 Тур «Верного» сделал остановку в Сан-Франциско, где Вероника прочла фанатам одну из еще не выпущенных новелл, написанных от лица Тобиаса/Четыре. (Если вы еще не знаете, их будет четыре.) Многие из вас наверняка уже читали первую, «Переход», которая была выпущена в сентябре. Мы не расслышали, что она сказала, но предположили, что этот фрагмент либо из «Инициированного», 17 декабря, или «Сына», 21 января.
Примечание: мы записывали это за Вероникой, так что возможны грамматические ошибки и неточности. И текст мог получиться совершенно не слово в слово.
Эта сцена происходит после того, как Четыре/Тобиас становится Бесстрашным, перед событиями «Дивергента». Кто-то вламывается в его комнату и оставляет ему записку с шифром. Он выясняет, что означает этот шифр, и думает, что записка от Маркуса. (Вероника говорит, что те, кто читали «Инсургент», поймут, кто это.)
Четыре POV
Солнце все еще прогревает тротуар в час тридцать утра, когда я ухожу с территории Бесстрашия. Я ощущаю его на кончиках пальцев. Луна покрыта облаками, поэтому улицы темнее, чем обычно. Но я не боюсь темноты или улиц – больше не боюсь. Это одна вещь, которой может научить вас кучка Бесстрашных новичков.
Я вдыхаю запах теплого асфальта и начинаю медленно бежать, мои кроссовки глухо ударяются о землю. Улицы, окружающие Бесстрашный сектор города, пусты. Моя фракция живет, прижавшись друг к другу, как стайка спящих собак. Я нахожу устойчивый ритм, искоса посматривая на уличные знаки, когда пробегаю их, чтобы отслеживать, куда я направляюсь. Когда я достигаю кольца зданий, я знаю, что их занимают афракционеры, потому что я вижу их тени, перемещающиеся за закрашенными и забитыми окнами.
Я смещаюсь в сторону, чтобы бежать под железнодорожными путями, решетчатая деревянная дорога далеко растягивается передо мной и изгибается далеко в конце улицы. Здания становятся огромнее и огромнее. Мое сердце дико колотится, но я не думаю, что это от бега.
Я резко останавливаюсь, когда добегаю до платформы, и встаю у края лестницы, пытаясь отдышаться; я помню, когда впервые поднялся по этим ступенькам, море кричащих Бесстрашных окружало меня, подталкивая вперед. Тогда было легко плыть по их бурлящему течению. А теперь я должен сделать это сам.
Я начинаю карабкаться, мои шаги эхом отзываются по металлу, и поднявшись наверх, я проверяю часы.
Два часа. Но платформа пустая.
Я хожу взад и вперед по платформе, чтобы удостовериться, что в темных углах не скрываются какие-нибудь черные фигуры. Вдалеке грохочет поезд, и мне нужно мгновение, чтобы приспособиться к свету, излучаемому из его носа. Я не знал, что поезда ходят так поздно. После одиннадцати часов все питание в городе выключается, чтобы сохранить энергию. Интересно, Маркус попросил афракционеров об особом одолжении? Но почему он на поезде? Маркус Итон, которого я знаю, никогда бы не посмел оказаться столь близко к Бесстрашным, скорее он начал бы ходить по улицам босиком.
Вспышка света поезда сверкает только лишь раз, пока он проходит мимо платформы. Он гремит и трясется, замедляясь, но не останавливаясь, и я вижу, как человек выскакивает из предпоследнего вагона, стройный и грациозный.
Не Маркус. Женщина.
Я сжимаю записку крепче в своем кулаке, а потом еще сильнее, пока не начинают болеть суставы. Женщина шагает ко мне, и когда она всего в нескольких футах от меня, я могу разглядеть ее. Длинные волнистые волосы. Выраженный, крючковатый нос. Черные штаны Бесстрашных, серая футболка Отречения, коричневые ботинки Дружелюбия. Черты ее лица четкие и тонкие, покрытые морщинами. Но я знаю ее. Я никогда бы не смог забыть ее лицо.
Лицо моей матери, Эвелин Итон.
– Тобиас, – выдыхает она с широко распахнутыми глазами, как будто она ошеломлена при виде меня так же, как и я. Но это невозможно. Потому что она знала, что я жив, но я помню, как выглядела урна с ее прахом, стоящая на папиной полке, отмеченная его отпечатками пальцев. Я помню день, когда меня разбудила группа Отреченных в сером, находящиеся в кухне отца, помню, как они подняли на меня взгляд, когда я вошел, и как Маркус объяснил мне с сочувствием, которое, я знал, он не вполне испытывал, что моя мама скончалась посреди ночи, осложнения от преждевременных родов и выкидыша.
– Она была беременна? – помню, как я спросил.
– Конечно, была, сын. – Он повернулся к другим людям в нашей кухне. – Мы, конечно, просто шокированы, как и должно быть после случившегося.
Я помню, как сидел в гостиной перед тарелкой, полной еды, вместе с группой бормочущих Отреченных; все соседи тогда забили наш дом до краев, и никто не говорил ничего, что имело бы для меня значение.
– Знаю, должно быть, это пугает тебя, – говорит она.
Я едва узнаю ее голос. Он ниже и сильнее, глубже, чем тот, что сохранился в моей памяти о ней. И так я знаю, что годы изменили ее. Я испытываю слишком много чувств, с которыми трудно справиться, слишком мощными, чтобы пережить. И вдруг внезапно я ничего не чувствую вообще.
– Ты должна быть мертва, – ровно произношу я.
Глупо говорить так. Глупо говорить такое своей матери, которая восстала из мертвых, но мы оказались в глупой ситуации.
– Знаю, – говорит она, и думаю, в ее глаза собираются слезы, но слишком темно, чтобы разглядеть их. – Я жива.
– Вижу. – Тон голоса, исходящий из моего рта, язвительный, небрежный. – Ты вообще была беременна?
– Беременна? Это они сказали тебе, что-то о смерти во время родов? – Она качает головой. – Нет, я не была беременна. Я планировала свой побег многие месяцы. Мне нужно было исчезнуть. Я думала, он расскажет тебе, когда ты станет достаточно взрослым.
Я испускаю короткий смешок, словно кашель.
– Ты думала, что Маркус Итон признает мне, что его жена бросила его?
– Ты его сын, – говорит Эвелин, хмурясь. – Он любит тебя.
Затем напряжение прошлого часа, прошлых нескольких недель, нескольких лет, растет во мне, мне слишком сложно справиться с таким наплывом, и я громко смеюсь. Но смех выходит странным, механическим. Он пугает меня даже притом, что это смеюсь я.
– Ты имеешь право сердиться, потому что тебе лгали, – говорит она. – Я тоже бы злилась. Но, Тобиас, мне пришлось уйти, я знаю, ты понимаешь почему. – Она тянется ко мне, и я хватаю ее за запястье, отталкивая от себя.
– Не прикасайся ко мне.
– Ладно, ладно. – Она поднимает ладони вверх и отступает. – Но ты действительно понимаешь, ты должен понимать.
– Я только понимаю, что ты бросила меня одного, оставив со страдающим садизмом маньяком, – говорю я.
Кажется, что-то внутри нее обваливается. Ее руки падают к бокам как две гири, ее плечи резко опадают, даже ее лицо меняется, когда до нее доходит, что я имею в виду, что я, должно быть, имею в виду.
Я скрещиваю руки и отвожу плечи назад, пытаясь выглядеть максимально большим, сильным и жестким. Теперь это проще в черной одежде Бесстрашных, чем в Отреченном сером, и возможно именно поэтому я выбрал Бесстрашие в качестве убежища. Не из злости, не из-за желания причинить боль Маркусу, а потому что я знал, что эта жизнь научит меня быть сильным.
Перевод выполнен Rob♥Sten специально для сайта www.twilightrussia.ru и группы http://vk.com/twilightrussiavk. При копировании материала обязательно укажите активную ссылку на сайт, группу и автора перевода.
|
