Смех — неплохое начало для дружбы. О.Уайльд

Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. О, как ты права — мой дар вовсе не обостряет мой внутренний взор, не дает мне возможности видеть яснее и глубже, а лишь мешает и запутывает. Запутывает настолько, что я не понимаю даже, что творится со мной самим. Неужели ты в самом деле видела меня в том сновидении, неужели видение того будущего, что грезилось тебе в нем, действительно возможно? Неужели милосердное провидение когда-нибудь — пусть хотя бы столетия спустя! - подарит мне шанс стать достойным подобного счастья? Слишком хочется, но слишком страшно поверить в это... Ведь вера — опасная слабость... Но мысль о том, что когда-нибудь, пускай и в неизмеримо далеком и почти невероятном будущем, я смогу стать Ланселотом и Мидиром для тебя, прекрасная и неземная Гвиневера, светлая и нежная Этайн, никак не исчезает, не уходит... И если даже это и ложь, и я лишь снова обманываю сам себя, путаю звездное небо с его отражением в озерной глади, я согласен расплатиться за этот сладкий обман чем угодно — эта сказочная иллюзия стоит того, чтобы в нее верить... Чтобы за нее умереть!.. Должно быть, ты думаешь, что я свихнулся — ведь посреди всех наших рассказов о страданиях, горестях, одиночестве я ни с того ни с сего улыбаюсь, как дурак!.. Но я не могу удержаться: ведь когда впервые за целое столетие мне вдруг улыбнулась надежда, просто невежливо не улыбнуться ей в ответ! Наверное, Питер был прав — надежда и в самом деле живет дольше любой боли, любого равнодушия, любой тоски... Дольше самого человека.
Питер... Я чувствую, как почти против воли губы вновь изгибаются в улыбке. «Чертов янки», которому я проиграл свою личную Гражданскую войну, друг, которого я порой ненавидел за то, что он понимал меня куда лучше, чем это делал я сам... Случайный встречный, который спас меня. Спас не от смерти - от чего-то куда более страшного...

Шло время. Я продолжал существовать в моем полубессознательном, больном состоянии, знакомом всем, кто, например, слишком долго не спал. Тогда кажется, будто на самом деле ты уже и спишь, и все происходящее с тобой — это не действительность, а сон, и что ты вот-вот проснешься и увидишь, что реальность совсем другая, не имеющая ничего общего с тем, что происходило в сновидении.
Мария продолжала свои завоевания, и я продолжал подчиняться ей, равнодушно и бездумно выполняя любые ее приказы, потому что они были единственным, что позволяло мне не останавливаться, не оставаться наедине с собой и своими мыслями, они были течением, стремниной, что несла меня вперед, заставляла меня просто двигаться, а куда и в каком направлении — это было уже не важно.
Но как бы я ни пытался не оглядываться назад, ничего не выходило, прошлое выигрывало каждую мою с ним схватку, и я безвольно поддавался его сладким уговорам, безоглядно бросаясь в пучину воспоминаний о той прекрасной, счастливой жизни, в которую я уже с трудом мог поверить, но ведь она когда-то была, была! Моя память стала моим наркотиком. На короткие мгновения она позволяла забыться, утонуть в теплом океане свободы и света, предаться мечтам, забыть о том, что происходило в моей новой реальности. И чем прекраснее был этот душевный сон, тем мучительнее было пробуждение, возвращение к непроглядному мраку, смерти, одиночеству... Одиночество. Я и не догадывался прежде, насколько боюсь этого чувства. Не догадывался, что можно оставаться одиноким в толпе людей, среди десятков знакомых, чье присутствие только усиливает муку необходимостью ее скрывать.
Для Марии я значил не больше, чем один из тысяч и тысяч рядовых может значить для генерала, и единственным, что во мне имело цену в ее глазах, были мои способности. Несколько лет всем, что я слышал от нее, были приказания или сухие пояснения ее планов, в ответ на которые она ждала от меня несколько слов одобрения или неодобрения с последующими поправками. Шли дни, ничего не менялось, и со временем я перестал верить собственным воспоминаниям, воскрешавшим передо мной ее лицо, пылающее болью и страстью, когда она говорила, что любила меня. «Ты был мне слишком дорог, чтобы я могла решиться с кровью оторвать тебя от той жизни, которую ты так любил.» Ложь. Наверное, во спасение... Так было даже лучше — ее равнодушие я выдерживал легко, а на то, чтобы справиться с какими угодно иными чувствами, мне не хватило бы сил.
Люси и Нетти были мне безразличны, и я даже не пытался обращать внимание на то, что происходило в их жизнях, как они себя вели, что чувствовали. С ними за все минувшие годы я, должно быть, перемолвился всего парой десятков слов. И потому разыгравшаяся однажды ранним утром, пока мы вынуждены были скрываться от солнечных лучей на заболоченной поросшей лесом окраине Монтеррея сцена застала меня врасплох...
Я как обычно блуждал в одиночку по окрестностям лагеря, приглядывая за несколькими выжившими в последней битве новорожденными и изо всех сил сдерживая бешеные волны их неукротимой свирепой злобы, готовой вот-вот вылиться в очередную драку. На мгновение отвернувшись от них, я заметил расположившихся неподалеку Нетти и Люси, которые что-то оживленно обсуждали, то и дело бросая на меня быстрые взгляды. Меня совершенно не интересовала тема их беседы и причина их заинтересованности мною, поэтому я вновь перевел взгляд на группу молодых вампиров, равнодушно оценивая, кто из них сумеет выжить в следующей битве, предстоявшей нам сегодняшней ночью, а кого я вижу в последний раз...
Неожиданно две вампирши прервали свой разговор, и Люси направилась в мою сторону. Я привычно насторожился и попытался ощутить ее эмоции, но агрессии или злости не обнаружил. Я вообще с трудом мог понять ее чувства – было в них что-то странное, неожиданное. Тревожащее своей непривычностью.

- Привет, Джаспер! – пропела она своим нежным голосом и грациозно облокотилась о дерево, медленным и манерным жестом отбросив за спину волну сияющих золотом белокурых кудрей. В неярком молочном свете разгоравшегося утра она была похожа на драгоценную хрустальную статуэтку — изящная и хрупкая, сияющая тысячами бриллиантовых бликов, переливающихся на ее белоснежной коже, завораживающая и странно враждебная в своей неестественно-яркой красоте.

- Привет, Люси. – ответил я вежливо, но слегка недоуменно, и слегка наклонил голову знак приветствия. Старая привычка, уместная много лет назад в парадной гостиной Мимозы или Белого озера, а вовсе не здесь и не сейчас.

- Столько времени прошло с тех пор, как я увидела тебя в первый раз… Ты сильно изменился с тех пор. Стал таким… уверенным в себе. Ты прирожденный полководец! – продолжила Люси. - Отлично справляешься с этой дикой сворой! - она кивнула на маленькую группку новорожденных в нескольких футах за деревьями.

- Спасибо, - я не знал, как реагировать на неожиданный комплимент.

- Джаспер, мне всегда было интересно понять, что же нашла в тебе Мария... - Люси понизила голос, - И я, кажется, начинаю понимать…

Зато я никак не мог понять, чего она добивается этим странным разговором, – до этого она никогда не общалась со мной, даже сторонилась. Она и Нетти всегда держались в нашей... стае особняком, и ее сегодняшнее дружелюбие настораживало меня.

Внезапно Люси подошла ко мне совсем близко и провела пальцами по моей щеке, а затем очень тихо прошептала в самое ухо:

- Знаешь, Джаспер, если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится… - она сделала многозначительную паузу, а затем договорила, - Ты всегда можешь обратиться ко мне.

Она еще секунду смотрела на меня, улыбаясь и как будто ожидая моей реакции, а затем отвернулась и, бросив на меня через плечо долгий прощальный взгляд, исчезла за деревьями. Я же стоял в недоумении и смотрел ей вслед, пытаясь понять, что она хотела от меня. Но потревоженная этим разговором мутная вода озера безразличия вновь смыкалась над моей головой, лишая всякой важности абсолютно все, что бы со мной ни происходило, и я вновь вернулся к наблюдению за новообращенными - этими дикими смертниками, пушечным мясом, и не догадывающимся о собственном предназначении, жаждущим только крови, крови, крови... Я едва успевал запоминать их имена — так быстро они гибли, и на их место приходили другие. Безжалостный конвейер смертей, перемалывающий своими стальными челюстями бесчисленные безымянные и никчемные жизни...

Время притупило мой ужас перед собственной природой, и постепенно охота на людей перестала казаться мне чем-то невыносимо чудовищным. Вместо прежнего ужаса пришло другое. Когда я наконец научился контролировать себя и не бросаться на каждого, кто попадался мне на пути глухими ночами во время охоты, я попался в западню своих воспоминаний: перешагнув барьер отвращения перед убийством, я понял, что не могу убивать тех, кто напоминает мне о прошлом. А напоминали мне о нем все. Я помню, как, едва сдерживая жажду, бродил по темным улицам, всматриваясь в лица редких прохожих и задыхаясь от тоски и злобы: статный полуседой джентльмен истинно английской наружности, быстро шедший домой от величественного здания городского банка, слишком походил на моего отца, прошмыгнувшая по площади разряженная в пух и прах актриска придерживала от ветра роскошную бархатную шляпку с зелеными фазаньими перьями точно таким же движением, что и моя сестра, молодой франт на ступенях оперы крутил в пальцах серебряный гравированный портсигар точно так же, как это делал Кэйд, заблудившаяся в лабиринте узких улиц богато одетая девушка в отороченном мехом горностая плаще улыбалась своим мыслям точно так же, как улыбалась когда-то Мелинда, когда думала, что на нее никто не смотрит... Мимолетный жест, разрез глаз, звук голоса, деталь одежды, походка или случайно произнесенное слово мгновенно превращали проходивших мимо незнакомцев в дорогих и близких мне людей, и как бы ни страдал я от жажды, я уже не мог сделать кого-то из них своей жертвой.

В один из таких вечеров я блуждал по серым сумрачным улицам и переулкам какого-то крошечного городишки в окрестностях Монтеррея, чувствуя, что вот-вот сойду с ума от бесконечного чувства узнавания, испытываемого мной каждый раз при взгляде на любого из малочисленных в этот поздний час прохожих. Повернув из кривого проулка на крошечную площадь у городской ратуши, я заметил под низенькой башней с курантами припозднившегося гуляку, сосредоточенно изучавшего мятую исчирканную карандашом карту в желтом свете тусклого фонаря. Возле его ног я увидел темный силуэт футляра для какого-то музыкального инструмента — наверное, гитары — на который был небрежно брошен щегольской темно-вишневый плащ и жемчужно-серый полосатый шарф. Услышав мои шаги, он обернулся, я привычно сощурил глаза, стараясь приглушить их кровавый оттенок, готовясь к очередной болезненной вспышке дежавю... Меня ждал сюрприз — незнакомец совершенно, абсолютно не походил ни на кого из тех, кого я раньше знал.

- Эй, друг, вот это удача! Я уж думал, в этом треклятом городишке все передохли! Этот комендантский час воистину аки терний в заднице! Pardonnez-moi, конечно! Здешние архонты явно стелются под губернатора, как шлюхи, а подумать о собственном народе... Не скажешь, где здесь может переночевать отринутый всем светом бродяга? Я совершенно позитивно насчет любой ночлежки! - весело затараторил незнакомец с сильным северным акцентом, обмахивая задорно-дерзкое лицо своей картой и протягивая мне свободную руку, то ли собираясь представиться, то ли просто схватить меня за рукав, чтобы я не прошел мимо.

Я слушал его беззаботную трескотню, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. Совершенно дикая смесь высокопарных выражений с куртуазными латино-французскими оборотами и площадной бранью была чем-то совершенно особенным и уж точно не напоминала мне ни об одном из моих прежних знакомых. Этот неизвестный был удивительно похож на пирата из какого-нибудь приключенческого романа — светло-зеленые нахальные глаза, загорелое лицо, словно светящееся безудержной, необузданной, неподдельной веселостью, пересечено белесым шрамом, тянущимся от брови до уголка изгибавшихся в бесшабашной, прямо-таки разбойничьей улыбке губ, растрепанные пряди выгоревших до песочной белизны волос падают на лоб из-под алой разрисованной какими-то морскими узорами банданы - не хватало только черной повязки через глаз. Среди его эмоций я уловил любопытство, беззаботную радость и легкий оттенок нетерпеливого азарта, словно ему надоело дожидаться давным-давно обещанных ему приключений.

- ...блуждал по этому долбаному захолустью целый день и в конечном счете к дьяволу потерялся в этом лабиринте Минотавра! У меня всегда были проблемы с топографией! Memoria fragilis est, чтоб ее!.. Я, кстати, Питер! - как ни в чем не бывало продолжал болтать «пират», словно не замечая моего молчания.

- Пэн или Истон? - спросил я неожиданно для самого себя, не выбрав, кого он больше напоминает мне — пирата или его вечного не желающего взрослеть противника.

Питер удивленно поднял брови, а затем расхохотался.

- Увы, всего-навсего Грей! - воскликнул он, отсмеявшись, - А ты кто будешь, друг?

- Джаспер. - представился я, едва выговорив собственное имя, борясь с невообразимым желанием тоже засмеяться. Этот Питер создавал вокруг себя какую-то почти физически ощутимую слегка безумную, пьяную атмосферу безудержной, легкомысленной веселости — наверное, именно так чувствовали эллины присутствие бога Диониса.

- Рад знакомству, старина! - воскликнул пират-Дионис, он же Питер Грей, - снова протянув мне руку размашистым, широким жестом, и вдруг замер, уставясь на что-то за моей спиной с преглупой восторженно-недоверчивой миной, - Ничего себе!.. - пробормотал он, делая шаг мимо меня к чему-то столь его восхитившему, и я недоумевающе оглянулся.

Через площадь медленно шла Мария — черно-белая сирена в развевающемся тонком шелке платья, окутанная, словно плащом, пышными волнами длинных, сияющих словно павлиньи перья или радужные сколы угля кудрей, с легкой улыбкой на бледных губах...

- Bonsoir, ma belle mademoiselle! - воскликнул Питер дрогнувшим голосом, точно разом позабыв все английские слова, и шагнул ей навстречу, словно зачарованный, - Ench...

- Я Мария, beau chevalier! - прервала его она. - А твое имя, как я слышала, Питер?

Несчастный сумел только кивнуть, не отрывая завороженного взора от ее лица.

- Рада знакомству, - Мария грациозно склонила голову, - Я надеюсь, оно будет долгим... - она протянула ему руку, и тот, словно не веря своему счастью, принял это безмолвное приглашение, осторожно, как хрупкий фарфор, сжав ее ледяные пальцы в своей ладони.

Бросив на меня долгий, неизъяснимый взгляд, словно ожидая от меня каких-то действий, Мария вскинула голову и пошла прочь от безмолвной ратуши, уводя за собой свою околдованную жертву, а я остался в густой тени между колоннами, неожиданно растерянный, не понимающий, что делать, не знающий, куда идти... Казалось, будто время внезапно повернуло вспять, и я увидел самого себя в тот последний вечер своей жизни, завороженного смертельной, нечеловеческой красотой Марии, обреченного и бессильного сопротивляться... Так же, как Питер. Всего лишь очередной бедняга, оказавшийся на ее пути в неудачное время, вот и все, точно такой же, как десятки и сотни тех, что были до него и будут после. Но я не мог заставить себя перестать... жалеть. Наш нелепый разговор — вернее, его монолог - длился пару минут, но в эти пару минут я почувствовал, что... живу. Мне впервые за многие годы захотелось улыбнуться, впервые за годы захотелось с кем-то поговорить... Впервые я ощутил в человеке рядом со мной не животный, бессмысленный ужас или неестественно-одурманенное восхищение, а дружеский, веселый интерес. Но и этот крошечный костерок чего-то... человеческого мне не удалось сохранить. Сейчас он уже мертв — лежит где-нибудь в темном переплетении мрачных улиц с прежним наивно-восхищенным выражением на замершем лице, так и не поняв, что же убило его, и Мария вытирает бегущую по ее улыбающимся губам кровь тонкими хрупкими пальцами... Тряхнув головой, я отогнал от себя эти мысли — в этом опустошенном сожалении не было никакого смысла. Мне было жаль Питера, я не хотел его гибели — но и не думал о том, чтобы помешать Марии, чтобы вступиться за ее приговоренную к смерти жертву.

На ступенях ратуши остался забытый Питером футляр с его музыкальным инструментом, и я, повинуясь какому-то отстраненному любопытству, медленно наклонился и, щелкнув замком, откинул кожаную крышку. Гитара. Матово поблескивающая безупречной полировкой, без единой царапинки или отпечатка пальцев — словно на ней никогда и не играли. Но небрежно подсунутые под струны мятые нотные листы говорили об обратном. Развернув их, я пробежал взглядом по неровным, усеянным кляксами строкам неразборчивых нотных значков. В верхнем углу быстрым косым почерком значилось: «Дахут-Белянка. 13 авг. 1900». Очевидно, эту мелодию мой погибший знакомый написал сам. Я провел пальцами по серебряным в тусклом лунном свете струнам, и в душном ночном воздухе грустно и вопросительно разнесся тихий и дрожащий аккорд... Последний аккорд неспетого погребального плача. Прощай, Питер Грей. И прости меня.

Я с глухим стуком закрыл крышку футляра и пошел прочь, обратно в лабиринт пустынных ночных улиц. Партитуру «Белянки» я, сам не понимая зачем, забрал с собой.

Мария нашла себе жертву, пришла моя очередь.

Мы — солдаты ее армии - охотились как хотели, единственным условием было сохранение тайны самого нашего существования. Некоторые просто старались нападать на одиноких прохожих или заплутавших в ночном переплетении переулков припозднившихся гуляк, но большинство расценивало это требование как возможность... расширить рацион, просто заметая следы.
Прежде я задавался вопросом: как охотится Мария? Кто становится ее жертвами? Не знаю, почему, но я не мог поверить, что она с равным хладнокровием может убить и беззащитного ребенка, и бегущего с места преступления убийцу... Сам я выбрал жертвами именно эту категорию — странные ночные бродяги, с тусклыми отблесками света на рукоятках спрятанных в рукавах ножей, источающие явственный запах угрозы и опасности. Убивая их, я не так терзался муками совести, представляя, что своими действиями я, возможно, спас чью-то жизнь.
В тот вечер все с самого начала шло не по плану. Уйдя с центральной площади и скитаясь по темным переулкам, заглядывая в зловонные тупики, где сверкали красные бусинки крысиных глаз, а булыжная мостовая превращалась в грязное болото — обычные места для того сорта людей, на которых я охотился — я так никого и не встретил. Голод, между тем, становился все сильнее. В бессильной попытке хоть как-то защитить себя от того шквала смертельного ужаса, который обрушивался на меня в последние мгновения жизни моей очередной жертвы, я сдерживал жажду, пока мог, отчаянно надеясь, что когда-нибудь произойдет чудо, и она вдруг пройдет сама собой, и я перестану быть рабом отвратительных звериных инстинктов, требующих убийств и крови. Но побороть свою природу я оказывался каждый раз бессилен, и, едва ли ни сходя с ума от дикой, убийственной жажды, я сдавался и, ненавидя себя за свою слабость, вновь и вновь шел охотиться. На людей... «Кровь для нас— это не наркотик для морфиниста и не бутылка бренди для пропащего пьяницы! Это воздух! » Не раз и не два вспоминал я эти слова Марии...

Изнемогая от слабости, от мучительного огня, пылающего в горле и своим дымом застилающего глаза, я молился, чтобы никому из обычных людей не пришлось сейчас выйти на улицу и оказаться на моем пути — я знал по опыту, что контролировать себя в таком состоянии не смогу. И словно ответом на мою мольбу сильный ветер, со злобным свистом носившийся по запутанным узким улочкам, донес до меня знакомый манящий, завораживающий запах... В тоже мгновение я услышал отчаянный, дикий крик, который ветер швырнул мне лицо вместе с пригоршней песка и пыли. Голос донесся с той же стороны, куда тянул меня одурманивающий аромат. Благодаря судьбу за то, что она позволила мне еще один день прожить без убийства невинных, я бесшумно понесся по следу. Серые стены покосившихся домов проносились мимо размазанными пятнами плесени на фоне синего бархата ночного неба, маслянистые лужи отражали быстрый росчерк моей тени в своих мутных зеркалах.

- Нет, нет, пожалуйста, не надо! - взмолился совсем рядом тот же голос, а через мгновения слова перешли в отчаянный, разрывающий уши, пронзительный вопль.

Перескочив через низкую ржавую ограду, я оказался в крошечном дворике, со всех сторон окруженном слепыми стенами нищенских домишек. Впереди виднелись несколько рослых фигур, размахивающих руками и что-то кричавших — драка, как запоздало сообразил я. В нескольких шагах от них, привалившись спиной к стене, скорчилась растрепанная девушка в изодранном грязном платье, закрывавшая ладонями лицо. Иных деталей я не успел заметить, потому что непереносимо восхитительный запах ослепил и одурманил меня, едва я сделал еще один шаг. Прямо передо мной, странно изломав руки, лежал молодой мужчина, уставясь в небо остекленевшими глазами, с выражением бессмысленного, парализующего ужаса на лице. Если бы не темная лужа крови и не разорванное горло, можно было бы подумать, что он умер от страха. Но я был не в состоянии думать о такой ерунде — так долго сдерживаемый голод наконец освободился от последних оков разума и окончательно подчинил меня себе. Ничто в мире не имело значения и смысла в сравнении с вожделенной добычей... Не важно, что незнакомец был уже мертв, что кровь его уже остыла — это все равно была сила, энергия, жизнь, багровыми разводами мешавшаяся с грязью в выбоинах старой брусчатки... Закружилась голова, расплывающимся зрением я увидел свое отражение в густой алой луже... А затем шум драки, дикие крики незнакомой девчонки, холод ветра — все исчезло, утонув в бесконечном кровавом блаженстве вместе со всеми муками совести и ужасом перед тем, что я делал, когда холодная, царапающая губы смешавшимся с ней песком и булыжной крошкой кровь липкой, удушливой струей потекла по горлу, заливая бушевавший в нем пожар смертельной жажды...
Когда знакомая красная пелена безумия спала с моих глаз, первым, что я увидел, приподняв окровавленное лицо от покрытых коркой запекшейся крови булыжников, была черная тень, склонявшаяся над словно заледеневшей от ужаса девушкой, по-прежнему прижимавшей ладони к глазам, как перепуганный ребенок.

Молниеносным движением я оказался рядом и схватил нападавшую за руку. Та повернулась ко мне — оскаленные клыки, странно пустые, словно прозрачные глаза, длинные белокурые волосы спутанными прядями падают на лицо — Люси. Судя по неподвижным телам троих ее жертв и по ее бессмысленному, сумасшедшему взгляду, она уже успела утолить свою жажду — так зачем ей еще и четвертое убийство? Осторожность была единственный способом выжить в бесконечных войнах, и чем дольше наше присутствие оставалось незамеченным для других вампиров, тем дольше мы могли безбедно существовать. И потому кровавый пир из нескольких человек, который собралась устроить себе Люси, был для нас недопустимой роскошью.

- Хватит! - приказал я, крепче сжимая ее руку. - Оставь ее — и уходим!

Но Люси словно и не слышала. Резким ударом она оттолкнула меня и прежде, чем я успел ее остановить, схватила полумертвую девушку за волосы, запрокидывая ей голову и поднимая ее с земли, притягивая к себе. В темноте сверкнула мириадом крошечных искр серебряная цепочка, обвивавшая шею незнакомки, и чеканный овал старинного медальона... И внезапно таким же слепящим бликом в моей памяти вспыхнуло видение — пышные голубые воланы, украшающие лиф утреннего платья, пушистые черные локоны спадают на хрупкую белую шею, тонкие пальцы прижаты к груди, и под ними — мерцающее серебро похожего медальона... Я даже знал, что хранит в нем его обладательница — стараниями Марии я знал о Мелинде больше, нежели смог бы когда-либо узнать, если бы все сложилось по-другому, и я бы вернулся с войны пусть разочарованным, едким и израненным, но все-таки человеком. Воспоминания о ней — об уничтоженном мной самим счастье, о мечте, кровь которой я пролил, - были заперты в самом дальнем уголке сознания, и я делал все, чтобы только никогда не открывать ведущую к ним дверь. Но теперь непрошеная память вырвалась из-под замка, и я ни с того ни с сего почувствовал, что если позволю Люси убить эту незнакомую мне девушку, то я словно потеряю Мелинду во второй раз.

Люси неплохо сражалась, но все же не ей было со мной тягаться. В простой драке я одолел бы ее без труда, но сейчас напасть на нее было невозможно — одно ее неверное движение — и девушка будет мертва. Осознав это за долю мгновения, я крикнул, вложив в голос всю доступную мне убедительность.

- Люси, остановись! Это приказ!

Я почти не надеялся, что это сработает — Люси практически не поддавалась моему воздействию прежде, над ее настроением я, несмотря на свои способности, всегда имел мало власти. Однако в этот раз отчаянное напряжение всех сил, какие у меня только были, смогло преодолеть даже ее сопротивление. Она замера, словно колеблясь, и медленно обернулась ко мне.

- Оставь ее! - снова заговорил я, приободренный нежданной удачей, взволнованно следя за каждым ее движением, и неожиданно добавил, - Пожалуйста!

- Она видела нас, - глухим, надтреснутым голосом прохрипела Люси, - Ее нельзя оставлять в живых.

Она была права. Никто не должен видеть нас на охоте, никто не должен даже догадываться об истинной причине смертей тех несчастных, чьи тела утром находят полицейские в темных грязных подворотнях и заброшенных парках. А тех, кто догадывался и тем более видел, следовало... убирать. Таков был единственный закон, ограничивающий нашу беспредельную свободу. Люси поступала правильно. А я нарушал этот закон. Но колебаться было опасно да и просто некогда — все решали секунды.

- Она без сознания и едва ли не спятила от ужаса, увидев, что ты сделала с ними, - я кивнул в сторону неподвижных тел возле ограды. - Когда очнется — решит, что это был кошмар! Ни один человек не сможет и не захочет поверить в то, что подобное может быть правдой! Оставь ее — в ее смерти нет необходимости.

Люси оскалилась.

- Хочешь приберечь ее для себя, генерал? - с усмешкой произнесла она. - А Мария это одобрит?

Я почувствовал, как глухая ярость поднимает в моей душе свою уродливую голову.

- Делай, что я сказал! - прорычал я, сверля свою соперницу взглядом, а та улыбнулась своей обычной невероятной улыбкой, всегда превращавшей ее надменно-утонченное лицо в веселую физиономию деревенской девчонки с маргаритками в растрепанных косах.

- Эй-эй, не заводись! Я могу и поделиться! - предложила она и потрепала бесчувственную девушку по спутанным пепельно-русым волосам.

Того, что за этим последовало, я не смог предугадать — видимо потому, что не ощутил в сознании Люси привычного всплеска слепого гнева, всегда предшествовавшего нападению. Все произошло мгновенно — с глухим ударом девушка ударилась о стену и безжизненно сползла по ней, расплывчатая тень метнулась ко мне через грязный двор, а затем растрескавшаяся брусчатка оказалась прямо перед моими глазами, правое плечо словно пронзили раскаленные шипы, в ушах раздался отвратительный хруст, и тут же правая рука перестала меня слушаться. Знакомая свирепая эйфория боя, затмевающая разум, притупила даже боль, из всех чувств оставив только азартную, кровожадную ярость. Мне потребовалось мгновение, чтобы освободиться. На бешеном лице Люси отразилось изумление, но шанса оправиться я ей не дал. Старый человеческий рефлекс защитить разум от понимания того, что я делал, вновь сработал, и я перестал осознавать свои действия, подчинившись выработавшемуся за годы моей кровавой жизни инстинкту. Инстинкту убийцы.

Силы Люси иссякли быстро. Дикий кураж, толкнувший ее бросить мне вызов, испарился, и теперь в ее багровых глазах явственно читался ужас. По серой стене дома от ее головы расползалась паутина трещин, темные пятна мертвой крови покрывали ее искаженное болью и страхом лицо... И мне внезапно захотелось сжать пальцы на ее горле, ощутить, как мнутся и ломаются ее кости, увидеть ее гибель... Снова непрошеные воспоминания вырвались из глубин памяти, и я вдруг явственно увидел перед собой бледное молодое лицо лейтенанта-янки, непонимающе смотревшего на меня словно затянутыми туманной дымкой глазами, прижимая трясущиеся руки к рассеченной груди. Первый из множества убитых мною на той далекой войне. Моя первая жертва. Я вспомнил свой невыносимый ужас, отвращение к самому себе и детскую, бессмысленную панику, охватившую меня тогда, когда я понял, что стал убийцей. Пугающий контраст между теми моими чувствами и тем, что я ощущал сейчас, словно стакан воды, выплеснутый в лицо, привел меня в себя, и я отшатнулся от Люси, непроизвольно качая головой и шепча:

- Нет...Нет...

Быстрый, но неровный, рваный звук ее удаляющихся шагов донесся до меня из серого лабиринта ночных улиц, но мне уже совсем не хотелось ее преследовать и продолжать неоконченную битву. Я был слишком испуган пониманием того, как мало осталось во мне человеческого, насколько сильно меня поработила жажда смерти и крови...
Отвлек меня от горестных мыслей глухой стон, раздавшийся за моей спиной. Обернувшись, я увидел, что светловолосая девушка очнулась и пытается подняться, но дрожащие ноги, едва прикрытые обрывками грязной юбки, совсем не держат ее. Я быстро стер с лица рукавом кровавые разводы, оставшиеся после моей отвратительной трапезы, и подошел к ней.
Заметив меня, незнакомка отчаянно вскрикнула и отшатнулась, налетев спиной на стену.

- Успокойтесь, успокойтесь, я не причиню вам вреда, - забормотал я успокаивающе, осторожно протягивая к ней руку. - Все в порядке.

И она в самом деле перестала пятиться от меня. Из-за всего произошедшего я совсем забыл о собственных способностях, и поэтому даже не сразу понял, почему она так легко поверила мне.
Я спас ее от Люси, но что делать с ней теперь? Глядя в ее черные от расширившихся зрачков глаза, я подумал, что она и в самом деле слишком напугана, чтобы быть способной поверить в реальность всего произошедшего.

- Все в порядке, - повторил я, - Они... Больше не причинят вам вреда.

Девушка попробовала сказать что-то, но дрожащие губы не слушались. Прикрыв глаза, я представил себе ее чувства — переплетение разноцветный нитей, тянущихся ко мне от ее груди — и привычным усилием воли мысленно перерубил тонкую алую линию страха. Дар речи тотчас же вернулся к ней.

- Я хочу домой, домой... - еле слышно пролепетала она, прижимая трясущиеся руки ко рту, - Домой...

- Где вы живете? Я провожу вас, - равнодушно произнес я, уже и сам не понимая, зачем ввязался во все это. Изображать из себя рыцарственного защитника несчастных девиц в беде— слишком глупое и пустое занятие для такого, как я. Счет убитых мною давно пошел на сотни, и одна девчонка, спасенная из рук насильников и от зубов другого подобного мне чудовища, это не изменит.

Незнакомка посмотрела на меня с недоверчивой неуверенностью, но то, что она согласится, я отлично знал еще до того, как она произнесла:

- Неподалеку, через две улицы... Я шла в аптеку за лекарством для сестры, когда они... - она задохнулась словами и неожиданно разрыдалась.

Реакция на пережитый ужас. Странно еще, что она не наступала так долго. Смелая девушка. Но всего лишь человек.

Она продолжала плакать, слезы блестели на ее прижатых к лицу пальцах, худые плечи дрожали от рыданий, а я вдруг почувствовал, что совсем не знаю, что мне делать. Как долго я не видел ничьих слез, как долго мне не приходилось никого утешать? Исходившие от нее эмоции показались мне непонятными, едва ли не незнакомыми — настолько далеко отошел я от того времени, когда нормальный человеческий страх, нормальная человеческая слабость и нормальная человеческая беззащитность были мне близки. И теперь, столкнувшись с чьими-то чувствами, я впервые совершенно не понимал, как себя вести.

- Все порядке, успокойтесь... - жалко забормотал я, протянув было к ней руку, но так и не решившись обнять ее. И тут она, стиснув мокрыми от слез пальцами мою руку, отчаянно всхлипнула и уткнулась лицом мне в грудь, что-то неразборчиво шепча сквозь слезы. Только то, что я не испытывал голода, спасло ее от неминуемой смерти, когда одурманивающий запах ее крови опьяняющей волной ворвался в мое сознание, и без того смятенное ее слишком странным, слишком человеческим поведением. Несколько секунд я стоял, нелепо растопырив руки и изо всех сил стараясь сдержать внезапно пробудившуюся жажду, а затем осторожно коснулся ее спины, погладил по длинным спутанным волосам.

- Все позади, все хорошо, успокойтесь, - неуверенно пробормотал я, совсем забыв, что мне достаточно было бы мимолетного волевого усилия, чтобы остановить эти бурные рыдания, и стараясь не думать о том, что мне было... приятно вот так стоять, обнимая эту слабую, несчастную девочку, по странному стечению обстоятельств ищущую утешения у того, кто умел только убивать.

Рыдания стихли, прерывистое дыхание постепенно выравнивалось, и несколько минут спустя она подняла голову и, вытерев слезы, взглянула на меня. Только теперь я наконец смог рассмотреть ее получше: совсем юная, не старше шестнадцати лет; матово-белое, словно драгоценный фарфор, широкоскулое лицо, темные брови резким росчерком взлетают к вискам, огромные черные глаза сверкают в темноте мрачного переулка, словно озерная гладь под звездами, капризно-детский изгиб дрожащих губ... Странное сочетание слабой, наивной юности, едва ли не ребячливости, и суровой, жесткой воли, присущей только взрослым людям, запечатленное в ее чертах, делало ее лицо необыкновенно... притягательным.

- Спасибо, - вдруг сказала она глухим после плача голосом, опустив взгляд. Миниатюрная, худенькая, хрупкая, с рассыпавшимися по плечам почти противоестественно пышными пепельными кудрями, она вдруг показалась мне удивительно похожей на распустившийся цветок белого пиона на тонком и слабом стебле.

- За что? - вырвалось у меня прежде, чем я сумел придумать что-то более вразумительное.

Вместо ответа она робко посмотрела на меня и спросила:

- Вы ведь проводите меня?..

- Конечно, - я снова протянул ей руку, на этот раз более уверенно, - Идемте!

Она вложила свою ладонь в мою и почему-то вздрогнула. Да, конечно, мертвенный холод, шедший от моей кожи, был слишком уж противоестественным даже в эту осеннюю ночь. Однако она восприняла это по-другому:

- Ох, да вы совсем замерзли! Идемте скорее, я угощу вас чаем! Моя сестра тоже часами ходила по холоду, и вот теперь лежит с ангиной...

Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться от абсурдности всего происходящего. Только что едва ли не убитая одним вампиром, она предлагает другому напоить его чаем и заботится о его здоровье! Но за этим готовым сорваться с губ смехом я внезапно ощутил слабое шевеление какого-то совсем иного чувства, подталкивающего меня к совсем другим словам: «Господи, да, да, мне холодно, мне так холодно, я так давно не чувствовал тепла!».

- Как ваше имя? - спросила она, оборвав на полуслове рассказ о сестринской ангине.

- Джаспер, - вымолвил я, поборов внезапное желание снять шляпу, напрочь позабыв о том, что уже немыслимо сколько лет не носил ее.

- А я Шарлотта. Шарлотта Уолш, - представилась она.

- Ирландка?

Она сверкнула глазами.

- Да!

- А я с Юга. Из Хьюстона, - пробормотал я.

Моя новая знакомая полухихикнула-полувсхлипнула и хрипло проговорила:

- Спасибо, Джаспер из Хьюстона, за то, что спас меня.

Я только молча кивнул в ответ.