Тысячи и тысячи снежинок. Правильной шестиугольной формы, белоснежные, с изысканными узорами внутри себя и затаенным холодом, от которого спасают непробиваемые стекла машины, так и мелькают в воздухе. Они проносятся мимо, ни на секунду не останавливаясь, они дразнят. Если сейчас выйти на улицу, то не придется катать из снега снеговика – снежинки сами сделают это с предоставленной живой моделью: с тобой.
Я смотрела на явные проявления русской зимы, которая, судя по календарю, вчера закончилась, с недоверием и совершенным нежеланием испытывать свою шубу и сапоги на прочность.
Но Каролина же, сидящая у меня под боком в своей оленьей курточке и красной шапке, с восхищением глядела по ту сторону окна. Мне кажется, останови сейчас Эммет машину, в снежки малышка решила бы играть прямо здесь, на обочине.
Правда, когда ярко-освещенная трасса, выводящая по какому-то шоссе к нашей домашней дороге, скрылась за поворотом и темнота набросилась на автомобиль, поглотив его, девочка передумала. С некоторым содроганием посмотрев на высокие и темные пихты, она коротко вздохнула, и прижалась ко мне. Ее головка, демонстрируя доверие, приникла к моему плечу, а чуть позже, когда Эммет повернул налево, Карли с недовольством сменила позицию, заняв мои колени.
Сейчас очаровательное черноволосое создание спит. По-детски невинно подложив ладошку под щеку, чуть посапывая, с безмятежным и удовлетворенным выражением лица. Ее шапка скинута на сиденье, ее перчатки – в кармане задней двери, а ее сапоги устроились на полу. Дабы спрятаться от фонарей, Каролина повернулась лицом в мою сторону, волосами отгородившись от папы с дядей.
Ее доверие меня поразило. В самое сердце, ничуть не ниже, метко пущенной стрелой – или, подстраиваясь под обстоятельства и интересы девочки, лучше сказать, снежком.
Каролина знала меня без малого пару недель, а уже вела себя так, как будто мы знакомы не меньше года. Она улыбалась мне, звала по имени, посвящала в свои игры и тайны, и даже показала маму… она часто показывает Эдварду фотографии мамы?
И самое прекрасное, что антипатии к малышке у меня ни разу не возникало. С ней было спокойно, весело, забавно. Она никогда не давала мне почувствовать, чем столько раз колол ее отец, что я здесь гостья, что мне придется уйти. Наоборот, Карли, кажется, этого боялась. Она тоже хотела со мной дружить. Не считая своего дяди, юная гречанка и стала моим первым другом. Замечательным.
- Изза, - негромко окликают меня с переднего сиденья. Вглядывающийся в чернильную тьму вперемешку с бураном за окнами, Эммет по-прежнему следит за дорогой. А вот Эдвард нет. К моему удивлению, уже не в своем темно-сером пальто, а в одном лишь темно-фиолетовом свитере сидит, повернувшись ко мне. В его руке, протягивающей что-то для нас с Карли, знакомая теплая материя. Вот и пальто.
Я вопросительно смотрю на мужа. За сегодняшний день делать это приходилось несколько раз, потому что те вещи, которые предлагал Эдвард, раньше казались недоступными. Например, мы сфотографировались все вместе. В фото-кабинке возле пиццерии, после сытного ужина, сфотографировались. И Аметистовый не попросил меня уйти. Он подтвердил, что мы семья.
А вторым поводом для изумления стало то, что когда ведущий тематического праздника в интерактивном музее (в парк развлечений мы так и не попали) объявил семейный конкурс, Эдвард записал нас с Эмметом и племянницей в одну команду, а сам с гордым выражением лица занял зрительскую трибуну. Эммет хмыкнул, но не возразил. Он тоже меня принял.
- Зачем?.. – тихонько спрашиваю у Серых Перчаток. Автоматически протягиваю руку, доверившись ему, однако не понимаю.
- Укрой ее, - таким же шепотом, каким позвала я, советует Эдвард, - холодновато.
Ах вот оно что. Каролина.
С благодарностью кивнув, я осторожно, не желая разбудить девочку, расправляю на ней дядино пальто. Оно скрывает ее полностью, и в длину, и в ширину. В него можно укутать четверых Карли, если было бы на то желание.
Мисс Каллен немного шевелится под пристальным, но нежным взором дяди и под моим собственным, когда пытаюсь понять, удобно ей или нет.
Неглубоко вздохнув, девочка с удовольствием обвивает пальчиками знакомый предмет одежды, прижимаясь к нему. Вокруг пахнет клубникой – и теперь я Каролину понимаю.
Самостоятельно вывернувшись на своем кресле, Эдвард набрасывает остаток пальто на меня. Разравнивает и поправляет, чтобы не мешал. А потом, легонько погладив по моему плечу и любовно проведя пальцами по черным кудрям племянницы, все же оборачивается обратно. Садится.
Я смотрю на него в зеркало заднего вида, где аметистовые глаза вполне ясно выделяются на темном фоне машины. Одними губами говорю «спасибо». И надеюсь, что он меня понял.
Крытый парк развлечений, ставший диковинкой Москвы, встретил нас неожиданным заявлением. То ли возникли проблемы с технической частью работы, то ли какие-то нерешенные вопросы в совете директоров, то ли банальная низкая посещаемость, но парк оказался закрыт. Эммет дернул дверную ручку, чтобы убедиться окончательно, и тогда у нас не осталось сомнений.
Так что нашему запланированному семейному походу пришлось довольствоваться интерактивным музеем, аквариумом и потрясающей итальянской пиццерией. Как ни странно, пицца в ней определенно была ближе к итальянской, нежели я прежде ела.
Каролина восхищалась всем – начиная от говорящих роботов, цветных рыбок и ярких кораллов, до малинового шейка в пиццерии и сладкого персикового пончика на десерт там же.
Ее улыбка – то, что вдохновляло. В сегодняшнем своем облачении: джинсах, синем свитерке и забранными в «конский хвост» волосами, она на всех производила впечатление. Жизнерадостная, эмоциональная, открытая, честная и до того счастливая, что щемило в груди. Я старалась брать с нее пример, перебегая от стенда к стенду, от аквариума к аквариуму. И по восторженной улыбке Эдварда, скрытой, как всегда, за едва заметным приподниманием левого уголка губ, понимала, что веду себя дозволительно и правильно. Именно это он и хотел.
Но только нами с Карли дело, конечно, не кончилось. Эммету тоже было интересно. Похоже, он больше техник в душе, раз музей воодушевил его, но его глаза сияли как у ребенка, когда он вместе с дочерью испытывал какие-то радиоуправляемые модели на специальном корте, пока мы с Калленом-старшим за ними наблюдали.
В секции самолетов, разумеется, брат подключился к Медвежонку. Они со знанием дела обсуждали строение моделей и их реальные прототипы, чьи фото размещены на стене, а потом по-мальчишески скрупулезно исследовали возможности каждого самолета. Нам с Карли оставалось только посмеиваться над их заинтересованностью. И улыбаться, когда улыбались нам (некоторые даже более явно, чем за все время прежде).
- Дядя Эд обожает самолеты, - со знанием дела, подмигнув мне, доложила Каролина, привстав возле невысокой желтой стенки, отделяющей одну зону от другой.
- Смотреть на них или рисовать? – с интересом спросила я.
- И то, и другое, - Карли хмыкнула, - папа говорил мне, что раньше его сложно было и силком утащить от чертежного стола.
- Но он же и сейчас что-то рисует, разве нет?
- Да, - малышка пожала плечами, с улыбкой на меня посмотрев, - только сейчас всего один самолет. И гораздо медленнее, чем раньше. Они с папой не рассказывают мне, что это такое. Они только говорят, что он будет очень большой.
- И летать через океан…
- Ага, - накрутив один из локонов на палец, мисс Каллен с обожанием посмотрела на меня, поблагодарив, что я ее слушала и запоминала то, что она говорила прежде, в первую нашу встречу, - кажется, название самолета «Мечта». Но я точно не помню, Изза…
Ну что же, «Мечта» очень даже в духе Эдварда. И хоть мне по-прежнему было интересно, почему он выбрал такое название, в музее возможности спросить не представилось.
Эдвард был рад нашей вылазке. Он с энтузиазмом встречал все предложения, играл с племянницей, развлекал меня, рассказывая что-то о принципе действия особых изобретений, выставленных в отдельной комнате (бывал здесь раньше?), забавлялся с братом.
Но истинный восторг и почти блаженное, невероятное по всем меркам умиротворение и восхищение я заметила в муже не в музее и не в пиццерии, чья пицца действительно была очень неплоха, а в аквариуме.
Перед огромным аквариумом в самом конце большого зала, сев на одинокую скамеечку посреди коридора и ожидая нас, обсуждающих возможности окраски какой-то тропической водоросли, Эдвард завороженно наблюдал за маленьким косяком рыбок-бабочек. Изящно маневрируя в воде своими желтыми хвостиками, они направлялись то к одному рифу, то к другому, не позволяя Каллену-старшему отвести от них взгляд.
Оставив спорящих о вкусовых предпочтениях той самой водоросли Эммета и Карли, я присела на ту же самую скамеечку, не желая потревожить, но надеясь приобщиться к тому чем, любовался Эдвард.
- Они красивые…
- Они живут косяком и никогда не уплывают далеко от рифа, который выбрали для жизни, - с улыбкой объяснил мне муж.
И тут же смысл, который он хотел вложить в эту фразу, вспыхнул в пространстве. Почти неоновым огнем.
- Они семья…
- Да, - порадовавшись тому, что я поняла, он усмехнулся, - можно и так сказать. Одни из самых семейных рыбок.
На его лице тогда не было ничего, кроме удовлетворения, я запомнила. Но в глазах было. И по-моему, это была грусть.
Не глядя на то, что у Эдварда не было собственной семьи, он был бы замечательным семьянином, как мне кажется. Понимающий и внимательный, заботливый и предусмотрительный, по определению и гороскопу: защитник. А еще он любил детей. Он не чаял души в Каролине и из всей толпы всегда видел лишь ее одну, это уже общеизвестный факт, но он не был избранным детоненавистником, как часто случалось с другими.
В аквариуме, например, сегодня была детская экскурсия, и малыши основательно потоптались по ногам случайных посетителей (читай: нас) у большого грота с муренами, возле которого всегда были наблюдатели. Эммет поморщился, Карли прижалась к папе, отойдя, я нахмурилась. А Эдвард не только не выразил ничего на лице, он еще и добродушно улыбнулся своей фирменной улыбкой маленькому Микки-Маусу, надевшему черно-белые ушки, и подал с пола упавшую листовку о дельфинах маленькой Русалочке. Дети с восхищением смотрели на него, а он с теплотой во взгляде смотрел на них. Это было больше, чем интересом. Это было любованием.
И все сильнее нарастал для меня вопрос, который явно бы не решилась бы сама задать Серым Перчаткам: а почему у него нет детей? Может не быть женщины, которую любишь всем сердцем, но может быть ее копия, малышка или малыш, которая сделает человека счастливым. Или суррогатное материнство. Или, в конце концов, приют.
…И вот здесь я останавливаюсь, вспомнив слова Деметрия о том, что у Эдварда была… дочь? Что он удочерил ее из детского дома. И что потом, как уверял Рамс, с ней спал…
Насчет второго я не поверю никогда, особенно Дему, которому теперь за такие и многие другие слова и действия придется разбираться со сломанным носом, а вот первое строит принять во внимание.
Значит, дочка была?.. Где она? С ней что-то случилось?
Если ответ положительный, это будет просто ужасно…
Негромко вздохнув, Карли поворачивается в моих объятьях, почти полностью прячась под пальто. Я забываю о размышлениях и прочем, когда устраивает голову возле моей руки, позволяя касаться ее локонов дальше. Ей нравится.
Осторожными поглаживаниями, которые призваны еще больше расслабить и показать девочке, что она в безопасности и тепле, рядом с теми, кто всегда защитит ее, я пробираюсь по всей длине волос. Начиная с макушки и постепенно доходя до талии, где роскошные локоны обрываются, буквально напитываюсь через пальцы добротой Каролины. Ее нежностью, ее душевной красотой. И тем теплом, что не смущаясь, все это время мне дарила.
Она поверила мне. Она, забыв все наставления своей няньки, отца, возможно, дяди, поверила мне. Вздохнула, улыбнулась и не засомневалась, не спряталась. И потому к списку тех, чье доверие я никогда не потеряю, чтобы ни пришлось для этого сделать, добавилось еще одно имя – еще одна обворожительная частичка юной гречанки. Эдвард сказал, по-английски ее зовут «Кэролайн». А их с Эмметом приемного отца, судя по всему, имевшего два образования - медицинское и дипломатическое – Карлайл. Крайне близко, не правда ли? Наверное, он был таким же ангелом. Он усыновил двух маленьких мальчиков и сделал их своей семьей. Я не знаю его, но он хороший человек. Хотя бы потому, что Каллены выросли хорошими людьми тоже. Оба.
Карли обхватывает мою руку ладошками, зарывшись носом в пальто. Ее волосы топорщатся, и я разглаживаю их, улыбаясь тому, как спокойно девочка встречает такой жест от меня.
Эти семейные рассуждения появляются не на пустом месте. Сегодня утром, рисуя рассвет, Эдвард сказал мне, что отныне мы – семья. И если пока я до сих пор не знаю, как принимать эту правду, то в душе, похоже, решение уже давно обнаружилось. Я смотрю на Аметистового, уловив его переведенные на дорогу глаза в стекле зеркала – и мне тепло. Мое кольцо теперь не сдавливает палец, не саднит, не болит – оно согревает. И показывает, как и обещал муж, кто моя страховка и с кем я должна быть. В глубине души, к тому же, надеюсь, что тоже смогу отплатить ему за такую доброту. Подстрахую.
А машина едет вперед, пробираясь сквозь снежную бурю. А снежинки летят и летят, задевая стекло и оставаясь капельками на нем, перед тем как их уничтожат дворники. А снег, налипший на трассу, хрустит. А маленькое создание в моих руках посапывает, не скрывая маленькой улыбки. Под пальто Серых Перчаток нам обеим тепло и уютно, мы обе разомлеваем. И в конце концов, устав следить за дорогой и пихтами, темными тенями, бьющими по глазам, я устраиваю голову на подголовнике, чуть ближе наклонившись к Каролине.
Это было восхитительным воскресеньем, истинно семейным (до сих пор каскад веселых мурашек по плечам от этого слова). Но настолько же, насколько чудесным, оно было выматывающим. И небольшой сон мы с девочкой, думаю, заслужили.
- Она спит? – в тишине салона, не разгоняя доверчивую атмосферу и не заставляя, вздрогнув, проснуться, зовет низкий голос Медвежонка.
- Они обе спят, - судя по едва заметному скрипу кресла, Эдвард оборачивается в нашу сторону, чтобы проверить. Сдерживаю порыв открыть глаза, чтобы увидеть ту улыбку, какая сквозит в его голосе.
- Она как ребенок, - вздохнув, отзывается Эммет. Только уже, к огромному моему сожалению, не на английском. Русский вернулся, он здесь. И он меня терзает. Забыв про сон, но не пытаясь показать это, отчаянно вслушиваюсь в слова, стараясь уловить хоть что-то похожее из тех, какие знаю. Надо всерьез заняться изучением нового языка.
- Она и есть ребенок, Эмм, - с доброй усмешкой заверяет Эдвард.
- То-то Карли так быстро с ней сошлась.
- Они понимают друг друга и вместе им хорошо, - задумчиво шепчет что-то Каллен-старший, - как думаешь, эта дружба имеет право существовать?
- Если ты спрашиваешь моего разрешения, я уже давным-давно его дал.
Машина поворачивает влево. В салоне почему-то становится темнее.
- Я знаю, - в голосе Эдварда теплота, - и я очень благодарен, Эммет… просто я думаю. Я думаю о том, поймет ли Карли, когда она захочет вернуться домой.
- Мы же обсуждали это. И не ты ли рассказывал мне о совместных праздниках, подарках и визитах? Что это именно то, чего твоя «голубка» захочет.
Эдвард грустно усмехается.
- Я не спрашивал ее. А если не захочет? Каждый по-разному проходит этот этап. Аурания написала мне всего дважды, один раз – в день свадьбы. Больше мы не пересекались. София поздравляет меня с Рождеством… иногда, а Патриция общается по делам своего фонда и обращается за советами насчет него.
- Они никогда не забудут, сколько ты для них сделал…
- Я же не требую благодарности, Эммет, - в голосе Аметистового немного смущения и немного отчаянного желания быть правильно понятым. Он говорит чуточку громче, - просто я думаю, что будет с Карли, когда Изза тоже пропадет. Она может не захотеть общаться и это будет ее право.
Мое имя? Это русское слово или мое имя? Они говорят обо мне?..
Завтра же покупаю учебник…
- Так приучим ее общаться, - выдает какую-то несусветную, судя по фырку Аметистового, идею Эммет, - ты это заслужил, малышка это заслужит. От нее не убудет вспомнить о днях рождения и позвонить перед Новым годом.
- Я не стану ее заставлять.
- И не потребуется. Что-то мне подсказывает, Эд, что она сама заставит тебя звонить ей по праздникам.
В салоне повисает душащая тишина, от которой даже у меня скребет в горле. Что только что было сказано?
- Пусть бы только по праздникам, - с трудом уловимым шепотом убитого голоса, произносит Эдвард, - я больше всего боюсь, чтобы она не поступила как Константа…
Вот и еще одно знакомое имя, дающее объяснение разбитому тону Эдварда и красноречивому молчанию Эммета, в то время, как тот подбирает слова.
У меня же чешутся руки. Если когда-нибудь эта мисс окажется со мной в одной комнате, я покажу ей, сколько на самом деле стоит играть на нервах небезразличного к тебе человека.
«Не трогай того, кто не даст тебе отпор», - сказал мне Эммет, когда думал, что я превращаюсь во вторую Константу. Так что теперь я знаю, что при встрече ей сказать. Вот и моя страховка для Эдварда.
- Знаешь что, не все вокруг больные на голову, - твердым тоном объясняет брату Медвежонок, - если попалась одна прокаженная, не стоит грести под одну гребенку остальных.
- Эмм…
- Я к тому, - игнорируя усталость в голосе и предупреждение в нем же от Каллена-старшего, Людоед продолжает, - что она ничего подобного не сделает. Ребенок она или нет, радикальная или нет, но голова на плечах у нее есть. И она прекрасно понимает, что будет с тобой, если шагнет за грань.
- Этим пониманием они и пользуются…
- Ты ей не веришь? Ты собираешься организовать тут семью, но ей не веришь? Ты действительно исключительный человек, - могу поклясться, Эммет сейчас закатывает глаза. Всегда, когда люди говорят таким тоном, они закатывают глаза.
Капельку ужаленный таким замечанием, что бы оно в себе не несло, Эдвард повышает голос. С тихого до громкого шепота.
- Я верю ей. И я признался Иззе, что для меня будет значить, если она снова попытается… если додумается до самоубийства. И она дала мне обещание.
- Даже так? – в тембре Медвежонка удивление. И опять после моего имени. Да что там такое?!
- Да. Так что я ей верю. Просто я сомневаюсь в себе, - похоже на откровение. Тон его голоса опять падает, а громкость неумолимо уменьшается. Эдвард делает глубокий вдох, - помнишь, я говорил тебе, что Патриция будет последней?
- Как я понял, четные цифры тебя не устраивают…
Почему-то на смех в голосе брата Серые Перчатки не откликается.
- Верно, она была четвертой. Их было четверо. Но Изза… она станет последней. По-настоящему.
Кресло снова поскрипывает и мужчина снова, как могу судить, оглядывается на меня. Сквозь закрытые веки чувствую внимательный взгляд – чуть дольше, чем положено.
- Я уже с ними не справляюсь, Эммет. У меня не хватает сил. Если ты позволишь, я хотел бы сконцентрироваться на Каролине и наших авиапроектах. Я знаю, что задолжал тебе огромное количество рабочего времени.
- Я приму любое твое решение, ты знаешь, - в тоне Медвежонка серьезность и собранность, - и не думай об этих проектах, никуда они не денутся. Для меня счастье уже то, что ты помогаешь с «Мечтой». Вряд ли бы мой штат справился с такой задачей без мудрого руководства.
- Эмм…
- И не преуменьшай, ради бога. Эсми всегда говорила мне, что ты себя недооцениваешь. Прекрати. Но я не об этом. Я о «голубках». Ты вытерпел их столько лет, ты им стольким помог… у тебя огромное количество сил, Эдвард. Просто не будет больше их расходовать не туда, куда нужно. Я буду очень рад, если ты переключишься на Каролину. Грядет переходный возраст и мне будет спокойнее, зная, что под твоим надзором и имея возможность поговорить с тобой, она ничего не натворит.
Длинная и пламенная речь Эммета, что бы она в себе не таила, производит на Эдварда нужное впечатление. Он глубоко, с признательностью, вздыхает, а потом с жаром благодарит брата. Его искренность и теплый восторг пробиваются наружу. И мне приятно их ощущать рядом с собой.
- Я оправдаю твое доверие, - шепотом клянется Каллен-старший.
- Не сомневаюсь, - успокаивая его, добрым голосом признает обещание Эммет, - не волнуйся на сей счет.
И в эту секунду, к моему изумлению, происходит сразу несколько вещей.
Во-первых, сразу же после успокаивающих слов в адрес брата, с языка Медвежонка срывается крайне непристойное и громкое слово, какое я уже слышала. Русский мат – апогей, как говорится.
Во-вторых, огромный хаммер, подстраиваясь под снежинки и словно бы покоряясь им, останавливается посреди дороги, освещая фарами снежные сугробы впереди и кучу-малу высоких пихт, обсыпанных снежным конфетти.
В-третьих, от неожиданного торможения я дергаюсь назад по силе инерции, и ударяюсь головой о кресло. Несильно, но ощутимо. Бужу Карли тем, что случайно задеваю пальцами ее локоны, дернув их.
- В чем дело? – с обеспокоенностью взглянув вперед, зовет Эдвард.
- Хрен его знает, - ударив рукой по рулю, Эммет стискивает зубы. Активирует зажигание раз за разом, но машина отзывается лишь умирающим скрежетом. Заглохла.
- Все в порядке? – Эдвард оборачивается в нашу сторону, приметливым взглядом сразу же проверяя каждую мелочь, какую может отыскать. Встречается с моими недоуменными глазами, потом ласково улыбается Каролине, не до конца выпутавшейся из сна.
- Да, - киваю, стараясь его успокоить, - а что такое?
Эммет произносит еще какое-то слово, не самое лучшее, судя по качанию головой Эдварда, а потом открывает свою водительскую дверь. Почти сразу же ледяной порыв ветра вносит в машину парочку снежинок, заставив такого же разомлевшего от тепла Медвежонка повторить свой некрасивый порыв, но все же спуститься на снег.
- Сейчас разберемся, - обещает мне Эдвард, по примеру брата открывая свою дверь, - посидите в машине. Все в порядке.
Хлопок железа о железо. Резиновая подкладка плохо маскирует звук.
- Изза? – сонная, растерянная и немного испуганная, Каролина смотрит на меня, надеясь хоть что-то выяснить. Серо-голубые глаза блестят, в их уголках влага, а губки опустились вниз. Боится.
- Ты слышала дядю Эда? Все в порядке, - повторяю девочке калленовские слова, покрепче прижав ее к себе, - можешь спать дальше. Скоро поедем домой.
Прикусив губу, малышка опускает глаза. У нее такой вид, будто сейчас заплачет.
- Не уходи, пожалуйста, - тихоньким детским голосом, немного подрагивающим, просит меня. Прежде обвившими пальто, ладошками нерешительно цепляется за мою руку.
- Хорошо, - без труда даю это обещание, с удовольствием встречая то, как юная гречанка расслабляется от этих слов, - я никуда не уйду. Проснешься - а я буду рядом. Спи, Карли.
Ухмыльнувшись, девочка благодарно кивает, покрепче ко мне прижавшись. Утыкается лицом в мое солнечное сплетение, закрывая глаза. Прячется, желая согреться.
Я помогаю ей. Поправляю ее новоявленное одеяло, стараясь не зацепить кудряшек и не сделать больно, и только тогда, когда касаюсь теплой материи пальцами, а вокруг слышу все тот же аромат клубники, понимаю, что на самом деле происходит.
Если пальто здесь и им мы укрыли Каролину… Эдвард вышел на мороз в свитере?..
Очень надеясь, что все это бредовые мысли от недосыпа и странного разговора, из которого я поняла только, что говорили о нас с Карли, вглядываюсь в буран за лобовым стеклом. Эммет с Эдвардом открывают капот, оба что-то смотрят, переговариваясь… и Аметистовый действительно в одном свитере.
Мамочки…
Я веду себя как примерная и нормальная жена. Я терпеливо жду, что вот-вот, сейчас, Эдвард вспомнит, в чем он вышел на снежную улицу и вернется. Попросит у меня свою одежду, наденет и перестанет подставлять под удар свое здоровье, не глядя на то, что «никогда не болеет». На улице явно минус. И не минус пять, семь или десять. Судя по пощипыванию на моих щеках во время нашей прогулки после пиццерии, все минус пятнадцать. Несмотря на весну, официально начавшуюся сегодня – первого марта.
Однако время идет, Карли посапывает у меня на груди, а Аметистовый так и не вспоминает, что сделал не так. И даже снежный буран не имеет силу дать ему право увидеть свою ошибку.
В конце концов, меня это доводит. Еще немного, и пневмония – меньшее, что может случиться.
- Каролина, ш-ш-ш, - аккуратно перекладывая девочку на сиденье, я поднимаюсь со своего места. Она хмурится, недовольно ища меня ладошками, но натыкается только на ремень безопасности, - я сейчас вернусь, - обещаю ей, аккуратно выпутывая из дядиного пальто, - все хорошо. Ничего не случилось.
Пользуюсь эффектом внезапности, наверное, раз малышка не закатывает истерики. Забирая у нее одеяло, успокаиваю себя тем, что как только вернусь в машину, отдам юной гречанке свою шубу. Но даже любовь и забота о ней, как о своем маленьком солнышке, не дает Эдварду права рассекать в свитерах во время таких жутких метелей.
На улице слишком холодно, чтобы обрисовать обстановку как следует. Я смаргиваю тут же налипшие на глаза снежинки, игнорирую покалывающие щеки и мигом взявшиеся красным руки, следуя со своей ношей к четко заметной цели. Темно-фиолетовый цвет на фоне белого, слава богу, заметен прекрасно.
Я делаю едва ли четыре шага до капота, а уже дрожу от холода. Почему Эммет не замечает, в чем брат пытается помочь ему с ремонтом?..
- Ты сумасшедший, - обвиняющим тоном, который, надеюсь, прекрасно слышен и со свистом ветра вокруг, заявляю мужу. Накидываю на его плечи, наплевав на нашу разницу в росте, пальто, расправляя его так, чтобы не упало на снег, - здесь же холодина…
Ошарашенный, Эдвард оборачивается от раскрытого капота автомобиля, сразу же находя меня глазами.
- Изза? – он смотрит так, будто я мираж.
- Ты ведь не болеешь, верно? Давай не будем нарушать устоявшийся порядок, - ежусь, переминаясь с ноги на ногу, - одевайся.
Его губы вздрагивают в улыбке, а глаза вспыхивают. Но в то же время он все же не может взять в толк, что здесь происходит.
- А как ты?.. А машина?..
Недовольно выдохнув, я качаю головой. Не знаю, откуда берется вся эта собранность и решительность, еще и приправленная неудовлетворением от происходящего, но мне она нравится. Сейчас все это на пользу.
- Просунь руки в рукава, пожалуйста, - подступая к нему на шаг ближе и теперь привлекая еще и внимание Эммета, прежде уставившегося на отсек для масла с хмурым лицом, а теперь наблюдающего за нами с удивленным его выражением.
Эдвард слушается, не заставляя меня оставаться на морозе дольше нужного.
- Спасибо, - благодарно бормочу, помогая ему как следует надеть пальто, а потом приступая к пуговицам. Сегодня совсем не сложно их застегнуть, не глядя на темноту, холод и замерзшие пальцы. Я управляюсь в два раза быстрее, чем прежде делал это с моей одеждой сам Серые Перчатки. И не скрою, что всем этим горжусь.
Наконец, когда все его пуговицы застегнуты, воротник поправлен, а глаза пылают ярче прежнего, немного смущая меня, отступаю назад.
- Никогда так не делай, - укоряющим шепотом замечаю, взглянув в аметисты.
На лице Эдварда плохо передаваемое выражение. Оно вроде бы и обыкновенное, даже собранное, серьезное, как и прежде - непробиваемое. Но что-то в чертах есть. Что-то прежде невиданное. И нежность, ставшая почти синонимом его благодарности.
Каллен-старший открывает рот, чтобы что-то сказать мне, но потом передумывает. Молчаливо, с легкой улыбкой, кивает, погладив по плечу. Упавшую на лицо из-за ветра прядку бережно убирает за ухо.
- Изза, садись в салон. Там Каролина одна, - Эммет супится, оглядев нас обоих, - и ты замерзнешь.
Быстро кивнув, я отступаю, взглянув на Эдварда еще раз. Теперь в аметистах теплота, от которой не только снежинки, ледники тают… ему приятно то, что я сделала. Он не злится.
Внутри хаммера меня ждет мисс Каллен, снова проснувшаяся и тревожно вглядывающаяся в лобовое стекло.
- Ты обещала… - грустно бормочет она, завидев, что сажусь рядом.
- Дядя Эд забыл пальто, - объясняю, нежно улыбнувшись, - он бы замерз без него, мне нужно было отнести. Тебе холодно?
Тряхнув своим «конским хвостом», девочка опускает голову.
- Чуть-чуть…
- Тогда иди сюда, - я гостеприимно раскрываю объятья, подвигаясь чуть ближе к ней, - я тебя согрею.
Уже потом, когда Каролина принимает приглашение и оказывается у меня на руках, прижавшись к свитеру, который показывается из-под расстегнутой мной шубы, я понимаю, что это еще одна маленькая ступень доверия. Очень серьезный повод нужен, чтобы согласиться, мы ведь едва друг друга знаем. Но дружба, похоже, не пустой звук. Девочка действительно хочет в нее верить.
- Вот так, - убеждаю ее, что тоже хочу, погладив по волосам, - сейчас будет тепло.
Эдвард и Эммет о чем-то переругиваются возле капота, копаясь в нем, еще минут десять. Каролина умудряется снова заснуть, засопев у меня возле шеи, и только тогда Каллены возвращаются в салон. У обоих перемазаны руки, явно видевшие попытку отчиститься снегом, потому что замершие и красные, но не увенчавшуюся успехом.
Закрыв за собой дверь, Эдвард находит меня в зеркале заднего вида, с теплотой встретив то, как держу малышку и как спокойно она спит.
- Нуу… - Эммет с плохо скрытой надеждой активирует зажигание, прикусив губу, как делает, когда волнуется, его дочка.
И точно в детском сне, где бывает только хорошо и спокойно или не бывает никак, а мечты сбываются, машина издает урчащий звук. Заводится.
- Ну слава богу, - Медвежонок вздыхает, мотнув головой, - надеюсь, до дома дотянет…
- У меня есть зарядка для аккумулятора, поставишь на ночь – и все в порядке.
- Судя по всему, это действительно он, - Эммет морщится, - но на сервис все равно лучше съездить.
Хаммер выезжает на дорогу, минув обочину, и снова движется в нужном направлении.
Дом, который занимают Карли с папой, близко.
Останавливаясь на подъездной дорожке, Эммет самостоятельно, поблагодарив меня шепотом и одарив улыбкой, забирает свое черноволосое сокровище на руки, двигаясь к дому.
Эдвард же протягивает руку мне, тщательно следя за тем, чтобы на ледяной корке под снегом возле тропинки к дому я не поскользнулась.
К Раде и Анте, заждавшихся нас, мы возвращаемся к одиннадцати часам вечера. Отказываемся от ужина, сославшись на пиццерию. Игнорируем даже предложение выпить чая.
В половину двенадцатого, что очень занимательно, так как это довольно рано, после всех банных процедур и отогреваний под струями душа, мы с Эдвардом оказываемся в одной кровати почти одновременно – его кровати. И на сей раз он сам, как и я для Карли, в пригласительном жесте поднимает руку, позволяя мне к себе прижаться.
- Спокойной ночи, Изза, - накрыв одеялом мои плечи, произносит он.
- Спокойной ночи, Эдвард, - улыбаюсь, подтянув то же самое одеяло выше, чтобы Каллен тоже не замерз.
И уже десятью минутами позже, почти заснув, слышу над ухом шепот, который можно приравнять к шелесту простыней. Проникнутый, пропитанный добротой, признательностью и лаской, но все же неслышный. Мне вполне могло почудиться на грани между сном и явью:
- Спасибо, что позаботилась обо мне, Изабелла.



Утром следующего дня я просыпаюсь от того, что прямо над моим ухом нежными переливами какой-то симфонии звонит телефон. И в мелодии этой, уже знакомой, я узнаю будильник Эдварда.
Возможно, спи я сегодня с другой стороны, ближе к другому краю, я бы и не услышала его – играет куда тише, чем все разы прежде. Но я слышу. И я просыпаюсь, медленно открыв глаза и улыбнувшись солнечному розоватому отражению, проскальзывающему сквозь шторы, затянувшие окна.
В комнате тепло, спокойно и очень хорошо. Под моим пушистым одеялом, с явственным ощущением руки Эдварда на талии, с пониманием того, что он действительно прижал меня к себе, а не мираж это, даже самое непогожее утро стало бы солнечным. Что уж говорить о сегодняшнем…
Я тихонько наслаждаюсь той непередаваемой атмосферой уюта и комфорта, какую может подарить пробуждение рядом с человеком, с которым хочется просыпаться всю оставшуюся жизнь. Не двигаясь, стараясь даже не дышать громче и глубже, впитываю в себя каждую секунду этого утра. Радуюсь ему.
Я знаю, что будет дальше. Я вернулась в постель Эдварда только позавчера, но я все равно прекрасно знаю. Не пройдет и пяти минут, как он осторожно отодвинется от меня, заставив простынь зашуршать, а потом закинет руки за голову и глубоко вздохнет. Он медленно сядет на постели, предварительно легонько погладив меня по голове, а затем встанет на ноги. Он потянется и мышцы заиграют на его спине от того, что майка немного задерется. Он усмехнется, размяв шею, и еще раз глубоко вздохнет. А потом заберет из шкафа отложенную на сегодня одежду, бесплотным призраком исчезнув за дверью ванной. И на время своего душа он закроет на замок дверь, чтобы потом, когда выйдет и займется бритьем, открыть ее. Сценарий за эти недели так не разу и не менялся.
Но пять минут, которые обычно требуются мистеру Каллену, дабы выпутаться из оков Морфея, понять, сколько сейчас времени и отключить будильник, проходят. А с места он так и не двигается.
Теплый, близкий и пахнущий с утра свежестью простыней и оттенком клубничного аромата, который я сама для себя превратила едва ли не в культ, все так же спит. Размеренное и глубокое дыхание у меня над ухом подтверждает этот факт.
Я удивляюсь. Я лежу, все так же запоминая каждое мгновенье, которого так не хватало за прошедшую неделю, но все равно удивляюсь. Сегодня понедельник. Будильник на семь утра. Ему в восемь нужно выехать на работу, я знаю. Мне сойдет с рук, если не стану будить его, хотя проснулась? Вряд ли он любит опаздывать…
Тяжело вздохнув в своих раздумьях, я жду еще три минуты. Но убедившись, что напрасно, соглашаюсь все же прибегнуть к прежнему плану.
Я осторожно поворачиваюсь на спину, а потом на бок, укладываясь с Эдвардом лицом к лицу.
Он выглядит гораздо моложе, когда спит. Волосы темные и взъерошенные, как правило, одна или две коротких прядки устраиваются на лбу. Каллен бледный, но не болезненно, просто это цвет его кожи. И тем красивее в этом цвете заметны длинные черные ресницы и широкие бронзовые брови. А вот морщинок почти не видно. Отпечаток той самой, что я заметила первой, на лбу, есть, конечно, но не критично. Возле губ они разглажены, возле глаз – почти все – тоже.
Он очень красивый. С оледеневшим лицом или нет, со своими половинчатыми эмоциями на нем, но красивый. Деметрий просто идиот.
Я могу долго лежать и смотреть на мужа, попросту любуясь. Однако время идет и для некоторых время – деньги. Будет неправильным, если я в угоду эгоистичному желанию посмотреть на спящего Серые Перчатки заставлю его торопиться, дабы не опоздать на работу.
Поэтому с легкой улыбкой, медленно и нежно, глажу Эдварда по плечу. Мечтаю однажды снова увидеть его без майки, без всякой сдерживающей ткани. Два раза за все время нашего знакомства – это очень мало… но торопливость не то, что нужно. Я теперь знаю.
- Доброе утро, - негромко зову, прикасаясь ощутимее, - оно уже наступило, Эдвард.
Цветным калейдоскопом, набрасывающимся на только-только проснувшееся, беспечное и беззащитное сознание, напоминание о вчерашнем кошмаре Эдварда и обещании, которое я дала, всплывают наружу. Искаженное горем и ужасом выражение лица, то, как просил меня и как пальцы сжимали волосы, словно бы последнее, что у них осталось, не забывается. Да и не стану я об этом просить.
В моих силах самое малое – сделать все, чтобы ничего подобного он больше не чувствовал и за меня не опасался. Я не Константа. Я никогда ей не буду.
- Ты опоздаешь, если не проснешься, - со смешком бормочу я, оставив плечо и подобравшись ближе – к шее. Избегаю навязчивого желания коснуться лица, - будильник уже звенел.
Со второго раза у меня получается добудиться Эдварда. Он немного хмурится, пока еще не овладев лицом, а потом с трудом, но открывает глаза. Сонные.
- Семь? – хрипловатым после сна голосом интересуется муж, находя меня взглядом.
- Чуть больше, - добродушно отвечаю, пригладив его волосы и откинув со лба ненужные прядки, - я бы не стала будить тебя, но мне показалось, ты не зря поставил будильник.
- Он звонил?
- Десять минут назад.
Сморгнув сонливость и впервые за утро посмотрев на меня привычным, заинтересованным взглядом, Эдвард немного отстраняется. Он медленно убирает руку с моей талии, спускает со своего плеча одеяло.
- Спасибо, Изза, - с признательностью шепчет, улыбнувшись краешком губ. Похоже, у него сегодня тоже хорошее настроение.
- Не за что. Доброе утро, - я с некоторым смущением пожимаю плечами. Запретный плод сладок, это знают все. Но знают ли, насколько сладок?.. Я смотрю на Эдварда этим утром и, кажется, нахожу ответ.
От Аметистового не укрывается мой румянец и то, как опускаю глаза. Правда, принимает он их вовсе не за огонек внутри, который теплится от желания хоть раз почувствовать, каково это – с ним быть, а за смятение. Все из-за того, что мне пришлось его будить.
- Доброе утро, Изз, - с нескрываемым чувством благодарности и с нежностью, какую я успела полюбить, произносит мужчина. Привстает на локте и, отодвинув простынку, разделившую нас, целует меня в лоб. Пальцы же легонько касаются щеки – как раз там, где поселился румянец, - что бы я без тебя делал…
Окрыленная тем, что только что случилось, посмеиваюсь:
- Нежился в теплой кровати? – и с переливами в глазах того же солнца, что встает за окном, смотрю на мужа.
Эдвард мягко усмехается.
- Эммет бы меня покусал, - качает головой, садясь на простынях, но все же глядя на мое лицо, - я и так раздвинул сроки проекта.
- Кто ждет, дождется большего. Художника нельзя торопить.
Настроение Эдварда, похоже, касается высшей отметки. Я впервые слышу его смех так явно – чистый смех, без примесей. И он такой же красивый, как и все, чем владеет его обладатель.
- Только если речь не идет о двухстах миллионах долларов, Изза.
Ничего себе! А какое состояние у Ронни?..
- «Мечта» стоит двести миллионов долларов? – изумленно переспрашиваю я. И почти сразу же, без намеков, понимаю свою ошибку, закусив губу.
Ой…
- «Мечта»? – скорее с интересом, нежели с каким-то другим чувством, задает вопрос Эдвард. Складывает руки на груди, со смешинками во взгляде наблюдая за мной.
- Каролина мне сказала… - пытаюсь оправдаться, краснея больше прежнего, - очень красивое название…
- περιστέρια όνειρο.
Я поднимаю глаза, услышав греческий. И знакомое слово, которое пробуждает мурашки.
Муж внимательно смотрит на меня бархатистым взглядом.
- περιστέρια όνειρο, Изз. «Мечта голубки» - вот его полное название.
- Мечта голубки… - катая на языке это словосочетание, повторяю я, - ну конечно же…
- Это усовершенствованная версия Boeing 747-400, если тебе интересно. Конечно, усовершенствованная при условии, что полетит, - а вот теперь капелька румянца, похоже, на его лице. Я с теплотой внутри встречаю это.
- Я даже не сомневаюсь, - уверенно произношу, забыв о робости, - и Карли, и Эммет, похоже, тоже.
Серые Перчатки глубоко вздыхает, разминая шею. На какое-то мгновенье прячет от меня глаза, прежде чем вернуться ко взгляду. И кое-что со вчерашнего вечера, когда набросила пальто ему на спину, в них проскальзывает. Переливается.
- И еще одно спасибо, Изза, - тепло произносит он, легонько пожав мою руку, на которой кольцо, - сейчас слишком рано, не хочешь поспать?
Я сажусь на постели, подмяв под себя простыни и обняв руками одеяло – точно как Карли вчера дядино пальто. К тому же, от этих двух вещей пахнет одинаково.
- Я бы хотела позавтракать с тобой… - робко озвучиваю свою мысль.
Эдвард, уже поднявшийся с кровати, удивленно ко мне оборачивается. На нем этим утром пижама цвета горного эха, состоящая из кофты с длинными рукавами, пуговицами у ворота и кофейным рисунком на плечах, и штанами, легкими, удобными и достаточно широкими. Уже узнанный мной стиль мистера Каллена. Хотя без одежды, конечно, было бы лучше…
Я рдеюсь от этой мысли. И снова в такт тому, как Эдвард на меня смотрит.
- Сейчас семь утра. Ты уверена?
Почему-то сомневается. В себе или во мне? Обходит кровать, двигаясь к тумбочке, на которой оставил телефон – моей, и забирает его, сверху вниз посмотрев на меня.
Не хочет…
- Если это невозможно, то конечно, я не настаиваю, - тараторю, сама испугавшись своего предложения. Сейчас оно выглядит некрасивым и противоестественным, - извини.
- Я не собирался завтракать, Изз. Я подумал о том, что могу сделать это в офисе, - объясняет Эдвард, присев рядом со мной.
Я щурюсь. Как же так, мистер Каллен? Это игра против правил. Я не согласна.
- Ты говорил, что я должна нормально и регулярно питаться, и завтрак в число приемов пищи входил, разве нет?
Эдвард кивает. Он начинает понимать.
- А к тебе это не относится? – я изгибаю бровь, неожиданно осмелев, - так не пойдет.
Мужчина смотрит на меня со смехом, но сдержанным. С улыбкой, но не очень явной. И с блеском аметистов, ну конечно. Приятным блеском.
- Я не умру с голоду.
- Не сомневаюсь. Но если ты не будешь соблюдать свои правила, я тоже не буду, - категорично отметаю, сложив руки на груди. Гляжу на него с предупреждением, но и с улыбкой. С заботой, какую не придумать.
Лицо мужа светлеет и черты его покрываются шелковым умиротворением. Мне нравится.
- Хорошо, - он соглашается, не собираясь мне отказывать, - тогда ты можешь переодеться и подождать меня внизу. Скажи Раде, что хочешь на завтрак и она приготовит.
- А что хочешь ты?
Эдвард кладет телефон внутрь тумбочки, закрывая ящик. Грациозно встает, поправив задравшийся рукав своей кофты. Дожидается, пока я поднимусь с кровати, чтобы присесть немного передо мной и сказать глаза в глаза, не утаив их сияния:
- Я за то, что выберешь ты, Изза. Я тебе доверяю.

Двумя часами позже, позавтракав с Эдвардом омлетом с ветчиной и отправив его на работу, воплощать мечту о «Мечте» в явь, я устроилась на застеленной кровати в его комнате, в правой руке сжав стакан с гранатовым соком, а в левой – свой телефон.
Нерешительность – мой недостаток, и я прекрасно это знаю.
Сижу, вспотевшими от волнения ладонями поглаживая экран телефона, и понимаю, что знаю. Научиться бы только через эту нерешительность переступать…
Дабы набраться смелости, даю волю сознанию и выуживаю на поверхность самые яркие воспоминания о себе и Розмари Робинс, ставшей моей второй матерью.
…Я собираю одуванчики и несу Роз. Она сидит на пледе посреди поляны, странным хитроумным способом соединяя цветы между собой, а я приношу ей все новые и новые материалы. Только тогда, когда одуванчики занимают одну четвертую нашего пледа, успокаиваюсь и сажусь рядом. Нежно улыбнувшись мне, Розмари заканчивает венок, закрепляя его основания. Надевает мне на голову, красиво распуская волосы вокруг новообретенного украшения.
- Вот так, мой Цветочек, - чмокает мой лоб.
…Я лежу в постели. У меня болит голова, течет нос, першит в горле и температура, кажется, поднимается. Мне одиннадцать или двенадцать лет. Рональд нанял медсестру из детской клиники, чтобы присматривала за мной и помогала выздоравливать. И эта медсестра хочет сделать мне укол, какими-то непонятным словами аргументируя свое действие. Я плачу, забыв про уверения отца, что уже большая, взрослая и самостоятельная девушка. Что не должна понапрасну лить слезы. Но я лью. И они, смешиваясь с болезнью, превращают мой внешний вид – и без того жалкий – в мировую скорбь. Розмари, зашедшая, чтобы принести мне куриный бульон, едва не роняет поднос. Наплевав на медсестру, на устои и даже на то, что за проявление подобных действий можно лишиться премии, она кидается ко мне, отреагировав на вытянутые в свою строну руки. Гладит по голове, целует в лоб.
- Цветочек мой, Цветочек… - и сидит рядом до тех пор, позволив к себе прижаться, пока я не успокаиваюсь. Позже Роз уговаривает меня на укол. И, как и обещает за такое согласие, ночью молчаливо занимает кресло возле моей постели.
…Мы идем из парка (еще тогда, когда ходили в него) рука об руку. Мы идем и разговариваем о чем-то пустяковом, вроде цветастых платьев на куклах Барби или детской гигиенической помады с малиновым вкусом, с которой я последнее время перебарщиваю. Мы идем домой, никуда не сворачивая. И внезапно на нашем пути появляется большая собака. Она выбегает из кустов, громко залаяв, и поворачивается в нашу сторону. Рычит. Я вздрагиваю, с трудом удержавшись от вскрика, а Роз прячет меня себе за спину и гладит по голове.
- А ну брысь! Вон! Вон! – громким и волевым голосом велит псу, всем своим видом демонстрируя, что его не боится. Оглядывается вокруг в поисках хозяина и, не находя его, переходит в наступление. Делает шаг вперед, махнув сумкой. Собака пятится, прекращает лаять. Теперь скорее поскуливает… Розмари снова повторяет:
- ПОШЕЛ ВОН!
И вот тогда нежданный гость действительно пропадает. Послушав мою смотрительницу, поджав хвост, исчезает в кустах, возвращаясь туда, откуда сбежал. Оставляет нас.
Розмари берет меня на руки, укачивая как совсем малышку. Перекинув сумку через плечо, идет со мной на руках по улице, не переставая целовать.
- Все кончилось, Цветочек. Он ушел. Все кончилось, я с тобой, видишь? Я никому не дам тебя обидеть.
Я ей верю. Я жмусь к ее плечу, целую ее в щеку и верю. Позволяю утереть свои слезы. Позволяю купить себе мороженое и, усевшись у ларька на скамейке, оканчиваю череду бессвязных всхлипов. Признаюсь Роз, что люблю ее. Сильно-сильно-сильно!..
О том, до какой степени она боится собак, я узнаю лишь шесть лет спустя, когда увижу из окна школы, как она переходит на другую сторону улицы потому, что кто-то выгуливает на этой своего питомца.
Разве после стольких лет помощи, после стольких лет любви и понимания, после всего того, что сделала мне это женщина и чем помогла, я могла так сильно ее обидеть? Поверить в ее предательство? Заставить ее это предательство испытать – от меня. Позволить себе не ответить на звонок, не успокоить ее…
На глаза наворачиваются слезы. Те же слезы, которые навернулись, когда в своей старой комнате, переодеваясь, я обнаружила разорванный надвое конверт. Он лежал в тумбочке, не унесенный. И без труда удалось две половины соединить, чтобы увидеть, что написала Розмари в тот день, когда я собиралась покончить с жизнью.

Изабелла,
мой милый, мой нежный, мой самый дорогой Цветочек!
Здравый ум подсказывает мне, что сейчас ты ни за что не возьмешься прочитать это письмо, но сердце твердит обратное и я очень надеюсь, что именно оно окажется правым.
Если сейчас этот конверт в твоих руках, если ты развернула бумагу, не разорвав ее, ты уже сделала меня самым счастливым человеком на свете, моя девочка. Даже если ты не дочитаешь до конца, даже если остановишься посередине… Изабелла, я тебя люблю. Я люблю тебя так сильно, что никакие слова и письма не смогут этого передать. Да простит меня Фелим за такое признание от родной матери, но тебя я люблю ничуть не меньше, чем его. Ты не просто стала мне дочерью, Иззи, ты стала частью меня. И если эту часть отобрать… я не знаю, можно ли жить с сердцем, в котором нет одной половины?
Я знаю причину твоего бойкота и отчуждения, мистер Каллен рассказал мне после того, как устал терпеть мои бесконечные звонки. И я уверяю тебя, Изза, я ни на грамм не преуменьшаю свою вину и не собираюсь замалчивать ее. Я рассказала то, что меня не касается, это правда. Я раскрыла ту тайну, которую ты мне доверила, а вместе с ней вручила и свою душу. Это непростительно, страшно и очень больно. Я понимаю твои чувства. Я все их принимаю. Все до единого, милая.
Я не ограничилась грозой, ты знаешь. Я рассказала о твоей еде, об одежде, о твоих друзьях… я рассказала все, что знала о тебе, это так. Но Изабелла, девочка, поверь мне – я клянусь и вкладываю в эту клятву все свое естество – это не было предательством. Я не предавала тебя, не отказывалась от тебя и уж точно не очерняла твою память и твою жизнь.
Мой милый, мой нежный Цветочек, это все должно было быть тебе во благо. Мистер Каллен так сильно испугался, когда ты среагировала на комнату с окнами, что не мог заснуть целых две ночи. А потом ты отказалась надевать белую шубу, отказалась от еды, много плакала, тебя мучили кошмары – и он написал мне. От отчаянья и желания помощь – только лишь! Ему так же больно видеть твои слезы и мучения, как и мне. Поверь, ни один из нас никогда бы не посмел коснуться неприкосновенного в твоем личном пространстве, если бы не обстоятельства.
Если сейчас ты собираешься порвать это письмо, пожалуйста, прочти еще три строчки, Иззи:
Если бы человек, который тебе дороже всех на свете, страдал… разве бы ты не сделала все, что от тебя зависит, дабы облегчить его страдания?
Если бы человек, за которого у тебя болит сердце, не мог спать, есть и думать от сковавшего душу страха… разве бы ты не постаралась выяснить, как ему помочь?
Если бы человек, который больше всего нуждается в доверии, заботе и теплоте, родной тебе человек, твое сокровище, Изза, заперся в комнате и отказывался выходить… разве бы ты ждала, что он с собой сделает? Не попробовала понять его? Узнать о нем побольше?
Моя милая, и я, и мистер Каллен в этой переписке, будь она неладна, преследовали лишь одну цель: сделать тебя счастливой. Не покупать цвет, который раздражает тебя и заставляет плакать, не готовить ту еду, от который ты непременно откажешься, не водить тебя туда, где тебе страшно… и знать, чем помочь, чем унять твою боль во время кошмаров. Что сделать, чтобы ты быстрее успокоилась и тебе стало легче.
У нас не было других мыслей, мы даже не помышляли о том, чтобы так сильно тебя расстроить…
Белла, я отдам за тебя жизнь и душу. Не сомневаясь, не думая, в ту же секунду, как понадобится.
Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы с тобой все было хорошо и ты улыбалась. Нет той цены, которую я откажусь заплатить за твою улыбку. Ее не существует.
Единственное, о чем прошу, единственное, что для меня важно: Цветочек, пожалуйста, не поддавайся сиюминутным желаниям. Оставь себе жизнь. Живи. Ради всего святого, ради того, что было у нас, пожалуйста, только живи. Суицид – это не выход, он не защитит тебя и не сбережет, проблемы не кончатся. Поверь мне, если ты позволишь, и мистер Каллен, и я всегда придем тебе на помощь независимо от ситуации. Мы на твоей стороне.
Я никогда на свете от тебя не отвернусь. Помнишь свое падение с дуба? Тебя перевязывали, причиняли боль, ставили капельницы… а ты каждый день, когда я приходила, спрашивала, уйду ли, если ты не сможешь больше ходить.
А что я всегда тебе отвечала, помнишь?
Что никогда, ни за что, чтобы ни случилось, я никуда не уйду. Я всегда буду с тобой рядом, и ты всегда будешь моей самой любимой девочкой на свете. Моим Цветочком.
Ничего не изменилось, Иззи. Я по-прежнему здесь. И я по-прежнему люблю тебя больше всех.
Ты можешь не прощать меня.
Ты можешь меня забыть.
Ты можешь попросить мистера Каллена стереть мой адрес электронной почты и мой телефон, и я никогда больше не смогу написать тебе или поговорить с тобой.
Все, что я прошу, Изза, это то, чтобы ты помнила: у тебя всегда было и будет место, куда можно прийти в любом состоянии и после всего, что с тобой было. У тебя есть куда и к кому прийти, тебя всегда здесь встретят и никогда не прогонят. Тебя здесь любят…

Береги себя.
Стань счастливой.
Живи весело, ярко и вдохновленно – где бы ты ни была.
Поверь мне, все то, что кажется тебе волшебным сном, однажды сбудется и станет явью. Лучшей на свете. Этого нужно только захотеть.

Всегда твоя,
Розмари.

Это выше моих сил – все это. Эти строчки, проникающие в душу, эти признания, выворачивающие ее, и эти упоминания об Эдварде… о благой цели… рассуждения о том, что бы я сделала, окажись на их месте.
Господи…
ОНА МЕНЯ ЛЮБИТ!
Я покрепче перехватываю сок, сделав глоток для смелости, а потом выискиваю в списке контактов нужный. В этом телефоне у меня их всего два – Эдвард и Розмари. И оба занимают весомую часть в моем сердце.
В какой-то момент, после первого гудка, хочу сбросить и подумать снова, что должна и что могу сказать. Это куда сложнее, чем думалось.
Но если не позвоню сейчас, то позже уже будет нельзя – разница в часовых поясах не играет нам на руку.
Вдох.
Выдох.
Терпение.
Все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Все будет…
- Алло?
У меня перехватывает дыхание и мгновенно костенеют пальцы. Впившись в мобильник так, как не под силу даже Эммету, с которым мало кто сравнится, я тщетно пытаюсь выдавить из себя хоть слово. Мне до того страшно и стыдно, до того больно и жалко Роз, что решимость тает на глазах.
И только лишь те убийственные нотки горечи, какие проскальзывают в голосе женщины, заставляют говорить.
- Розмари Робинс?..
На том конце повисает удушающая тишина.
Я прикусываю губу, стараясь понять, какого черта назвала своего самого близкого человека «Розмари Робинс» и от этого ситуация становится еще хуже. Почти непоправимой.
- Изабелла? – она не верит своим ушам. Голос дрожит, в нем нотки изумления. И оно звенит, рассыпаясь на осколки, между нами.
- Розмари… - вместо ответа шепчу, буквально впечатав трубку в щеку. О ровном и спокойном дыхании можно забыть, не говоря уже о том, чтобы не плакать.
В трубке женщины что-то падает, грохается на пол, будит, возможно, весь дом. А она поднимается на ноги и куда-то идет. Путаясь в словах, дыша так же неровно, как и я, куда-то идет и говорит. Не умолкая.
- Изза, девочка… мой Цветочек… Изза! – на мгновенье затихает, судя по всему, подавив всхлип, - Изза, прости меня! За все, что я сделала, за все, чем обидела тебя, прости меня, пожалуйста! Я так рада тебя слышать! Если ты дашь мне минутку, я смогу все объяснить. Всего минутку, моя девочка. Я тебя так люблю… пожалуйста, поговори со мной! Прости меня!
Ее слова, излом ее голоса, то, что наверняка плачет, доводят меня саму до ручки. Открывают шлюзы и позволяют слезам ручьем потечь из глаз. Я притягиваю к себе клубничную подушку Эдварда, зарываясь в нее лицом. Бормочу, надеясь, что расслышит меня:
- Я не брошу трубку, Роз. Я звоню… поговорить…
С нескрываемым облегчением выдохнув, женщина поспешно хватается за мои слова.
- Спасибо, мой Цветочек. Я не займу у тебя много времени. Сейчас…
Глубокий-глубокий вдох – полностью наполнить легкие.
Резкий выдох, этот воздух полностью выгнавший.
А затем снова вдох. Только короткий. Закрепляющий.
- Изабелла, - начинает она, совладав с голосом и своими эмоциями. Говорит уверенно, достаточно спокойно и почти без дрожи, - я прошу прощения за все, что сделала без твоего ведома. Я не имела никакого права рассказывать твою историю чужим людям, тем более с такими подробностями. Я не могла принимать решение, не посоветовавшись с тобой и руководствуясь только собственными мыслями, какими бы они ни были. Я полностью признаю свою вину и готова искупить ее перед тобой так, как захочешь. Я люблю тебя, Изза. Я люблю тебя больше, чем любила бы собственную дочь. И я сделаю все, что ты пожелаешь, чтобы наше общение не прекращалось. Чтобы хотя бы иногда… я могла тебе звонить. И если сейчас ты хочешь попрощаться, пожалуйста, не делай этого, - на этой ноте ее голос все же срывается, она торопится - я заплачу любую цену за возможность остаться в твоей жизни и не быть из нее вычеркнутой. Только назови. Пожалуйста, подумай об этом, Изз…
Выверенная речь, приправленная таким количеством извинений и боли, сквозящей едва ли не в каждом слове, чудом не превращает мои слезы в истерику. Невозможно слушать такое и оставаться безучастной. Каждое «прости» от Розмари, каждое ее обещание сделать все что угодно за это «прости», включая конечную мольбу не прерывать наше общение, режет без ножа. Остро, больно и глубоко. До кости.
- Роз, нет… Роз, ты что?.. – я давлюсь рыданиями, сжав подушку до белизны пальцев. Спокойствие Эдварда бы мне сейчас очень не помешало, - не говори такого… не надо…
Женщина берет паузу, перестраивая свой план под стать моим просьбам. Гладит голосом, не иначе. Убаюкивает.
- Цветочек, не плачь. Это же всего лишь я, Цветочек, - нежно шепчет, встраиваясь в одну ей известную мелодию моих слез, - я не хотела тебя расстроить или еще больше обидеть. Что мне сказать? Что ты хочешь услышать?
И снова плачет – сама. Только куда тише, чем я. Не так явно.
Вдох.
Выдох!
Вдох!
Выдох…
Да помоги же ты, проклятая дыхательная гимнастика! Не просто же так Деметрий меня ей учил!
- Розмари, - севшим голосом, но уже избавленным от того неимоверного количества всхлипов, с каких начинала, произношу я, - я хочу, чтобы ты сказала, что меня прощаешь. Я звоню тебе, чтобы извиниться. Я люблю тебя. И то, что я делала в течение этих дней… немыслимо. Меня мало размазать по стенке! Ты можешь ненавидеть меня, ты можешь не звонить мне больше, ты можешь забыть обо мне и о том, сколько раз я заставила тебя пожертвовать чем-то ради меня. Только пожалуйста, прости меня. Я не смогу жить, зная, что ты меня не простила…
Ну все, водопады. Безостановочные, громкие, доверху залитые соленой влагой. По скулам, по щекам, по подбородку, на шею – к груди. По пижамной кофточке к груди. К сердцу.
Я сказала правду.
До встречи с Эдвардом всю мою жизнь Розмари была единственным человеком, которого я по-настоящему любила и которому по-настоящему верила. Я знала, что если со мной что-то случится, что если оступлюсь и все отвернутся, моя Розмари будет со мной. Она никогда меня не бросит. Не бросила бы… а сейчас имеет полное право.
Забавно, что она мне об этом говорит – что я это право тоже имею. Как будто бы не знает, что без нее бы я не прожила и года после смерти матери. И в лучшем случае кончила бы жизнь в стенах психушки, кидаясь на маты в то время, когда перед глазами цветной радугой вспыхивала молния…
- Изза…
- Белла, - обрываю ее, не дав закончить, - я твоя Белла, Розмари. Я всегда буду твоей Беллой. Я тебя люблю. Я Белла…
Смотрительница всхлипывает в трубку так же, как и я, обвив ее обеими руками – я могу наглядно это представить. Я верю, что это так.
- Мой Цветочек, Белла… ну конечно же, конечно же я тебя прощаю. Мне не за что тебя прощать, но если ты так хочешь это услышать, то прощаю. Я виновата в том, что случилось. И я безумно тебя люблю, моя девочка. Я всегда тебя люблю – здесь ты или в России, это не имеет значения. Я всегда с тобой.
По-детски крепко обняв подушку, задушив в себе один из всхлипов, чтобы пробормотать «поговори со мной», укладываюсь на простыни. Подтягиваю колени к груди, носом утыкаюсь в нутро одеяла, а рукой держу телефон как последнее, что осталось.
Лежу на простынях, глядя в окно, где отдернуты шторы, на солнечные лучики, снег и снежинки, медленными движениями падающие вниз. Лежу, плачу и вслушиваюсь в нотки голоса своей Роз, в каждое ее слово, которое решится мне сейчас сказать. Рыдаю, всхлипывая почти постоянно. Но сейчас просто не в состоянии остановить эти слезы.
Я самая счастливая. У меня есть Розмари, у меня есть Эдвард, мне доверяет Каролина и Эммет не злится на меня… у меня есть семья! И эта семья со мной. Она не отворачивается от меня, не прогоняет, не делает больно. Семья меня любит.
После стольких лет неверия в столь простые истины, после стольких лет уверенности, что краткие встречи с моей Роз - все, что мне положено, это окрыляет.
Я плачу, слушая свою смотрительницу, и начинаю одновременно смеяться. Счастливо, от радости, с широкой-широкой улыбкой на губах.
- Белла? – нежно зовет женщина, так же время от времени подавляя всхлипы, - девочка, все хорошо?
- Ты моя мама, Роз, - прикусив губу, шепчу я, - ты моя вторая мама. Я люблю тебя как маму. Я обязана тебе всем.
От слез стягивает лицо, саднят глаза, течет нос и побаливает голова. Мне жарко под одеялом, но холодно без него. И подушка моя – Эдварда – уже совсем мокрая…
Но внутри у меня, наконец, все становится на свои места. Воцаряется мир, тишина и порядок. Завладевает всем светлое чувство благодарности и непередаваемое, восхитительнейшее из возможных – взаимности.
Я не одна.
Я больше никогда не буду одна.
Я рассталась с одиночеством.
- Ты мое сокровище, Белла, - растроганно отвечает мне Роз, снова гладя голосом, - ты мой самый дорогой и любимый человек. И если бы кто-нибудь, когда-нибудь, предложил мне сделать все иначе, я все равно выбрала бы остаться с тобой. Ты моя дочка.
Я усмехаюсь сквозь слезы.
- Да уж… твоя дурочка-дочка.
- Ну уж нет. Умница-дочка, - исправляет женщина, сделав вдох и превратив свой тон в самый ласковый, который я когда-либо слышала, - не плачь, моя девочка.
Я кусаю губу.
- Это хорошие слезы, Роз. Они от счастья.
- Я знаю. Но все равно – не плачь. От счастья надо смеяться.
- Тогда и ты не плачь…
- И я не буду, - она посмеивается, подавляя парочку всхлипов, - все, видишь? Тише, мой Цветочек.
Мы обе отвлекаем друг друга какими-то шутками, пока высыхают слезы. Роз вспоминает курьезные моменты моего детства, рассказывая о них с материнским теплом и участием, а я проникаюсь ими, забывая о рыданиях.
Теперь все так же лежу на кровати, но смеюсь. И так громко, что позавидовала бы Каролина.
- Ты простишь меня? – решаюсь переспросить, когда соленая влага уже почти полностью испарилась.
- Я никогда не обижалась, Белла. Я никогда на тебя не обижусь, - с жаром отзывается Розмари. – А ты? Ты меня простишь?
- Я никогда не обижалась, Роз, - в такт ей отвечаю, улыбнувшись, - я тебя люблю.
Десять, двадцать, сотню раз – пока не убедится. Пока не поверит, что это искренне, что это навсегда. Что оно не проходит, не забывается. И что возвращается. Что для меня это чувство любви драгоценно.
- Два сапога пара, Беллз, - хмыкает женщина, - пусть будет так.
А потом спрашивает, выждав пару секунд:
- Как у тебя дела?
И вот тогда я понимаю, сколько на самом деле упустила и не рассказала ей. Сколько потеряла, забыла, выплакала, пока ее не было. Скольким могу, хочу и стану делиться! С мамой!
- Ты не представляешь, сколько всего я могу ответить на этот вопрос…
- Я готова слушать, - мягко подбадривает меня она, - давай, Цветочек, расскажи мне. Я безумно по тебе соскучилась.


Внизу хлопает дверь.
Я выхожу из комнаты, чтобы взять нужную кисточку у себя, магическим образом позабытую, и докрасить тарелку, когда слышу характерный звук.
И вкупе со временем, приблизившимся к четырем, понимаю, что вовсе это не Рада вынесла мусор.
Наскоро осмотрев себя и убедившись, что ничем не испачкаю, я, придерживаясь за перила, бегу по лестнице вниз.
Возможно, слишком по-детски, возможно, неоправданно наивно и быстро, но все же бегу. И улыбаюсь широкой улыбкой, от которой, следуя словам детской русской песенки, переведенной мной с помощью Google, станет всем светлей.
Если Эдвард и ожидает моего налета, то явно не такого счастливого. Он как раз вешает пальто в шкаф, только что разувшись, и перекидывается парочкой слов с Антой, открывшей дверь, когда я спускаюсь. В сапфировой блузке с коротким рукавом и замком на груди и длинных белых шортах из хлопка, больше похожих на тренировочные штаны, являюсь почти что его отражением – белая рубашка без галстука и брюки цвета берлинской лазури.
Эдвард хмыкает нашему сходству, а я рдеюсь.
Анта благоразумно отступает в кухонную арку, не мешая приветствию.
- С возвращением, - мягко начинаю я, зачем-то тронув свои стянутые в пучок волосы.
Для него это не остается без внимания. Улыбается.
- Привет, Изза, - и более раскрепощенно, нежели прежде, Эдвард переплетает наши пальцы, некрепко, но ощутимо сжав мою руку в своей.
Ему приятно, что я все это сказала и спустилась. Он не злится.
- Ты выглядишь немного усталым… все хорошо?
- Сегодня как никогда, - Эдвард мне подмигивает? Да неужели?
Этот день стоит записать в псевдо-дневнике как один из лучших. Он уже окончательно таковым стал.
- У тебя какие-то планы? – Каллен ставит компьютер на пуфик в прихожей, расстегивая две пуговицы на воротнике рубашки. – Раз ты спросила.
Я нерешительно тереблю пальцами край своей кофты.
- Я думала прогуляться после обеда… но если ты устал, мы можем подождать вечера. Или тогда уже завтра.
Эдвард смотрит на меня со снисходительностью и намеком на нежность, который затаился в капельку повлажневших глазах.
- Я с удовольствием прогуляюсь с тобой после обеда, Изза, - подбадривает он, оглянувшись на закрытую собой дверь, - тем более, там сегодня далеко не так холодно, как вчера.
Могу поспорить, что от него не укрывается, как загораются мои глаза. Почти что синим пламенем.
- Тогда мы можем идти обедать, - в немного скованном, но все же пригласительном жесте указываю на арку столовой.
- Ты что-то приготовила? – с недоверием наперегонки с восторгом Эдвард вглядывается в кухонное пространство за нами.
Мне жаль его разочаровывать.
- Вообще-то нет… - смущенно шепчу, вот именно сейчас до боли пожалев, что родилась без малейшей толики кулинарного таланта, - но я была инициатором… надеюсь, тебе понравится.
С интересом взглянув на меня, Серые Перчатки почти сразу же кивает. Отрывисто.
- Еще бы. Ты знаешь, что больше всего платят за идеи, а не за воплощение?
Я фыркаю.
- Действительно… но это все же не идея нового боинга. Это просто еда.
Эдвард подходит ко мне совсем близко, возвышаясь на известные полторы головы, но глядя вниз с таким теплом, что разница сразу же стирается. Все наши разницы стираются. Мы ведь сегодня даже по одежде идеально друг другу подходим.
- Если бы люди не ели, не было бы ни боингов, ни самолетов в принципе, - заговорщицки сообщает он. А потом поворачивается к кухне, потянув носом запах. Пытается разобрать.
- Запеканка? Нет, стой. Лазанья. Лазанья с бешамель? – Аметистовый выдает мне догадки как ребенок, желающий угадать правильный ответ. Он весь обращается в сторону столовой, время от времени оглядываясь на меня, чтобы понять, в том ли направлении движется.
- Почти, - примирительно замечаю, когда оканчиваются варианты, - мусака… я попросила Анту и она приготовила.
В глазах Эдварда, когда он оборачивается в мою сторону, нет больше детской непосредственности и отчаянного желания отгадать. Огонь в них так быстро погасает, уступая место маленькому приглушенному пламени, что я пугаюсь, будто сделала нечто не так.
Однако почти сразу же успокаивая меня, пламя заставляет к себе приглядеться. И увидеть. Все увидеть – от трепета до завороженности. Истинную благодарность.
- Ты запомнила… - тихонько, не разрушая наш зрительный контакт, констатирует факт мужчина. Похоже, удивительный для себя. Это намек о развитости моих умственных способностей? Комплимент? Или я уже ничего не понимаю…
- Это не было сложным, - с упоением наблюдая за аметистами, я быстро киваю, желая явного проявления хоть каких-то эмоций, - ты доволен?
Это один из немногих разов, когда Эдвард смотрит на меня как на ребенка – несмышленого, нерешительного и говорящего какую-то несусветную ерунду. Смотрит и краешком губ улыбается. Слишком заманчиво и притягательно, дабы отвернуться. Дабы обидеться.
- Спасибо, Изза…
Это русский? Греческий? И почему я не выбрала лингвистическую школу?
- По-русски, - видя мое недоумение, исправляется Эдвард, - «спасибо» говорят, когда хотят поблагодарить. Я помню, ты выбрала в учителя Карли, но я тоже знаю парочку русских слов.
Усмехается с некоторым смятением. Менее заметным, конечно, чем мое.
А я улыбаюсь – так же, как и когда только спустилась сюда. Смотрю на него и снова чувствую теплоту от своего кольца. Моя «голубка» теперь – мое сокровище. Все может очень быстро измениться.
- Учителей много не бывает, - благодарно отвечаю, - я с удовольствием поучусь и у тебя. Что у вас отвечают на «спасибо»?
- Пожалуйста, - четко произнеся слово, сообщает Эдвард, - или не за что.
Слишком много согласных. И слишком много из них читаются. Ну и ладно. В конце концов, это Его язык. Я готова сломать собственный, чтобы научиться – хоть немного – общаться на норвежско-немецком диалекте, какой признан в России официальным.
- Тогда пожалуйста, - сделав все, что зависит от меня, дабы произнести слово правильно, с ожиданием посматриваю на мужа, - или не за что.
- Правильно, - с восторгом учителя, чей ученик делает первые успехи, Эдвард мягко ерошит мои волосы, - а теперь пойдем пообедаем, пока солнце не село. Гулять в темноте не очень весело.

Ужин проходит на ура. Я доедаю свою порцию, с удовольствием наблюдая за тем, что не ошиблась с выбором блюда, раз прямо перед глазами пустеет тарелка Серых Перчаток, и радуюсь своей маленькой победе. Мне определенно стоит взять у него какие-нибудь кулинарные уроки. Мусаку точно не приготовлю сама, но начать с омлета или манной каши вполне может. Он любит манную кашу?
Сидя за столом и делая маленькие глотки гранатового сока, я понимаю, что очень хочу узнать, что Эдвард любит – во всех сферах жизни. Мне известно не многое, но уже больше, чем той же Конти, надеюсь, раз считает, что синий цвет Эдварду непригляден. Я своим собственным примером доказываю, что это не так. Синий он как раз любит. И белый. И еще, наверное, чайно-бордовый, если судить по стенам его комнаты.
После обеда мы выходим на прогулку, как он мне и обещал. Только на этот раз она не такая медленная и робкая, как первая, когда всю атмосферу на клочки попыталась порвать Константа, а я со своей меткостью чуть не выбила Эдварду глаз снежком. И пусть маршрут тот же, пусть мы идем вдоль беленького забора, смешавшегося со снегом, а впереди все та же снежная земля, именующаяся газоном, все по-другому. Хотя бы в том, как мы разговариваем. И как смеемся над какими-то глупостями, наверное, тоже.
Я не веду себя неподобающе. Я не целую Эдварда, я не пристаю к нему, я не делаю ничего, что вышло бы за грань дружбы. Мне так и кажется, что он мой друг, как обещал. Мой лучший друг. А еще – мой защитник. В этот день становятся на свои места давние слова Розмари, что я буду считать Эдварда одним из лучших мужчин на свете. И что муж мой будет для меня куда больше, нежели простым любовником. Секс – примитивная штука, даже если есть желание. Эмоциональная связь важнее. И впервые за всю историю своих отношений с мужчинами, я всецело отдаюсь ей. Проникаюсь. Радуюсь. Принимаю.
Да будет так.
- Мы можем немного поговорить… о тебе? – несмело спрашиваю я, когда начинаем второй круг возле дома. На улице свежо и снежно, однако приятно. И вдвойне приятно потому, что гуляю я под руку с Эдвардом, напитываясь атмосферой вокруг и тем, как хорошо чувствовать кого-то рядом. То пальто, каким вчера гордилась Каролина, теперь и моя ценность. Я тоже с удовольствием к нему прижимаюсь.
Мы гуляем около получаса. Я держу Каллена под локоть и очень боюсь, что он откажется.
- Ты тоже можешь задать мне встречные вопросы – об этом же.
Эдвард немного напрягается.
- Обо мне?
- О вкусах, о взглядах… я не знаю… о тебе? – прячу свою робость за вымученным смешком.
Похоже, мужчина ожидал услышать другое. Когда я объясняю, что именно желала бы узнать, он расслабляется.
- И что тебе интересно?
- Например, - я делаю вид, что задумываюсь, хотя вопросы уже давно готовы, - почему ты не любишь лошадей? У вас в поселке конное поло, ты говорил… они, наверное, всегда рядом.
Эдвард вздыхает, со смешком взглянув на меня.
- Правда очень прозаична, Изза – от них пахнет.
- Навозом?
- Нет. Сами собой. Лошадью, животным. Потом, шерстью… ну, и навозом иногда, - он пожимает плечами, - мне всегда это не нравилось.
- У вас была конюшня? Здесь?
- В Греции, - Эдвард чуть приглушает голос, вспомнив о той стране, что должен называть своей Родиной, - там это никому не шло на пользу.
Я поднимаю взгляд на него всего на секунду, даже не думаю, что могу увидеть, просто поддавшись сиюминутному желанию, смотрю. И с трудом делаю вдох, когда вижу, что расползается в аметистах – душащее, темное и очень, очень страшное. Наверное, когда меня спрашивают о грозе, взгляд такой же.
Что там случилось?.. Эммет сказал, их родители умерли. Причина в лошадях? Чего еще не любит Эдвард?.. Рыбы? Я окончательно запуталась.
- Как насчет встречного вопроса? – уловив мою прострацию и сморгнув ненужные эмоции в глазах, переводит стрелки Эдвард, - любимая страна мира, Изз?
Неожиданно.
- Франция, - честно признаюсь я.
- Франция? Эйфелева башня, Триумфальная арка, Елисейские поля?
Интересные идеи. А мысли о Мадлен?.. Черт, я начинаю стесняться своей любви к Парижу после разговора с Каролиной и Эмметом.
- Нотр-Дам Гюго и Гранд Опера Гастона Леру.
- Ты читала их?
- Да. И мне очень понравилось. Ты не любишь Призрака Оперы?
Мы останавливаемся возле беседки, поднимаясь в нее. Доски трещат, на них снег, а выход на веранду закрыт. Но это не мешает увидеть уютный деревянный столик посередине и четыре стула. Наверняка летом здесь потрясающе. Да и вид вокруг… тут красивее всего видно, как садится солнце.
Эдвард поворачивается ко мне всем телом, правой ладонью закрывая правую сторону лица. Хмурит брови, стараясь произвести жутковатое впечатление.
- Если научусь петь, возможно, им и буду, - со смехом выдает он, вдохновив меня своей непосредственностью, - как же его не любить?
Попросив разрешения глазами прежде, чем собственной ладонью притронуться к его щеке, я осторожно обвиваю холодные пальцы своими. Сегодня серые перчатки благополучно остались в прихожей.
Давая возможность себя остановить, не без помощи Эдварда, аккуратно убираю его же руку с его лица. Морщинки слева тут же разглаживаются, хмурость пропадает, а две половины сравниваются друг с другом – почти полностью.
- Не прячься, - неслышным шепотом прошу, прикусив губу. А затем уже слышно, уже в голос, хоть и тихо, задаю вопрос:
- Что с тобой случилось?
На сей раз не только стянутая льдом правая сторона лица обдает холодом, но и левая, живая, последовавшая ее примеру, холодит пальцы. Напряжение так и витает в воздухе – даже мороз усиливается.
- Никаких драматически и душераздирающих историй, как у Призрака Эрика, Изза, - аметисты настораживаются и темнеют, - банальные вещи. Давай не будет об этом.
- И ты совсем ничего не чувствуешь? – не унимаюсь я, легонечко проведя пальцами по гладкой выбритой коже. Справа.
- Даже снежков, - не растягивая тему и не затягивая время, кивает Эдвард. Ему тяжело это дается. И зачем я начала?..
- Мне очень жаль... это связано с Грецией?
Он почти сразу же прекращает разговор.
Кивает и прекращает.
– Ты не замерзла? Уже темнеет, может быть, пора домой?
Я понимаю, что должна согласиться. И я не противлюсь.
Начавшаяся беседа, прервавшаяся столь быстро возможно, моя вина. А, возможно, и нет – но значения теперь это не имеет. Факт в том, что разговор закончен. Придется это признать.
- Конечно. Пойдем домой, - убрав руки от его лица и вернувшись к локтю, за который берусь, киваю мужу, - спасибо, что прогулялся со мной.

Засыпая этой ночью, я думаю о том, о чем мы говорили. И о целом дне в принципе. Устроившись на плече Эдварда и обвив руками его талию, думаю, прикрыв глаза. Слава богу, и обнимать его, и думать рядом Каллен мне позволяет. Неужели пали за это время какие-то стены?
Он тоже не спит. Он внимателен к тому, как я дышу и двигаюсь, а поэтому вполне ясно, что нет. Мы оба сегодня не в состоянии заснуть слишком быстро.
- Я помирилась с Розмари, - докладываю в тишине спальни, прижав к себе одеяло. Боюсь, что это молчание раздавит меня. Не люблю, когда там, где нужны разговоры, царит тишина.
Эдвард реагирует сразу же.
- Очень хорошо, - с добротой и почти радостью отзывается, погладив мои плечи, - она этого очень хотела.
- И я тоже.
- И ты тоже, ну разумеется. Ты молодец.
Почему-то его похвала, хоть и приятная, отдает холодом. Совсем чуть-чуть, но все же… я ведь так люблю аметистовую теплоту.
Попробовать исправить положение? Хотя бы на ночь? Хотя бы на эту…
- Она спросила, счастлива ли я здесь…
- И что ты ответила? – не без интереса спрашивает Эдвард, все так же поглаживая кофту на моих плечах. Его скованность пропадает, уступая место любопытству. Только не такому, как принято: забавному, веселому. Скорее отчаянному. Обеспокоенному даже.
- Что счастлива, - улыбаюсь, проведя пальцами по одеялу в сторону его руки и обратно. Клюнул.
- И это было честным ответом? – после мгновенья тишины вопрошает он.
- Ага, - припоминаю любимое слово Каролины и не хочу от него отказываться. Поднимаю голову, встретившись взглядами с мужем. Своим – спокойным и радостным, и его – взволнованным и выжидательным, хоть и старающимся это скрыть. - У меня ведь здесь теперь семья…
Успокоенно вздохнув, Эдвард согласно кивает. Невесомо касается губами моего лба, рядом со своим предплечьем, а потом почему-то закрывает глаза. Быстрее, чем успеваю увидеть, чем они подернуты.
- Это очень хорошо, - в темноте слышен его шепот, - потому что так и есть. Ты права.
Пододвинувшись поближе к его шее со вздохом согласия, я тоже закрываю глаза.
Утро вечера мудренее? Я надеюсь.
- Доброй ночи, Эдвард.
Я люблю тебя, Уникальный.