Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Боль, нежность, ревность и горе — какая мучительная смесь... Мой рассказ — эта жалкая попытка пройти крещение страданиями, очиститься огнем, увидев ужас и отвращение в твоих глазах — не помогает, не работает... Потому что я не вижу, не ощущаю в тебе ни ужаса, ни отвращения, которых заслуживаю.
Я слишком устал, чтобы суметь понять, что же именно ты чувствуешь, словно лишился своих способностей и лишь бессильно радуюсь тому, что и ты не можешь догадаться, что же чувствую я сам... Не можешь узнать, что несмотря на несмываемые пятна крови на моих руках и душе, несмотря на всю мерзость и грязь моего прошлого, на мою жизнь не достойного даже покоя смерти чудовища, я смею задыхаться от ревнивой зависти к счастливому Джеймсу, что замираю от непереносимого, светлого блаженства, опьяняющего сердце и разум, когда ты обнимаешь меня, что едва выдерживаю твое не заслуженное мною нежное сострадание, которое опаляет очищающим пламенем мои зараженные и нарывающие душевные раны, словно йодный раствор, выплеснутый на свежий порез... Что люблю тебя. Смею любить...
Когда ты говорила о том странном сне, на одно сумасшедшее мгновение мне показалось, что ты видела меня, что это я тебе снился... Ведь я до сих пор помню тот день, помню те сонеты Петрарки, которые, как мне казалось, тот непременно посвятил бы моей Мелинде, если бы мог знать ее... Помню ласковое тепло летнего солнца и аромат собранных ею цветов, белыми звездочками усеивавших синий шелк ее платья... Но нет, этого не могло быть, я тешу самого себя ложью, путаю действительность со слишком прекрасным миражом. Эту ошибку я раз за разом совершал всю свою жизнь.
Любой рассказ строится по одним и тем же давным-давно определенным правилам: сначала завязка, затем развитие сюжета, набирающее обороты с каждым предложением — фантастические приключения, любовные истории, разгадки страшных тайн, побеги от врагов, битвы и поцелуи... Все это доходит до пика, до кульминации — и читатель может перевести дух и успокоиться — больше ничего страшного его не ждет, история плавно бежит к своему окончанию. За страхами, страданиями, войнами, страстями с определенностью последует развязка, завершение, конец... Обычно соотношение этих частей выходит в пользу действия, увлекательного, напряженного сюжетного развития, но в моем случае все не так. Роман о моем прошлом дошел до кульминации тогда, когда я понял, кем я стал, склоняясь над телом убитой мною девушки в черном мертвом саду, полном запаха смерти и роз. Дальнейшее мое существование — это вечный эпилог, который не кончится никогда, как не кончится и сама моя проклятая жизнь. Я помню, как однажды, слишком солнечным днем, чтобы можно было безбоязненно выйти на улицу, я прятался в полузаброшенном здании старой городской библиотеки. Блуждая по темному лабиринту между покосившихся стеллажей, я наугад брал с пыльных полок дряхлые, рассохшиеся книги и, открывая на последней странице, жадно вглядывался в замысловатые завитки, украшавшие слово «Конец» под заключительными строками старинных романов. Как мечтал я написать это слово на страницах собственной истории!..
Не знаю, что заставило меня остаться с Марией после того, что произошло... Нет, кого я пытаюсь обмануть? Я знаю это, слишком хорошо знаю. Однажды, много лет назад, она сказала, что я — несмотря на все свое геройство, на всю истерическую храбрость, на все попытки быть благородным — я трус. И я всегда им был. С этого все и началось... С моей неспособности выдерживать одиночество.

Мария нашла меня в пустом саду усадьбы Брендонов, где я, словно обращенный в камень безжизненным взглядом остекленевших глаз Мелинды, замер над ее окровавленным телом, ничего не видя, не понимая, не чувствуя...

- Уходим, я слышу в доме движение. Нельзя, чтобы нас видели, - прошептала она сдавленным, глухим голосом.

Я слышал шелест ее шелкового платья, шорох травы под ее ногами, но не мог пошевелиться. Явственный звук быстрых шагов, скрип лестницы в глубине дома — все это доносилось и до меня, но мне было все равно, и только когда ледяные пальцы Марии сжали мое плечо и она потянула меня за собой в густую тень садовых деревьев, я пришел в себя. Вспышка слепой, безумной, нечеловеческой ярости и ненависти кровавой пеленой затянула глаза, когда она прикоснулась ко мне — это она, она заставила меня это сделать, она превратила меня в монстра, она знала, что случится, если я приду сюда, знала, что стоит мне ощутить человеческий запах — и я не смогу сдержаться, знала, что обратного пути не будет, знала все это — и заставила меня шагнуть на этот путь! Это было жалко, глупо, трусливо, бессмысленно, но никогда в жизни я не нуждался так в каком угодно способе хоть на мгновение ощутить себя менее виновным... Должно быть, такие чувства знакомы приговоренному к смерти, когда его уже ведут к эшафоту, и черная полоса веревки перечеркивает небо его последнего дня — когда гордость, воля, храбрость — все умирает, душа корчится в предсмертной агонии, и он в безумном исступлении вырывается из рук палача, захлебываясь мольбами о спасении, о милости, о жизни, отрекаясь от друзей, от любимых, от самого себя — только бы остаться в живых еще хоть на миг...
Этого свирепого запала хватило лишь на то, чтобы сбросить с плеча ее руку. Дикая ярость, полыхавшая в моем сердце лишь мгновение, уничтожила все остававшиеся у меня силы, и я рухнул на колени, не в состоянии оторвать взгляд от разорванного ворота черного платья Мелинды, обнажающего окровавленную шею и белую кожу плеча с темными пятнами кровоподтеков, которые повторяли контуры моих пальцев... Огонь, прежде полыхавший в горле, теперь опалял глаза, словно выжигая на сетчатке образ моей уничтоженной любви. Глухой шум шагов из коридоров усадьбы приближался, бешеная пульсация живого сердца барабанным боем гремела в ушах, и тут я различил странный сдавленный звук, донесшийся из-за моей спины, и, невольно обернувшись, я увидел, как Мария прижимает руки ко рту, глядя на свою бывшую госпожу с выражением страха, муки и раскаяния, и качает головой в бессмысленном, по-детски глупом отрицании.
Со стуком распахнулась резная дверь веранды, и взволнованный молодой голос воскликнул:

- Линда, где ты?

С трудом подняв голову, я встретился взглядом с глазами Чарльза Брендона, застывшего на пороге. Несколько долгих мгновений он вглядывался в мое лицо, а в моей памяти взвихрился рой воспоминаний о событиях, произошедших, казалось, века назад: пылающий багряными красками осенний лес, радостное азартное возбуждение разливается в прохладном воздухе, глухой стук копыт по ковру палых листьев — традиционная большая охота, первая в моей жизни, - и поразительно красивый воронок Чарли Брендона, выгибающий точеную лоснящуюся шею, гарцуя на бронзово-алой прогалине увядающего леса; невесомые облачка сигарного дыма, жидкое золото виски в граненых стаканах, расплескивающее горящие отблески по зеленому сукну карточного стола, и мой шутливый спор о правилах техасского холдэма с сидящим напротив меня Чарльзом; неровные строки письма: «Мистер Брендон заезжал в наше поместье за помощью для своего интендантского отряда, а он... Вы ведь знаете, что он еще до войны просил моей руки у отца, но я отказала ему тогда...». Его чувства теперь были для меня открытой книгой - потрясение, узнавание и непонимание мешались в его душе, а затем внезапная вспышка страшной догадки — и его взгляд заметался по темному саду и замер на распростертом передо мною теле Мелинды. Моей невесты и его жены. Вновь наши глаза встретились — и его смятенный, неверящий, ненавидящий взгляд всколыхнул в моей душе волну глухого, клокочущего бешенства. «Ты не можешь понять, каково это — каждый день видеть жизнь, которую ты мучительно жаждешь для себя и которую за тебя проживает кто-то другой» - неожиданно зазвучали в моей голове слова Марии. О нет, теперь я понимал, каково это.
Безжалостная война собрала богатый урожай жизней, судеб и мечтаний — никто не вернулся с нее таким, каким уходил. Но у меня она отняла все, что у меня только было, а вот Чарльза Брендона пощадила, выпустив его из своих стальных объятий всего лишь с несколькими синяками, тогда как Дерек Линдон навеки остался лежать в кровавой грязи на берегу Бул-Рана, глядя застывшими прозрачными глазами в мертвое лицо своего брата, тогда как равнодушная черная земля южных полей напиталась кровью тысяч и тысяч таких же, как он и как я, и почти столь же материальной кровью их уничтоженных надежд и так и не прожитых жизней... Война отняла у меня все, оставив только любовь, а он забрал и это и теперь смеет смотреть мне в глаза с этим ненавидящим выражением?
Где-то в глубине души я понимал всю сумасшедшую, безумную лживость этого яростного бреда, но вовсе не рассудок руководил мной в эту чудовищную ночь, и я медленно пошел к залитой лунным светом веранде, не сводя странно расфокусированного взгляда с лица Чарльза, на котором проступало выражение дикого, суеверного ужаса... Где-то далеко-далеко звучал голос Марии, что-то говорившей мне, я чувствовал, как она хватает меня за руку в глупой попытке остановить... Она не остановила меня прежде, так зачем пытается сделать это теперь, когда уже все равно?.. Почти ленивым движением я высвободился, и через мгновение ночную тишину спящей долины разорвал дикий мучительный крик, захлебывающийся ужасом и болью...

Что происходило после, в следующие несколько дней, я не помню. Не помню совсем ничего. Как кожа немеет и отмирает после слишком тяжелой травмы, не способная больше воспринимать боль, ощущать хоть какое-то внешнее воздействие, так и часть моей души омертвела и потеряла чувствительность и память. Я знаю, такие, как я, не могут спать — даже этот способ забыться хоть на несколько часов не доступен нам, но когда способность видеть, слышать и чувствовать вернулась ко мне, мне показалось, что я пробудился от долгого черного сна. Я не помнил, как бежал из усадьбы Брендонов, оставив за спиной мертвые тела своего приятеля детства и своей первой любви, как несся прочь, не разбирая дороги, не видя ничего вокруг, и потому теперь место, где я очнулся, оказалось мне совершенно незнакомым. Это был покрытый сухими хрусткими веточками вереска уступ, глубоко выдававшийся из чащи леса и круто обрывавшийся глубоким оврагом, похожим на смертельную, рваную рану на теле земли. Сильный ветер шелестел ветвями деревьев над моей головой, донося из лесных глубин запахи прелой травы и свежих ягод, очищая мои легкие от опиумно-смертоносного аромата крови, возвращая способность связно мыслить и чувствовать.

Мария нашла меня быстро. А может быть, и нет — для меня время лишилось формы и длительности, и я не чувствовал, сколько же минуло дней или лет, пока я, словно раненый зверь забившись в свое логово, истекал кровью в мертвом, бессильном оцепенении.
Шум шагов, шелест шелка, дурманящий аромат ее волос, когда она опустилась подле меня на колени, переполняемая жалостью, раскаянием и надеждой... Я чувствовал ее взгляд, но не мог даже поднять веки. Я не хотел ее видеть. Не мог.
Шли минуты, никто из нас не нарушал молчания. Она заговорила первой:

- Ты не виноват в том, что случилось. Это все моя вина. Я знала, что делала, знала, что ты убьешь ее — молодые вампиры не способны себя контролировать. И... Я не смогла сдержать свою ненависть. Слишком долго Мелинда Уилтон забирала все, что было так мне нужно, слишком уж огромное счастье ей досталось — счастье, ничем ей не заслуженное, так же как не заслуживала я выпавших мне унижений и горя. И я не смогла удержаться от искушения... отомстить. Ты ненавидишь меня, мне не нужны твои способности для того, чтобы ощутить это. И я осознаю, что заслуживаю это. Мои слова уже ничего не изменят, но ни в чем я не раскаиваюсь сильнее, чем в том, что тогда я поддалась своей слабости. Но даже если бы я могла повернуть время вспять, я знаю, что и тогда я не смогла бы поступить по-другому. Есть чувства, бороться с которыми мы не можем, как бы ни старались. Как ты не смог побороть свою жажду крови, так и я не смогла побороть жажду мщения. Мы оба рабы своих чувств. И... я не жалею о том, что она мертва.

Безумная злоба взвилась в моей душе, и я вскочил на ноги, задыхаясь от ненависти — единственного остававшегося у меня чувства — из последних сил сдерживая теперь знакомое и мне неистовое желание мести. Мария не шевельнулась — только подняла голову, застыв передо мной коленопреклоненной, со сложенными как при молитве руками и глядя на меня с выражением печальной покорности. Если бы среди ее чувств я уловил вызов, или злость, или мрачную мстительную радость, я не смог бы сдержаться. Но я ощущал только ее усталое спокойствие.
Она слабо улыбнулась и прошептала:

- Если это поможет тебе — убей меня. Ты сильнее, да я и не стану сопротивляться.

Эти слова, сказанные так просто и спокойно, словно пробили брешь в моей душе, и яростная ненависть вытекла сквозь нее, унося с собой и последние остатки лихорадочной силы, позволявшей мне хотя бы просто держаться на ногах.
«Я не стану сопротивляться». Той кошмарной ночью Мелинда тоже не... сопротивлялась. Не отшатнулась, увидев мои горящие алым глаза, не попыталась вырваться из моей звериной хватки, не оттолкнула меня в свое последнее предсмертное мгновение... Не верила, что я могу причинить ей боль.
Огонь, пылающий под веками, стал невыносимым, и я вдруг вспомнил ту дьявольскую боль, разливавшуюся по всему телу тогда, когда я превращался в... то, чем теперь был, и пробуждение в пустынном холодном поле, на покрытой слезами росы траве. Все было так же, как и тогда — одиночество, липкий, обессиливающий страх, грозящий затопить сознание своей ядовитой волной... И Мария. Единственная, кто был рядом. Единственная, делящая со мной этот страх и это одиночество, такая же испуганная и такая же одинокая.
Она сказала, что я не виновен. Она позволила мне хоть на мгновение прервать эту непрекращающуюся пытку виной, приняв ее на себя. И... я понял, что не могу уйти. Не могу освободиться от нее. Не могу остаться один.
Шло время, мы оба по-прежнему молчали, занятые каждый своими мыслями. Я бездумно смотрел на пляшущие на моей руке под разорванным рукавом искры дневного света, видел, как они медленно гаснут вместе с опускавшимся за горизонт солнцем.
Когда совсем стемнело, Мария заговорила:

- В тот вечер, перед началом первой битвы за Гальвестон, когда я встретила тебя, ты не вернулся в штаб. Тебя искали, но безуспешно, и в конечном счете сочли, что ты пропал без вести при исполнении задания. Генерал лично написал твоей семье сочувствующее письмо. На следующий же день твой отец ушел добровольцем, отправив твою мать и сестер к родственникам в Чарльстон. А еще день спустя бои начались почти у самого Хьюстона. Все близлежащие усадьбы... сожгли.

Я вспомнил пышные кроны кипарисов, обрамлявших широкую подъездную аллею Легенды, белый мрамор стен моего родного дома, слепящие блики солнца на стеклах высоких окон, аромат цветущих яблонь, акры сухой теплой земли, покрытые бело-зеленым покрывалом хлопка... Значит, теперь ничего этого больше нет, и только обожженные камни руин мертвой грудой лежат среди сорной травы, обугленных деревьев и поломанных ветвей розовых кустов, которыми когда-то так гордилась моя мать...

- Гальвенстонское сражение Конфедерация проиграла. Я думаю, генералы Юга уже понимают, что они проиграли и саму войну. - Она запнулась и продолжила немного изменившимся голосом, - Кэйд Уилтон был среди захваченных северянами раненых, сейчас он в лагере для военнопленных в Рок-Айленде. Но жив.

Она говорила что-то еще, но я не слушал, неосознанно выхватывая из ее слов имена друзей детства, боевых товарищей, родных, просто знакомых... Она рассказывала мне о том, что с ними стало — негромко, размеренно, печально — и мне казалось, что ее рассказ словно режет и без того распадающиеся нити, еще связывавшие меня с моей былой жизнью, режет аккуратно и быстро — так, что я даже не чувствовал боли.

- Мистер Уилтон еще в первый год войны отправился на фронт и погиб при Геттисберге. Его жена сейчас в Остине. Мелинда должна была уехать к ней утром... того дня. Вместе с сыном.

- С сыном? - глухо переспросил я, к собственному удивлению не ощутив совершенно ничего при этом известии.

- Да, с сыном. Ему еще и года нет. Ты, наверное, думал по-другому, но это был вполне удачный брак и вполне счастливая семья. Я вовсе не хочу сказать, что Мелинда забыла тебя, едва ты шагнул за порог, но... Пока ты был без сознания после обращения, я не удержалась и прочитала ее прощальное письмо. Она написала правду. Ты был в ее глазах воплощением счастливой, беззаботной юности, которая закончилась так быстро и внезапно, и, безусловно, многое значил для нее, и она любила тебя так, как только может любить молодая, чистая, наивная девушка, уверенная, что живет в сказке... Но она оказалась сильнее и храбрее тебя. Она нашла в себе мужество взглянуть в глаза реальности и увидеть, что сказка давным-давно кончилась. А ты до сих пор не можешь этого сделать... Пострадав положенное время, она поняла, что жизнь действительно должна идти дальше. Несмотря ни на что. Потому она и приняла предложение Чарльза Брендона, и даже была с ним по-своему счастлива, наверное...
- Жаль, я так не умею. - еле ворочая языком, пробормотал я, чтобы хотя бы своими словами заполнить необъятную черную пустоту внутри, - Не умею смиряться.

- Я тоже не умею, - ответила Мария, - И в этом мы похожи. - Она усмехнулась, - Хоть в чем-то похожи...

Что-то дрогнуло в глубине моей души, и я воскликнул, не понимая сам, что я ожидаю услышать в ответ:

- Зачем?

Она непонимающе взглянула на меня.

- Зачем что?..

- Зачем ты... я... - неожиданно оказалось, что сил на то, чтобы объяснить, о чем я, у меня уже не осталось, и я только неопределенно махнул рукой куда-то в сторону темной стены спящего леса.

Мария подалась было вперед, глядя мне в лицо вспыхнувшими глазами, вытянув ко мне руку, но что-то остановило ее, и, на мгновение прикрыв глаза и сжав руки на коленях, она произнесла сухо и безжизненно:

- Неужели это все еще важно?

Я только равнодушно покачал головой. Мне было все равно. Ничто больше не было важно.
Та ночь тянулась бесконечно долго — холодная, молчаливая, пустая. А с рассветом началась моя новая жизнь.
Мария рассказала мне о своих планах создать армию, о том, какими силами обладают новорожденные вампиры, о том, чего можно достичь, имея под своим началом десятки этих свирепых, лишенных разума машин для убийства... И прямо сказала, что для осуществления этих замыслов ей нужна моя помощь.

- И что я должен делать?

Она испытующе посмотрела на меня.

- Военную карьеру в конфедеративной армии ты закончил в звании майора, верно? Что скажешь, если я сделаю тебя генералом?

Мне не хотелось говорить ничего, совершенно ничего, мне не хотелось вникать в смысл ее слов, мне хотелось просто ни о чем не думать и ничего не понимать, хотелось, чтобы она оставила меня в покое. Это было как своеобразное эмоциональное похмелье... И, не придумав ничего лучше, я просто повторил свой вопрос:

- Что я должен делать?

Шли дни, недели, месяцы... Время неслось мимо, не оставляя в моей памяти никакого следа. Бесконечные битвы, погони и бегства, бессчетные солнечные часы, проведенные в спасительной тени лесов или мрачных лабиринтах пустынных заброшенных улочек провинциальных городов, вечная жажда и бесчисленные ночи, полные смертельного, больного восторга кровавых пиршеств, все равно не способного заглушить непрекращающиеся муки совести...
Мария действительно сделала меня генералом — я должен был руководить растущей с каждым днем армией, которую она создавала, потому что я один, благодаря своим способностям, был в состоянии держать в узде эту неистовую свирепую свору чудовищ. Но сдерживал я их не столько из желания выполнять требования Марии, сколько из стремления оградить самого себя от вечного ощущения их злобы и отвратительной алчной жажды, среди которых мне приходилось жить. Я отчаянно пытался защититься от них, как ребенок перепугано заслоняется руками от воображаемых монстров, подбирающихся к нему в ночном мраке, и столь же безуспешно — спасения от того, что составляло сущность моей новой жизни, не было.
Планы Марии исполнялись безукоризненно, как по нотам — противостоять ее войску, сочетавшему в себе бушующую кровожадную силу с безупречной дисциплиной, было невозможно. Монтеррей был первым захваченным нами городом. Не могу вспомнить свои чувства в ту ночь, когда я и еще двадцать три таких же порождения мрака неслышно скользили по темным и безмолвным улицам этого незнакомого и чужого мне города на битву с его прежними хозяевами... Я не очень-то задумывался о своих действиях, слишком занятый своими внутренними муками и отделенный ими от всего остального мира незримой стеной, и не мог и не хотел еще и воспринимать и оценивать то, что я делал. Мне было уютно в ледяном гнездышке моей боли, и я не хотел из него выбираться. Я не понимал и не думал. Я просто подчинялся, не имея сил плыть против течения.

Но очень скоро мне пришлось обратить внимание на окружающий меня мир. Мысль о том, чтобы убить еще хоть кого-то, была для меня невыносимой, но безжалостная жажда властно требовала своего, сводя с ума, лишая воли... И в ту ночь, когда Мария собиралась захватить Монтеррей, я не выдержал... Сражение закончилось быстро и не оставило мне никаких отчетливых воспоминаний — помню только темную брусчатку пустынной площади, покрытую словно белыми осколками мрамора — останками наших врагов — и Марию, негромко сказавшую Люси, кивком указав на груду мертвых белых тел:

- Нужно сжечь это.

Ее приказание было мгновенно исполнено — сухо чиркнула спичка, алый огонек заиграл золотыми бликами в темных глазах Люси, а затем всю площадь затянул удушливый белый дым. Я бездумно смотрел на огонь, пытаясь вспомнить, скольких из десятка нападавших убил я сам, и голос Марии, неожиданно оказавшейся рядом, вырвал меня из этих размышлений:

- Ты отлично справился. Никогда не видела, чтобы новообращенные так подчинялись хоть чьим-то приказам, кроме приказов собственной жажды!

После того разговора в лесной чаще Мария ни разу не заговаривала со мной, если не считать отданных ею приказов, и никак не выделяла меня среди десятка прочих ее солдат.

Я ничего не ответил ей, и она продолжала:

- Ты заслужил награду. Все мы заслужили... Ты ведь ни разу не охотился с... тех пор?

Испепеляющая жажда, казалось, уже превратила мое тело в обугленные, почерневшие кости, отдававшиеся всплеском невыносимой боли на каждое движение, но дикое отвращение перед убийством было сильнее — от самой мысли об этом я чувствовал, что меня вот-вот начнет рвать от ужаса.

- О чем ты? - с трудом произнес я, больше занятый непрекращающейся борьбой с безумной жаждой, чем разговором с Марией.

Она засмеялась — тихо и зло.

- И долго ты будешь продолжать эту бессмысленную борьбу, которая обречена на поражение?

- Долго, - бросил я в ответ, не глядя на нее.

- Джаспер, кровь для нас— это не наркотик для морфиниста и не бутылка бренди для пропащего пьяницы! Это воздух! Как бы человек не пытался, сможет он не дышать? Никакая сила воли не поможет побороть инстинкт самосохранения, и даже ради спасения собственной души он не сможет сдержаться и будет готов отдать все, что угодно, за хотя бы единственный глоток воздуха. И то же произойдет с тобой! Не доводи себя для этого — это бессмысленно, глупо и опасно!

Я только упрямо качал головой в продолжение всего ее монолога, и тут внезапный порыв ветра отнес в сторону густые клубы дыма, окутывавшие нас и заглушавшие своим тяжелым, приторным запахом все прочие ароматы, и тлевшее во мне пламя жажды полыхнуло ослепительными языками, раздутое принесенным ветром горячим, пьяным запахом... Помимо воли я шагнул с площади в убегавший во мрак переулок, в темных изгибах которого билось живое человеческое сердце, но напряжением последних остававшихся у меня сил заставил себя остановиться. Ветер усиливался, наплывающие с ним волны аромата крови становились все сильнее. Оторвав взгляд от черных стен обрамлявших заброшенную площадь полуразвалившихся домов, я перевел его на Марию, замершую рядом с диким огнем в расширившихся глазах.

- Пожалуйста... Останови меня, останови, прошу тебя! - простонал я, чувствуя, что воля и разум слабеют, сдаются и гибнут с каждым мгновением, - Помоги мне!

Она ответила мне долгим взглядом, в котором мешалось слишком много противоречивых, непонятных мне чувств, а затем медленно попятилась от меня за завесу белесого непроглядного дыма.

- Нет, нет, пожалуйста! - я словно со стороны услышал свой отчаянный хриплый крик, гаснущий в заволакивающей все вокруг алой пелене, а затем пучина безумия сомкнулась над моей головой, и я понесся по темному переулку навстречу лихорадочной пульсации крови в жилах обреченного ночного бодяги.

Им оказался мальчик — совсем еще ребенок, не старше двенадцати лет. Не знаю, что за причины выгнали его из дома так поздно, куда он шел быстрой, спотыкающейся походкой, зажав в грязном кулаке мятую долларовую бумажку, надвинув на лоб капюшон серой заношенной куртки... Последнее мое воспоминание — о том, как я трясущейся рукой схватил его за плечо, разворачивая к себе, и как дикий, невыносимый ужас плескался в его расширившихся застывших глазах и захлестывал меня ядовитыми волнами вместе с карминовыми струями крови из его разорванного горла.