Она дрожит, всё её тело сотрясается, как будто у неё судороги или лихорадка, и я почти смертельно пугаюсь. Мне кажется, что моё сердце вот-вот разорвётся или вылетит из груди от страха за Беллу, но я забываю про себя и поднимаю свою Зефирку на руки. Она уже ничего не осознаёт и не соображает, и когда мы достигаем душевой кабины, мне приходится и регулировать воду, и одновременно поддерживать Беллу, потому что ноги её не держат. Но понимание происходящего возвращается к ней, едва я перемещаю нас прямо под бьющие сверху струи воды. Белла снова смотрит на меня осмысленным взглядом, а я думаю только о том, что могу потерять её, лишиться навсегда, что она умрёт прямо на моих руках, и эти мысли почти выбивают почву из-под моих ног.

Мои пижамные штаны, в которых я сплю, потяжелели от воды, сорочка Беллы намокла, и я могу видеть всё то, что в сухом состоянии она скрывает, но чувствую только ужас, вызванный существующей вероятностью увидеть гибель, которая автоматически будет означать и мою собственную смерть. Я почти задыхаюсь от боли в груди, и мне страшно необходимо прикоснуться к Белле, почувствовать её тепло, чтобы оно доказало мне, что её сердце ещё бьётся, и убедиться, что она жива. Если я хотя бы за руку её не возьму, меня свалит сердечный приступ, и кто тогда позаботится о Зефирке и сделает всё, чтобы она выжила?

Вокруг почти ничего не видно из-за вьющегося клубами горячего пара, но Беллу я вижу и обнимаю её, но сердце начинает замедляться только тогда, когда я прижимаю её к стенке душевой кабины и целую так, будто в последний раз. У этого поцелуя вкус отчаяния и умершей надежды, и он постепенно переходит во что-то большее, и мне хочется пойти до конца, но я знаю, что сейчас это будет ошибкой, и останавливаю всё, что могло бы произойти, когда чувствую пальцы Беллы, медленно опускающиеся вниз по моему животу. Мы давно не были близки, но мы не можем быть вместе в этом смысле, пока всё так неопределенно.

- Нет, - качаю головой я, заставляя себя отстраниться. Мне тяжело отталкивать её сейчас, пусть это и кажется единственно верным решением, но именно по этой причине я отступаю на шаг от своей Зефирки, у неё мокрое лицо из-за пребывания в воде, но мне кажется, что я вижу слёзы. Мой первый порыв заключается в желании вернуться, снова поцеловать Беллу и тем самым утешить, но я знаю себя и знаю, что в таком случае уже точно произойдёт, а нам нельзя, никак нельзя допустить это.

Я оставляю Зефирку в душевой кабине, одну и, возможно, подавленную моим уходом, и из-за этого чувствую презрение к себе, но гораздо позже, уже ночью, после целого дня, проведенного нами порознь, начинаю осознавать, что, как бы трудно мне не было это признавать, возможно, всё идёт своим чередом, и всё происходящее правильно. Где-то в квартире, в одной из комнат Белла одна, и я один, у меня не получается уснуть, несмотря на поздний час, и я болезненно нуждаюсь в ней, и я люблю её, но она ни в коем случае не должна видеть меня таким. Жалким, слабым, уничтоженным, покорённым, замерзающим даже под несколькими тёплыми одеялами, старающимся как можно тише, чтобы Зефирка ничего не узнала, кричать в подушку, будто это способно избавить от боли или хотя бы заглушить её.

Меня словно рвёт на части, я дрожу, я хочу умереть, лишь бы всё прекратилось, мне кажется, что мой позвоночник трещит, разваливаясь, и я жду, когда меня парализует, и жду очень долго. Но, решив попробовать сдвинуться с места, успешно перемещаюсь на другую сторону кровати, ту, что принадлежит Белле, и понимаю, что не лишился возможности двигаться. Меня всего ломает, в венах чувствуется нестерпимое жжение, будто и у артерий организма есть память, и они запомнили, что получали каждый день в одно и то же время, и теперь требуют своё. То, чего я пытаюсь их лишить. Я могу разлететься на кусочки от готовой вывернуть наизнанку, измельчить все внутренности боли, но каким-то образом даже в таком состоянии не в состоянии перестать думать о Белле.

Мои глаза зажмурены, но её лицо так и стоит перед мысленным взором, будто кто-то высек любимый образ на коре моего головного мозга. Меня охватывает озноб, я весь дрожу, не понимая, почему даже шерсть, входящая в состав одеял, никак не согревает моё продрогшее тело. Я почти впадаю в бессознательное состояние, но продолжаю слышать себя, свой голос, клацанье зубов во рту, пока кажущиеся онемевшими губы шепчут имя единственного человека, который стоит моей борьбы, того, чтобы я и дальше сражался с потребностями собственного же организма, которые моя душа удовлетворять больше не желает. Я лишь надеюсь, что достаточно силён, чтобы не прокричать её имя, но сквозь дрёму слышу, как кто-то вбегает в комнату, и мысленно проклинаю себя. Проклинаю за слабость, за несдержанность, за неспособность хоть что-то осилить, справиться даже с такой несложной задачей, как оставаться тихим, когда вдыхаю запах Беллы, отодвинувшей одеяла с моей головы, прижавшей её к своей поднимающейся и опускающейся в ритме колотящегося сердца груди и, кажется, шепчущей о своей любви.

Но мне не нужны ни чувства Зефирки, ни она сама. Я хочу прогнать её, я пытаюсь сказать ей, чтобы она проваливала, убиралась отсюда, пока ещё жива, а не ждала, когда моё тело перестанет функционировать и откажет, и остынет в её объятиях, но изо рта вырываются лишь всхлипы. Вместо того, чтобы найти в себе неиспользованные силы и затратить их на то, чтобы оттолкнуть Беллу уже насовсем, я цепляюсь за неё, как маленький ребёнок за мамину юбку, вижу в своей Зефирке спасение и думаю, что, если она отойдёт от меня, тут же умру, даже не поняв, что происходит. Её кожа почему-то ледяная, но моё сознание к этому моменту окончательно затуманилось, и я уже не могу даже самому себе ответить на вопрос, почему между температурами наших тел, которые должны быть одинаковыми, вдруг возникло такое несоответствие.



Мои слёзы смешиваются с потоками воды, продолжающей стекать вниз по моему телу, и я далеко не сразу нахожу в себе силы положить этому конец, прежде всего, закрыть краны. Покончить с истерикой оказывается сложнее, и то и дело в течение дня я снова и снова принимаюсь плакать. Потому что чувствую себя униженной и не могу забыть об этом даже сейчас, когда утро давно сменилось вечером. Эдвард оттолкнул меня, и я понимаю причины, действительно осознаю, в чём они состоят, но это не значит, что ощущения были приятными. Он просто ушёл, без слов, без объяснений, казалось, ему было легко развернуться и покинуть меня, а моему сердцу наблюдение за его удаляющейся спиной прибавило болезненных ран и кровоточащих отметин. Но разве любовь возможна без страданий? Разве она не предполагает, что нужно быть готовым к их наступлению в любой момент? В нашей жизни чувства и муки стали неразделимы, моё сердце всё ещё бьётся, потому что я до сих пор люблю, но, несмотря на это, мы с Эдвардом сейчас не вместе.

Моя душа рвётся к нему, и, тем не менее, я не могу встать дивана, потому что обессилена, потому что мне снова плохо, я кутаюсь в плед, но, чтобы хотя бы попытаться согреться, обрести надежду на это, мне нужны одеяла. Но даже больше шерсти мне нужен Эдвард, тепло его тела, обвивающих меня рук и переплетённых с моими лодыжками ног. Я не хочу, чтобы он узнал, что моё самочувствие вновь ухудшилось, что меня бьёт озноб, и что я замёрзла и вот-вот превращусь в сосульку, но что, если я подрожу ещё немного времени, а потом умру? Я не хочу быть без Эдварда в последние минуты жизни, и я пытаюсь найти внутри своего организма скрытые резервы, чтобы встать и преодолеть несколько шагов до комнаты и кровати, но я подскакиваю даже раньше, чем собираюсь с силами. К жизни меня пробуждает крик, взывающий ко мне зов, и, ведомая адреналином, я бегу в спальню. Я вижу Эдварда, но и не вижу его, потому что он полностью укрыт одеялами, их целая куча, все, что у нас есть. Я затрачиваю около минуты, чтобы убрать их в сторону, и забываю про свою ломку, про болезненные ощущения, охватившие мои внутренности, когда перед моими глазами оказывается дрожащее каждой клеточкой мужское тело. Собственное состояние резко отходит на задний план перед лицом очевидной ломки, победу над которой Эдвард пытается одержать. Кажется, ему даже гораздо хуже, чем мне, и я думаю, не связано ли это с тем, что он всегда принимал меньше, чем я, да только сейчас это уже неважно. Важно только улучшение его состояния, но я понимаю, что есть лишь один единственный способ решения проблемы, который, если мы воспользуемся им, скорее всего, поставит крест на наших попытках остановиться.

Напуганная, не видящая иного выхода, но немного надеющаяся, что Эдвард вопреки всему справится, я прижимаю его голову к своей груди, в которой учащенно колотится сердце, и пальцами перебираю его влажные волосы. Мне хочется верить, что меня достаточно, чтобы он переборол себя, свои же потребности, успокоился и снова обрёл контроль над собой, из-за наличия которого я гордилась Эдвардом в глубине души, и он цепляется за меня, словно надеясь на то же самое. Но я – не наркотик, чтобы реально облегчить непереносимые муки, которые, согласно статистике, мало кто выдерживает. Проще принять очередную дозу, и очевидно, что большинство идут по пути меньшего сопротивления и именно так оказываются внутри замкнутого круга, из которого нет выхода.

Я боюсь за Эдварда, но страх за его жизнь не парализует моё тело, как я ожидала, он заставил меня позабыть о собственном неблагополучии, я знаю, чем, вероятно, всё закончится, но сейчас речь не обо мне, а о нём, и за себя Эдвард должен решить сам. Выбирать, что делать, ему и только ему. Окончательно определиться, терпеть до тех пор, пока не станет легче, или сдаться, чтобы боль ушла, должен Эдвард. За ним в любом случае последнее слово.

Я чуть отстраняюсь, чтобы видеть любимое лицо, искажённое муками сейчас, но всё равно прекрасное и обожаемое, но продолжаю гладить Эдварда по голове и спрашиваю:

- Что мне сделать, родной? Как помочь?

Он дрожит всё больше, его страдания терзают и меня, но мне всё равно никогда не понять до конца его чувств и его мук. Я ощущаю обречённость и слышу её в его голосе, когда он, наконец, еле слышно, едва шевеля губами, отвечает:

- Позвони кому-нибудь, кому угодно. Нам нужна доза.

Эдвард сдаётся, это слышно по тону, с которым он произнёс эти ставящие точку и подводящие черту слова, и только теперь, когда это происходит, я понимаю, что он был моим якорем, якорем, удерживающим меня от совсем уж непоправимых ошибок, но если даже Эдвард сдался, теперь-то пути назад точно нет.

Я чуть-чуть сдвигаюсь с места, ни в коем случае не для того, чтобы уйти, а просто, чтобы достать телефон из кармана, но Эдвард не знает о моих истинных намерениях и тут же ещё крепче цепляется за меня, будто хочет удержать и не дать мне бросить его. На его месте я бы чувствовала то же самое, и поэтому я принимаюсь успокаивать его:

- Ш-ш-ш, Эдвард, всё хорошо. Я с тобой, и я никуда не ухожу.

Он, кажется, бредит, судя по его ответным словам, кардинально расходящимися с действиями:

- Убирайся, Белла. Оставь меня.

- Никогда и ни за что. Тебе меня не прогнать, - заявляю я, и мой голос твёрд, как никогда, и Эдвард, возможно, немного успокоенный сказанным мною, затихает, и я получаю передышку от его всхлипов, которые не раз разбили мне сердце. Я пользуюсь ею, чтобы пролистать телефонную книжку, но и без этого знаю, чей номер в итоге наберу.

Я звоню Джейку и одновременно думаю, а что буду делать, если он не ответит, но его голос, разумеется, заспанный, раздаётся после третьего гудка, и я чувствую облегчение, что мне не нужно тратить драгоценное время и искать другие варианты.

- Да?

- Джейк, это Белла.

- Белла? – я слышу шуршание на другом конце линии и понимаю, что Джейк, скорее всего, сел в кровати. Но удивительно не это, а то, что моё имя прозвучало вполне чётко, в отличие от его приветствия, будто мой звонок и не помешал другу спать, но у меня нет ни одной лишней секунды, чтобы думать о ерунде, не заслуживающей внимания.

- Нам, то есть мне нужна твоя помощь.

- Что случилось?

- Мы пытались бросить, и… - начинаю объяснять я, но он не даёт мне договорить, и его крик заставляет меня отодвинуть телефон от уха.

- Что вы пытались сделать?

- Бросить, - неуверенно отвечаю я, не понимая, почему Джейк фактически наорал на меня и, возможно, чуть позже сделает это снова. – Мы пытались бросить, и теперь Эдварду совсем плохо.

Джейк долго не отвечает, я слышу только шорохи, будто он в спешке уже натягивает на себя одежду, и начинаю подозревать, что это помехи на линии, и что разговор вот-вот прервётся, когда друг вздыхает и, наконец, задаёт тот вопрос, на который я и надеялась с самого начала:

- Что ты хочешь от меня? Что я должен сделать?

- Мне нужна доза. Хотя бы немного. У тебя наверняка есть.

- А если нет?

- Достань, пожалуйста, достань. Пожалуйста, Джейк… - всхлипывая, умоляю я и осознаю, что, будь он здесь, я бы даже встала перед ним на колени, сознательно пошла бы на унижение, возникни такая необходимость. Не задумываясь, я сделаю всё, что угодно, лишь бы он сжалился надо мной и помог.

- Прекрати немедленно, хватит плакать! Я не выношу твоих слёз. Буду примерно через десять минут. Напишу, когда подъеду.

- Я спущусь вниз.

На этом он отключается, а я убираю телефон обратно в карман и, целуя волосы Эдварда, шепчу ему на ухо:

- Я люблю тебя.

- Ты не любишь меня.

- Почему ты говоришь так?

- Потому что меня, такого жалкого и никчёмного, не за что любить.

- Но я всё равно люблю, и, что бы ты ни сказал, это не изменится.

- Тебе будет лучше без меня, Белла.

- Не говори ничего больше, не нужно. Я позвонила Джейку, и он скоро приедет. Всё будет хорошо. Я всё для тебя сделаю.

- Почему ты хочешь меня спасти?

- Ты делаешь для меня то же самое, Эдвард. Мы или спасём друг друга, или погибнем вместе. Думаю, третьего не дано.

Телефон сигналит, оповещая о пришедшем сообщении, и я знаю, что мне пора вниз, к Джейку, но затрачиваю несколько минут, чтобы убедить Эдварда, что отлучусь совсем ненадолго и скоро вернусь, раньше, чем он заметит моё отсутствие. Не без труда и страха я покидаю квартиру, но держусь за мысль, что ничего страшного не произойдёт. Джейк ждёт в машине, и я сажусь на переднее пассажирское сидение.

- Спасибо, что приехал так быстро.

- Почему ты не позвонила?

- Не видела необходимости.

- Я бы мог помочь. Нельзя останавливаться так резко, вот так сразу прекращать употребление. Это опасно.

- Вся эта ситуация опасна, но ты не можешь помочь. Сейчас у меня нет на это времени. Ты достал дозу?

- Да.

- У меня пока нет денег, и мне нечем тебе заплатить, но она, правда, ему нужна. Срочно, очень срочно. Будь всё иначе, я бы к тебе не обратилась и ни о чём тебя не просила.

- Мне не нужны твои деньги, Белла.

- Что же тебе нужно?

- Мне нужна только ты сама, Белла, - не глядя на меня, отвечает Джейк, и тёплая ладонь его правой руки неожиданно накрывает мою левую руку. Это, несомненно, прикосновение, характерное лишь для влюблённых, но, пусть я и допустила это касание, у меня никогда не было, нет, да и не будет романтических чувств по отношению к своему другу. Я лишь непонимающе смотрю на него и ловлю себя на мысли, что двигаюсь на сидении ближе к дверце, чтобы в случае осложнения ситуации как можно скорее покинуть салон машины и выбраться на улицу.

- Мы же просто друзья.

- Я никогда не относился к тебе так. Я влюблён в тебя. Один поцелуй. Это всё, что мне нужно. Всего один поцелуй, и доза твоя.

Я не верю в то, что всё это на самом деле происходит со мной, и хочу послать Джейка куда подальше, и сказать, что люблю Эдварда и никогда в жизни его не предам, но что, если Джейк откажет мне, если я сделаю что-то не так? Риск слишком велик. Всё, что я могу, - это постараться выиграть время. Иного выхода я просто не вижу.

- Я обещаю, я приду к тебе позже, но сейчас, пожалуйста, просто дай мне дозу. Без неё Эдвард может умереть.

Джейк кивает, кажется, он поверил мне, и пусть я пока не знаю, чем впоследствии обернётся для меня этот обман, сейчас главное не это, а то, что в моей ладони оказывается заветный пакетик с порошком. Я вылезаю из машины, наблюдаю за тем, как она отъезжает и вливается в поток других автомобилей прежде, чем исчезнуть из виду, и думаю, что, возможно, только что лишилась лучшего друга, но ничего уже не изменить. Я возвращаюсь домой, где нагреванием растворяю порошок в воде и приготавливаю шприц для Эдварда. Он всегда справлялся сам, и никогда прежде мне не приходилось делать ему укол, но очевидно, что сейчас Эдвард не в состоянии помочь себе. Мне не остаётся ничего другого, кроме как самой затянуть жгут вокруг его руки чуть выше локтевого сгиба, воткнуть иголку в кожу и ввести содержимое шприца в вену, чтобы вместе с кровью оно разошлось по всему организму.

- Всё, родной. Потерпи. Сейчас тебе станет легче. Я рядом и никуда не уйду, - шепчу я, надеясь, что Эдвард меня слышит. Мне важно, чтобы он меня понял, и пусть я нуждаюсь в том же самом, что дала ему, целуя место укола, я осознаю полнейшую недопустимость этого. Если Эдварду не станет лучше, и его состояние только ещё больше ухудшится, я должна быть начеку, и поэтому я закутываюсь в плед, расправляю одеяла, которыми укрыт Эдвард, и забираюсь в кровать, под них и к нему. Возможно, это будет самая длинная ночь в моей жизни.

Как мы видим, у обоих героев ломка, но Эдварду даже хуже, чем Белле, и, в конце концов, он не выдерживает... Что, по вашему, будет дальше? Сейчас она выбрала его и убеждена, что никогда не оставит, но не изменится ли её мнение со временем?
Всем читателям-невидимкам (я знаю, вы есть!), предположениям, комментариям и обсуждениям я буду очень и очень рада на форуме! Приходите, поговорим!)

Предыдущая глава || Следующая глава