Мечтатель сильнее всего ощущает реальность: слишком часто он падает с неба на землю. Кароль Ижиковский

Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Этот приглушенный шум кажется мне чьим-то тихим и недобрым смехом там, во мраке...

Неужели ты действительно не понял, чего хотела от тебя Люси? Неужели ты действительно настолько заблуждался, думая, что был нужен Марии только ради твоих способностей? Наверное, в этом и есть секрет твоего неодолимого обаяния — в том, что ты о нем и не подозреваешь... Хотя, возможно, твой рассказ делает для меня очевидными вещи, которые вовсе не были таковыми для тебя, только потому, что я сама испытываю в точности то же, что и те, чьи поступки остались для тебя непонятными.

Ты смотришь на меня с явным удивлением в темно-алых глазах... Ах да, ведь мои эмоции выдают меня тебе куда яснее любых слов... Которые я все равно тебе не скажу. Зачем тебе услышать и от меня то, что много раз говорили и думали другие? То, что никогда и никто за всю мою жизнь не вызывал во мне того почти мучительного, сводящего с ума, жаждущего восхищения, как то, что я чувствую, когда смотрю на тебя — храброго, сильного, красивого.... измученного, но каким-то непостижимым образом сохранившего все свое южное прекраснодушие, несмотря на все то, через что ты прошел... Предсказанный мне моими видениями герой... О, я не выдержу, если окажется, что вовсе не в мой зачарованный замок ты держал путь!

Как же хочется поддаться уговорам своего неожиданно жадного и ревнивого любопытства и позволить себе заглянуть в будущее, узнать, о чем же ты расскажешь мне дальше... Ведь я могу услышать каждое твое слово еще до того, как ты его произнесешь, и перестать терзаться глупой обиженной ревностью еще до того, как получу для нее повод! Но это будет нечестно. И... и страшно. Если уж мне предстоит узнать и принять, что те мои прекрасные видения, которые привели меня к тебе, были ложью, и что ты вовсе не любишь меня и никогда не полюбишь, пусть лучше я услышу это от тебя самого, чем увижу собственное разбитое сердце еще прежде, чем ты его разобьешь!..

27 ноября 1916 года

Целую неделю я ничего не писала в свой дневник, но на то у меня была причина – болезнь. Сейчас мне сложно восстановить все, что произошло за это время, но я опишу то, что помню, и то, что узнала от мамы и Джеймса…

В тот день, неделю назад, я проснулась очень рано, разбуженная льющимся сквозь занавески потоком необыкновенно ярких солнечных лучей. Погода была восхитительна — мягкое золотое утро, перезвон птичьих голосов, легкий аромат свежескошенной травы и только распустившихся цветов розовой гортензии, теплый душистый ветерок шелестит ветвями жимолости под окном — природа, будто забыв, что уже давным-давно наступила осень, баловала наши южные широты по-настоящему летним теплом и так и манила из дома. И я не стала противиться этому зову и, быстро одевшись и прихватив с собой папку для рисования и пару яблок со стола в столовой, отправилась на прогулку.

Столь любимые мною аллеи городского парка сегодня совсем не привлекали меня своей тенистой тишиной — мне очень хотелось погреться в нежном огне солнечного света, поблаженствовать в ласковых горячих лучах... И вместо запланированного рисования я быстро пересекла сумрачную рощу и оказалась в пустынном поле золотящейся в утренних лучах пшеницы. Слабо покачивающиеся на ветру колоски показались мне похожими на мерно вздымающиеся волны волшебного золотого моря, и я, засмеявшись с по-детски восторженной радостью от простого любования подобной чистой красотой, побежала по этим воздушным волнам, почти что чувствуя на лице теплые брызги покоя и света... Чудесное чувство наивного, простодушного счастья, необъяснимое и необоснованное, переполняло все мое существо; хотелось петь, смеяться, танцевать, кружиться в ослепительных солнечных лучах вместе с невесомой душистой пыльцой и яркими сполохами разноцветных бабочек... Но мысль о предписываемом этикетом поведении не дала мне сделать все это, и я только чинно уселась на нагретую сухую землю, покрытую шуршащим ковром высохших трав, закрыв глаза и подставив лицо ласковому солнцу, делавшемуся все теплее. Немного времени спустя стало сильно припекать, и я лениво подумала, что напрасно не надела шляпу. Конечно, следовало бы уйти с солнцепека и спрятаться в тени, но мне было так приятно в неожиданно охватившей меня дремотной, медлительной слабости, что не хотелось даже думать о том, чтобы хотя бы пошевелиться и уж тем более куда-то идти. Чуть слышно шелестели охристые стебли пшеничных колосьев на ветру, с глухим гудением кружил шмель у ароматного цветка клевера возле моей руки, прохладный голос далекой реки мешался с тихими трелями невидимых птиц среди пышных ветвей молодого орешника...

Золотое море трав колышется и рябит под ногами, сильный ветер треплет волосы, алое закатное солнце заливает пустынное поле розовым вином прощальных лучей...

- Не догонишь! - звонкий голос и мелодичный, как перелив серебряного колокольчика, смех разносятся в вечернем воздухе, подхваченные далеким слабым эхом, и я едва верю, что это я смеюсь и поддразниваю своего преследователя, на самом деле вовсе не желая от него убегать.

- Сейчас посмотрим! - веселый молодой голос, удивительно сочетающий в себе отголоски боли и смеха...

Все вокруг сливается в расплывчатую круговерть цветов и форм, и ветер кажется слишком медленным в сравнении с моим безудержным бегом навстречу солнцу...

Красные лучи жгут и опаляют глаза...

Мелькает колоннада лесных деревьев, проносящаяся мимо, и тут игра в салочки внезапно заканчивается. Мой охотник хватает меня за локоть, с веселым смехом я оборачиваюсь к нему, сильные руки сжимают меня в объятиях, отрывая от земли, ветер переплетает мои короткие черные пряди с медовым золотом его волос, солнечный свет рассыпается искрами на нашей белоснежной коже, заливаются сладкими трелями иволги в кристальной лазури небес над нашими головами...

Горячий обруч вокруг лба сжимается, болезненно давит и жжется, в висках мучительно пульсирует кровь.

Счастье. Безграничное, непередаваемое, почти непереносимое, заполняющее все мое существо своими теплыми лучами, и мне кажется, что на глазах вот-вот выступят слезы от того невыразимого чистого восторга, что кружит мне голову, когда я прижимаюсь к его груди и чувствую, как он обнимает меня, прикасаясь ко мне со страстной, неуверенной нежностью, словно все еще не веря, что мы действительно вместе...

Голова словно объята пламенем, солено-металлический привкус крови во рту, и так трудно дышать...

- Наконец-то...

Он не договаривает, но я понимаю, о чем он. Ведь иногда, в такие моменты, как сейчас, мне страшно разжать руки, страшно отстраниться — вдруг все окажется очередным видением, очередной лживой и безжалостной иллюзией, и он исчезнет, едва лишь я отпущу его?..Иногда я и сама не могу поверить, что мы наконец-то встретились. Наконец-то рядом. Навсегда.

Кожа плавится от сухого жара, волосы и одежда пылают, глаза ослеплены безжалостным золотым огнем.

- Ты в порядке?

В любимом голосе слышится тревога, и я смеюсь собственной глупости и выпускаю его из объятий. Снова я поддалась этому иррациональному, слепому страху потерять его, пробудившись ото сна...Когда же я все-таки поверю, что сны позади, и я наконец-то живу по-настоящему?

Как больно...

- Мэри, Мэри!

Мэри?.. Но... Это не мое имя!.. Я ведь... Кто же я?

Он улыбается. О, никто в мире не умеет улыбаться, как он, — разве что дети, еще верящие в чудеса и вдруг видящие, что волшебство происходит прямо перед ними...

- Элис, это не сон! - ласково шепчет он, беря меня за руку.

Горячий ветер уносит прочь оставшийся от меня пепел.

Он подносит мои руки к губам и целует сложенные ладони.

- Очнись!

Перед глазами все плывет, мерцает и кружится, прекрасный сон ускользает... В отчаянной попытке удержать его еще хоть на мгновение я из последних сил стискиваю его руку, пытаюсь крикнуть, умолять остаться, но сил хватает лишь на то, чтобы прошептать его имя:

- Джаспер...

И все вокруг окутывает тьма.

Дальнейшие мои воспоминания еще более отрывочны, но я уверена, что помню склоняющегося надо мною Джеймса и как он что-то говорит мне, но я не слышу его слов, лишь вижу его бледное лицо и полный волнения и страха взгляд темно-голубых глаз.

Видения стали привычными спутниками моей жизни. В последнее время они приходили все чаще. Джереми сказал, что некоторые вампиры обладают удивительными способностям и что видеть будущее - это мой дар.

После своего обращения я несколько раз бывала в кинотеатре вместе с Джереми. Это было так необычно - видеть, как на белом экране оживают сцены из жизней незнакомых, а зачастую и просто никогда не существовавших на свете людей. Мои видения были похожи на эти живые картинки, только они были цветными и даже как будто осязаемыми. Сначала перед глазами возникала плотная белая дымка, а через некоторое время сквозь нее проявлялась картина, сначала нечеткая, едва уловимая, но быстро становящаяся объемной и живой. Я как будто оказывалась в другом месте и другом времени: видела людей, слышала их голоса и окружающий шум, чувствовала запахи… Обычно в этих полуснах-полуиллюзиях был Джереми, возвращающийся домой, что-нибудь мне говорящий, работающий в клинике, иногда это была Ноэль или кто-то из того немногочисленного числа людей, которых я знала. Все, что я видела в такие моменты, позже происходило и на самом деле со мной или с тем, кого касалось видение. Единственным, что пока не получило подтверждение в реальной жизни, было видение портрета юноши. И, хотя оно повторялось не один раз, я не знала ни времени, когда была написана картина, ни кто этот юноша, ни кому принадлежат руки, сжимающие карандаш…

Сегодня к приходу Джереми я, как это бывало и раньше, уже знала, о чем он хочет поговорить со мной.

- Привет, Элис, - сказал Джереми, присаживаясь рядом. – Я слышал, что ты свела интересное знакомство сегодня в клинике?

- Да, мистер Берте мне понравился. Правда, пришлось его обмануть и представиться твоей племянницей…

- Элис, ты же знаешь, что я не против нашего родства, - он улыбнулся, но улыбка очень быстро покинула его лицо. – Я хочу, чтобы ты помнила об опасности, сопутствующей нашему общению с людьми.

- Я помню о ней, Джереми! Я уже очень давно не пробовала людской крови и научилась почти не реагировать на запах человека. Я ведь совсем не общаюсь с людьми! Если не считать пациентов клиники… - я почувствовала, что мой голос предательски задрожал.

- Милая, я понимаю твою потребность в общении, и этот юноша — вполне подходящая для тебя компания. Просто будь осторожна, не выдай себя. И никогда не забывай, что ты теперь… другая. – взгляд Джереми был наполнен грустью и… сочувствием?

Другая? Я отлично понимала, что я не такая, как Этьен, Ноэль и другие люди, что я опасна для них, но я давно научилась контролировать свою жажду крови и была уверена в своих силах.

- Я буду осторожна, Джереми, не волнуйся, - я постаралась улыбнуться как можно более беззаботно.

- Он расспрашивал меня о тебе, - сказал Джереми после минутной паузы с нотками веселого ехидства в голосе. - Спросил, не буду ли я против, если он пригласит тебя в театр… Кажется, на какой-то новомодный спектакль. Гениальный режиссер из самого Парижа, новая трактовка классики и все в этом духе. Он расписывал мне все эти чудеса добрых полчаса — как будто я не понимал, что на самом деле ему просто нужно мое согласие! Я сказал, что не против, если ты захочешь пойти.

О, конечно же я хотела пойти! В этот момент легкомысленное счастье от ожидающего меня свидания на время отбросило все мои страхи и сомнения, и я почти вприпрыжку побежала в свою комнату, где, переполняемая тщеславной, самоуверенной и, наверное, не очень-то достойной радостью пустоголовой кокетки, с бездушным самодовольством поздравляющей саму себя с очередным покоренным сердцем, принялась примерять свои праздничные наряды, ни один из которых у меня до сих пор не было случая надеть хоть раз.

Перемерив весь свой гардероб, я так ничего и не выбрала и, оставшись в пышной нижней юбке и затянутом так туго, что моей талии позавидовала бы и Скарлетт О'Хара, корсете я уселась на пуфик перед трельяжем и с самодовольной гордостью посмотрела на свое отражение, которое почему-то никогда не нравилось мне больше, чем сегодня. И только теперь я наконец смогла себе признаться, что все время моего вынужденного затворничества мне невыносимо хотелось... восхищения. Хотелось, чтобы мне дарили цветы и посвящали песни, осыпали комплиментами, стояли передо мной на коленях и смотрели влюбленным взором, хотелось приглашений в театры и на танцы, написанных для меня стихотворений и перевязанных золотыми лентами коробок божественно вкусных конфет, серенад под моим окном и ломающих копья за один мой взгляд рыцарей — хотелось всей этой мишуры так сильно, что если бы сейчас мне предложили выбор, я бы без колебаний предпочла этот поверхностный, но манящий блеск любому серьезному и прекрасному чувству длиною в жизнь.

Отвернувшись от зеркала, я окинула взглядом разбросанные на кровати отвергнутые мною наряды и улыбнулась с тщеславной гордостью. В конце концов, я достойна того, чего так хочу! И наконец-то получаю это!

27 ноября 1916 года (позднее)

Я пришла в себя в своей комнате, с трудом понимая, где я и что со мной произошло. Во всем теле была жуткая слабость, а голова нестерпимо болела. Я осторожно приподнялась на кровати и осмотрелась, постепенно вспоминая события последнего дня. Моя комната напоминала одновременно больничную палату и цветочную клумбу – прикроватный столик был заставлен пузырьками с лекарствами, ногами я чувствовала грелку и мягкое тепло покрывала, а на столе, трюмо и секретере были расставлены несколько пышных букетов, чей сладкий аромат смешивался с щекочущими нос запахами лекарств и холодившего мой лоб компресса.

Я откинулась обратно на подушки, закрыла глаза и постаралась восстановить произошедшее в памяти. Я отлично помнила, как выходила из дома, планируя порисовать в парке, как передумала и забрела на пшеничное поле, помнила солнечные лучи, ласкавшие меня, помнила, как присела отдохнуть и, кажется, задремала… Да, мне снился сон, в котором снова был тот юноша!...

Но как я попала домой и почему так странно себя чувствую?

Я услышала, как тихо отворилась дверь и в комнату вошла мама – ровное, четкое стаккато ее быстрых шагов нельзя было спутать ни с чем.

- Мэри? – тихо позвала она меня.

- Да, мама? – ответила я, удивляясь тому, как слабо прозвучал мой собственный голос.

- Наконец-то ты пришла в себя, дорогая! – мама присела на стул, стоящий рядом с моей кроватью. - Ты была в беспамятстве несколько дней.

Несколько дней?! Что же со мной случилось?

- Мэри, нельзя быть такой неосмотрительной! – неожиданно голос мамы стал осуждающим. – Подумать только — солнечный удар в середине осени! Только с тобой и могло такое приключиться — ты как будто притягиваешь странности и неприятности! Ты не представляешь себе, как ты заставила нас волноваться! А твой отец - ты же знаешь, что ему нельзя нервничать!

- Прости, мама, я виновата… - я не знала, что сказать.

Мы немного помолчали, а затем мама осторожно спросила:

- Дорогая, ты не помнишь, что тебе снилось, пока ты не пришла в себя?

- Н-нет, - немного неуверенно и даже испуганно ответила я. Я действительно не помнила совершенно ничего, но ужасная мысль, что тот сон, о котором спрашивала мама, мог быть похож на те, что снились мне прежде и были совсем не такими, как обычные сновидения, и что она каким-то образом узнала о тех далеко не невинных вещах, снившихся мне, заставила меня заледенеть от ужаса и одновременно какой-то безрассудной злости, — эти видения только мои, предназначены только для моих глаз, и я не хочу, чтобы кто-то еще хотя бы просто знал о них!

- Нет! - более твердым голосом повторила я. - Совсем ничего! А почему ты спрашиваешь?

Мама принужденно улыбнулась.

- Просто ты говорила во сне такие странные вещи, что я поневоле заинтересовалась! Особенно часто ты называла какое-то имя, просила не бросать тебя, а потом... Ты плакала и все повторяла, что ты не сумасшедшая!.. - мама сжала руки на коленях и взволнованно взглянула на меня. Я лишь смущенно опустила глаза, не зная, что ответить и как объяснить все то, о чем она сказала мне.

В комнате снова повисло молчание.

- Джеймс тоже переживал за тебя, - наконец заговорила мама, многозначительно посмотрев на цветы, и голос ее смягчился. – Когда он принес тебя домой, на нем лица не было от волнения! Он постоянно приходил навестить тебя, присылал цветы… Надо сообщить ему, что ты, наконец, пришла в себя!

И, точно радуясь нашедшейся причине закончить этот разговор, мама стремительно вышла из комнаты

Джеймс волновался, он принес меня домой… На душе стало тепло, а в голове даже закружились романтические картинки о том, как Джеймс с взволнованным лицом появляется на пороге нашего дома, сжимая меня в своих объятиях... Мне даже стало казаться, что в коротких перерывах между сном и явью я видела его, склонявшегося надо мной.

Но... Но ведь так и было! Я снова прокрутила свой сон в памяти, и в голову пришла безумная идея: все, что говорил тот юноша, - возможно, я просто слышала обеспокоенного моим состоянием Джеймса? А что, если я говорила во сне?.. Я знала за собой такую особенность… Ведь я могла обращаться к юноше из сна — это было его имя, которое я повторяла так часто, что мама не могла не обратить на это внимание... А если это слышала мама, то мог слышать и Джеймс, когда навещал меня. О нет, а что если я не просто повторяла имя, что если я говорила в бреду еще что-нибудь?.. И Джеймс это слышал? О нет, нет, нет, пожалуйста, пусть все окажется не так! Иначе... я просто не буду знать, что мне делать!

Но теперь мне хотя бы известно имя этого молодого человека из снов – Джаспер. Кто он - плод моего воображения? Или может быть я когда-то видела его, и он почему-то запал мне в душу?

От всех этих мыслей голова моя разболелась еще сильнее, и я постаралась расслабиться, а через некоторое время почувствовала, что проваливаюсь в сон.

Когда я увидела Этьена, направляющегося ко мне по пустынной парковой аллее, я уже знала о чем пойдет разговор, знала, что отвечу ему и даже видела нас, элегантно одетых, идущих в вечерних сумерках под руку в направлении старого здания театра.

- Здравствуйте, мисс Баррет, - сказал Этьен, присаживаясь рядом со мной. - Чудесный день!

- Добрый день, мистер Берте, - ответила я с кокетливой и нетерпеливой улыбкой.

Этьен говорил что-то о погоде, о том, как красива природа в это время года и как чудесно я сегодня выгляжу, я отвечала ему, но сама ждала. Ждала того, что обещало мне мое видение. В нем я была одета в это же платье, и эта же шляпка затеняла мое лицо, не хватало только его слов, которых я дожидалась с раздражающим меня саму ревнивым и жадным нетерпением избалованного ребенка…

- Элис, вы пойдете со мной в театр? – чувствовалось, что Этьен волнуется в ожидании моего ответа.

Вот оно! Сейчас я отвечу да, скажу о том, как мне хочется увидеть эту пьесу, а он радостно улыбнется и увлеченно расскажет мне все, что знает о ней, а потом… Но вдруг произошло нечто, мгновенно изменившее все…

День был пасмурный, и я — сама не знаю зачем! - позволила себе снять перчатки, хотя раньше всегда одевала их во время своих визитов в клинику. Во время нашего разговора я, поддавшись легкому и странно приятному волнению, вертела в руках изящные золотые часики, которые подарил мне Джереми (сказав, что это на память о том времени, когда минуты еще имели для меня какое-то значение), как вдруг из-за внезапно разошедшихся туч показался тусклый лучик солнца, осветивший нас и заставивший кожу на моих руках засверкать хрустальными искрами.

Это длилось всего пару мгновений, я уверена, что Этьен не успел ничего заметить и уж тем более не успел понять, что произошло, когда я вскочила со скамейки, задыхаясь от внезапной бури дикого страха, едкого и злого разочарования, бессильной, глухой и какой-то по-детски бессмысленной обиды на несправедливость собственной судьбы. Эти чувства точно удушливым ватным комком забили горло, и я, едва шевеля задрожавшими губами и с трудом подчинив себе внезапно переставший слушаться голос, не в силах даже посмотреть Этьену в лицо, уверенная, что тогда из моих глаз вопреки всей моей нечеловеческой природе брызнут слезы, пробормотала что-то про то, что у меня есть срочные дела, и быстрым шагом, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, направилась в сторону больничных ворот.

Боже, что я делаю? С чего я взяла, что я могу жить обычной жизнью? Общаться с людьми, ходить на свидания, влюбляться? Мне ведь нечего предложить этому юноше, я не могу стать его возлюбленной, не могу выйти за него замуж, не могу родить ему детей… Я вообще не смогу иметь детей! Эта ужасная мысль впервые пришла мне в голову, оглушающая и мучительная в своей свирепой, неоспоримой, безжалостной правоте, одновременно злящая и приводящая в ужас — ведь я ничего — ничего! - не смогу сделать, чтобы это исправить, от меня ничего уже не зависит, я бессильна и могу лишь смириться с неизбежным и непоправимым. Но я не хотела этого, я была физически не в состоянии признать это, и в бессильной ярости и обиде мне хотелось разрыдаться, затопать ногами, закричать... Но вместо всего этого я должна была соблюдать приличия и чинно и спокойно идти по парковой дорожке к воротам, провожаемая взглядом обиженного и недоумевающего Этьена, с которым я даже не смогла толком попрощаться. Только сейчас я поняла, что хотел сказать мне Джереми и почему он смотрел на меня с такой грустью…

27 ноября 1916 года (ночью)

Голова болит хуже прежнего, перед глазами все расплывается, руки дрожат, но я не могу отложить дневник и попробовать заснуть. Признаюсь — мне страшно спать. И не потому, что меня терзают кошмары, а потому, что пробуждение от одолевающих меня видений слишком уж походит на пытку! Как будто каждый раз, просыпаясь, я умираю для того безбрежного светлого счастья, которое испытываю во сне, для той жизни, которой меня дразнят эти сновидения, показывая ее и ничего не объясняя! И каждый раз после такого пробуждения-смерти мне требуется все больше времени, чтобы отделить реальность от видения и вспомнить, что ни пережитых мною чувств, ни увиденных там людей на самом деле нет в моей жизни, и с каждым разом мне это удается все труднее... Боже, неужели я схожу с ума?.. Неужели... Нет, не стану об этом думать и тем более об этом писать! Лучше опишу тот последний сон, который так испугал меня.

Мне снилась комната, украшенная цветами и лентами, музыка и шум голосов гостей, доносящиеся из холла, взволнованное и одновременно радостное лицо мамы и мое собственное отражение в большом овальном зеркале – все так, как я всегда мечтала. Я в очередной раз поправляю безукоризненно лежащие локоны, спадающие на шею блестящим каскадом, и провожу руками по белому подолу платья.

- Пора, Мэри, - слышу я голос отца из приоткрывшейся двери. - Какая же ты красавица!

Я благодарно улыбаюсь ему и опираюсь рукой на его подставленный локоть, чувствуя, как дрожат мои пальцы. Должно быть, отец тоже чувствует это, так как тут же успокаивающе сжимает мою ладонь:

- Все хорошо, милая, я буду рядом.

И вот мы уже идем по длинному коридору к дверям, за которыми меня ждет моя новая жизнь. Отец шепчет мне что-то успокаивающее, но я не слышу его слов - я слишком взволнована и сосредоточена на своих мыслях. Мы подходим к дверям бального зала, и, прежде чем открыть их, я делаю глубокий вдох, как перед прыжком с обрыва.

Двери отворяются, и мои глаза на мгновение ослеплены – слишком большой контраст между темным коридором и освещенным тысячью огней огромным залом. Замерев на несколько секунд на пороге, мы начинаем наше торжественное движение к алтарю, по проходу между рядами занятых многочисленными гостями стульев. Я пытаюсь рассмотреть своего суженного там, в конце своего пути, но белая пелена фаты надежно скрывает от меня любимое лицо. Ничего Джеймс, скоро я смогу любоваться тобой столько, сколько пожелаю…

Дорога до алтаря кажется такой длинной что, если бы не твердая рука отца, я бы оступилась и совсем не изящно упала бы. Но папа рядом, и все хорошо.

Наконец мы доходим до места, где отец должен передать меня моему будущему мужу… Муж… Джеймс скоро станет моим мужем… Как же волнующе и как замечательно это звучит!

Отец говорит какие-то дежурные слова, все то, что положено произносить в подобном случае и что я множество раз читала в романах, а сейчас толком и не прислушивалась, и отпускает меня, делая шаг назад, но я уже вижу руку Джеймса, протянутую ко мне.

Я вкладываю свою руку в его ладонь и в этот момент чувствую что-то странное, что-то необъяснимое… Он подходит ко мне, медленно поднимает вуаль, и я встречаюсь взглядом с его глазами… нет, не голубыми, а золотистыми. Это не Джеймс!

Я отдергиваю руку и оглядываюсь на отца в поисках поддержки, но он как будто тает в воздухе, а вместе с ним и мои подружки, и гости, и зал… И вот я уже стою в небольшом помещении, где нет никого, кроме меня, белокурого юноши и мужчины в одежде священнослужителя. Юноша смотрит на меня с такой любовью во взгляде, что я начинаю успокаиваться – произошедшее уже не кажется мне странным. Наплывающие изнутри волны успокоения приносят с собой и узнавание — это ведь тот же незнакомец из моих сновидений, дороже которого в этих снах для меня нет никого в целом свете, и о котором наяву я не знаю ничего, кроме его имени.

- Элис, все в порядке? – спрашивает Джаспер взволнованно. - Ты не передумала?

- Нет, ничто не могло бы заставить меня передумать, глупый! - отвечаю я, чувствуя, как любовь к этому юноше наполняет все мое существо. Я уверенно вкладываю свою ладонь в его и поворачиваюсь навстречу своей судьбе, забывая обо всем, что было раньше, не думая о будущем, зная только, что мне — счастливейшей из смертных! - не нужно умирать для того, чтобы оказаться в раю, ведь для меня райские врата открываются в это самое мгновение!..