… Эммету так хотелось убить Конти прямо там, в стенах больницы… он сдержался из-за свидетелей, видит Бог. Он даже, чтобы избавить себя от искушения отыскать после ее дом, отправил девушку по нужному адресу на такси. Она спасла себя тем, что уехала. Одно слово против…
Конти была чем-то похожа на Беллу, но сходство минимально – волосы и скулы. Изабелла мягкая, нежная девушка, которой требовалось всего немного заботы, дабы распуститься и озарить всех вокруг светом. Константе же не хватило всех тех ведер ласки, что выливал на нее Эдвард. Ей всегда было нужно больше.
Может быть, поэтому Эммет полюбил не ее?
И никакую из других трех «голубок», что прежде жили с братом?..
Да, Изза первая увидела Каролину.
Да, Изза первая, кого Каролина признала.
Да, Изза привязалась к девочке…
И да. Всего день назад она сказала, что любит ее. Его маленького ангела любит…
В ту секунду у Эммета внутри что-то оборвалось, встрепенулось, взлетело вверх, к самым облакам, покружило у орбиты и рухнуло обратно к ногам. За мгновение.
Он вдруг почувствовал себя счастливым. Посмотрел на лучащиеся глаза Каролины, чьи губки приоткрылись от восторга, взглянул на лицо Изабеллы, где не было и капли притворства, а потом вдруг перед глазами возникла другая, еще более сладкая картинка: их первого поцелуя. Того самого, что она начала. В баре. С крепкими объятьями.
Эммет полюбил.
Он давно стал ловить себя на мысли, что чувствует нечто к этой необыкновенной девушке, но только вчера понял, насколько это чувство глубоко.
Как все было просто, боже! Никаких трудностей, боли, ужаса, страха, непонимания… никакой печали и страданий! Головоломка года оказалась… детской игрой! Башня из кубиков, конструктор для младенцев! Истина столько времени ходила где-то рядом, а Эммет упорно отказывался ее замечать – тысячей отговорок.
Одна из них: тревога, что встрепенулась в душе. Она шептала, будто Эдвард мог положить на свою «пэристери» глаз, тем более это чудесное создание пока еще было с ним в родстве по плану «метакиниси», однако Эммет вовремя вспомнил о принципах брата. И о его отношении к такой разнице в возрасте.
Стало легче.
…Разумеется, Медвежонок был готов к тому, что его чувство не взаимно. Он не хотел верить и доверять этому шороху сознания, но допускал такой вариант. В конце концов, он не мальчик, у него есть ребенок, а у Беллы вся жизнь впереди и Россия, как таковая, вряд ли ее привлекает.
И все же, надежда была. Хоть маленькая, но уже такая теплая… впервые за многие годы Эммет встретил женщину, с которой захотелось чего-то большего, чем просто секса.
Любимую женщину, которая, если быть честным, едва-едва перешагнула порог зрелости… но кого это бы остановило? Явно не его. Он мог любить ее разной любовью одновременно: и как жену, и как женщину, и как ребенка.
Мужчина посмеивается. С мечтательной улыбкой коснувшись руки своей малышки чуть выше бинтов, он дает фантазии мгновение на яркую картинку.
Белла. Поцелуй. Признание. Ответ. Дом.
Их дом. Наполненный женским теплом, не пустой, не холодный. В котором больше не живут такие страшные для Каролины монстры… в котором нет никаких гувернанток, домоправительниц и прочих. В который хочется возвращаться, даже если Карли в школе… чудесный дом.
Вот горят его окна, вот потрескивает в нем камин, вот отливает серебром ковер в гостиной, вот сняты и сброшены в мусорку мрачные гравюры, а вместо них яркие натюрморты, пейзажи и портреты акварелью, нарисованные Беллой.
Невероятная красота…
А какой счастливой будет его малышка! С МАМОЙ! Настоящей!
Эммет радостно улыбается, сонно прильнув к простыням - они как никогда мягкие.
Завтра утром он скажет об этом Эдварду, поинтересовавшись его мнением на сей счет, а затем и Белле. Она должна хотя бы знать. В конце концов, это будет ее выбором.
Впрочем… в том самом сонном царстве фантазий Эммет уже выбирает обручальное кольцо.
Золотое.

___________
Эта глава стала особенно эмоциональный и наполненной для автора, а написана была за рекордные три дня. Как никогда буду рада вашим отзывам. Мы узнали много нового, не так ли? И получили целых два признания...
Каковы ваши мысли о дальнейшем развитии событий?
Спасибо за прочтение!
ФОРУМ