Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Кэйд ошибался — жизнь жестока. Слишком жестока, груба, кощунственна... Ведь этого просто не может быть: чтобы ты — такая хрупкая, нежная, невинная — была связана странными и необъяснимыми узами жестокого предназначения с таким, как я. Это противоестественно. Так не должно быть. И чем сильнее меня приковывает к тебе моя отчаянная и безнадежная любовь, тем яснее я понимаю, что должен уйти. Жизни всех, кого судьба сталкивала со мной, я превращал в кошмар, я нес им только муки и смерть, и я просто не могу позволить себе поступить так же и с тобой. Да, всегда отлично умел... забываться. Но все-таки не настолько.

Мы слишком разные: ты — чарующая, ангельская мечта, внезапно обретшая плоть, и я — сгусток смертоносной злобы и боли... Это мучает меня с той самой секунды, как там, в Филадельфии, я — ослепленный и околдованный твоим неземным светом, твоей безрассудной нежностью, той... надеждой, которую ты так безоглядно и искренне предложила мне, — взял твою протянутую мне руку, едва ли понимая, что делаю, и эта пытка осознанием того, что я просто не могу, не могу быть с тобой, усиливается с каждым произнесенным тобою словом, когда ты говоришь о тех снах — таких же прекрасных и светлых, как ты сама — в которых ты видела меня, а я слушаю и вспоминаю, в какую грязь и мерзость я превращал тогда свою собственную жизнь, как издевался над собственной душой, считая, что все равно уже давно мертв... Я типичный самоубийца. А самоубийца не заслуживает, чтобы ангел склонялся над его могилой в тщетной и самоотверженной попытке вернуть его к свету.

В наш лагерь я вернулся только через несколько дней. Встретиться с Люси после нашей безумной драки, вновь оказаться в обществе Марии после той случайной встречи с ней и несчастным Питером, снова погрузиться в клокочущее болото неконтролируемого бешенства новообращенных — это было слишком, и эти несколько дней я бесцельно скитался по окрестностям города, пытаясь заставить себя смириться с мыслью о том, что вернуться все равно придется. Наконец, едва ли не неделю спустя моего знакомства с Шарлоттой, я понял, что больше не выдерживаю своего одиночества. Слишком черен и безмолвен был мой мир, чтобы я мог выдерживать его долго и не сойти при этом с ума от желания как угодно нарушить эту гробовую тишину, увидеть в этой мгле хоть что-то, не важно насколько ужасное.

С тяжелым сердцем я медленно брел через сумрачный лес к крутому обрыву, глубоко врезавшемуся в рыхлую заболоченную долину Санта-Катарины — излюбленное место Марии для дневных привалов - с насмешливой, жестокой радостью готовясь к тому, что вот-вот оглушающим ударом тарана на меня обрушится неконтролируемая ярость новообращенных, как вдруг слабый ветер донес до меня звук, который я меньше всего на свете ожидал здесь услышать. Смех.

Не поверив собственным ушам, я замер, прислушиваясь, и тут в холодном лесном воздухе звонко и дерзко разнесся одинокий дрожащий аккорд, затем еще и еще — странно рваная, напряженно-тоскливая мелодия. Казалось, невидимый музыкант перебирает струны механически, просто чтобы хоть чем-то себя занять.

Отодвинув в сторону полог из плюща и мха, я шагнул на крошечную поляну у подножия гранитной бритвы любимого Марией уступа, мелодия оборвалась мучительно резким дребезжащим аккордом, и музыкант рывком поднял голову. Невообразимо яркая, солнечная зелень глаз сменилась пылающим зловещим багрянцем, черты лица словно заострились и стали резкими и хищными, пиратский загар превратился в серую, мертвую бледность — но не узнать его было невозможно.

- Питер?.. - неуверенно произнес я, недоуменно глядя на него.

Неприятная, неуверенная и какая-то судорожная улыбка тронула его губы.

- Наверное... Что-то вроде него, - он усмехнулся, невесело и нервно, и под его неумелой бравадой я явственно почувствовал дикий, суеверный, неконтролируемый ужас. Тот же ужас, что когда-то давным давно чувствовал я сам... На его шее под ухом, под спутанными прядями пепельных волос, я разглядел тонкий белый полумесяц — незаживающий шрам от укуса, которым Мария оборвала его человеческую жизнь. Почти непроизвольно Питер то и дело прижимал к нему забрызганные кровью пальцы, как будто пытаясь стереть с кожи этот след.
Он поднялся с земли, старательно отводя глаза и мучительно пытаясь скрыть свой страх. Его состояние ясно говорило, что он уже понял, кем стал, уже понял, что теперь значит для него короткое слово «кровь». Уже убивал.

- А... А ты... Я тебя помню — Джастин, да?.. - затараторил он, вцепившись белыми пальцами в гриф своей гитары так, что лакированное дерево сухо затрещало. Голос его тоже неуловимо переменился: оставшись прежним глубоким, хорошо поставленным баритоном прирожденного барда, он словно лишился всего своего многоцветного многообразия оттенков, заставлявшего прислушиваться к тому, что он говорил, даже если это была и полная чушь.

- Что-то вроде того, - отозвался я, повторив его собственную фразу. Питер вновь вымученно улыбнулся.

- Тогда Джас, идет? Чтобы я ничего не путал!

- Идет. - я усмехнулся углом рта, вспомнив о Кэйде Уилтоне — единственном, кто так меня называл. - Повторно рад знакомству.

- Взаимно, - Питер протянул было мне руку, но потом, точно передумав, тряхнул головой и резким движением провел пальцами по струнам, заставив меня вздрогнуть от неожиданного и режущего слух каскада аккордов. И этим он напомнил мне кое о чем. Вытащив из кармана мятые нотные листки, я протянул их ему со словами:

- Это твое?

Питер удивленно взглянул на нотную запись, и неожиданно на его лице полыхнула — иначе и не скажешь! - его прежняя, человеческая улыбка, мгновенно лишившая его всего кровавого очарования прекрасного и мертвого убийцы, присущего всем вампирам, и вернувшая дерзкое и слепящее обаяние прогуливающегося по порту Тортуги пирата.

- Чтоб меня черти забрали, это мои ноты! - он выхватил у меня листок и с самодовольной радостью пробежал по нему глазами. - Вот спасибо!

- Пожалуйста. А почему такое название? Что за Дахут-Белянка? - спросил я не столько из любопытства, сколько из желания просто говорить.

Питер засмеялся.

- О, это долгая история. Начавшаяся с моего вдребезги разбитого сердца и закончившаяся на побережье Бретани. - слишком уж весело для страдальца с разбитым сердцем воскликнул он и безо всякого перехода предложил, - Сыграть тебе?

Я улыбнулся несколько недоуменно и кивнул. Питер самодовольно ухмыльнулся и, со вдохновенной небрежностью привалившись спиной к стволу обомшелого дуба, легонько тронул струны, точно прислушиваясь и примеряясь к их чуть слышным отзвукам, а затем безо всякого перехода заиграл.

Музыка никогда не завораживала меня так, как живопись или скульптура, - она казалась мне или слишком академичной, или слишком поверхностной и сумбурной и потому никогда не задевала и не вдохновляла мое воображение. Но игра Питера, начисто лишенная сухой правильности и выверенной профессиональной точности, была исполнена какого-то дикого, необузданного огня, ослепляющей вдохновенной страсти, искреннего, восхищенного упоения — это была не музыка, а воплощенный в звуке фейерверк эмоций, каскад чувств простой, даже примитивной, но яркой и неподдельной красоты. Он играл, и под завораживающие, неуловимо балладные переливы становящейся все быстрее, все напряженнее мелодии перед моим внутренним взором рисовались возносящиеся к небу шпили точеных башен, и трепещущие в вечернем ветру разноцветные стяги, и золотые искры залитого закатными лучами моря, с глухим гулом бьющегося о гранитные клыки прибрежных скал... Мне почудилось, что я даже чувствую на лице прохладное прикосновение соленого и влажного морского бриза. И с неожиданной и необъяснимой тоской, вызванной то ли этой внезапной иллюзией, то ли звонкими переливами гитарных струн, я подумал, что никогда не видел моря... Ни разу за всю свою жизнь.
Мелодия внезапно оборвалась трепещущим каскадом дрожащих аккордов, похожих на россыпь сверкающих капель над разбивающейся о камни волной, но я не сразу понял, что концерт закончен и Питер выжидательно смотрит на меня, постукивая костяшками пальцев по лакированному дереву гитары. Я встретился с ним взглядом , и он чуть улыбнулся со странным понимающим ехидством.

- Это... Это было здорово. - с неожиданным косноязычием пробормотал я, застигнутый врасплох тем внимательным интересом, с которым Питер ожидал моего вердикта. - У тебя талант!..

Питер рассмеялся — с ослепительной, искренней веселостью, и в эту секунду я вдруг понял, что на самом деле он не изменился. Не изменился ни на йоту. Безумное пламя в глазах, багровые потеки крови на разорванном воротнике его рубашки и манжетах рукавов, дикая пульсация меняющегося каждую секунду настроения, которую я явственно ощущал в нем, - чудовище, такое же, как я, но при этом все тот же влюбленный в каждое мгновение бродяга в немыслимом вишневом плаще, какого я встретил в последний вечер его человеческой жизни.

- Спасибо, приятель! - Питер похлопал ладонью по грифу гитары, точно наездник по шее любимой лошади после победы на скачках, но сказать еще что-нибудь не успел — густая завеса испанского мха, спадавшая с корявых ветвей дуба за его спиной, раздвинулась, и на поляне появилась Люси. Обратив на Питера меньше внимания, чем на взбиравшегося по древесному стволу жука, она взглянула на меня, задумчиво накручивая на палец блестящую прядь белокурых волос, и прощебетала своим красивым высоким голоском:

- В Сальтильо. Этой ночью.

Я кивнул, отлично поняв, о чем она, и спросил:

- Сколько?

Она чуть улыбнулась.

- Мы в меньшинстве. Но у них нет тебя, а значит, стоит попробовать!

Несколько секунд она молча смотрела на меня, как будто ожидая чего-то, а я с неожиданным раздраженным смущением вспомнил нашу дикую драку за жизнь той девочки, Шарлотты... Я ведь едва не убил Люси тогда, поддавшись своей безумной и иррациональной ярости, так долго не находившей никакого выхода. Но несмотря на это я не чувствовал в ней никаких бывших бы вполне естественными признаков злости или гнева. И именно ее полное безразличие к тому, что тогда произошло между нами, заставило меня ощутить внезапный прилив не то угрызений совести, не то раздражения на самого себя за то, что ей все равно, а мне нет. Я собрался было сказать ей, что сожалею, но она опередила меня:

- Ах да, и спасибо за то, что помешал мне тогда прикончить ту девчонку. Сама не знаю, что на меня нашло — я даже голода не чувствовала... - ее голос звучал вполне искренне, но почему-то я не верил, что она и в самом деле благодарна.

- Прости, что сделал это слишком грубо, - ответил я, не зная, как реагировать на ее неожиданное раскаяние.

- Забудь. Я ведь тоже оставила тебе пару царапин, - она медленным, задумчивым движением провела пальцами по моей левой руке, на которой после той драки навсегда остались глубокие следы от ее когтей, и ее прикосновение неожиданно отозвалось во мне странно приятным, дразнящим трепетом. Люси хитро улыбнулась, точно отлично зная, что я почувствовал, и исчезла в лесном мраке, похожая на дриаду в своем зелено-сером одеянии и с изумрудными пятнами листьев, запутавшихся в ее пышных волосах.

- Это что, было приглашение на свидание? - с раздраженной насмешливостью поинтересовался Питер, глядя ей вслед. - Почему же тогда именно Сальтильо? Я там был и ничего особенно романтичного не видел.

Я фыркнул, позабавленный этим предположением, и на всякий случай приглушил в нем начавшую усиливаться злобу — в конце концов, не стоило забывать, что он теперь один из новообращенных.

- Думаю, тебя не нужно спрашивать, умеешь ли ты драться? - поинтересовался я у него.
Питер криво улыбнулся.

- Ну еще бы!..

- Отлично. Тогда идем — именно драться нам и предстоит в Сальтильо.

Солнце медленно опускалось за лесистые холмы вокруг маленького провинциального Сальтильо, отсчитывая время, остававшееся до начала ожидающего этот спокойный и мирный городок сражения, о котором никогда не узнает ни одна живая душа. Я стоял на опушке зеленого летнего леса, глядя на серо-коричневые очертания приземистых городских построек в сотнях ярдов впереди и пытался прикинуть, сколько шансов имеет моя армия против той, что таилась там, среди этих мирных домишек, нетерпеливо ожидая наступления ночи.

- Их около полусотни, - тихий голос Марии у меня за спиной заставил меня вздрогнуть, и я быстро обернулся.

Она стояла в паре шагов позади, на прогалине между деревьями, и последние солнечные лучи заливали ее хрупкую точеную фигуру золотым светом, рассыпавшимся тысячью хрустальных радуг на ее белоснежной коже. Помимо воли у меня на мгновение замерло сердце от ее завораживающей, фантастически чистой, ангельски невинной красоты — я знал за собой эту странную реакцию и потому обычно старался на нее и не смотреть. Да и незачем было. Вот и в этот раз я быстро отвел глаза и вновь вернулся к изучению города.

- Справимся, - ответил я на ее не заданный вопрос. - Они неуправляемы, их ярость — это их слабость. На нашей стороне порядок и тактика. У них этого нет.

- Если ты сомневаешься, мы можем уйти. Подготовиться лучше. Набрать больше рекрутов, - неуверенно предложила Мария.

Я удивленно посмотрел на нее: кажется, впервые за все время бесконечных битв и завоеваний она колебалась. И впервые не отдавала мне приказ, а ожидала моего решения. Которому готова была подчиниться. Я встретился с ней взглядом, и неожиданно из воспоминаний, о существовании которых я даже и не подозревал, вырвалось одно, и я внезапно вспомнил, какие у нее были глаза, когда она была человеком, — невообразимого для мексиканки глубокого темно-голубого цвета, бархатные и ласковые, полные доверчивой, мягкой нежности. Прекрасные.

- Нет, не нужно, - ответил я, с трудом отведя взгляд от ее лица. - Мы справимся.

Солнце, точно на прощание, скользнуло по щеке Марии последними лучами, и несколько мгновений спустя легкая дымка летней ночи опустилась на спящий городок и его окрестности.

- Пора. - я вновь повернулся к Марии. - Они знают, что мы нападем сегодня?
Мария медленно покачала головой.

- У Нетти особый талант, ты же знаешь. Ее не могли заметить — она безупречная разведчица. Они ни о чем не подозревают.

- Значит, действуем как обычно. Прочесать город и уничтожить всех, кто встретится на пути. - Я повернулся и направился вглубь леса, где меня ожидала моя армия, и тут Мария коснулась моего плеча, заставив остановиться, и тихо произнесла:

- Будь осторожен.

Она волновалась — как волновалась перед началом любого из предыдущих сражений — но ничего иного, ничего нового я не уловил в ее эмоциях, когда она произнесла эту просьбу-пожелание, и прежде, чем я успел ответить, она уже исчезла в густой тьме под деревьями.

- Выступаем? - тихо спросил Питер, шагнув из-за деревьев мне навстречу.

Я кивнул, удивляясь неожиданному для новорожденных нетерпеливому и почти радостному волнению, которое ощущал в нем. И пока мы неслышными серыми тенями скользили по лесу, подступавшему к самым городским стенам, Питер, не утерпев, заговорил:

- То есть теперь я солдат, верно? Знаешь, было время, когда я любил представлять, как однажды, живя совсем другой судьбой, я с сияющей шашкой наголо и патриотическим огнем в глазах буду идти во главе несокрушимых легионов бесстрашных воинов, сражаясь за правое дело... - он коротко засмеялся. - Мой дед был военным. Погиб при Геттисберге, когда мне было два года. Маман рассказывала мне о том, каким героем он был, и я всю жизнь испытывал какое-то инстинктивное благоговение перед благородной и героической жизнью солдата, хотя сам никогда не воевал. - он на мгновение замолчал, и затем продолжил, - Собственно, я почти ничего не делал, кроме того, чем положено заниматься любому бездомному бродяге без гроша в кармане, чтобы хоть как-то прожить еще хоть один день. И вот теперь я оказался в армии! - он снова засмеялся, но никакой веселости не было в его смехе. - Воистину, мечты сбываются... Жаль, правда, что такой мелочи, как золоченая сабля, судьба мне не оставила...

- Вместо нее у тебя теперь другое оружие. Поверь, оно ничуть не хуже. - мрачно отозвался я, отогнав воспоминания о собственной золоченой сабле, сером мундире с золотыми галунами на рукавах и тщеславной и легкомысленной гордости, переполнявшей меня, когда я, экипированный всем этим, смотрел на собственное отражение в высоком зеркале в холле Легенды и думал, что весь мир у моих ног.

Питер хотел ответить мне что-то, но не успел. Потому что дар Нетти в этот раз подвел ее, и Мария заблуждалась. Нас здесь ждали.

Густой туман бешеной злобы, скапливающийся где-то там, в лабиринтах темных улиц, выдал мне их еще прежде, чем их увидели глаза, и прежде, чем я успел отдать приказ, битва уже началась.

Серо-белые вихри, в которые превратились передвигавшиеся с дьявольской скоростью нападавшие, мелькали вокруг, не давая толком сосчитать их, но Мария была права, их действительно было около пятидесяти. Я хотел было оглянуться, убедиться, что моя маленькая армия не растерялась и знает, что делать, но не успел — багровые глаза совсем молоденькой темноволосой вампирши полыхнули прямо перед моим лицом, ее когти полоснули меня по груди, и вместе с болью по моим жилам растекся привычный жестокий азарт боя, растворяющий в себе сознание и разум и оставляющий лишь примитивные, но очень действенные инстинкты нападающего зверя.

Новорожденные всегда дрались в одной и той же манере — со слепой яростью раненого животного, которому кровь и безнадежная злоба туманят глаза и не дают даже ощутить боль, - и это неконтролируемое безумное бешенство и делало их опасными. Но им было нечего противопоставить тем, кем эта неукротимая злоба не владела.

Я коротко ударил напавшую на меня вампиршу под подбородок, запрокинув ей голову, с громким вскриком она пошатнулась и врезалась спиной в стену; в расфокусированном взгляде ее красных глаз плескался бессильный и непонимающий страх, сменивший еще секунду назад переполнявшую ее бездумную торжествующую ярость. И прежде, чем она успела прийти в себя, я рубанул ее ребром ладони по беззащитному горлу, с податливой легкостью смявшегося под моими пальцами. Сухой треск, с каким ломается мрамор, потонул в шуме драки, мучительный хрип вырвался из ее губ вместе с густой струйкой черной крови — и моя противница рухнула на еще не успевшие остыть после тепла солнечных лучей камни брусчатки. Я щелкнул серебряной зажигалкой и поднес узкий язычок синеватого пламени к рукаву ее рваной куртки. Ткань затрещала и занялась, огонь лизнул ее бессильно откинутую в сторону руку, оставив темный след копоти на белой коже. Я встретился со взглядом ее замерших глаз, смотревших на меня сквозь дрожащее пламя с застывшим в них испуганным удивлением, и улыбнулся. Прежде я не осмеливался признаться в этом самому себе, но знал, знал уже давным-давно, что именно такие сражения были единственным, что придавало смысл моему пустому существованию. Что только то страшное, но пьянящее чувство осознания собственной силы, власти над чужими жизнями, которое переполняло меня во время этих битв, вот уже десятки лет было единственным, что позволяло мне ощутить хотя бы подобие счастья.

Окинув взглядом поле битвы, я с трудом различил сквозь затягивающий площадь удушливый белый дым силуэты дерущихся, непроизвольно отыскивая взглядом Марию и нигде ее не находя. В привычном алом тумане боя я потерял ее из виду, и теперь с неожиданным для самого себя волнением оглядывался по сторонам, ожидая увидеть ее точеный белоснежный силуэт на фоне черного ночного неба. Но ее не было.

Почему-то за все эти годы, полные битв, опасностей и смертей, я не верил, что с ней может что-то случиться, что в любой момент я могу увидеть сквозь уносимые ветром клочья душного белого дыма ее растерзанное, мертвое тело, застывшие пустые глаза... Эта хрупкая, слабая девушка казалась мне выкованной из стали, созданной из несокрушимого льда. И мысль о том, что любое сражение может стать для нее последним, никогда не приходила мне в голову. Сегодня это случилось впервые.

Синюшно-белые языки пламени плясали на беломраморных осколках тел моих уничтоженных врагов и соратников, искореженные и страшные тени метались по грязным стенам соседних домов, и в этих тусклых отблесках я уловил слабое шевеление в глубине одного из переулков. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, начисто забыв о том, что я должен был сражаться наравне со всеми, я бросился туда и через несколько шагов замер, застигнутый врасплох острым чувством благодарного облегчения. Она жива, с ней все в порядке...
Справившись с неожиданным волнением, я подошел ближе и только теперь заметил, что все было вовсе не в порядке. Мария полулежала на истершейся, грязной брусчатке, странно сгорбившись и оберегая правую руку, растрепанные ветром волосы падали ей на лицо, но под их завесой я увидел темные брызги мертвой крови — ее соперников. Или ее самой...

- Ты в порядке? - неуверенно спросил я, не решаясь подойти ближе.

- Да, да, все хорошо... - ее голос звучал непривычно слабо и слишком наигранно весело. - Бой еще не закончен. Возвращайся!

Приказ был отдан, и я хотел привычно подчиниться, но что-то мешало.

- Что с тобой? Ты ранена? - спросил я, отлично зная ответ на свой вопрос и сам.

- Все в порядке! - выкрикнула Мария, - Уходи, ты должен быть на площади! - она вновь попыталась подняться, но тело словно перестало ее слушаться. Я не представлял себе, что же нужно сделать с одним из нас, чтобы последствия были такими... Смерть была для нас почти невозможной, но судорожные, мучительные движения словно полупарализованной Марии заставили меня содрогнуться от какой-то испуганной жалости — чувства, что я испытывал, глядя на мечущихся в предсмертном бреду раненых в госпиталях Конфедерации.

- Перестань, ты же ранена! - я решительно направился к ней, и тут она неожиданно крикнула:

- Нет, не подходи!

Но я не остановился и, подойдя к ней, осторожно протянул ей руку, как вдруг она неожиданно отшатнулась, прижав к лицу здоровую ладонь и шепча сквозь внезапные сухие и мучительные рыдания:

- Нет, нет, нет, только не ты, только не ты!..

За что она так ненавидит меня, что даже будучи израненной и полумертвой, не хочет принять от меня помощь, не хочет позволить мне к ней прикоснуться?.. К собственному удивлению я почувствовал, что ее поведение больно задело меня. Но несмотря на свою внезапную нелепую обиду и на то, что я отлично знал, что любые нанесенные ей раны затянутся через несколько часов, не оставив после себя никаких следов, мысль о том, чтобы бросить ее здесь, в этом грязном темном проулке, заставила меня содрогнуться. И... Невзирая на все ее сопротивление я чувствовал, что ей нужна моя помощь, что она страдает. И боится.

Не слушая ее возражений, я наклонился, собираясь поднять ее с земли, она дернулась в сторону, ветер отвел с ее лица растрепанные черные пряди, и я словно оцепенел, увидев, что же с ней случилось...

Вся левая половина лица была словно располосована ножом: длинные багровые полосы тянулись от брови и носа через щеку, исчезая под волосами, превращая ее нежные, чарующие черты в чудовищную в своей страшной контрастности гротескную маску. С трудом оторвав взгляд от ее лица, я увидел, что левый рукав ее белоснежного платья задубел от черной крови, сбегавшей густыми струйками по ее локтю на переломанные пальцы, а под разорванной у плеча тканью... С каким-то отупляющим ужасом я смотрел на ее изуродованную десятками шрамов от укусов кожу, замаранными кровью лоскутами едва удерживающую вывернутый и раздробленный сустав... В голове пронеслось внезапное и дикое воспоминание — должно быть, так выглядела скандинавская Хель. Половина — прекрасная девушка, половина — кошмарный мертвец... Сюрреалистичное и жуткое зрелище.

- Мария... - хрипло пробормотал я, так и застыв с вытянутой к ней рукой, а она мучительным, рваным движением отвернулась от меня, вновь заслонив ладонью свое изуродованное лицо.

- Уходи, пожалуйста, уходи!.. - прошептала она с такой отчаянной и бессильной болью в голосе, что я подумал, если бы она могла плакать, то слезы бежали бы по ее щекам неудержимыми ручьями. И я никак не мог понять почему, что же так мучает ее.

Болезненная жалость, неуверенная нежность, непонимающее, несмелое сострадание — эти чувства смели из моего сознания все воспоминания о разгоревшемся всего в нескольких ярдах сражении, когда я опустился на колени и осторожно поднял Марию с земли, бережно прижав к себе почти дрожащими руками.

- Пожалуйста, нет!.. - простонала она, и тут голос ее пресекся, и она бессильно уронила голову мне на плечо и замолчала.

Ночные улицы Сальтильо слились в тусклую черно-серую пелену, когда я побежал прочь с места сражения; встречный ветер раздувал волосы Марии, их сладостный аромат мешался с тяжелым и ядовитым запахом ее крови, ее прерывистое дыхание касалось моей шеи под разорванным воротом рубашки, и ощущение ее слабости почему-то словно делало меня сильнее, нежная хрупкость ее тела в моих руках заставляла сердце биться чаще...

Когда несколько минут спустя я осторожно опустил ее на покрытую ковром из палой листвы землю под пологом спасительной тьмы безмолвного леса, исчерна-алые шрамы почти исчезли с ее лица; искалеченная рука заживала медленнее, но сломанные пальцы уже срослись и оголенная кость плеча затянулась новой кожей, но Марии словно стало только хуже — она не пошевелилась, когда я опустил ее на землю, не открыла глаза, будто потеряв сознание. Среди ее чувств я не мог уловить ничего, кроме какого-то обессиленного, непонимающего и испуганного смятения.

Несколько мгновений я колебался между необходимостью немедленно вернуться в город и завершить сражение и странным нежеланием уходить. Мария словно почувствовала мои сомнения — распахнув огромные алые глаза, она смерила меня недоумевающим и злым взглядом, настолько не вязавшимся с той почти романтичной слабостью, которой она была охвачена всего секунды назад, что я подумал, что она просто притворяется, и презрительно бросила:

- Весьма изящный способ замаскировать трусость под приступ никчемной галантности. Всегда готов броситься на помощь даме в беде, особенно когда это дает шанс избежать пары лишних синяков? Я ведь, кажется, вовсе не просила тебя изображать из себя героя.

Я замер, удивленный и оскорбленный ее тоном и словами, а еще больше собственной реакцией на них. Не знаю, что я ожидал услышать от нее, но вовсе не это! С нарастающей злостью я думал, что видимо, просто свихнулся, раз с чего-то ожидал от ледяной и бесчувственной Марии какого-то иного поведения. Она прервала безумное метание моих мыслей, с неподдельным гневом воскликнув:

- Без твоего присутствия у нас нет шансов — врагов куда больше! О чем ты только думал? Мы ведь можем потерять там всю армию!

Едва удержавшись от того, чтобы не бросить ей в лицо все душившие меня слова, ни одно из которых не казалось мне достаточно оскорбительным, я побежал через лес обратно в город, борясь с переполнявшей меня глухой и бессильной злобой.
Когда я вновь ступил на площадь, затянутую непроглядным белым дымом, то сразу понял всю заслуженность упреков Марии — ситуация складывалась вовсе не в нашу пользу. И это было как раз кстати.

Больше не сдерживая в себе свою ярость, я бросился в самую гущу сражения, не обращая внимания на раздирающую тело боль от случайных ударов и укусов, которые я пропускал, не заботясь о защите. Мне хотелось... убивать. Делать то единственное, что я умел, для чего был нужен, для чего вообще и был создан. Ядовитый наркотик слепой ненависти, которой я впервые поддался, легко заглушил мучительную круговерть мыслей, терзавших меня всю дорогу сюда, стер из памяти презрительный голос Марии, притупил боль и даже естественный инстинкт самосохранения, превратил меня в берсерка, жаждущего лишь крови и смерти.

В паре футов от себя я различил Питера, окруженного тремя нападающими, почувствовал в нем вспышки паники и страха, но не ощутил ни малейшего желания помочь. Какое мне дело до того, останется он в живых или нет? Мне все равно даже, останусь ли жив я сам.

Ослепляющий удар в висок швырнул меня на стену ближайшего дома, земля ушла из-под ног, и когда на мгновение угасшее зрение вернулось ко мне, я едва успел поднять руки, чтобы защититься от следующего сокрушительного удара, который обрушил на меня мой противник. В мелькающих в дыму силуэтах вокруг полыхали вспышки бешеной злобы и неистовой ярости, переходящие в страх и ненависть и вновь разгоравшиеся бешенством, но в нападавшем на меня — высоком молодом мужчине скандинавской наружности со странно безжизненными, прозрачными глазами — я не чувствовал этих привычных эмоций. Не чувствовал совсем ничего. И моя привычная тактика — поднять слепую ярость нападавшего до предела, так что способность разумно мыслить и просчитывать свои действия оказалась сметена этим бешеным потоком и превратила его в обезумевшее и беззащитное животное — впервые дала сбой. А придумать новый план действий я просто не успел.

Я видел, как он заносит руку для нового удара, пламя костра за его спиной высветило фантазийные багровые узоры, вытравленные на черной замше его куртки, и я бросился в сторону, уклоняясь... Вернее, мне показалось, что бросился: тело точно перестало меня слушаться, и я сумел только отодвинуться на несколько дюймов, приняв плечом нацеленный в голову удар, отчаянно и безуспешно пытаясь заставить себя двигаться. Казалось, будто я прихожу в себя после контузии — нет ран, нет боли, и все вроде бы в порядке, но почему-то не удается даже пальцем шевельнуть... Тонкие губы моего противника изогнулись в улыбке понимания и злого торжества, быстрым движением он подсек меня по ногам, и я неловко повалился на землю, механически взмахнув рукой в глупой попытке удержать равновесие. Выщербленные камни мостовой больно ударили меня по носу и щеке, мой противник склонился надо мной с отвратительной алчной злобой в багровых глазах, и тут моя рука, завершая свой нелепый взмах, оказалась в его хватке. Точно со стороны я увидел, как мой локоть касается его колена, как он заносит руку в кажущемся ленивым замахе, как его удар обрушивается на мое запястье... и как с чудовищным хрустом мой локоть перегибается назад, переламывая сустав, точно сухую ветку. Немыслимая боль, какой я не испытывал ни разу в жизни, не дала мне даже крикнуть, и все вокруг окутал мрак.