- Твой отец был тем, кто надел на меня наручники и зачитал мне все мои права прежде, чем посадил на заднее сидение полицейской машины и отвёз в участок для первого, но далеко не последнего допроса, - после недолгой заминки отвечает Эдвард. Именно на этой тоскливой и удручающей ноте прежде, чем я успеваю хотя бы немного усвоить эту прозвучавшую, как гром, новость, за ним слишком быстро захлопывается входная дверь, оставляя меня наедине с родителями.

Оставляя меня наедине с отцом, в своё время арестовавшим Каллена за некоторое правонарушение, закончившееся для него судом и тюремным сроком, и мамой, которая, в отличие от меня, неплохо помнит чуть ли не каждое задержание, в котором принимал участие мой второй родитель. Чарли периодически рассказывает о них и мне, но меня никогда не интересовало это настолько, чтобы держать в голове имена всех преступников, пойманных им, да и вообще я всегда предпочитала оставаться от всего этого как можно дальше. Быть может, мы и живём в ужасном мире, где люди совершают друг с другом зверские вещи, порой не ограничивающиеся исключительно относительно невинными кражами и грабежами, а приводящие к жестоким изнасилованиям и убийствам, но я хочу знать и слышать об этом как можно меньше. Более того, я не хочу допроса. Не хочу, чтобы Чарли начал рубить правду-матку, расписывая, какой же Эдвард негодяй, подонок и мерзавец, ведь все однажды провинившиеся и оступившиеся автоматически заносятся им в плохой список и не заслуживают снисхождения и прощения даже после отсидки, независимо от ими совершенного, и уж точно не хочу продолжения вечера. Да, сегодня День благодарения, а праздники принято проводить и отмечать с семьёй, но, ощущая возникшее чувство, что самый близкий мне на данный момент человек находится далеко не в этой квартире, и не имея сил игнорировать данную эмоцию, я желаю лишь последовать за ним куда угодно, и мне, откровенно говоря, плевать, как это будет расценено, что подумают родители, и как мой побег скажется на наших дальнейших отношениях, и не сведёт ли он их банально на «нет». Меня едва ли когда-либо понимали, как должно, а Эдвард... Он понимает, и я не солгала, когда сказала ему, что хочу провести этот вечер с ним, но теперь осознаю, что мне следовало быть до конца откровенной или хотя бы прислушаться к нему, протестующему против моей идеи и никак не желающему претворять её в жизнь. Он будто бы догадывался, кто мой отец, и что будет, но я знаю, это не так. Просто знаю, и всё, а всё, что мне пока недоступно, я предпочитаю узнать от Эдварда, а не от Чарли, и поэтому мгновенно свирепею изнутри, как только он произносит первые слова:

- Что это только что было? Откуда... откуда этот... этот человек вообще здесь взялся? - периодически запинаясь, вопрошает мой отец, словно бы через силу называя Эдварда человеком, а в действительности вовсе не считая его истинным членом общества и полноправной личностью, и от этого мне мгновенно становится противно, как будто это лично я оскорбила Каллена за его спиной. Как правило, дети стремятся быть похожими на своих родителей и делают всё возможное, чтобы они ими гордились, но сейчас мне фактически стыдно за Чарли. Эта ситуация просто апогей всего. - Будь добра, объяснись, Изабелла.

- Вот уж нет. Я не обязана этого делать и, что даже важнее, не хочу. Я больше не ребёнок, чтобы отчитываться перед кем бы то ни было.

- Мы никто бы то ни было. Мы твои родители, и ты не смеешь так с нами разговаривать.

- Может быть, но и ты не можешь требовать от меня слепого подчинения. Эдвард ушёл, и мне лучше сделать то же самое.

- Но, Белла... Сегодня же праздник, - вмешивается в наш ожесточённый и идущий на почти повышенных тонах спор мама, но я просто качаю головой. Возможно, позже я и пожалею о собственной непреклонности в данный момент времени, но прямо сейчас мне совершенно нечего им сказать, абсолютно не за что их поблагодарить и ничего хорошего с ними не разделить.

Это плохо, печально и в некоторой степени мучительно, но единственное, что я делаю, это разворачиваюсь и ухожу, куда глаза глядят. Конечно, пунктом моего назначения не является совсем уж неизвестное место, но путь до лифта и в нём до паркинга проходит, словно в полутьме и в полусне. Возвращает меня в сознание лишь картина того, как Эдвард пинает левое переднее колесо моего любимого пикапа, явно вспомнив про отсутствие ключей, которые, как у владельца транспортного средства, есть только у меня, и пребывая в досаде от невозможности немедленно уехать прочь. Его эмоции причиняют мне наравне с душевной и поистине физическую боль, но я нахожу в себе силы и импульс заявить о своём присутствии, чтобы оно не застало его врасплох:

- Не мог бы ты, пожалуйста, перестать бить мою машину? Она-то точно ни в чём не виновата.

Эдвард тут же оборачивается ко мне с ясно различимым в тишине стоянки стоном вероятного негодования, по всей видимости, вызванного моим появлением, но чего он ожидал? Что я останусь наверху со своими родителями и, как ни в чём не бывало, сяду с ними за один стол, чтобы вкусить приготовленную пищу и насладиться сопровождающей ужин беседой? Что мы забудем о том, с чего всё началось, как о мелком и незначительном недоразумении? Что я вычеркну из своей памяти и его, и то, что он для меня сделал и продолжает делать и по сей день, и проведённое вместе время, и разделённые чувства и эмоции? Что предам всё это, как будто этого и вовсе никогда не существовало, и не происходило? Я бы никогда так не поступила, но, судя по ответу, которым меня удостоили, в его голове всё именно так и обстоит:

- Ты зачем здесь? Возвращайся-ка лучше наверх, - резко говорит мне Эдвард, и его довольно громкий голос эхом разносится по всей парковке, пока он лихорадочно обводит её глазами, словно ища замену моему автомобилю, на которой можно также отыграться и выместить свою ярость, но уже без моего возражения.

Но я вряд ли позволю ему это сделать, и не потому, что я вся такая правильная и положительная, а просто потому, что это я затащила его туда, куда он вообще не хотел ехать и где совсем не желал находиться. С другой же стороны... Что, если я всё-таки дура, принимающая желаемое за действительное? Что, если была только рада обманываться и позволила себе купиться на ложь? Что, если всё это время Каллен как минимум подозревал, а как максимум даже был уверен, кто мой отец, и именно по этой причине так настойчиво и пытался войти ко мне в доверие? Это, конечно, необязательно отменяет то, что мне угрожала истинная опасность, но мог ли он, увидев мои семейные фотографии и сопоставив все факты, решить воспользоваться представившейся возможностью, открывшимся ему родством и мною, чтобы при случае как-нибудь отплатить моему отцу через меня? Что, если во мне видели лишь разменную монету, орудие мести и, если на то пошло, сексуальную игрушку, которая, откровенно говоря, и сама была не прочь вступить в отношения интимного характера? Что, если всё это происходило ровно в то же время, когда я искренне проникалась человеком, открывала ему душу, делилась сокровенными вещами и неоднократно отдавала собственное тело не только по причинам, обусловленным внезапно возникшей страстью?

Насколько всё это ужасно звучит, настолько же я оказываюсь не в состоянии заткнуть себя и в переносном смысле зашить свой рот, и в результате его покидает, пожалуй, самое отвратительное предположение, какое я только делала в своей жизни:

- Ты знал? Ты знал, кто мой отец?

- Что? - я слышу и вижу искреннее непонимание в его глазах, отрицание в быстро потухающем эмоционально взгляде, который ещё минуту назад не ярко, но искрился, и мольбу подумать дважды прежде, чем рубить сгоряча и сжигать только наполовину возведённые мосты, но внутри я будто заледенела. Как результат, ничто из этого не останавливает меня от усиления общей агонии момента:

- Всё это время... ты знал? Поэтому так упорно настаивал на том, что мне угрожает опасность? Хотел гарантированно проникнуть в мою жизнь?

- Так вот какого ты на самом деле мнения обо мне... Считаешь, что я использовал тебя... ради мести? - вопрошает он, сокращая расстояние между нами до критического минимума, и, вдыхая его запах, собственный, не содержащий в себе никаких особых примесей в виде парфюма, полной грудью, я уже чувствую, как он путает все мои мысли, сбивает с толку и возбуждает. Но каким-то образом умудряюсь сконцентрироваться и продолжить:

- Так ты знал или нет?

- Что бы я ни сказал, ты мне вряд ли поверишь и независимо от того, каким будет ответ, посчитаешь, что я лгу. И знаешь, почему, Изабелла?

- Почему?

- Да потому, что в твоей голове уже проросло зерно сомнения, и сейчас ты думаешь только о том, что, возможно, твой отец прав. Что люди не меняются, и всё такое прочее. А знаешь, я даже рад, что всё так получилось. Лучше уж горькая правда, чем сладкая ложь, и чем раньше открываются такие вещи, тем проще прощаться. Ты только извини, что я испортил тебе и твоей семье День благодарения.

«Да кого сейчас интересует праздник, который будет отмечаться и тогда, когда мы уже отойдём в вечность и перестанем существовать?» - хочется в крике спросить мне, но для этого оказывается уже слишком и слишком поздно. Больше ничего не говоря и даже не оборачиваясь напоследок, за мгновение сгорбившийся Эдвард удаляется всё дальше и дальше от меня, чтобы покинуть паркинг и, я чувствую, никогда больше, даже ради своих вещей не возникнуть на пороге моего дома. Понимая, что идея звать его по имени и умолять не уходить всё равно ни к чему не приведёт, я делаю то, от чего несколькими минутами ранее сама же и попросила Каллена воздержаться.

Я со всей силы ударяю по колесу правой ногой, и хотя её тут же охватывает горящая боль в пальцах, стремительно распространяющаяся всё выше и выше по ступне и голени, эти мучительные ощущения, по крайней мере, более-менее благополучно отвлекают меня от острой вспышки в сердце. И это, пожалуй, единственное, за что я сегодня благодарна.

*****

В первую ночь без Эдварда мне так и не удаётся сомкнуть глаз. Не потому, что я чего-либо боюсь, а потому, что, привыкнув и полюбив его близость, я, как никогда остро, ощущаю его отсутствие на холодной и пустой соседней половине кровати. Я успокаиваю себя тем, что так или иначе преодолею это, но к концу недели и уж тем более ещё спустя пять дней после этого понимаю всю тщетность своих бесплодных попыток. Почти перестав есть, отдыхать и спать, я ощущаю себя зомби, а на работе зачастую действую, как робот, и хотя моё состояние не укрывается от Анжелы, видя, что я не готова вдаваться в подробности происходящего со мной в последнее время, она удерживается от расспросов, и за одно лишь это я ей действительно и по-настоящему глубоко признательна.

Возможно, мне стало бы легче, если бы я выложила всё, как на духу, и выговорилась, но мне и так непередаваемо плохо, тоскливо и грустно. И сделалось бы только гораздо хуже, подними хоть кто-нибудь эту тему из недр моей души, куда я очень стараюсь её закопать, и частично по этой причине я и игнорирую звонки родителей. Мне по-прежнему нечего им сказать, да и как можно объяснить что-то, что ты и сама не понимаешь, но, тем не менее, в первые несколько дней звуки их вызовов буквально разрывали мои барабанные перепонки, и я совсем не знала, куда от них деться.

Даже включив бесшумный режим, я чувствовала, когда именно набирают мой номер, и меня заполнило не иначе как некоторое облегчение, как только они оставили свои попытки связаться со мной. У нас бывало всякое, но таких размолвок прежде не случалось, да и не могло произойти, ведь до этого момента я никогда не знала лично бывших заключённых, попавших за решётку не без участия моего отца, и уж тем более не вступала с ними в интимную связь. Я не имею ни малейшего понятия, удастся ли мне примириться с родителями, но отчего-то гораздо сильнее тревожусь о Эдварде. Пусть он и вроде как бросил меня, и это необязательно закончится добром, но я... я, кажется, скучаю? Всерьёз обдумываю то будущее, которое у нас могло бы быть? Оплакиваю то, что теперь вряд ли сбудется? Да, я точно делаю всё это, в последний день уходящего ноября впервые изучая положившую начало всему визитку со всех сторон и обнаруживая некий адрес, который не заметила в тот единственный раз, когда прежде обращалась к ней. Это лишь доказывает, насколько ничтожны мои знания об Эдварде, но, вся вконец измучившись и уже достаточно настрадавшись без него, одновременно с этим я осознаю, что больше так не могу. Не могу не ждать звонка, ведь после всего мною сказанного и всех бездоказательных обвинений ни один умный и рационально мыслящий человек не выйдет на связь с тем, чьи слова его болезненно задели, а не могу оставаться вдали и дальше. Даже без надежды мне нужно попросить прощения, а потом будь что будет. Оставлять всё так, как есть, просто неправильно и бессовестно, и главное, чего я хочу, это чтобы он знал, как мне плохо из-за причинённого ему зла. Как я раскаиваюсь и сожалею о своей эмоциональной вспышке, полной безрассудства и совершенно им незаслуженной. Как бы мгновенно и без раздумий забрала свои слова назад, выпади мне соответствующая возможность.

Я просто хочу сказать Эдварду всё это, чтобы он хотя бы выслушал меня, а остальное второстепенно, и в первый день календарной зимы, выпавший на субботу, пока город укрывает снег, я выхожу из машины, благодаря навигатору достигнув указанного на визитке адреса, ожидая увидеть частный дом или многоквартирное здание. Но моему взгляду не предстаёт ничего из этого. Здесь лишь автосервис, и в первое мгновение это кажется какой-то ошибкой, но затем, подняв глаза вверх и наткнувшись на довольно большую, но не кричащую и красиво оформленную вывеску, я отбрасываю эту мысль из-за надписи, содержащейся на ней.

Чёткое и ясное «Автосервис Эдварда» без всякого подлога рассказывает мне о том, с чем бы мой отец ни за что не согласился и принялся бы ожесточённо и до посинения спорить. Каллен подумал всё верно, Чарли не из тех, кто верит в людей и прежде всего в их способность подстраиваться под жизненные обстоятельства и кардинально меняться к лучшему, но и я была права. Эдвард определённо не злодей и не преступник. Не знаю, как именно ему удалось выкарабкаться из ямы, открыть собственное дело, обзавестись постоянной клиентурой и не позволить ему прогореть, и где вообще он взял деньги на создание и развитие бизнеса с нуля, но результат его усилий и стараний налицо. И поражает меня так, что я без преувеличения начинаю хотеть узнать абсолютно всё. Почему именно машины, как и при каких обстоятельствах у него возникла конкретно эта, а не какая-либо другая мечта, сколько потребовалось времени, сил и нервов, чтобы её осуществить, и чем, невзирая на, мягко говоря, не самое благополучное прошлое, он обязан своему успеху?

Я твёрдо, болезненно сильно и непреодолимо ясно желаю задать все эти вопросы и, что важнее, непременно получить на них ответы. Но навстречу моим шагам вовнутрь выходят лишь сотрудники сервиса, по которым и не скажешь, что они целыми днями возятся под днищами или в капоте автомобилей, перебирают различные детали или механизмы, меняют отслужившие свой срок элементы конструкций или пачкаются в машинном масле. Да, на спецодежде каждого из них невозможно не заметить грязные пятна, но все они всё равно выглядят опрятно и чисто и обращаются ко мне более чем услужливо:

- Здравствуйте! Мы можем вам чем-то помочь? Что-то случилось с машиной?

- Добрый день. Нет, с машиной всё хорошо. Быть может, в это и трудно поверить, но она на полном ходу. Вообще-то мне нужен Эдвард Каллен. На оставленной им визитке значится этот адрес. Это срочно, - несколько торопливо говорю я, чуть ли не проглатывая отдельные звуки и окончания слов, но мне всё равно, как это выглядит, и какое впечатление я произвожу. Я просто нуждаюсь в том, чтобы его позвали, и как можно скорее, но вместо этого меня спускают с небес на землю одной лишь фразой:

- Мы бы и рады вам помочь, но в настоящий момент времени его здесь нет.

- А когда он появится? - порядочно сникнув, но стараясь не подавать вида, спрашиваю я, мысленно убеждая себя в том, что это ни в коем случае не конец. Когда-нибудь он вернётся, и ему придётся встретиться и поговорить со мной, ведь до той поры я однозначно не сдвинусь с места и непременно его дождусь. По крайней мере, я так считаю, в то время, как и с этим возникает очевидная и внезапная проблема, встающая мне поперёк горла.

- Мы... мы даже не знаем. Мы не видели его уже около двух недель. Это на него совсем не похоже. Он, конечно, звонит, но личное присутствие есть личное присутствие. Может быть, вам просто сделать то же самое? Набрать его номер телефона, имею в виду? Он ведь у вас есть? - я и сама неоднократно думала об этом, и сейчас мне не предложили ничего нового, но если бы всё было так просто... Увы, это невероятно далеко от реальности, ведь я боюсь. Боюсь не того, что меня пошлют, куда подальше со своим комплексом вины и со всем тем, что я чувствую и испытываю и помимо неё, а того, что на мой звонок вообще не ответят или и вовсе сбросят его. Именно поэтому мне гораздо предпочтительнее личная встреча, и я цепляюсь за самый последний вариант, что вижу перед собой в данный момент времени:

- А вы случайно не знаете, где он живёт?

Так я и оказываюсь на нужной мне улице, где находится тот дом, куда я так стремлюсь. Но свой пикап я оставляю чуть поодаль от него и затрачиваю немало минут на то, чтобы собраться с мыслями и с духом и решиться проделать путь от машины до двери, а в дальнейшем и постучать по деревянной поверхности. Мои руки всё ещё крепко держат руль, пока я думаю о том, что будет, как меня встретят, уютно ли внутри или же совсем неприветливо, и какие слова мне следует сказать в самую первую очередь, а с какими можно и повременить. Я уже знаю, что Эдвард преимущественно в порядке, а остальное пойму по его внешнему виду и глазам, но это только в том случае, если передо мной вообще откроют дверь. Едва эта мысль оформляется в моей голове, я чуть ли не завожу машину снова, чтобы убраться прочь и не возвращаться, испугавшись, что, как незваной гостье, испортившей всё, что только можно, мне будут совсем не рады. Но я не сбегаю, как вы уже наверняка успели подумать, а наоборот заставляю себя покинуть своё транспортное средство, пройти несколько метров до нужного объекта недвижимости и нажать на кнопку звонка.

Я смотрю на свои ноги так, как будто никогда прежде их не видела, когда дверь, на мой взгляд, открывается очень и очень рано, и звук голоса, который я не слышала, кажется, вечность, играет фактически оглушающую роль:

- Изабелла? Ты здесь откуда? - одновременно с этим я будто оживаю и поднимаю голову вверх, собираясь начать с главного, ради чего вообще сюда пришла, но все частично заготовленные слова застревают в горле, как только мои глаза фокусируются на лице перед собой и, моргнув пару раз для верности, не вносят изменений в открывающуюся взгляду картинку моего нынешнего мира. Нет, Эдвард цел и невредим, и ни в коем случае снова не избит, чего я глубоко в душе несколько опасалась, но лучше бы он был физически плох. Говорить так ужасно, но ещё тяжелее осознавать, что он выглядит так же, как и я, и, пожалуй, даже хуже. Неспящим, вымотанным, уставшим, худым, бледным и потерянным во всех отношениях. Под его глазами залегли мешки от явного недосыпа, кожа лица лишилась всякого румянца, а он сам кажется человеком, находящимся одной ногой в могиле, и от многократно усилившейся боли за него на фоне осознания того, что я, возможно, была эгоисткой, у меня запинается сердце, пропуская один или даже несколько ударов. Становится тяжело дышать, и мне кажется, что я вполне могу потерять сознание, но, игнорируя этот факт, я произношу единственное слово, которое порой способно заменить множество красивых фраз:

- Прости...

- Изабелла...

- Я знаю про автосервис. Там мне и дали твой адрес. Надеюсь, ты не сердишься?

- Изабелла.

- Пожалуйста, прости меня... - говоря дрожащим голосом, сбивающимся на некоторых буквах, я начинаю приближаться к нему, чтобы по возможности не только перешагнуть через порог его жилища. Но и разрушить более значительную и весомую грань между нами в виде невидимых стен, что он успел возвести за эту неделю, и дотронуться до него любым способом, каким мне только будет позволено. Но вся магия, всё притяжение, казалось, существовавшее между нами, не превращаются в пыль, но мгновенно притупляются, как только через незакрытую входную дверь до нас доносится однозначно женский голос, звучащий крайне заботливо и нежно:

- Кто там, Эдвард? - и так я понимаю, что всё это время он был не один. Осознаю, что именно это и то, что я сейчас совершенно некстати, он и старался донести до меня, когда дважды подряд произнёс мое имя. Тогда выглядит ли он столь прискорбно и отвратительно вовсе не потому, что и его снедала неутолимая и не отпускающая даже на секунду тоска по человеку, в одночасье и незаметно ставшему близким? Выходит, он недолго страдал в одиночестве? И уже подыскал мне равноценную замену? Я, и правда, была слепа? В любом случае нахожусь я с ответом гораздо раньше ожидаемого, вскоре вспоминая и простые истины, которые от расстройства почти забылись и выветрились из головы:

- Прости... Я не подумала, что ты можешь быть не один. Наверное, стоило позвонить... Извини ещё раз. Я уже ухожу. Не буду вам мешать, - сразу после этих слов я напоминаю себе, как функционируют ноги, и как привести их в движение, и собираюсь сделать первый шаг прочь от этого дома и от Эдварда, стараясь не думать о том, что никогда не узнаю, как выглядит его жилище изнутри. В конце концов, мне не за что себя судить. Я честно собиралась извиниться, замолить свои ошибки и заслужить прощение, а потом вернуться к тому, на чём мы остановились, и больше их не повторять, но это только в сказках всё, что начинается с благородных поступков и добрых идей, способствует возникновению ещё более сердечных помыслов и эмоций. В реальной же жизни все розы имеют шипы, и чтобы не наткнуться ни на один из них и не пораниться до крови, нужно ещё очень и очень постараться.

Удача же оказалась совсем не на моей стороне, и, выходит, Эдвард был прав, когда говорил о том, что разочарует меня. Смотря на него, вероятно, в последний раз, чтобы навсегда запомнить и впредь не забыть, я действительно порядочно подавлена и почти парализована тем, как быстро можно стать никем, когда он, отчего-то весь в чёрном, начиная с ботинок и заканчивая рубашкой, в импульсивном удерживающем жесте вдруг дотрагивается до моего левого запястья. Крепко, но несильно сжимая его, тем самым притягивая меня к себе, лишая возможности немедленного отступления и не давая уйти. А спустя всего лишь одно мгновение мир так и вовсе сужается до него одного, едва тихий и в то же время громкий шёпот заполняет собой и так незначительное пространство между нами:

- Это совсем не то, чем кажется, и что ты подумала, Изабелла.

- Откуда тебе знать, что я подумала?

- Просто мне отлично известно, как далеко может зайти человеческая фантазия. Стоит только позволить воображению разыграться, и его уже будет не остановить. Только это я и имел в виду. Всё должно быть не так, но ты можешь зайти. Если, конечно, хочешь, - целенаправленно и осознанно глядя лишь в мои глаза, едва слышно говорит он, явно не настаивая и ни в коем случае не собираясь принуждать. Это значит, что я вполне могу беспрепятственно исчезнуть, и он не будет меня удерживать, но его взор, наполняясь подозрительной влажностью, буквально молит остаться, словно твердя мне, что я, и правда, всё не так понимаю. В моей голове тут же возникает масса вопросов один другого страшнее, но все они сводятся к тому, что Эдвард мне небезразличен. Даже если меня встретят направленные в нашу сторону пистолеты, я не дрогну и останусь с ним до конца.

Но всё оказывается гораздо прозаичнее. Свечи, две рамки с траурными лентами с фотографиями мужчины и женщины внутри, скромные поминки в тесном кругу, Джаспер со своей невестой Элис, чей голос я и услышала ранее, находясь на крыльце, и мне становится донельзя очевидным, почему Эдвард так плохо выглядит. Никто не может радоваться в годовщину смерти своей родителей, и мне не требуется анализировать свои эмоции, чтобы знать, что то, что я ощущаю, является ничем иным, как глубоким сожалением. Я сожалею, что не спросила о конкретной дате, когда мы только один раз говорили об этом. Сожалею, что явилась в самый неподходящий для выяснения отношений день и далеко не сразу остановила свой абсолютно неуместный в тот момент словесный поток по причине незнания всей ситуации, которое, впрочем, всё равно не освобождает от ответственности. Сожалею, что не была рядом, когда ранее этим днём он наверняка ездил на кладбище, и не стояла с ним бок о бок у могилы, в которой покоятся останки сразу двух людей, когда-то тоже любивших, мечтавших и строивших планы на долгую совместную жизнь до глубокой старости, но ушедших гораздо раньше.

Может быть, он и не нуждался во мне там, но я хотела бы его поддержать и одним лишь прикосновением к руке заверить в своей духовной и эмоциональной близости. Даже если они не любили своего младшего сына так, как должно, и до самого последнего дня предпочитали ему старшего, даже если в результате второй ребёнок, как ему кажется, ненавидел всех троих, вместе взятых, это всё равно невосполнимая потеря и утрата и для него. Со временем всё видишь в другом, часто диаметрально противоположном свете, кардинально отличающемся от существовавшего прежде мнения, и я не удивлюсь, если однажды услышу, как сильно ему всё-таки их не хватает. Какими бы они ни были, они по-прежнему остаются его родителями. Их забрала смерть, но даже ей не под силу отменить кровное родство. То самое кровное родство, которое спустя минуту или две после того, как Эдвард коротко представил нас с Элис друг другу, являет мне человека, которого я бы никогда не подумала увидеть рядом с Калленом в домашней обстановке. Но глаза не врут, и когда на кухне появляется Эммет, явно присутствовавший в здании задолго до моего появления, но, вероятно, куда-то временно отлучавшийся, я полностью теряю нить происходящего. Это что-то невозможное, непостижимое и невообразимое. И мне ни за что не понять, как так вышло, что этот представитель рода человеческого, ещё сравнительно недавно причинивший мне немало бед, равно как и Эдварду, своему брату, что выглядит ещё хуже, оказался допущен к поминальному столу, где ему ничего не принадлежит. Что он здесь делает? Как сюда проник? Понятно, что через дверь и после, вероятно, приглашения, но что наплёл Эдварду, чтобы оказаться так опасно близко к нему? И почему Каллен вообще купился?

Это просто какая-то дикость, но, видя, что всеми остальными это не ощущается, как что-то действительное сверхъестественное и необычное, я молчу, не решаясь озвучить и сказать всё то, из чего состоят мои мысли, до тех пор, пока сам вошедший Эммет не подаёт голос:

- Догадываюсь, о чём ты думаешь.

- Мы на «ты» не переходили.

- Да я вообще не думал тебя увидеть. Мне казалось, что вы в ссоре, голубки. Но тебе не нужно бояться, крошка.

- Я же уже сказала…

- Ладно-ладно, я понял. В общем, я знаю, что это выглядит странно, и знаю, что вы тоже это знаете. Да и не только вы одна.

- Что ж, отлично, а то мне уже начало казаться, что я слегка сошла с ума.

- Ты не сошла с ума, - качает головой Эдвард, кажется, порываясь меня обнять и прижать к своей груди в защищающем жесте, пока я несколько дрожу от, скорее всего, очевидного ему некоторого страха, но не предпринимая ни единой соответствующей попытки и, видимо, стараясь принести спокойствие исключительно через свой голос. - Если кто здесь и сошёл с ума, то только я, но у нас... у нас вроде как временное перемирие. На несколько часов, ведь так, Эммет?

- Да... Именно, - соглашается тот, и по идее это неожиданное воссоединение вовсе не чужих друг другу людей должно одинаково радовать и меня, и их самих. Но атмосфера вокруг самая что ни на есть тягостная, напряжённая и невероятно далёкая от проявления любых подобных эмоций, а объяснение этому кроется не только в факте очередной годовщины общей утраты, и даже без откровенного разговора по душам с одной из сторон давнего конфликта мне очевидно, что никто из его участников не лжёт.

Это, и правда, лишь на некоторое, не отличающееся особой продолжительностью время, которое истечёт не просто к завтрашнему утру в связи с наступлением рассвета, а уже сегодня, и это в равной степени чётко и ясно отображается в глазах обоих.

Предыдущая глава || Следующая глава