Саундтрек (послушайте и поймете больше)

Последующие две недели проходят с удивительной быстротой.
Как смирившийся с неизлечимым диагнозом больной, как заплутавший в пустыне путник, как утерявший ориентиры в межгалактическом пространстве космический корабль, я как будто бы возвращаюсь на несколько шагов назад от смертного одра. Получаю свою жизнь – еще прекраснее, нежели прежде – обратно.
Каждый день, когда просыпаюсь, я не верю тому, что происходит. Я восхищенно встречаю любую погоду, будь то снег, дождь, солнце, метель… я открываю глаза, как правило, на пять минут раньше будильника, поворачиваюсь на бок и вижу Эдварда, который безмятежно спит оставшиеся пару сотен секунд времени. И вот тогда понимаю, что действительно проснулась. Что все вокруг действительно чудесно. И эти чудеса я должна любой ценой сберечь.
Час за часом, день за днем я становлюсь счастливее. Та жизнь, которую, казалось бы, потеряла, забыла, утратила и на века оставила позади, добрые волшебники снова сделали моей.
Я помню, как Эдвард обещал мне, что буду не просто счастливой, а буду наслаждаться бытием. Буду улыбаться даже снегу. Буду думать, что холод – самое малое на пути к моральному удовлетворению.
И в эти дни, как и многое другое, что уже слышала, я принимаю эту истину. Ею проникаюсь.
На каждый день недели у нас с Эдвардом, как в расписании, но ничуть не сковывающем (меня, и надеюсь, его тоже), имеется занятие. Простое или чуть более сложное, кратковременное или длительное, но в любом случае занимательное и попросту приятное. Я учусь жить по тем принципам, что выбрала. Я больше не бросаюсь на людей с требованием секса и закрываю тему своего либидо. В псевдо-дневнике делаю предположение, что это потому, что любовь не всегда нуждается в консумировании путем постели. Это дополнение. Приятное, завораживающее, ласковое и восхитительное, но всего лишь дополнение. Это моя новая жизненная философия.
В понедельник мы гуляем. Эдвард возвращается с работы, мы обедаем, а потом гуляем. Когда вокруг дома из наших шагов образуется уже кольцо друидов, переходим на лес. Здесь есть протоптанная тропка, где бегают по утрам с собаками, и в то время, когда никого нет, мы с удовольствием отправляемся под заснеженные лапы пихт. Серое небо на их фоне, подчеркнутое колючими ветками, выглядит жутковато, но, стоит признать, магически-красиво. Тем более, держа под руку Каллена, я, кажется, ничего не боюсь.
Во вторник мы разрисовываем тарелки. Их все меньше с каждым днем и, как мне кажется, Эдвард поручил Раде с Антой заказать еще ящик белоснежных заготовок.
Ящик… даже не ящик, коробка. Я помню ее. Я принесла в ней Эдварду все рисунки, вазы и тарелки, когда думала, что прощаюсь. Я оставила у порога.
И вот теперь, когда, покраснев, спросила, где все это добро, немного смутившийся в ответ Серые Перчатки ответил, что гжель – на кухонных полках, взамен тому, что я разбила раньше. А рисунки… здесь.
- Здесь?
Его глаза немного повлажнели, а пальцы стали чуть белее. Эдвард открыл ящик своего огромного комода, где было тысячу различных полочек, и выудил оттуда сшитые в альбом разрозненные акварельные листы. Мои рисунки. Пейзажи, обстановка в комнате «Афинской школы» и его собственные портреты. Они ровной чередой были помещены в самом конце.
- Ты сохранил их?..
- Да, - его голос немного сел, - но я могу вернуть тебе, если хочешь. Это твои работы.
На это я лишь с улыбкой покачала головой. Он забрал их себе… он оставил их… это грело мое сердце.
Меньше чем через полчаса, в тот же день, сидя перед мужем на постели и разрисовывая гжелью свою, левую сторону тарелки, ощущая его руки возле талии, его грудь спиной, я вдруг подумала, как хорошо было бы не прощаться. И втайне, ночами, когда он уже засыпал, строила различные теоретические планы, какие помогли бы мне если и не всё, то хотя бы часть сердца Эдварда завоевать. Я бы многое для этого сделала.
В среду на повестке дня – акварель. Как правило, мы занимаемся рисованием, сидя на подушках дивана в зале, перед большим панорамным окном, которое прежде было закрыто шторами. Я смирилась со словами Каллена, что пока не растает снег, молнии мне ждать не стоит (теперь я с еще большим опасением смотрела на календарь, ожидая теплых деньков). Эдвард рисует толстой кисточкой и широким мазком, умудряясь, когда это крайне нужно, извернуть ее так, дабы добиться нужной толщины, а я отдаю предпочтение тонкой и чуть потолще, которые нужно всего лишь чередовать. Как правило, мы рисуем один пейзаж, заранее условленный. И потом сравниваем получившееся, стараясь понять, к какому стилю принадлежит работа. У Эдварда очень часто получается ранний импрессионизм. Под стать гжелевым узорам, под стать его привычке работать с кистью, это ожидаемо. Мне же достается поздний импрессионизм или, в крайнем случае, подобие модерна. Но это как посмотреть. Я получаю удовольствие от процесса, а не от результата. Слава богу, Третьяковская галерея нам не грозит.
В четверг мы ничего не делаем. Эдвард объяснил мне, что этот день в его рабочем графике необычайно загружен и ему нужно съездить куда-то после работы, чтобы проверить, как идет сбор деталей. И пусть по четвергам мы не рисуем и не гуляем, в нем тоже есть шарм. Мы завтракаем и ужинаем вместе. И за ужином мы разговариваем – о многом. Просто об интересах. Просто о том, что не вызывает дрожи и не способствует пропаже аппетита. О банальных вещах.
Мы обсуждаем марки автомобилей, тема которых открыла мне, что Эдвард с детства хотел иметь именно «Ауди», а никакую другую марку, а ему показав, что я, к удивлению, умею водить. Причем в аварии ни разу не попадала.
Мы обсуждаем средиземноморскую кухню, пробежавшись и по моей Италии, и по Греции, чью еду он любит, и даже по Испании, чья паэлья была в редких, но очень приятных случаях, произведением кулинарного искусства. Эдвард удивил меня, заметив, что она бывает не только из морепродуктов. Он, например, всегда заказывает паэлью с курицей – тот же рецепт, но никаких морских обитателей.
Мы обсуждаем немного прошлого. Я, наконец, выспросила у Каллена-старшего, почему именно самолеты, авиаконструктор и, если на то пошло, перелеты через океан.
- Сначала мы рисовали кукурузники, Изза, - усмехнулся мне Аметистовый, делая глоток любимого персикового сока, - просто со временем переходишь на новый этап. Сперва пассажирские самолеты для внутренних линий, по России, а потом и через океан. Инвесторы предложили включиться в проект, и мы с Эмметом не отказались.
- Мастерить летающие объекты ты тоже хотел с детства? Как и «Ауди»?
- Скорее с юности. У Карлайла была коллекция игрушечных самолетов от какой-то авиакомпании и пока мы достаточно не подросли, мы их не трогали. А потом, когда втайне от Эсми разобрали, - он улыбнулся, - оказалось, что некоторые способны летать. Первым моим конструированием было соединить красный проводок с синим и нажать на кнопку.
- Но это же, наверное, очень сложно? Чертежи…
- Проще, чем ты думаешь. Сложность только в том, чтобы высчитать правильный размер.
- Терпение нужно иметь железное…
- Должен же человек хоть чем-то обладать в совершенстве, - он вздохнул, - я выбрал терпение.
На такое мне ответить было нечего.
По пятницам мы учим русский. Нет, на самом деле мы учим его каждый день в каких-нибудь перерывах, даже самых маленьких, между работой, приемами пищи и прочими развлечениями, но по пятницам – основательно. Эдвард купил мне учебник, принес пару детских сказок с и терпением, о котором не так давно говорил, со спокойствием и внимательностью к каждому промаху и каждому успеху, помогал познавать трудный язык.
Бывало, что мне хотелось бросить. Не говоря уже о грамматике (а она была начальной, даже не более сложного уровня), простые, по мнению Эдварда, слова, были хуже мудреной скороговорки.
Мне с ужасом пришлось узнать, что в русском нет глагола «быть» в настоящем времени, а существительные каким-то невероятным чудом изменяют окончания. «Склоняются» - вот как это называется. Одна девочка, но две девочки. Один мальчик, но два мальчика.
Как раз на этом этапе я уже хотела удариться в панику…
Однако одного взгляда на то, как улыбается муж, когда у меня что-то получается, одного взгляда на то, как он благодарно смотрит на мое прилежание в изучении мало кем изученного из американцев, хватало, чтобы придать мне оптимизма и решимости двигаться дальше. Я хотела это сделать. Я знала, с кем я смогу это сделать. И что не менее важно, чем одобрение и блеск в аметистовых глазах, я лелеяла мысль понимать Константу. Это было первостепенно.
Таким образом, за две недели я научилась строить простые предложения. Словарный запас, конечно, был очень мал, но уже лучше, чем семь слов, узнанные мной за всю жизнь и месяц по приезду. По крайней мере, с этим можно было работать. И я, вооружившись словарем в те самые четверги, когда Эдвард отсутствовал допоздна, читала-переводила-учила детские сказки. Об их сюжете можно рассказать отдельную историю… но одну более-менее понятную я отыскала - «Золотая рыбка». В конце концов, здесь не было мудреных песенок.
По субботам Эдвард учит меня… готовить. Я не поверила, когда он предложил это в первый раз, но все же согласилась.
Как и всегда оказавшись терпеливым учителем, Эдвард с отеческой снисходительностью встречал мои громкие провалы в виде подгоревших оладушек или манной каши, в которой надо было искать кашу, а не комочки.
Раз за разом, пока не удавалось приготовить что-нибудь сносное, он стоял рядом и наставлял меня.
Название ингредиентов он и проговаривал по-русски. Не заставлял меня повторять, просто проговаривал, подкрепляя это их видом и тем, что с ними делает. Вот так они и западали в память. Увидев яйцо, я могла назвать его по-русски и даже посчитать эти яйца до четырех. Увидев сахар, я знала, что это сахар, и, хоть частенько пыталась преобразовать вторую гласную в «о», постепенно научилась использовать слова по-человечески.
Мне нравится атмосфера наших уроков – всех, не только готовки. Но готовки особенно, потому что руки Эдварда то и дело касаются моих, доверившись мыслям о том, что предпочла всему семейную дружбу, где никто никого не домогается, а дыхание так или иначе оказывается на волосах.
Ему нравятся мои волосы и теперь я при каждом удобном случае ношу их распущенными. Забираю в хвост только на кухне или когда рисую, сидя на диване, чтобы не покрасить случайно и их.
По воскресеньям у нас день X. Или же простой «особый день», как мы условились с Эдвардом его называть. В десять часов утра, позавтракав чем-то, что на скорую руку приготовит Рада, мы с Серыми Перчатками отправляемся в дом Эммета. Я выучила дорогу, еще первый раз проехав на машине с Эдвардом, а теперь только убеждалась в том, что запомнила все верно и не упустила деталей.
Дом Эммета был таким же большим, как и дом его брата, только не кораллово-розовым с отблеском золотого, а нежно-голубым, отдающим серебром. Планировка, участок и даже забор – тот же. Правда, мебель внутри посовременнее, менее изящная. И никаких картин на стенах, что я уже замечала раньше.
Нас всегда первой встречает Каролина. Она бросается на шею дяде, потом мне, а потом, схватив нас обоих за руки, тащит по скользкому крыльцу в дом, где ждут папа и Голди, уже взявшаяся за приготовление кефтедес.
Эдвард всегда привозит с собой шоколадные печенья, что Анта печет накануне и которые так любит Каролина. Она научила меня есть их с молоком, усевшись с ногами на диване и глядя на какие-то короткие серии мультфильмов на англоязычном канале Jetix. Именно так я познакомилась с «Детки из класса 402» и «Тотали Спайс». Мы с Каролиной сошлись во мнении, что рыжеволосая Сэм – занимательнее всех.
Она рассказывала мне о школе, о своих любимых предметах, о девочках-подружках, о своих увлечениях. Юная гречанка обожала русскую литературу, недолюбливала математику (к удивлению папы с дядей) и завороженно слушала начальный курс истории, повествующий о зарождении человеческой цивилизации, огромных египетских пирамидах и вавилонских башнях.
Пока мы наслаждались утренним кинопросмотром, Каллены в столовой всегда разворачивали страшного вида чертежи, обсуждая некоторые детали. Это длилось полчаса, может быть, час в редких случаях, но никогда не больше. Они не тратили воскресенье на работу – для этого были будни.
После того, как заканчивается печенье, начинается веселье, как любит говорить моя маленькая черноволосая подружка. Традиционно на хаммере Эммета, хотя один раз все же на машине Эдварда, мы отправляемся в город. Какие-то музеи, галереи, клубы развлечений для детей и взрослых или простое кино в кинотеатре, где, слава богу, шла трансляция английских субтитров.
Мы обедаем вне дома, предпочитая какие-нибудь кафетерии и интересные места дубовым столам и широким тарелкам Эммета. Я открыла для себя, что Каролина и ее папа – без ума от пиццы, а Эдвард все-таки ест иногда десерты – два из всего бесчисленного множества, какое окружало нас вокруг – тирамису, прежде мой любимый, и шарлотку с яблоками и корицей. При мне он ни разу от них не отказывался, и я сделала пометку в псевдо-дневнике, какие рецепты хочу освоить сразу же, как справлюсь с мусакой.
Дни раскрашивались новыми красками, ровно как и мои отношения с людьми, прежде не желавшими моего присутствия и на расстоянии пушечного выстрела. Эммет оказался очень хорошим человеком и не менее прекрасным отцом. Он до того боготворил Карли, что она порой сама смущалась. Он, как и Эдвард, готов был сделать все (ну, или почти все), что она попросит. И конечно же обожаемые малышкой банановые шейки входили в список дозволенного. Мы даже выбрали специальный бар, где они были лучше всех – там я и начала пить клубничные смузи.
Эммет улыбался мне. Он был аккуратен, вежлив и внимателен. И если Эдварда при ближайшем рассмотрении можно было назвать скорее «папочкой», то Эммета - «джентльменом». Он ко мне отеческих чувств, судя по всему, не питал. И втайне я надеялась, что не питает и старший Каллен… за те пару раз, когда Медвежонок смотрел на меня блестящими многообещающими глазами, я всерьез пожалела, что люди не могут поменяться местами. Одному Богу известно, что бы и сколько бы я отдала хотя бы за один такой взгляд от Эдварда. С явной симпатией…
После воскресных семейных прогулок мы всегда возвращаемся домой, где ждет чай.
Чаепитие стало традицией, без которой за прошедшие дни я перестала видеть свое существование и которую всегда с нетерпением жду. В семье Калленов этот ритуал обладал особым подтекстом, и я была в восторге от того, что не только приобщалась к нему, но и могла читать, наслаждаясь.
Мне было все равно, что, где и сколько мы пьем. Зеленый, черный, белый чай (экзотика для нас с Карли), какой-то китайский, с раскрывающимися комками цветков, на которые я завороженно смотрела через прозрачный заварник… мелкие сладости к нему, конфеты с самолетами, оказавшиеся на удивление вкусными… это было похоже на приятный, сказочный сон. И мою душу грела мысль, что он не кончится. В ближайшее время точно.
И вот тогда я была по-настоящему счастлива. Счастливее некуда.
К слову, именно на воскресенье пришелся интересный для меня русский праздник, именующийся «масленица». Я только-только собралась с мыслями от того, что восьмое марта какой-то особый женский день и потому мы с Карли получили в подарок розовые тюльпаны и неограниченный выбор сладостей в нашем любимом шоколадном баре (Эдвард был чрезвычайно мил), как новое потрясение.
Гугл рассказал мне об общей картине гуляний: на Руси масленица отмечалась как радостный праздник. При слове “масленица” в памяти встают картины веселых зимних дней, наполненных гамом и шумом, вкусным запахом блинов, перезвоном колокольчиков, украшавших нарядные тройки. Сияющие на солнце купола церквей, горящие, как жар, медные самовары, гуляния, балаганы и чинные чаепития под праздничным огоньком лампадки у образов.
А Каллены наглядно показали.
В тот день мы все вместе жарили блины. Не оладушки, которые я более-менее уже научилась отрывать от сковороды до того, как почернеют, а нечто наподобие крепов, разве что чуть поменьше. Круглые, тонкие, с бежево-кофейным ободком посередине от близкого контакта с раскаленной антипригарной поверхностью. Их следовало есть с медом и маслом, а запивать черным чаем.
Мы отправились на прогулку в город и все, что продемонстрировал мне интернет, я увидела воочию: маскарадные костюмы, веселые песни и танцы, какие-то традиционные игры и, что занимательнее всего, соломенное чучело, которое потом под восторженные крики толпы… сожгли. Эдвард объяснил мне, что таким образом люди прощаются с зимой, отправляя ее подальше со своими морозами, метелями и снегом…
Вот тогда я первый раз и заволновалась от приближения весны. По-настоящему.
Я поежилась, успокаивая себя мыслью, что раз пока холодно, значит, снег еще не тает. Значит, еще есть время. Значит, я еще могу какое-то время спокойно дышать…
Однако Аметистовый и здесь, будто бы почувствовав мой настрой, сумел отыскать выход. Пока Карли с Эмметом изучали пространство детского городка в виде пряничного домика, где девочке предстояло прокатиться на парочке аттракционов, муж вернулся ко мне с неожиданным подарком.

Я изумилась – в его руках был цветастый, ярко-красный, с вкраплениями золотого и серебряного, плотный платок. По бокам бахрома, изящные узоры-цветы у оснований, зазывающие линии вдоль краев.
- Не стоит мерзнуть, - мягко объяснил мне мужчина, накидывая платок на волосы вместо головного убора. От представшей взгляду картины он улыбнулся. Как же мне нравилась его улыбка…
- Ну что, сойду за русскую? – чуть смутившись от такого взгляда, а потому вспомнив недавно выученное слово, помолившись, чтобы сказать его правильно, я покрутилась перед стеклянным основанием какого-то здания, демонстрируя Эдварду вид со всех сторон. Точно такие же платки были на веселых женщинах, напевающих традиционные песни и продающих блины, баранки и горячий чай в ларьках возле главной площади для гуляний. Насколько мне было известно, ее здесь называли «Красной».
Аметисты опалили восхищением. Я не поверила своим глазам, я попыталась найти разумную причину… но не смогла. Это было оно. Я видела его. Тот самый блеск… вот черт! Желания-то сбываются!
- Очень даже, - тихо, но уверенно озвучил свое мнение Эдвард, убрав локон с моего лица под платок, - из тебя получилась бы очень красивая русская, Изза.
В тот момент, мне кажется, я улыбнулась шире, чем за всю жизнь. От его взгляда, от его подарка, от того, в какой близости от лица были длинные пальцы и от того, что этот удивительный мужчина такое мне сказал…
Я и сама не заметила, как прижалась к нему всем телом, крепко обняв за шею.
- Спасибо, Эдвард, - и, приподнявшись на цыпочках, чмокнула его в щеку. Правую.





Премьера фильма о белокурой девочке, обожающей голубые платья, дружащей с мышами и интересующейся принцами на белых конях – Золушке – была назначена на шестое марта. Однако, то дела Эдварда, то дела Эммета, то какие-нибудь обстоятельства вроде позднего приезда в Москву или ранних сеансов кинотеатра не позволяли Каролине попасть на давно примеченную киносказку.
Она терпеливо ждала неделю, затем вторую… но в конце концов, терпение юной гречанки лопнуло.
Восемнадцатого марта, в пятницу, как раз накануне папиного дня рождения, а, значит, свободы от всех дел, Каролина-таки упросила посмотреть 3D фильм на большом экране.
На сей раз отвертеться Эммет не смог.
Ссылаясь на то, что малышка очень хотела бы, чтобы и я, и дядя пошли вместе с ними, Медвежонок в пять вечера позвонил нам.
Вначале Эдвард согласился. Он пообещал брату, что в течение двадцати минут закончит с чертежом крыла и тогда мы сразу же приедем.
Однако, как и всегда бывает, случилось кое-что очень нехорошее, что впоследствии было названо мной неприятным сюрпризом: не сошлись цифры.
Высчитанные детали, высчитанный размер, решенные и дважды проверенные уравнения… но мимо. Какая-то пружинка катастрофически упрямо отказывалась входить в предназначенную ей выемку. А это означало, что весь чертеж, включая его составные части, уже должные быть соединенными, необходимо было переделывать.
Немного более бледный, чем обычно, с потерянным выражением на лице, Эдвард спустился в гостиную, где я ждала его, кратко обрисовав ситуацию.
- Я могу тоже остаться дома, - с грустью взглянув на такой вид мужа, сразу же предложила я.
Но он лишь покачал головой.
- Съезди хотя бы ты с ней. Она и так обидится очень сильно, не надо расстраивать еще сильнее.
Эммет, конечно же, предложил забыть о крыле хотя бы на сегодня. Он привел парочку аргументов и Эдвард, наверное, послушал бы их, если бы не сроки, в которые нужно было сдать проект. Во вторник ждали готовый чертеж крыла, и он был недельной работой. С большим надрывом и скрупулезностью Эдвард, наверное, управился бы за четыре дня, сидя за своим рабочим столом днем и ночью. Однако сократить рабочее время, как объяснил, означает полностью распрощаться с установленным планом сдачи. Этим вечером он никак не может, даже ради Каролины, выйти из дома. Ему очень жаль.
Так что в пять тридцать Эммет забрал с подъездной дорожки возле калленовского дома только меня, попутно объясняя хмурой Каролине, что случилось.
Фильм был чудесным. Дисней умеет снимать фильмы, подбирать актеров и радовать детей. Печали малышки были более-менее забыты в большом стакане карамельного попкорна и кока-колы, к тому же, дядей Эдом было обещано, что в следующую пятницу он самолично сводит ее куда-нибудь.
Поэтому вечер мы провели достаточно хорошо. Компания Медвежонка уже давно стала мне приятной. Мы шутили, отдыхали, ужинали в каком-то детском клубе с наггетсами-динозавриками и купили Каролине на память пластиковую фигурку всех мышей, общающихся с Золушкой. Она была в восторге.
Эммет предупредил брата, что привезет меня поздно и, надеюсь, немного унял его волнение – хотя бы на мой счет.
В одиннадцать мы посмотрели на ночную иллюминацию города, и только затем отправились в Целеево. Обещание Каллен-младший сдержал – на часах, когда я выхожу из хаммера - полночь.
…В доме горит свет.
Я захожу в прихожую, в которую гостеприимно пускает меня Анта, снимаю свою шубу и ставлю сапоги в шкаф для обуви.
На кухне заканчивает с уборкой Рада, там бежит вода. Гостиная, столовая – горят только светильники, лампы выключены. Хорошо освещены коридоры, так как светловолосая домоправительница, почему-то, решила именно сейчас протереть пол.
Я неловко переступаю через влажные участки, направляясь к лестнице.
- Он уже спит? – негромко интересуюсь у Анты, выжимающей швабру в специальной выемке возле ведра.
- Насколько я знаю, работает, Изабелла, - вежливо отвечает мне женщина, кивая на второй этаж, - Рада пылесосила в спальне полчаса назад.
У них такой распорядок дня: уборка ночью? Я хмыкаю.
- Спасибо.
Чувство вины за то, что пошла с Карли и Эмметом, когда Эдвард вынужден был здесь заниматься этими бесконечными бумажками и то и дело подтачивать свой грифельный карандаш, давило все время в кинотеатре. А вот сейчас, похоже, достигает апогея.
Я обследую пустой холл, затем спальни – сначала ту, в который спим оба, потом оконную, переборов себя, затем даже свою спаленку, ставшую теперь моей гардеробной, и, под конец, даже заглядываю в комнаты домоправительниц, зная, что они обе внизу. Эдварда нигде нет.
И вот тогда в голове, уставшей за день, но не готовой отправиться в постель, всплывает больная зеленая идея: кабинет.
Второй этаж, дверь с красным ромбом, вход запрещен – я помню это краткое резюме. И так же помню, что прежде не нашла его, когда осматривала дом впервые.
Но за две недели, конечно же, даже самое тайное становится явным. Я с задумчивостью о сюжете новой акварели ходила по холлу взад-вперед, и вот тогда наткнулась на дверь, стало быть, выводящую на балкон второго этажа. Не знаю, возможно, я ожидала увидеть такой кривой и большой ромб, как сама нарисовала когда-то на двери своей комнаты акрилом, а может, просто не сразу сработало напоминание, что именно должна была увидеть… но за ручку я потянула. И только когда поняла, какого она цвета, как можно скорее отдернула ладонь.
На двери не было красного ромба, который стоило бы отыскать.
Эта дверь буквально была красным ромбом.
Это дверь была на красном ромбе.
Сделанная в известной форме, обтесанная и деревянная, очень тяжелая даже по виду, она прекрасно справлялась со своей задачей охранять хозяйские секреты. Ее рисунок состоял из миллиона красных ромбиков, да и форма вставки посередине немудрено его повторяла. Даже ручка – тоже красная – имела окантовку из ромбиков. Не захочешь – заметишь.
И перед этой же дверью я стою сейчас, раздумывая над тем, что должна сделать.
«Если ты думаешь, что я там, просто постучи» - хорошее напоминание. Вовремя.
Думаю, это лучший план действий.
Стучу. Негромко, хоть и слышно, но скорее робко, чем с желанием проверить, есть ли кто внутри. Мелкой и нежной барабанной дробью – два через два.
Но ответа не поступает.
Я останавливаюсь у косяка, глядя на дверь как на своего врага. Я не знаю, что за ней и, если честно, не особенно хочу знать. Я уже смирилась с тем, что у каждого по тайне – в том числе у меня самой, не глядя на то, что Роз рассказала Эдварду некоторые вещи. И я готова принимать его личное пространство, потому что он делает все, чтобы принимать мое.
Я не собираюсь вламываться внутрь и заявлять свои права узнать нечто новое.
Я просто хочу убедиться, что все хорошо. Вдруг ему нужна помощь? Домоправительница давно заходила в кабинет?
От картинки одинокого Эдварда, спрятавшегося в своем темном углу, куда никого не пускает, а потому оставшегося без помощи в критический момент, холодит мое сердце. Снова вспоминаю давнюю ночь кошмара, все ее составляющие… и до крови прикусываю губу.
Вдох.
Выдох.
Ладно.
В конце концов, я надеюсь, он меня выслушает. Я объясню, почему вошла. Я объясню, что ничего не стремилась выведать. Что просто беспокоилась.
С такими мыслями легче.
Выдох.
Вдох.
Хорошо.
Я медленно, будто бы ручка способна обжечь, обвиваю ее снова. Почувствовав пальцами углубления ромбиков, осторожно, как хрупкое стекло, поворачиваю ручку влево. Может, закрыто?
Нет… поддается. Так же медленно, как я действую, приоткрывается. Тоненькая щель с едва заметным скрипом явившаяся свету. Шириной в мой мизинец.
Нерешительно сделав шаг вперед, я аккуратно надавливаю на дерево, вынуждая еще приоткрыться.
Вглядываюсь в образовавшуюся брешь, знаменуя момент истины. Запретное обиталище, комната Синей бороды? Я даже не знаю, что хочу увидеть.
Открыв глаза, собираюсь с силами. Еще шаг. Еще шаг и тогда картинка выстраивается целиком.
…Это небольшая комната двенадцать на двенадцать метров. Современный стенка-шкаф, протянувшийся во всю длину левой стены, ящички и полочки, а также стеклянная непрозрачная загородка, прячущая одну из ниш за собой. Стены бежевые, пол тоже. На полу круглый кофейный ковер под цвет штор, закрывших окно. Плотных и грубых. Никаких отрубленных голов, тайных реликвий и прочей ерунды, выдуманной моим сознанием. Домашний офис, не более. Изящный, как и все, чем владеет Эдвард, и продуманный, в теплых – не мрачных и не светлых – неконфликтных – тонах.
И сам хозяин здесь же – первым, наверное, я вижу его, а потом подмечаю все остальное в комнате.
Эдвард сидит за дубовым столом, массивным, но не громоздким, с мягкими выемками для локтей в кресле цвета талого льда. Рядом с ним, ближе к шкафу, еще одно кресло. На нем сложены чехлы для ватмана – все как один черные, круглые и длинные. И их содержимое заполонило собой стол. Бесконечное, необхватное число бумаги. На ней продуманным натюрмортом расположились линейка, циркуль и россыпь карандашей разной твердости. Стол куда больше, чем видно от двери, раз на него столько влезает.
Но вовсе не стол здесь главный, и даже не шкаф, который привлекает внимание сразу же.
Эдвард.
Наклонившись со своего кресла вперед, забросив руки дальше мягких выемок, он спит. Темные волосы выделяются на фоне белой бумаги, расслабившиеся пальцы отпустили выпавший из них карандаш со стеркой на конце, а лицо, пусть и нахмуренное, спокойно. Рядом на столе лежат очки в темной оправе. Эдвард носит очки?..
Приникнув к своим чертежам как к самому лучшему и главному, что есть в жизнь, мистер Каллен не движется. Немного приподнимается его спина, когда он вдыхает, и неслышным шорохом отзываются листочки-черновики, исписанные формулами, когда мужчина выдыхает.
Смотреть на спящего Аметистового уже стало моим личным развлечением и запретной забавой, от которой тепло на сердце, но сегодня это нечто особенное. Возможно, потому, где он спит и где нахожусь я, возможно, потому что позу его явно нельзя назвать удобной, а усталость в чертах отнюдь не добавляет оптимизма оставить все как есть и вернуться к себе. А возможно, все дело в том, что я уже давно призналась себе в небезразличии к этому человеку. И его светлая рубашка навыпуск, в которой закатаны рукава и расстегнуты не две, а три пуговицы на груди, притягивает взгляд. В кабинете душно, окно закрыто, шторы задернуты, горят две лампы на столе, а на лбу Серых Перчаток пару капелек пота.
Комфортного здесь, конечно, мало. А стоит еще вспомнить о времени… я определенно не могу больше стоять в дверях.
Вздохнув, делаю шаг вперед. Еще один, но уже более решительный. Пол бесшумен и не выдает меня, а комната давит не так сильно, как казалось. Запретное царство вышло вполне сносным, без крови и ужаса. Может быть, это до того, как покопаться в полках… но на сегодня план действий другой. Совершенно.
Я подхожу к столу, останавливаясь у Эдварда за спиной. Отсюда не только видно, но и слышно его дыхание. К тому же, проглядывают чертежи – слишком сложные для понимания. Однако зная, что именно он рисовал, я таки-нахожу нечто похожее на крыло. Только чересчур подробное, дабы это крыло как следует разобрать.
- Эй, - шепотом зову, наклонившись к мужчине и легонько погладив пальцами по спине, - просыпайся…
В тишине и молчании комнаты мой шепот не кажется чем-то неправильным, слишком тихим. Он прекрасно вплетается в атмосферу, и я с удовольствием вслушиваюсь, как он в ней звучит.
- Ты сломаешь спину, если проведешь ночь так. Ну пожалуйста… - продолжаю, прикасаясь чуть ощутимее. Очень не хочу пугать его и работать с эффектом внезапности. Сама бы пришла в ужас, увидь кого-то там, где не должно быть ни души.
Приметливый к звукам, прикосновениям, даже шорохам – сегодня Эдвард им сдался. Мои попытки пока еще тщетны.
Значит, запасной, крайний вариант.
- Эдвард… - наклоняюсь ниже, оставив смущение позади. Целую темные короткие волосы, иногда переливающиеся бронзой, и вдыхаю их запах – клубника.
Серые Перчатки вздрагивает – не руками или плечевым поясом, а всем телом. И так быстро подается вперед, подальше от моих губ, что со стола под стать моей барабанной дроби падают вниз карандаши – россыпью.
Он часто дышит, испуганно оглядываясь вокруг, но не в состоянии обнаружить меня, так и не покончив до конца со сном.
- Все хорошо, тише, - сама выхожу на свет, не требуя игры в прятки. Аккуратно, с нежностью, глажу его по руке, - это всего лишь я. Было бы кого пугаться.
Аметисты распахнуты, губы приоткрыты. Я-таки сделала то, чего не желала – шокировала его.
Неглубоко вздохнув, приседаю рядом, покрепче обвив ту руку мужа, на которой кольцо. Нежно, надеюсь успокаивающе, улыбаюсь.
- Я не хотела тебя будить, но если так проспать ночь, наутро от спины ничего не останется, - чуть слышным шепотом объясняю то, что сделала, - извини меня, пожалуйста.
Сонный и потерянный, Эдвард, кажется, начинает что-то понимать. Лицо затягивается хмуростью и горечью, на нем поселяется усталое, забитое выражение, а глаза прикрываются.
- Ты здесь…
- Я стучала дважды, но ты не открыл, - мягко продолжаю, умоляя тех, кто смотрит на нас сверху сжалиться и не дав Каллену обидеться на меня, - и я позвала тебя, когда приоткрыла дверь, но ты не отозвался…
- Что ты видела? – перебивая меня, сразу же зовет он. До того сломленно, что меня бросает в дрожь.
- Тебя, - чудом сохраняю оптимизм, не отпуская бледную теплую руку, - а еще чертеж крыла и карандаши.
- А в полках? – его голос подрагивает.
- Ничего, - поспешно уверяю, покачав головой, - я ничего не смотрела, Эдвард. Я пришла, чтобы разбудить тебя. Здесь жарко и неудобно… пойдем в постель.
Аметистовый медленно, слишком медленно, открывает глаза. В них мерцает вселенская скорбь и страшная для меня разбитость. Что случилось?
- Не смотри в них… - пытается отвести взгляд, но плохо выходит. Даже со всеми нечеловеческими усилиями.
- Все хорошо, - прикусив губу и крепче сжав его руку, второй своей ладонью убираю капельки пота с его лба, - ну же, Эдвард, ты что. Я никуда не смотрела. Пойдем со мной.
Он шумно сглатывает.
- Пожалуйста…
- Обещаю. Я никуда не буду смотреть. Только на тебя. И тебе нужно в постель.
Темные омуты вспыхивают, опалив меня чем-то клейким и болезненным, затаившимся внутри, но их обладатель все же мне кивает. Окинув свои чертежи взглядом, все еще замутненным, посмотрев на кабинет, где все осталось нетронутым, похоже, капельку, но верит моим рассказам. Отодвигается от стола, тяжело поднимаясь с кресла. Рубашка мокрая и на его спине.
- Работать на износ не лучший вариант, - бормочу, придерживая его под руку, когда мы оба нетвердым шагом направляемся из кабинета. Эдвард упрямо смотрит в пол, изредка поднимая глаза и глядя, что впереди, и руки из моей не вырывает.
По нему будто бы проехались асфальтоукладчиком – он что, не вставал из-за этого стола с пяти вечера? А если приплюсовать еще время на работе и после нее… не удивительно, что ему не хорошо.
- Самолет надо достроить к августу. Времени слишком мало… - себе под нос объясняет Эдвард, судя по морщинкам на лбу стараясь выстроить план действий.
- А цена слишком высока, - недовольно качаю головой, выходя из кабинета и закрывая за нами дверь. По коридору направляюсь к спальне, все так же поддерживаю его под руку. Удивительно, что могу удержать. Эдвард в почти в два раза выше и тяжелее меня, но сегодня это не является проблемой. Беспокойство творит чудеса.
- Цена под стать обстоятельствам…
- Ты стоишь гораздо дороже всех этих самолетов, - не соглашаюсь, открывая дверь в обитель «Афинской школы», - и тебе следует это помнить.
В ответ Эдвард бормочет нечто неслышное, но капельку расслабляется – а это придает мне сил.
В спальне, вопреки душному кабинету, приоткрыто окно, колышутся шторы и вообще обстановка гораздо более уютная и приятная. Здесь можно расслабиться и как следует отдохнуть.
По крайней мере, я на это надеюсь.
- Ты хочешь переодеться? – оглядев его рубашку и брюки, зову я. Про душ не спрашиваю, потому что сейчас это за гранью возможного. Я уже сомневаюсь, что ему под силу надеть пижаму.
- Потом, - морщится Каллен, пару раз моргнув, чтобы хоть как-то привести себя в достойное состояние, хотя бы взглядом.
- Ладно, - не спорю. Меняю направление, оставив в покое ванную, и усаживаю мужа на кровать. Он босиком, рубашка расстегнута, волосы в беспорядке, а глаза закрываются сами собой. Мне хочется улыбнуться, но я так не делаю. Просто ласково глажу его по голове.
- Я переоденусь и вернусь.
Никакой реакции на мои слова от Эдварда не следует. Однако в ответ на прикосновение он вздергивает голову, а глаза становятся чуть влажнее.
Я поспешно натягиваю в ванной первую попавшуюся пижаму, не тратя времени на долгие банные процедуры. Вряд ли задерживаюсь больше, чем на семь минут.
Впрочем, даже в этих обстоятельствах, к моему возвращению, Эдвард вполне вероятно, что готов был уснуть снова. Его голова на подушке, одеяло у него в руках, простыни сжали пальцы, а ремень брюк распущен. Но вместо этого Аметистовый то и дело крутится, не открывая глаз, от чего по его лицу, как кружками от брошенного в воду камешка, расходятся морщины. Он мгновенно становится старше. И куда, куда изможденнее.
Лишь после того, как, не поднимаясь с покрывала, Эдвард пробует размять спину, я понимаю, в чем дело.
- Давай я помогу тебе, - осторожно предлагаю, сев на край постели, - поворачивайся на живот.
Мое предложение не встречает одобрения у мужа.
- Ложись спать, - почти приказывает он.
- Эдвард, - повторяю, на сей раз не удержавшись от смешка, - тебе же неудобно. Я просто хочу помочь.
- Изза, пожалуйста…
Его голос теперь менее разборчив, более хриплый. В нем уже маячат ненавистные мне отчаянные нотки. Эдвард что, боится меня? МЕНЯ?..
Но от своей идеи просто так не отказываюсь. Вижу в ней необходимость.
Молчаливо, не спрашивая, прикасаюсь пальцами к его плечам, сначала легонько, а потом более ощутимо разминая кожу. Джасперу нравился мой массаж – это было частью медленной прелюдии. Надеюсь, я еще не все забыла.
Два движения - и Эдвард не удерживается. Он тихонько стонет, зарывшись лицом в подушку, и я понимаю, что все отказы – напрасные вещи. Ему нужен этот массаж.
- Ты тоже помогал мне, помнишь? Когда я растянула ногу, когда ты вымыл меня… - шепотом напоминаю, наклонившись к его уху и не убирая рук, продолжающих прикасаться к коже, пусть и через рубашку, - позволь теперь мне тебе помочь. Пожалуйста.
Он еще раз стонет – громче, потому что трогаю область возле шеи, самую затекшую. И только тогда, когда неумолимо искореняю огонечки боли, все же соглашается. С обреченным вздохом перевернувшись на живот, не мешает мне.
Я забираюсь на кровать, занимая место возле его талии, но не рискуя садиться, как делала бы с Джаспером. Я не хочу снова Эдварда напугать.
Вместо этого, держась на весу и опираясь на колени, всего лишь немного подминаю простыни. А вот массаж делаю настоящий – тот, который способен помочь.
Эдвард то и дело, сам стесняясь этого факта, стонет в подушку. Порой он сжимает зубы и переводит стон в шипение, но мне все равно слышно. И именно по этим звукам я определяю, где еще нужно размять мышцы.
- Если ты хочешь снять рубашку…
- Нет, - он обрывает, не дав мне досказать. Вздрагивает, - Изабелла…
- Хорошо, - успокаивающе глажу его, ненадолго прекращая выверенные движения, - я поняла тебя. Через ткань тоже хорошо. Тебе легче?
Он вымученно кивает.
Я улыбаюсь, почувствовав, как внутри теплится нежность.
Я действительно его люблю.
Удивительно, что он так реагирует на мое малейшее беспокойство о себе. Неужели ни у кого прежде, ни одной так называемой девушки-проекта не возникало желание доставить ему удовольствие? Чай, мусака, шутка, массаж… я не знаю. Или он запрещал им… а мне разрешает? Это можно считать его разрешением? Может быть, я уже продвинулась куда дальше, чем думала?
Разминаю кожу у основания его шеи, стараясь делать все как можно нежнее, и сама себе улыбаюсь. О да, мистер Каллен, вы уникальны…
- Как тебе фильм? – стараясь переключить свои мысли подальше от того, что я делаю, зовет Эдвард. Неожиданно.
- Замечательный. Каролина была в восторге, - усмехаюсь, опускаясь по его позвонкам вниз, но останавливаясь недалеко от ребер, - ей очень понравился бал.
- С прекрасным принцем…
- Ага. Но по мне он слишком молод, - опускаю руки на мышцы нижней части спины, отчего Эдвард сразу же вздрагивает, сжав подушку пальцами.
- Молодость не беда – она проходит, - мрачно сообщает он, чуть прогнувшись и позволив мне посильнее давить на нужные точки.
- А как же мудрость? – я вздыхаю, - мудрость и терпение ценнее молодости. Я теперь знаю.
Черт.
Говорю и сама пугаюсь, как оно звучит. Надеюсь, Эдвард поймет меня правильно… я уже жалею, что это сказала.
- Человек часто бывает заточен в тюрьму тела… - он жмурится, я могу поклясться, - душа может быть прекрасной, вот в чем беда.
- У тебя и с телом, и с душой все прекрасно, - уверенным тоном, краснея и радуясь тому, что он не видит этого, опровергаю я. Быстрее, чем успеваю себя остановить.
Эдвард затихает под моими руками, нерешительно вздохнув. По-моему, чуть-чуть подрагивает.
- Все в порядке? – опасливо спрашиваю я. - Эдвард?
Мужчина устраивается на подушке ровнее, едва коснувшись пальцами, погладив наволочку.
- Все прошло, - ни слов благодарности, ни убеждений в том, что не зря сказала, ни, впрочем, к моему счастью, недовольства в баритоне не слышу. Только волнение. - Ложись в постель. Уже очень поздно.
Рассеяно кивнув, я перекидываю ногу обратно, занимая свою сторону кровати. Укладываюсь на подушку, глядя на Эдварда со своего нового ракурса и убеждаясь, что глазами он действительно может говорить куда больше, нежели языком – даже русским, самым любимым. Он мало говорит. И я счастлива, что могу понимать его без слов.
Не замеченная мной прежде благодарность затаилась в аметистах, сверкая оттуда драгоценными камнями. Благодарность и что-то другое, более тяжелое и грустное, в чем даже себе Каллен отказывается признаваться. Неуловимое, но существующее. Облегчение? Признательность?
Боже мой, это был всего-навсего массаж.
- Никто никогда… - он прерывается, не до конца определив для себя, стоит ли мне это говорить.
Однако мысль улавливаю без труда – любой бы уловил.
- Я рада, если тебе стало легче, - заверяю, искореняя его беспокойство, - и если я смогла помочь.
Мужчина прикрывает глаза, с трудом сделав более-менее глубокий вдох.
- Да, Изабелла…
Ну что же, это мой сигнал. По-моему, на сегодня с него достаточно. Это третий раз, когда вместо Иззы я Изабелла.
- Хорошо. Значит, теперь можно поспать, - бодрым, добродушным голосом сообщаю, напоследок погладив его по плечу, - доброй ночи, Эдвард.
Мы сегодня не прижаты друг к другу так тесно, как обычно, но мы можем видеть лица без сокрытия. А ведь правая сторона калленовского лица не на подушке…
Я подтягиваю повыше одеяло, проследив сперва затем, чтобы был укрыт он, а потом разобравшись с собой.
Но прежде, чем забываюсь сном сама и прежде, чем засыпает уставший до предела Эдвард, все же слышу кое-что от него, что, судя по всему, говорить прежде не собирался. Откровение.
- Алексайо, Изза.
Кажется, я упускаю суть.
- Алексайо?.. – напрягаюсь, стараясь вспомнить. Хоть одно совпадение, пожалуйста! - Это что-то по-русски?..
- Это мое имя, - он вымученно усмехается, моргнув, и на секунду, одну-единственную, быстро кончающуюся секунду позволяя увидеть внутри своих глаз глубокий колодец, на дне которого огонечками сияет невыдуманная боль и дрожь от того, как восприму такую правду. - На острове меня звали Алексайо…
Греция!..



Девятнадцатого марта две тысячи пятнадцатого года Эммет просыпается в восемь тридцать пять утра. Субботним утром, когда уже виден на горизонте за панорамными окнами рассвет, а парочка птичек подпевает солнцу из своих кустарных укрытий, его будит вовсе не будильник, который ставил на час позже, а стук в дверь.
Осторожный, но настойчивый. Почти громкий.
Поморщившись от неприятного пробуждения, Эммет аккуратно привстает на локте, стараясь не задеть разметанные по подушкам волосы Каролины. Малышка спит безмятежным детским сном, обвив ручонками папину ладонь и одновременно своего плюшевого единорожку, чьи глаза так преступно похожи на эдвардовские.
Она хмурится, дергаясь во сне и чуть сдвигаясь влево, ближе к отцу. Ей не хочется тратить бесценные мгновенья сна на каких-то ранних посетителей.
Она знает, что этот день будет особенным. Папин день, ровно как и ее собственный, всегда особенный. Он проснется, крепко-крепко обнимет ее, с удовольствием выслушав сонные поздравления, а потом посадит себе на плечи и сделает круг почета по комнате, пока Карли будет дергать вверх папины уши такое количество раз, какое ему исполнилось лет. Она обожает этот ритуал, а потому знает, что никогда его не лишится. Папочка не забирает то, что ей дорого - почти всегда. А потом они вместе спустятся к завтраку, который Голди уже давно приготовила и на сей раз настанет ее черед поздравить Эммета, пока его девочка скроется в своей спаленке, выуживая заготовленные для папы подарки. Ее прошлогодние рисунки до сих пор занимают свои почетные места в папиной спальне, его кабинете и в офисе вне дома, где именно немое присутствие малышки дает вдохновение для дальнейшей работы.
Но это все будет позже. Это будет тогда, когда Карли проснется и поймет, что девятнадцатое марта наступило, а значит, пришло время дернуть папу за уши сорок раз.
Пока же она спит, резвясь с Морфеем, и ее сон для Эммета большая ценность. Девочка улыбается, прижимаясь к нему, теплота ее сердца будит приятные воспоминания и порождает позитивные мысли, а безмятежное личико и тени ресниц на щеках согревают сердце. Пока Медвежонку не хочется терять такой вид дочери.
Поэтому, глубоко вздохнув, он с ловкостью, которой научился не так давно, заправляет в руки Каролины краешек толстого пухового одеяла, подстраивая свою подушку за ее спинкой так, чтобы чувствовала, будто папа рядом. И лишь затем, бесплотной тенью, не глядя на свое тело и рост, соскальзывает с кровати. Спешит к двери, раздумывая о том, накричать ли на Голди за то, что побеспокоила их в такое время. В конце концов, сегодня его день рождения, а значит, спать Эммет имеет полное право столько, сколько захочет. Без условностей.
Он еще раз вздыхает – на всякий случай, для перестраховки. И только потом, успев за мгновенье до нового стука, наверняка разбудившего бы Карли, распахивает дверь.
Чутье не подвело – Голди. Растрепанная, в кухонном переднике, на котором мука, с одной рукой в жидком тесте для пирога, а второй измазанной маслом для выпечки. Неопрятная и потерянная, она с испугом смотрит хозяину в глаза.
- Какого черта? – без лишней экспрессии, просто с усталостью, зовет Медвежонок, прислонившись к дверному косяку. - Ты чуть не разбудила Карли.
Неодобрение в его голосе заставляет Голди побледнеть. Она кусает губу, нервно поправив свои каштановые волосы рукой в тесте и почти сразу же отдернув ее от испорченной прически. В свои сорок восемь выглядит куда старше от ужаса.
- Эммет, я не думала... там… пожалуйста, посмотри… у нас гости.
Ее голос то и дело запинается, спотыкаясь на разных словах, а пальцы подрагивают.
Впервые наблюдающий такое поведение дочкиной гувернантки, даже каменный и сонный Каллен-младший решается уступить – вряд ли бы в таком виде стала беспокоить по пустяковым причинам.
Осторожно, чтобы обойтись без хлопков, прикрыв за собой дверь в спальню, он идет следом за женщиной, потрудившись лишь накинуть бордовый халат поверх своей серой пижамы. Спускается по лестнице, не задумавшись о том, чтобы надеть тапки, ерошит короткие волосы, морщась от предположений, кто и какого черта вломился в дом в такое время.
Эдвард? Случилась беда с Иззой? Не надо...
Анта? Она один раз приходила, чтобы лично его поздравить. Принесла печенье.
Налоговый инспектор? Он не уплатил какой-то взнос за дом, землю, машину?
Курьер?.. Из цеха, где собирают «Мечту»? С сообщением, что крыло не подходит? Что чертеж неверный? Так он это знает, черт возьми! И Эдвард знает. Он исправит! Ну неужели, неужели нельзя было отложить такие дела до гребаного понедельника?
С каждой ступенькой вниз Эммет злится все больше.
К тому моменту, как спускается с лестницы окончательно, он уже пылает гневом – просыпается, скидывая покрывало сна.
Но все фантазии, какие позволил себе, оказываются просто-напросто выдумкой и дилетантством по сравнению с реальностью, славящейся лучшей ролью в любом спектакле, известном человеку.
Это она.
Эммет замирает возле подножья лестницы, ухватившись за перила, чтобы не рухнуть вниз на ровном месте.
Это точно она.
Он часто моргает, прогоняя видение. Пытается понять.
Она. Она и она здесь. Она, потому что все говорит в ее пользу: длинные черные ресницы, подведенные серым карандашом глаза , пухлые алые губы с блестящей розовой помадой, точеная фигура в дорогом кремовом платье от Versace и с массивным, но изящным украшением Bulgari на груди. Не изменяя себе, она обута в сапоги Ballin на высоком каблуке, а в руках кожаный клатч нежно-розового цвета от Chanel. Само совершенство стиля, красота в чистом виде и буквально низкий поклон дизайнерам и модельерам, подарившим миру столь громадное количество эксклюзивных марок.
Она скидывает свою шубу, в цвет черных сапог, приветственно махнув ярко-красным шейным платком, в лучших французских традициях повязанном поверх короткого невысокого воротничка.
Она улыбается, создав из улыбки отравленную стрелу и метнув ее прямо в цель, а недлинными соломенными волосами, в это же время, вызывающе встряхивает. Подмигивает остолбеневшему Людоеду.
И в такт его мыслям об испорченном дне рождения, пошедшем наперекосяк дне и противоестественности происходящего в принципе, со второго этажа, за секунду до топота детских ножек по лестнице, раздается ошарашенный, но восторженный выкрик Каролины:
- Мамочка?..