От автора: чтобы заранее предупредить все вопросы и не мудрить в тексте с выделениями, скажу сразу, что Каролина и Эдвард, а также Эдвард и Эммет всегда общаются друг с другом исключительно на русском. Бывают, конечно, исключения, но о них будет сообщаться дополнительно.
Спасибо за прочтение!

Эдвард сидит на кровати рядом со мной. На нем полотняные брюки и темно-синяя кофта, ноги, под стать моим, босые. Волосы немного взлохмачены после сна.

Эдвард принес сюда тот поднос, что я держу на коленях. Поднос с небольшой тарелочкой нежирного бульона и парочкой сухариков рядом. Он сказал, Анта сварила это специально для меня - поможет от тошноты.

Мне совершенно не хочется есть. Мне даже пить не хочется, хотя голова болит, а вода, наверное, помогла бы справиться с болью.

Но глядя на то, как он печется обо мне, как наблюдает за мной, я не могу отодвинуть поднос и воспротивиться. Уговариваю себя, что от пары ложек не умру. Что смогу проглотить их.

В комнате царит любимый для меня полумрак, вызванный лампочками в чехлах и зашторенными окнами. Я все еще не знаю, сколько времени, и меня все еще это абсолютно не трогает. Потеряться во временном пространстве мне всю жизнь хотелось больше всего - не думала, что желание исполнится так быстро.

Впрочем, в спальне все еще приоткрыто окно, и ветерок, выгнавший запах рвоты, приятно освежает кожу. Мне не жарко, но далеко не холодно. Я как в коконе - комфортном, теплом, затемненном и удобном. К тому же, я здесь не одна.

- Изз… - просительно глядя на тарелку, зовет Эдвард. Мое промедление наводит его на мысль про отказ. Не удивлюсь, если уже готовит аргументы, чтобы убедить меня.

Но это лишнее. Я помню все, что было вчера. И если этой ночью он так же, не прогнав меня, позволит заснуть рядом, съем не одну тарелку - даже при условии рвоты позже.

- Хорошо, - тихо соглашаюсь. Зачерпываю полную ложку, наклоняясь к подносу. Сижу по-турецки, накинув покрывало на плечи, а потому есть не слишком удобно. Но терпимо.

Бульон действительно нежирный. Подсоленная теплая вода с легоньким отблеском каких-то специй. Панацея от всех болезней, как говорят. Лечит все.

- Нравится? - осторожно интересуется Каллен. Он теперь чуть-чуть иначе сидит, ближе ко мне. А следовательно, и аметисты ближе. Считывают меня словно сканером. Ни одной мысли, ни одной эмоции не пропускают. Он словно бы хочет влезть в мою голову и узнать все - об этом говорит такой взгляд. Только не из праздности, не от нечего делать… он хочет узнать все, чтобы быть мне полезным. На самом деле, искренне… и это пугает больше всего.

Однако нет смысла желать подобного и надеяться в скором времени его получить, мистер Каллен.

Вы уже в моей голове.

И уже достаточно крепко там обосновались - особенно после кошмарной ночи.

- Неплохо, - уклончиво отвечаю, проглатывая вторую ложку. Медленным, тщательно высчитанным движением поднимаю с маленькой тарелочки пару сухариков. Кидаю внутрь, надеясь хотя бы так придать блюду нечто наподобие вкуса.

- Завтра мы приготовим то, что ты захочешь, - будто бы извиняясь, обещает Эдвард, - но сегодня еще нужно поесть бульон. Потерпи.

Господи, видит меня насквозь. Откуда это в нем?

Я согласно киваю. Я не знаю, могу ли вообще сейчас противиться.

Я в жизни не думала, что можно настолько оторваться от земли, так далеко улететь… и когда придет время возвращаться, когда спустят вниз, испытывать такое опустошение.

Рональд называл это депрессией и таскал меня к психотерапевтам. Но это не депрессия, это что-то другое… потому что главным лекарством при таком состоянии являются не разговоры и развлечения, а присутствие. Можно даже немое. Можно даже без касаний.

Я до щемящего, немного пугающего чувства в груди хочу видеть кого-нибудь рядом. И кандидатуры лучше той, что имею, не найти.

С сухариками лучше. По крайней мере, уже не похоже на воду.

- В Греции тоже такое едят? - чтобы отвлечь себя, спрашиваю я. Взгляд как-то сам собой цепляет «Афинскую школу» прямо на стене напротив. До сих пор не верю, что из сантиметровых кусочков можно сложить целую картину. Руками.

- В Греции он, как правило, рыбный, - добродушно отвечает мужчина. Но капельку отвращения на лице проскальзывает.

- Ты там родился?

Эдвард щурится, хмыкнув.

- Да. Не похож?

Я смотрю на него. На глаза невероятного цвета, на медные волосы, на скулы… средиземноморского здесь мало, это правда - даже тот здоровяк, что привез меня сюда, его друг, больше похож на грека. Но что-то едва заметное присутствует из той культуры. Что веками блистало в глазах людей, что делало их единой нацией и отличало от любого другого народа… это внутри. Внутри, а не снаружи, как и весь Эдвард. И тем интереснее.

- Как будто я похожа на американку из Вегаса… - фыркаю, закатив глаза. Глотаю четвертую по счету ложку и понимаю, что близка к той грани, когда уже ничего не смогу в себя впихнуть.

- Американская нация тем и чудесна, что американцем может считать себя каждый, - примирительно замечает Эдвард. - США - многонациональная страна, и стандарта внешности там не найти. Разве что в сериалах.

- Я не смотрю телевизор.

- Тогда тем более, - мужчина кивает на мою тарелку. - Еще немного, Изза, пожалуйста.

Вздохнув, зачерпываю очередную ложку. С беседой не так сложно заставлять себя есть.

- А греки могут не любить рыбу? - стараясь сопоставить факты, вопросительно гляжу на него я. Вспоминаю про тот маленький кусочек информации, что сам выдал мне еще в «Питбуле».

- Точно так же, как итальянцы могут не любить пасту, - Эдвард кивает с легкой улыбкой, - все бывает.

- Ничего нет вкуснее пасты с лососем, - замечаю я, гоняя по полупрозрачной поверхности бульона одинокий сухарик. Случайно говорю, не подумав. Просто то, что приходит на ум.

Но для Каллена эта фраза пустым звуком не остается.

- Я передам Анте, - почти подмигнув мне (может, показалось?) обещает он. С удовлетворением смотрит на то, как неумолимо пустеет тарелка с бульоном.

Почему-то смущаюсь - снова. И опускаю глаза, оставляя и «Афинскую школу», и ее обладателя в покое.

- Я больше не хочу, - чуть отодвигаю от себя поднос. Намерено громко опускаю ложку на его поверхность.

Мне на удивление, Эдвард не уговаривает продолжать. Согласившись, отставляет поднос на прикроватную тумбочку. Даже покрывала не мнет своими движениями.

Неловко облизываю губы, опять почувствовав не самый приятный солоноватый привкус - я здорово искусала их вчера.

Но губы как-то отходят на второй план вкупе и с кровью, и с послевкусием нежирного бульона, когда маленький рой мурашек, пробежав по спине, собирается в одной ее точке. Колет, заставляя прогнуться. И эхом отдает в больную голову.

Сегодня ночью со мной так было трижды, что вынуждало просыпаться. Раздражение от краски. Стянутая кожа, покрасневшая, с которой гуашь следовало бы стереть уже в первый день, зудит. Только не обычным зудом, не так, чтобы притронуться - и прошло. Каким-то избранным, каким-то болезненным. Почесать здесь не поможет.

- Ты не хочешь принять душ? - буквально в такт моим мыслям, тщательно проследив за тем, как пытаюсь пальцами унять покалывающую кожу, спрашивает Эдвард. Негромко. Не пугает меня.

- Мне не совсем… - хмурюсь, не желая признавать очевидного, - не совсем удобно.

Каллен понимающе кивает.

- Я могу попросить Раду или Анту помочь тебе, - предлагает он, - они с радостью…

- Не надо, - только лишь представив себе, не глядя на всю ту заботливость, что проявляли ко мне женщины, как они будут меня… мыть, становится не по себе, а комок подступает к горлу. Лучше уж зуд. Я не стану перед ними раздеваться.

- Изза, но это же раздражение, - Каллен тревожно смотрит на мою давно высохшую боевую раскраску, и в глазах даже толики разочарования, что была той ночью, не проскакивает. Все словно бы забылось. - Гуашь не для рисований на теле, ее давно пора смыть.

Мурашки с ним согласны. Мне снова щиплет - только теперь под лопаткой, в крайне неудобном для прикосновений месте.

- Я могу сама… - нерешительно говорю, подумав, что и вправду не готова все три дня, пока нога не поправится, терпеть зуд, - только если ты поможешь мне… дойти.

Черт, ну откуда вся эта беспомощность? Всегда, всегда ненавидела то состояние, в котором приходится просить чьего бы то ни было одолжения. И уж тем более в таких вопросах.

- У меня душевая, - сообщает Эдвард, - не ванна…

- Но там же есть, где присесть? - пытаюсь найти решение я. - Хоть что-то узенькое, неважно.

- Ты можешь упасть.

- Не упаду. Я буду осторожна.

Господи, унижение… ну опять! Мне становится жарко и неудобно сидеть в прежней позе. Нога, вернувшаяся на свое законное место на валике, едва ощутимо тянет. Какая насмешка в том, что эффект мази доктора был уничтожен моим кошмаром. С такими резкими движениями, с прямой опорой на поврежденную лодыжку я могла разворотить ее к чертям. Однако, благо, намного хуже не стало. Просто вернулись к прежнему состоянию - как возле леса.

- Изз, я знаю, они могут немного оттолкнуть, - настаивает на своем Серые Перчатки, пытаясь вразумить меня, - но они хорошие женщины. И они не заставят тебя смущаться, я обещаю. Они хотят помочь.

С подрагивающими губами, что до боли хочу скрыть, отрывисто ему киваю.

- Не нужно, спасибо. Я справлюсь.

Наверное, с недостаточной экспрессией говорю. Наверное, моя актерская карьера канула в лету. Наверное, я даже убедить теперь не способна - тем более раскрашенная, в простыни и на кровати. Эдвард мне не верит. Ну совсем…

И отсюда выливается его следующее предложение:

- А я могу тебе помочь?

Не доверяю ушам точно так же, как Ронни не доверял мне самой. Проигрываю фразу еще раз, с удивлением оглянувшись на Эдварда. Но ни по его лицу, ни по глазам не сказала бы, что шутит. Хотя ведь из него-то актер что надо.

- Ты правда?.. - не могу понять. Не могу раскусить его. Если это нечто вроде насмешки или сказано просто так, для красного словца… я не знаю. Режущее чувство.

- Если ты мне разрешишь, я могу тебе помочь, - с самым серьезным видом заверяет Серые Перчатки, - я ничего дурного не сделаю.

- Я не сомневаюсь… - удается без горечи. Ровно удается.

Как бы странно подобное ни звучало, но события последних трех дней угробили мое либидо. Я не воспротивилась бы, если бы Эдвард вдруг захотел изменить угол наших отношений, придя в мою комнату в знакомом белом полотенце на бедрах, но чтобы самой врываться к нему… нет. Это поразительно, я знаю. И в это легко не поверить - сама не верю, - но впервые присутствие рядом мужчины нужно мне совершенно не для физического удовлетворения. Я хочу обнимать его, я хочу к нему прижаться, я хочу спать в его постели… но просто спать. Ни действием больше.

Джаспер бы сказал, что я окончательно двинулась.

И я бы с ним согласилась.

- Так моя помощь приемлема? - не закрывая тему, вопрошает Каллен. Больше не сомневаюсь, что не шутит.

- Мне придется раздеться…

- Это не станет проблемой, - Эдвард заботливо поправляет мою выбившуюся прядку, краешком губ улыбнувшись, - я не заставлю тебя чувствовать себя неудобно.

А я себя?..

Но зуд убедителен. Убедительна краска. И то, как он на меня смотрит, то, что переливается в аметистах… я хочу понять, каково это. Я хочу еще, даже если в последний раз, почувствовать его заботу. Даже на таком интимном уровне. Даже голой кожей.

- Хорошо, - медленно соглашаюсь, с проскочившей благодарностью взглянув на Эдварда, - спасибо.

Он по-доброму улыбается мне, пусть не широко, но заметно. И встает с кровати, обходя ее к моей стороне.

Сколько ему? Сорок пять? Я бы не поверила. Во всем виде, в каждом движении явно далекие от старости проблески. Мне все больше кажется, что ошибкой было всю жизнь не обращать внимание на таких мужчин. Возраст - метка. Возраст - данность. На своем примере могу доказать, насколько может нравиться «старец», как назвал его Джас.

Эдвард наклоняется, ожидая, пока я переброшу руку ему через плечо. Осторожно, стараясь не делать больно, опять берет на руки. Я ожидала, что доведет, дав опереться на плечо, но он опять идет против установленного порядка. Что радует, несомненно.

Мы идем в ванную. Она за большой дверью слева, как в американской квартире. В ее обстановке мало нового, она почти стандартна, хоть стандартной гораздо больше.

Совмещенный санузел. Большое зеркало. Умывальник - белый-белый, вычищенный до блеска. И душ, конечно же. Просторная душевая кабина, возле которой полотенца. Только не белоснежные, как в Штатах. Здесь - светло-синие. Под стать плитке, узором пробежавшей по полу.

Эдвард садит меня на пуфик, пристроенный возле зеркала, и теперь я теряюсь. Теперь почему-то начинаю волноваться, ладони потеют.

Вспыхивает в памяти картинка, когда там, в Лас-Вегасе, Эдвард принуждал меня поскорее спрятать обнаженное тело. Закрыть его, убрать с глаз - я ему не понравилась…

Стеснение накатывает волной. Я очень некрасиво смущаюсь, знаю: по лицу пятна, по шее пятна, чуть влажные глаза - не лучшая картинка. И уж точно теперь, когда соблазнить вообще никаких шансов. Я ведь никак не компенсирую ему такое одолжение. Бог знает, из каких мотивов предложил, но мне-то что делать дальше?

- Эдвард, не надо, - внезапно дернувшись со своего места, почти попытавшись встать, уверенно качаю головой, - я не хочу, мне не неудобно… это просто краска, она не мешает.

Тараторю - именно так. Не знаю, как убедить его. И не знаю, как убедить себя.

Тело начинает подрагивать, сбивается дыхание, а белизна плитки и умывальником копьями летит в глаза. Они уже почти мокрые.

Каллен предупреждает мою паническую атаку. Присаживается перед пуфиком, смотрит прямо в глаза.

- Изабелла, - мягко произносит мое имя, успокаивая уже тем, как оно звучит, - не переживай, ну что ты. Мы просто смоем с тебя эту ерунду - и все.

- Я сама…

- Конечно сама, - он убеждает, как ребенка. Он нежен, как с ребенком, - я просто подстрахую. Тебе не о чем волноваться.

И напоследок, чтобы не сомневалась, пожимает руки. Аккуратно, ненадолго. Но то, что слышу мед с клубникой, ставший частью его запаха, но то, что чувствую, насколько теплый - достаточно, дабы прекратить упираться. Дабы согласиться. И не мешать.

- Извини…

- Тебе не за что извиняться, - ободряюще произносит мужчина. Расстегивает пуговицы моей пижамной рубашки, надетой вчера вместо водолазки, и, не останавливаясь, продолжает говорить: - После душа перебинтуем ногу, попьем чай… ты любишь зеленый?

Он заговаривает мне зубы. Но умело заговаривает - не хочется перебивать, даже если знаю, что происходит. И я, честно стараясь вслушиваться в то, что обсуждает, прогоняю свой стыд. Уже самостоятельно снимаю кофту, стараясь подавить желание тут же прикрыться. Стягиваю штаны - уверенным движением.

А теплые струи, под которые попадаю меньше, чем через минуту, встречаю и вовсе с удовольствием. Они расслабляют.

Эдвард не раздевается и не становится со мной под душ. Пододвинув ближе коврик с дельфинами, открывает дверцы шире. Рукава его кофты уже закатаны, мочалка с гелем наготове.

Ни одного лишнего, ни одного неоправданного движения.

- Держи, - наблюдая за тем, как тянусь в его сторону, удовлетворяет просьбу.

Я беру ее - желтую, большую и мягкую. Я сжимаю, выдавив чуть-чуть пены. Но первым же движением едва не рушу весь прогресс. Только потому, что хватаюсь за руку Эдварда, умудряюсь удержаться на ногах - скользкий пол.

- Изза, - просительно зовет Каллен, еще лелея надежду уговорить меня, - давай-ка я. Это будет быстрее и безопаснее для тебя.

Не возразив, отдаю свою ношу. Не предпринимаю дальнейших опасных попыток.

Я поражаюсь тому, что могла ему не верить. Понимаю, что должна сгорать от стыда, что должна проваливаться от него сквозь землю - он моет меня! - но ничего подобного не происходит. Это не выглядит… извращением. Эдвард превращает это как в нечто само собой разумеющееся. И сейчас я спорить не стану.

Каллен держит меня одной рукой - за талию, выше бедер, чтобы не упала, - давая возможность и самой опираться на стенку. Прикасается мочалкой к спине, стирая первую линию. Краска въелась, засохла, поэтому требуется больше одного прикосновения.

Если бы все это происходило хотя бы день назад, я бы не выдержала. Я бы, наплевав на ногу, обернулась и набросилась на Эдварда. Он бы не отказал мне - напора хватило уговорить. И я бы получила все то, что хотела, добившись мерцающего ощущения внизу живота.

Но сегодня все это не нужно. Сегодня, когда он касается меня, электрический ток не бьет со всего размаху по самым чувствительным местам. Он чуть-чуть покалывает. Он вдохновляет.

Да, мне приятно. И да, я не хочу, чтобы он останавливался.

Но не чувствую, даже самую малость, что умру, если прекратит. Что взорвусь от накатившего возбуждения. Что не удержусь и заберу его себе, как полагается. Как пристало жене.

Может, поэтому я не осложняю работу; может потому, что Эдвард и здесь не тянет кота за хвост, экономя наше время и сокращая для меня возможность скатиться в очередную истерику смущения, но заканчиваем мы достаточно скоро.

Ощущение чистой кожи непередаваемо, хоть она еще и щиплет, хоть и красная. Я ни за что больше не перемажусь гуашью. Куплю себе лучше аквагрим…

Он заворачивает меня в полотенце - длинное, не хуже любого халата. Прячет все.

А потом несет обратно в спальню. Уже слишком расслабившуюся для того, чтобы сопротивляться.

Приникаю щекой к его плечу. Просто так, просто как к человеку, которому верю.

И тихонько, но с чувством шепчу:

- Спасибо тебе.



Эдвард перевязывает мою ногу. Раскрутив крышку колпачка той самой мази, выдавив немного на пальцы, сперва натирает поврежденное место. Мягкими, но уверенными движениями - понимает, что делает. А вот уже потом перевязывает знакомым с ночи эластичным бинтом.

Если не вертелся в медицинских кругах, то достойно. Не хуже, чем Норский - точь-в-точь как показывал доктор.

Я сижу, опираясь спиной на одну из двух имеющихся здесь подушек, завернувшись в покрывало поверх новой пижамы, и наблюдаю за ним. С интересом.

- Ты быстро учишься.

Эдвард усмехается, обворачивая мою лодыжку еще раз. Покрепче, чем в предыдущий.

- Леонард просто хороший учитель.

Ловлю себя на мысли, что улыбаюсь. Просто так, просто потому, что хочется. И ничего не мешает этой улыбке, ничего за ней не стоит. Я довольна таким ощущением - почти свобода. Хотя бы эмоциональная, уже хорошо.

Похоже, не ошиблась этим утром (или ночью, кто его знает?), когда подумала, что жизнь меняется. Как оказалось, не в худшую сторону. По меньшей мере, обо мне здесь пекутся, что уже намного больше, чем могла себе позволить.

- Может, и мне у него поучиться? - задумчиво бормочу, глядя на то, как бинт ровным слоем покрывает нужную поверхность.

- А чему ты хочешь научиться? - не отрываясь от своей работы, спрашивает Эдвард.

- Хоть чему-нибудь, - пожимаю плечами, изучая взглядом потолок. Натяжной? Но высокий же… - Я в этом плане безнадежна.

- В каком именно? Первой помощи? - Каллен заканчивает. Делает последний виток, закрепляя специальной маленькой вещицей, похожей на булавку, смотрит на результат своей работы. Убирает баночку с мазью на тумбочку.

- В любом. Я даже готовить не умею… - жалуюсь так, будто он может это исправить. Но со смехом жалуюсь, с той же улыбкой. Мне хорошо. Мне сегодня, этим утром в этой чужой стране, в которой кроме снега и медведей ничего и нет, хорошо. А причиной всему человек, сидящий рядом. За все это время я впервые мысленно соглашаюсь с Роз. Он достойный, это точно.

- Всему можно научиться, - заверяет Эдвард.

Я саркастически ухмыляюсь ему. Щурюсь.

- Моя Розмари тоже так думала. Знаешь, сколько мы потом мыли кухню?

Аметисты переливаются - красиво-красиво. Его не тяготит этот разговор, его не тяготит, что я рядом, и он совершенно точно не ищет повода сбежать из моего общества. Я хочу в это верить.

- Ты просто пробуешь не с тем настроем, - говорит он, укладывая мою ногу на вернувшееся на свое место свернутое полотенце. - Когда поправишься, мы попробуем еще разок.

- Тебе определенно не жалко своего имущества.

- Раз мы обновляем сервизы, можно обновить и плитку на полу.

Тарелки… маленькие, большие, для супа, для второго, десертные, креманки - я помню все. Каждую мелочь, не глядя на алкогольное опьянение. И то, с каким упоением выпускала птичек из клеток.

А это воспоминание улыбку устраняет. Делает из нее не успокоенную, а стыдливую. Робкую.

- Я могу за них заплатить, - тихо предлагаю, не решаясь еще раз на него посмотреть. Еще немного, и вернется румянец. И опять, как в ванной, зардеюсь.

- Ты придаешь посуде слишком большое значение, - утешающе сообщает Каллен. Уверенно качает головой на мое предложение, призывая даже не думать о таком, - это просто тарелки.

- Они были красивыми…

Он затихает, прислушавшись ко мне. С легкой улыбкой, почти с признательностью… ему тоже нравились?

- Спасибо, - благодарит. Не говорит мне, не подсказывает… а глаза выдают. Я ловлю аметисты и понимаю, откуда вся эта признательность.

- Ты их?.. - доходит. Достаточно быстро - и года не прошло. Припоминаю наш разговор в самолете про рисование и то, что у него тогда так же светились глаза. Да он рисует! Он, ко всему прочему, еще и рисует! Разрисовывает посуду!

- Это гжель, - сдается, заприметив вопросительное выражение моего лица, - традиционный русский орнамент, если можно так сказать.

- То есть, ты раскрашиваешь посуду?

- Это хобби, - с капелькой смущения кивает Эдвард, - не больше.

Я улыбаюсь шире. Мне интересно.

- А еще что-нибудь рисуешь? Только посуду?

Лицо мужчины светлеет. Я вижу его по-настоящему сейчас. Я вижу, какой он - без напускного. И это здорово цепляет, пусть даже и кажется чересчур быстрым после всего, что уже было.

Я наслаждаюсь моментом - так назовем. И всем, что в этом моменте присутствует.

- Кое-что еще, - говорит он. Кивает на меня, и я оглядываюсь в поисках заявленного предмета.

За спиной кроватная спинка, теплые стены…

- Дизайн интерьера?

Эдвард усмехается. Качает головой.

- Одежда? - предпринимаю вторую попытку. На мне сейчас лишь пижама.

Но снова мимо. Упускаю нечто важное.

- Сдаюсь, - объявляю, скрестив руки на груди. Колечком-голубкой цепляю рукав пижамной кофты и осторожно, чтобы не порвать его, выпутываю руку.

- Напрасно, - тем временем говорит Эдвард, - ты его уже нашла.

Опускаю глаза вниз, на безымянный палец. Смотрю еще раз сначала на ювелирное украшение, потом на мужчину.

- Кольцо?

Ответа не требуется. Все ясно.

- Ничего себе! - восклицаю, повертев руку, чтобы лучше рассмотреть голубку. Красивая. Красивая и необычная. А самое главное, что удобная. Что дизайн в первую очередь построен под безопасность. Я разглядываю витиеватые переплетения, я внимательно изучаю мелкие камешки в основании кольца, я любуюсь клювиком маленькой птички. Я еще помню, под что он подстроен…

Но добрые мысли, но веселость - что, конечно, хорошо - внезапно накрывает серым туманом. Чем-то вроде туч, которые сгущаются. Я даже сделать ничего не успеваю.

Просто сразу же за фразой восхищения проделанной работой вырывается другая. Режущая:

- Чье оно?

Спрашиваю тихо. И такой же тихий хочу получить ответ, потому что он в сознании уже наклевывается.

Эдвард едва заметно хмурится.

- Твое, Изза.

Неглубоко вздохнув, киваю. Понимаю.

- А прежде?

Серые Перчатки придвигается ко мне ближе. Оставляет свое место на покрывалах, теперь садясь рядом со мной, как и когда принес бульон. Утешающе, но при том с честностью, в которой не усомнится, заверяет:

- Твое, Изабелла. Оно только твое.

Я нерешительно смотрю на него. Голубка внезапно сильнее сжимает кожу.

- Ты для меня рисовал?

Эдвард кивает. Спокойно, уверенно. Твердо.

- Это обручальное кольцо, - полушепотом объясняет, - у него только одна хозяйка.

Опускаю голову, хмыкнув. Приятно звучит «одна хозяйка», не глядя на то, что и всем остальным он тоже рисовал эти кольца. По крайней мере, я хоть чем-то выделяюсь среди них всех - как и они среди меня, впрочем…

- Оно красивое, - благодарю, осторожно проведя пальцем по платиновой поверхности искусной работы, - спасибо.

Веселый настрой теряется - я не могу его спасти. И, что странно, спасать не особо хочется.

Это очевидная истина, которую мне придется признать, никуда не деться от нее. Что, какой бы ни был Эдвард добрый, заботливый, сколько бы ни волновался обо мне, он не мой. Он мне не принадлежит, он не собирается связывать со мной всю свою жизнь, не глядя на этот брак; он гарантирует мне свободу и развод через определенный временной промежуток.

Да и спать со мной он будет лишь потому, что не нарушу правил больше.

Да и мыть в душе из жалости, из чувства вины, что сбежала в лес.

Я для него не женщина, не подруга, я… проект. Проект по спасению. Миссия, как в детской игре.

Режет ли это? Несомненно. Треплет ли нервы? Расшатывает донельзя. А смириться с этим можно?.. Я пытаюсь.

- Ты ведь тоже рисуешь? - пытаясь спасти положение и вывести меня из неправильных несвоевременных мыслей, интересуется Аметистовый. Демонстрирует свой интерес так же, как и я свой.

- Акварели, - скованно отвечаю, пожав плечами, - это далеко не самое привлекательное зрелище.

- Я думаю, они очень красивые.

- Ты их не видел. По сравнению с твоей посудой и кольцами… детский лепет.

Мое уничижение ему не нравится. Это как у родителя, которому ребенок пытается доказать недостаток своего таланта, неспособность к чему-то. Он не верит - а может и верит, но не хочет. Не покажет.

Мгновенье - и его пальцы на моих волосах. Гладят.

- Изза, - вкрадчивым, но оттого не менее серьезным, не менее цепляющим тоном, говорит он, - ты представляешь из себя куда больше, чем хочешь показать. Ты умная, ты красивая, ты достойная девушка. И ты чудесно рисуешь.

- Тебя еще и моя самооценка волнует? - фыркаю я. Но от руки никуда не отстраняюсь. Мне безумно нравится, когда он прикасается ко мне. Особенно когда гладит. Особенно по волосам.

Эдвард вздыхает, напуская на лицо улыбку. Понимающую, теплую. И очевидно, что у него есть, чем мне ответить на такое.

Но как только открывает рот, в дверь тихонько стучат. И ему приходится отвлечься.

На пороге Рада, в ее руках телефон. Домашний, судя по всему.

- Эдвард, здесь мисс… - тушуется, завидев меня. Эта женщина, что нонсенс, тушуется. Почти теряется, плотно сжав губы.

Я настораживаюсь.

Однако Каллену и не нужны дополнительные разъяснения. Ему, похоже, все сразу ясно.

Мужчина мгновенно встает с кровати, сожалеюще на меня посмотрев. Извиняется за прерванный разговор, а глаза наполняются тревогой. Только не той тревогой, не теплой, не моей. Чужой тревогой. За другого. За другую?..

- Изза, я вернусь через пару минут, ладно? - пробует успокоить. Волнуется.

И я делаю вид, что успокаиваюсь. Я соглашаюсь.

Но все вижу - слепой бы увидел. И все понимаю - уже замечала за ним такое. На свадьбе.

Птичка. Платиновая птичка. Сумасшедшая с идеей-фикс «как порезать вены?». У нее еще отвратительные ароматические сигареты и острые скулы. Константа…

Я лежу, сложив руки на груди, и гляжу в потолок. Жду минуту, жду две, нечеловеческими усилиями загасив ярость внутри себя по отношению к этой женщине.

Потом поворачиваюсь на бок. Мазь, благо, начинает действовать и охлаждает ногу, не давая боли разгуляться. Мне чудится, что даже голова перестает гудеть. Видимо, интоксикация - благодаря постельному режиму, промыванию желудка или бульону, неважно - отступает.

По моим личным подсчетам, проходит пять минут. И через пять минут дверь, закрывшаяся за Эдвардом, снова открывается.

Он опять садится рядом со мной, пройдя к постели несколько необходимых шагов. Он опять смотрит на меня, он даже пытается улыбку состроить… но напрасно. Убит тот настрой. Кончился, перегорел. А разговор огонек окончательно погасил. Не было той нашей беседы. Не будет - прервали.

Мне не нравится то, как он выглядит, когда поговорит с Конти - даже когда всего лишь слышит о ней. Он… меняется в лице. У него глаза потухают.

И неважно, ревность причина тому, что я делаю дальше, а может попросту собственнический инстинкт неожиданно вступает в игру, но не отказываюсь от своей затеи. Краешком сознания очень хочу списать ее на обеспокоенность - ту же, какую дарит мне и сам Серые Перчатки.

На простынях, слава богу, что достаточно скользких для этого, не скрипучих, подбираюсь к нему ближе. Корпусом двигаюсь, ноги не трогаю. И тем же корпусом, особенно руками, устраиваюсь на так кстати оказавшихся рядом коленях. Просто прижимаюсь к ним, просто обнимаю - мое. И не хочу никуда больше пускать. Даже при кубометрах понимания.

- Что такое? - ласково зовет Эдвард, пригладив мои почти полностью высохшие, слегка волнистые после душа волосы.

Я не отвечаю. Для него все должно быть очевидным, раз и более сложные мои мысли пробует читать.

- Кто тебе звонил? - вопросом на вопрос интересуюсь я.

Эдвард накрывает ладонью мой затылок - как вчера.

- Это не имеет значения. Вопрос решен.

Прямо так - решен? Сомневаюсь.

- Это Константа, - констатирую, осмелившись и немного повернув к нему лицо, - я права?

- Это важно?

- Она больше не «голубка». Ты сам сказал.

- Я знаю.

- А значит, она больше не должна тебя тревожить. Так?

Эдварда немного забавит мое рассуждение. Но через пелену усталости, заполонившей его лицо и глаза, пробивается мало смеха. Так, чуть-чуть царапает.

- Оставь это, - советует он, - мы найдем тему поинтереснее. И чем заняться тоже найдем.

Но я не унимаюсь. Я еще не сказала самого главного и нужное не выяснила. Мне рано молчать.

- Я теперь «перистэри», - заявляю, выгнувшись и обняв его крепче.

- Несомненно, Изз, - уверяет мужчина. С нежностью проводит пальцами по всей длине моих волос.

- А значит, ты со мной, - прихожу к логичному выводу, наглядно демонстрируя ему то, о чем говорю, овившись вокруг. Прижав к себе.

- Конечно с тобой. Ты же видишь.

Я поджимаю губы. Я прячу пальцы, чтобы не было видно, что от нетерпения узнать правду и в то же время от опасения ту же самую правду услышать они подрагивают.

- Ты этой ночью спишь со мной? - хочу произнести как данность, так, будто не сомневаюсь. Не опасаюсь - ни капли. Но выходит вопрос. Причем не безразличный. Причем с ненужными, неправильными нотками.

- До ночи еще далеко.

- И все же?..

Эдвард наклоняется ко мне ближе. Нагибается, не дернувшись, не заставив поднять голову. Я отчаянно вслушиваюсь в ответ, я жду слов, а потому того, что он уже рядом, что дыхание отражается на моих волосах, не замечаю. Едва не вздрагиваю, когда он говорит.

- Почему тебя это так волнует, раз мы договорились?

Я строю на лице надменный отрешенный вид. Нечто вроде королевского спокойствия.

- Да или нет?

- Да, - успокаивая меня, обещает Каллен. Прекращает игру в кошки-мышки, - я же пообещал.

- Ты мог передумать… - неслышно бормочу, не утаивая облегчения от услышанного. Оно пронзает тело не хуже электрического заряда; оно очень приятно.

- Ни в коем случае. Обещания не меняют, когда вздумается, - заверяет Эдвард. Снова садится как прежде, оставляя мои волосы в покое. Только лишь гладить продолжает.

Но мне чудится, уже мягче. Уже, постепенно растворяясь, пропадает то переживание, с которым он вернулся ко мне после телефонного разговора.

Затягивается теплотой и безмятежностью комнаты. Его комнаты, а теперь и моей.

Даже я все это чувствую. И со спокойным сердцем, после прозвучавшего подтверждения самых смелых надежд, расслабляюсь.

Пока он здесь, ничего не имеет значения.



Белла уснула в половину одиннадцатого. В своей светло-зеленой пижаме, застегнутой на все пуговицы, свернулась, насколько позволяла поврежденная нога, маленьким клубочком у него под боком. Руками - на удивление холодными - прижалась к бедрам. Вздохнула дважды и уткнулась носом под ребра. Затихла.

За весь этот день у Эдварда не было возможности, пока Белла бодрствовала, изучить присланное на электронную почту письмо от Розмари Робинс. Утренним бульоном дело не кончилось, Иззу нужно было уговорить пообедать и хотя бы отдаленно, хотя бы как-то, но поужинать (пусть ужин и ограничился мятным чаем).

Зато ей определенно стало лучше. Бульон Анты действительно хорош при недомоганиях - он мгновенно ставит на ноги. К тому же, как выяснилось, несколько ласковых слов и совсем каплю прикосновений, и Изза не протестовала, не кричала, не плакала… она успокаивалась, ей становилось легче.

И чем больше сегодня наблюдал за ней в течение дня, проведенного в одной лишь спальне, тем больше Эдвард убеждался, что его план требует корректировки. Она другая, эта девочка. И кое-что другое ей нужно.

Из-за этого он и написал Розмари, понадеявшись, что она, как лицо заинтересованное, сможет ему помочь. Еще вчера. За те самые пятнадцать минут, которые она так не хотела уступать.

Короткое послание - восемь строчек. Но принести обещало столько пользы, облегчить обещало столько вещей, что несомненно того стоило. И ответа, который, благо, теперь пришел, Эдвард ждал с нетерпением. Ему нужно было все хорошенько обдумать к утру и встретить новый день с четким планом действий. Только при таком условии Изабелле можно было по-настоящему помочь.

Планшет, неярким сиянием озаряя комнату и благодаря правильному положению Каллена не светящего в глаза девушке, не будящему ее, загружает новый е-mail. Не торопится, не спешит. Черным по белому выводит текст, который с такой трепетностью этой ночью набирала Роз.

Наконец загрузка заканчивается. Открывает письмо целиком, давая Эдварду возможность прочесть его.

…И чем больше он читает, чем больше вчитывается, тем больше, кажется, становятся его глаза. Эдварду сложно верить в то, что здесь написано, и сложно признавать право на существование такого. Краем глаза он смотрит на мирно спящую Иззу и пытается хоть как-то скомпоновать узнанное в голове. Хоть как-то систематизировать его, рассортировать, чтобы ничего не забыть, не упустить.

Ситуация не просто сложная. Ситуация, как оказалось, критическая.

И страшно запущенная…

Роз пишет:

Здравствуйте, мистер Каллен.

Я много о вас слышала и прежде всего то, что вы человек с большой буквы. Но только теперь я, кажется, понимаю, насколько большой. Ваша вера и забота по отношению к Изабелле лучшее, что могли мы с мистером Своном для нашей девочки пожелать. И не сомневайтесь, что однажды она будет не менее благодарна вам, чем мы все, за то, что вы в такой непростой момент оказались рядом.

Я непременно отвечу на все ваши вопросы и расскажу об Изабелле все, что сама знаю, если это как-то сможет ей помочь.

Единственное, о чем прошу, мистер Каллен: пусть это переписка останется между нами. Сейчас Изза, как вы знаете, не в состоянии понять то, что мы делаем, а потому, если она узнает, о чем я вам рассказала, оборвет со мной все отношения. Мне бы очень этого не хотелось, я люблю ее не меньше, чем любила бы собственную дочь, мы вместе с самого ее детства, и поэтому я очень надеюсь, что ни этого письма, ни последующих она не увидит. Хотя бы в течение этого года, пока пытается обжиться в России. Спасибо.

Вы в первую очередь спрашиваете о «проблеме окон», которая настолько беспокоит Иззу. Интересуетесь причинами, я понимаю, и тем, почему эта фобия до сих пор не проходит.

Видите ли, мистер Каллен, «проблема окон» неотрывно связана с другой проблемой: страхом грозы.

Мать Изабеллы, да будет земля ей пухом, убила молния. Они оказались в грозу посреди долины, рядом с деревьями, и потому не смогли спастись. Это чудо, что осталась жива Изабелла - благо, ей удалось отбежать на достаточное расстояние как от матери, так и от деревьев.

Мы пытались всеми силами ей помочь, но ничего не получалось. Она вживую, она единственная видела тот удар, как часто говорила, «как загорелось небо», и не может это забыть. В детстве у нее очень часто были кошмары, практически каждую ночь. А из-за специфической погоды, как вы знаете, молнии для нас дело обычное… и совсем не редкое.

В десять она настолько испугалась, что очень долго не могла прийти в себя - нам даже пришлось обратиться в больницу. И тогда мистер Свон принял решение переселить ее в комнату, в которой ни молния, ни гром, ни что-либо напоминающее грозу побеспокоить не могли. Она согласилась с радостью. Она сама ее обставила.

…Я не знаю, как описать эту комнату. Я прикреплю фотографию, если вы не против. Думаю, с первого взгляда все поймете.

Эдвард отвлекается от текста сообщения лишь потому, что затерявшееся в голове желание увидеть прикрепленный файл с фотографией бывшей спальни Иззы крепнет настолько, что вытесняет все прочие. Им просто нет места.

Это комната. Это достаточно большая, очень просторная комната на третьем этаже. В этой комнате роскошная широкая кровать, бесконечное количество подушек - и маленьких, и больших, - два толстых одеяла, накрахмаленные темно-бежевые простыни… есть старинный полотняный шкаф - явно из антикварной лавки, - есть компьютерный стол с когда-то стоящим там ноутбуком, есть даже мольберт, хотя не похоже, чтобы им пользовались. Ванная справа, в углу - дверь приоткрыта. И зеркало. Маленькое такое, едва заметное… просто для антуража.

Но важнее не то, что есть в этой спальне, а то, чего в этой спальне нет.

Эдвард дважды оглядывает комнату на двух фотографиях, но оттого картинка не меняется.

Вместо окна - панорамного, как планировалось, если судить по фасаду резиденции, на стене Иззы репродукция картины Сальвадора Дали. Та, с часами. «Утекающее время».

Она огромна, она невозможных масштабов. И точь-в-точь под размер окна. Лучшая из штор. Самый действенный способ не смотреть, что по ту сторону стекла. Ведь стекла-то и нет. Комната без окон. Комната как в обитой войлоком палате. Комната, войдя в которую сразу хочется выйти. Не оглядываясь.

И в этой комнате она жила. Она с десяти лет, как уверят Розмари, жила в этой комнате!

Рука с планшетом безвольно опускается вниз, когда Эдвард опять смотрит на Иззу. На то, как она, по-детски подложив освободившуюся ладонь под щеку, спит. Безмятежно и спокойно. Впервые так спокойно - даже в его квартире в Вегасе так не спала.

Каллен глубоко вздыхает. Каллен, подавляя волну эмоций, взметнувшуюся вверх в груди, прикрывает глаза. Пытается отвлечься. Успокоиться.

Горячность здесь не нужна. Злость здесь не поможет. Только разум спасет. Разум и присутствие.

Изабелла не лжет; единственное, что ей нужно, это не быть в одиночестве. После такой комнаты в этом нет сомнений.

Стиснув зубы, мужчина прокручивает страницу вверх, к письму. Все же намерен дочитать его - вся ночь для обдумываний впереди. Ему все равно не уснуть в чужой постели (какой становится даже собственная, если кто-то оказывается на ее покрывалах), так хоть время напрасно не будет потрачено. С утра, разведав все подробности, он будет знать, что делать. Точно знать.

Роз продолжает:

Следующей темой в вашем письме были цвета. Вы интересовались, какие Изабелле нравятся, какие нет и, если возможно, почему так, а не иначе.

Я уже говорила вам в Штатах, что светлые оттенки, а особенно белый, неприемлемы. И, насколько я могу судить из нашего с ней недавнего разговора, вы прислушались к моему совету. Знайте, шубами и платьями неброских теплых тонов Изза очень довольна.

Она не говорила мне, почему не любит белый. Однако у меня есть собственная теория на этот счет, основанная на личных наблюдениях: мать Изабеллы хоронили в белом платье.

Что касается черного, то этот цвет просто приносит ей спокойствие, как объясняла. Любой темный цвет ее успокаивает, мистер Каллен. В последнее время она делает исключение для синего, не желая признавать его, но об этом я знаю всего несколько недель. Не могу назвать вам причины.

Третьей темой вы выбрали круг общения. И я полностью согласна, что он требует особого внимания, потому что некоторые из этого круга явно не собираются так просто отпускать Иззу от себя.

Белла говорила мне, что в тот вечер, когда случилась авария, вы видели Джаспера. Он - первый из немногочисленного списка, о котором я хочу рассказать. Ему двадцать один год на данный момент, и проживает он за чертой Лас-Вегаса, в пригороде. От города километров пятнадцать, не больше. У него синий «Пежо», если вы помните.

Благодаря Джасперу (мне неизвестно, к сожалению, где они познакомились) Изабелла попробовала наркотики. Они зовут это «П.А.», как мне удалось выяснить. «Пыль Афродиты». Джаспер, видимо, был знаком с поставщиками, и у них была своя отработанная схема, потому что кокаина всегда хватало. Изабелла каждые выходные проводила с Джаспером, в его доме - с согласия мистера Свона, разумеется, - и каждый раз, в понедельник, возвращалась в состоянии опьянения.

Меня она не слушала, сколько я ни пыталась убеждать в глупости и опасности подобного. Мистер Свон не знал всей правды, а потому не копал глубже, но мне кажется, он догадывался… просто до последнего момента, того понедельника с передозировкой, на ней это особенно не сказывалось. Неделю она проводила как обычно, в доме. Ни на что не жаловалась, сидела в комнате. У мистера Свона не было оснований для беспокойств.

Джаспер музыкант. У него свой круг зрителей, и все они каким-то образом состоят в этой кокаиновой сфере, потому что пару раз Изза называла место, где они встречаются, Обителью Солнечного Света. Наутро ей не помнилось это, а я не расспрашивала, но название именно такое. И если там был Джаспер, значит, что наркотики там также были.

Он отчаян в своих намерениях, мистер Каллен. Изабелла для него дорогой приз, к тому же на него денег она никогда не жалела. Он просто так не отпустит ее от себя. Проследите за тем, чтобы у них не было возможности связаться. Я боюсь, как бы Изза не подалась ему… у них определенно было нечто вроде влюбленности. С ее стороны, возможно, даже любви к этому молодому человеку. Естественно, неправильной. Я уверена, что вся любовь кончалась кроватью.

Еще есть Деметрий. Деметрий Рамс, как его зовут, но это не фамилия, прозвище. Я дважды слышала о нем. Он близок к Джасперу, он его второй покровитель. И он так же очень заинтересован в Изабелле - на какие-то цели она исправно отдавала ему свои деньги. Ежемесячно.

Я не удивлюсь, если он уже предпринимал попытку найти ее. Они оба.

Пожалуй, это главное из тех пунктов, что вы выделили, что вам нужно знать. По крайней мере, это все, что знаю я.

Я слышала о действенности «плана метакиниси»*, но рада, что вы все же хотите узнать о ней получше. Изабелла очень благодарна тем, кто замечает важные для нее мелочи.

- Одеяло, - внезапно раздается справа. Тихо, но требовательно.

Эдвард отрывается от голубого экрана, оглянувшись на Иззу. Карие глаза - сонные, что не удивительно - встречаются с его. Сразу же.

- Одеяло, - тихонько повторяет она, поежившись.

И теперь Эдвард понимает, о чем девушка просит.

Ни слова не говоря, он подтягивает сбившиеся края пододеяльника к ее плечам - чуть выше собственной талии, судя по сегодняшней позе «голубки», - и улыбается. Ободряюще.

- Спокойной ночи, - второй раз за последние полтора часа произносит в ответ. Блокирует экран планшета.

Удобно скрутившись под одеялом, Изабелла внимательно оглядывает его снизу вверх.

- Ты читаешь?

- Это неинтересные русские книжки.

- Так уж и неинтересные…

- Это работа, - выдает мужчина, - я мешаю тебе?

Испуганно вздрогнув, девушка уверенно качает головой. Даже больше того - всем своим видом демонстрирует отрицание. Послушно возвращается на прежнее место, но держит Эдвард теперь сильнее. Как будто присваивает себе.

- Значит, я еще немного почитаю и лягу спать, - примирительно сообщает Каллен. Злится на себя, что в который раз напугал ее.

Это письмо обойдется не одной бессонной ночью. У него внутри уже все закипает, в первую же секунду после прочтения.

- Здесь ляжешь? - с надеждой спрашивает Изза. Еще тише прежнего.

- Здесь, - родительским тоном подтверждает Эдвард, - не беспокойся.

С обнадеживающим спокойствием Изабелла вздыхает и легонечко, готовая при надобности отдернуть руку, накрывает пальцами кармашек на его кофте. Тот, что слева. Сама для себя создает гарантии.

Эдвард не противится. Хочет дочитать письмо и не хочет расстроить Беллу. Этой ночью ей точно простительно многое, если не все. После таких-то прогулок…

Он даже дает шанс собственной взыгравшей нежности, пробудившейся после объяснений Розмари, и бережно перебирает ее волосы. Особое внимание уделяет им на затылке. Они гладкие, густые и воздушные, эти волосы. Ровно как и сама их обладательница.

Изза явно разомлевает от тепла, подаренного одеялом, приглушенного света, оставленного, чтобы у кошмаров и шанса не осталось, а также близости своего утешителя. Она негромко бормочет нечто вроде благодарности, но это больше походит на мурлыканье. Ей спокойно и хорошо. И больше Эдварду ничего не надо.

- Тебе правда не все равно? - чуть погодя, когда, как Каллен уже думал, засыпает снова, задает вопрос Белла. Почти беззвучно, чтобы - если что - сделал вид, что не услышал.

- На твой сон? - мужчина кладет планшет на покрывала со своей стороны, отдавая на ближайшие несколько минут все внимание «голубке».

- На меня…

Она так это спрашивает… подозрительно, едва ли не исподлобья, готовая к самому неожиданному ответу. Готовая, если нужно, к отрицанию. Настоящий ребенок. Чистой воды. У него тем же тоном в пять лет интересовалась Каролина.

Ту из ладоней, что прежде была занята, Эдвард укладывает на узкую спину под пижамой. Ласково гладит ее под толстым одеялом.

- Не только мне не все равно, Изза. Все те, кто дорожит тобой, к твоей судьбе далеко не безразличны.

- Только Роз…

- Не только Роз, - Каллен качает головой, не принимая такого ответа.

- И ты…

- И я. И Анта, и Рада, и мистер Свон. Нам всем не все равно.

- Меня вы с Роз устраиваете. Не нужно больше никого, - высказывает Белла. Выдыхает, заморгав чуть чаще.

- Если этого хватает для твоего спокойствия, хорошо, - примирительно замечает Эдвард, - но суть все равно не меняется. Просто знай, что не только мы одни такие.

Закатив глаза, Изабелла нехотя кивает. Затихает, но не так, будто бы готовится заснуть. О чем-то думает.

- Я сегодня не нарушила ни одного правила… - негромко докладывает она. С жаждой подтверждения.

- Я помню, - бархатистым тоном отвечает Каллен.

- И ты… ты мной доволен?

У нее, похоже, достаточно таких вопросов. Она ни в чем не уверена, даже в очевидном, Эдвард видит. И бесследным такое знание не проходит - щемит в груди.

- Изза, я всегда тобой доволен, - твердо произносит он, глядя прямо в блестящие, безропотные, настороженные карие глаза, - это неизменно. И ты ничем не должна такое заслуживать. Не бери в голову ерунды.

Белла медленно кивает. Делает вид, что растерянно и с налетом недоумения, но как только опускает голову ниже, Каллен приметливым взглядом замечает улыбку на ее губах. Нежную, теплую и широкую. Полностью удовлетворенную.

Она им довольна.

- Засыпай, - снисходительно к ее ребячеству советует Эдвард, размеренными движениями приглаживая каштановые кудри, - уже поздно.

И когда уверяется, что Изабелла послушала совета, что действительно заснула, усмехнувшись, возвращается к своему планшету. В письме осталось не больше листа.

Вы спрашивали по поводу предпочтений, мистер Каллен. Я постараюсь обрисовать самые главные, которые она определенно оценит.

Но как только Эдвард, выбрав свою текущую цель, прочитывает короткую строчку о любви Изабеллы к кальмарам, жужжащей вибрацией по дереву тумбочки оживает его мобильный. Громкой вибрацией, достаточной даже чтобы разбудить. И уж точно привлечь внимание неспящих.

Поторопившись, чтобы снова не потревожить Беллу, он как можно скорее берет мобильник в руки. Настораживается, увидев на дисплее узор из маленьких цветочков-смайликов, набранный, согласно гавайской традиции цветов, Каролиной. Она звонит.

Она звонит в полночь?..

- Да?

Каролина, заслышав знакомый голос, сразу же обрушивает все свои эмоции в трубку. Не чурается их:

- Дядя Эд, дядя Эд!.. - задыхаясь, глотая слезы, зовет. Отчаянно, громко. То и дело всхлипывает, крепче цепляясь за корпус телефона руками.

- Да, малыш, я. Я, - уверяет Каллен, аккуратно выпутавшись из рук Иззы. - Подожди секундочку, солнышко. Секундочку.

Сначала садится на постели, слушая ее тотчас прорезавшиеся всхлипы, которые поглотили слова, а потом встает. Пару шагов до двери - и снаружи. Белла даже не морщится.

- Все, я могу говорить, Карли, - мягко сообщает он, - что случилось?

Захлебнувшись в слезах, девочка выдает на одном дыхании:

- Приедь ко мне!

Эдвард теряется. Это совсем не то, что он ожидал услышать. Тем более в таком контексте - со слезами. Малышка может позвонить, чтобы рассказать о своих впечатлениях о прошедшем дне, похвастаться новыми знаниями во французском или просто чтобы поболтать, когда не спится. Дядя не одобряет ее поздних укладываний, знает. Но так же знает, что и он всегда ложится крайне поздно.

- Зайка, в чем дело? Почему ты плачешь? - комок беспокойства, слившись с комком сострадания к малышке, терзает Каллена. Женские слезы - это отвратительно и недопустимо, они не должны плакать. Но слезы Каролины… хуже и придумать нельзя! Тем более у нее нет на то причин. Не должно быть.

- Папа… Голди… - Карли едва ли не воет. - Дядя Эд, приедь ко мне! Ну пожалуйста, пожалуйста, приедь ко мне!

Наверняка жмурится. Жмурится и, как всегда бывает, прикусывает свои распущенные черные волосы, стараясь задушить ими рыдания. Мать ругала ее за громкий плач. Мать ненавидела детские слезы.

- Где они? Папа, Голди?

- Я н-н-не знаю!..

Мать твою.

Эдвард чертыхается - про себя.

- Ты уверена, что их нет дома? - пытается смягчить ситуацию он. Может, ей приснился кошмар? Обычно Эммету требуется пара минут (или же гувернантке, если его нет), чтобы добраться до спальни, а это время девочка считает себя брошенной. И бывает, что она звонит ему, проснувшись. Бывает, что первое, что видит, открыв глаза - телефон. С главным номером в списке контактов.

- Да! Я была внизу и наверху… дядя Эд! - заходится она. Заходится так, что трещит в трубке. И зовет его, постоянно повторяя имя. В ужасе - без сомнений. И тому наверняка есть причины.

Мгновенно забыв и об усталости, и о необходимости поразмыслить о будущем Иззы, Эдвард выстраивает план, как побыстрее добраться до племянницы. Уходит и расслабление, и комфорт.

Что-то случилось, раз он так срочно нужен ей. Иначе не было бы такой истерики.

- Малыш, я приеду. Я через десять минут буду у тебя, хорошо? Не плачь. Ничего не бойся.

Он торопится, немного сбивается. Приглушает голос, заходя в спальню, и забирает со стула возле двери, пристроенного тут так кстати, утреннюю одежду. Джинсы, свитер - не суть. Может, Каролине больно; может, ей опять нужно в больницу? Но где тогда Эммет?! Он не в Нью-Йорке сейчас, это очевидно!

- Дядя Эд… - у Карли садится голос. Она продолжает хрипло звать его, но уже куда тише. Всегда, когда боится, всегда, когда много плачет, садится голос. И долго приходит в норму - даже не через час.

- Я к тебе еду, - спокойно, утешающе повторяет Эдвард, наскоро, прямо в коридоре, переодеваясь. Не удосуживается даже поправить свитер, повернув его ворот как следует. Это выглядит - все его размашистые, резкие движения - довольно комично при таком тоне. В голосе теперь ни спешки, ни волнения. Голос, будто бы он лежит в постели и лениво перебирает ее волосы пальцами. Каролину такое успокаивает.

Эдвард прикрывает трубку, спускаясь по лестнице. Громко зовет:

- Анта!

Женщина, всегда в такое время заканчивающая с уборкой кухни, выглядывает из-за арки. У нее большие удивленные глаза. Она не понимает, в чем дело.

Эдвард кивает на второй этаж, подойдя к ней поближе. Прижимает телефон к груди.

- Побудь с Изабеллой, пока я не вернусь. Прямо сейчас. Если она проснется, успокой ее.

И потом снова возвращается к скулящей по ту сторону трубки Карли:

- Все, солнышко. Все хорошо. Я уже через пару минут буду у тебя.

Анта приглушенно шепчет свое «хорошо», явно за пару секунд напуганная не меньше. Стянув фартук, пальцем указывает Раде, появившейся из столовой, на дверь спальни, а потом спешит по ступеням. Эдвард глазами провожает ее до последней, конечной.

- Скажи Эммету, что я у него. Пусть едет, - отдает напоследок указание второй экономке, не оставляя ее без дела. Предвидит - и не напрасно, - что связаться с братом до приезда в дом не выйдет. Каролина не даст.

И только тогда, когда получает кивок в ответ, быстрым шагом, почти бегом, схватив с вешалки пальто, направляется в гараж.

В салоне, где имеется громкая связь, он переключает мобильник на нее. Выезжает через раздвижные двери, на ходу успокаивая малышку утешительными, ободряющими словами. Пробует рассказать нечто наподобие сказки, и она честно пытается слушать.

Каллен не может взять в толк, что случилось, и не имеет даже минимальных версий. Поэтому он, впервые за долгое время - с того самого аппендицита девочки, - нарушает правила дорожного движения, превышая допустимую скорость. По спящему поселку едет слишком быстро - штраф не малый.

Десять минут кажутся практически вечностью. Каролина плачет в трубку, отказываясь сбрасывать, Эдвард не смеет отключить ее, оставляя за собой право лишь попытаться успокоить, а дорога петляет между полями для гольфа и домами. Издевается.

…В доме Эммета не горит свет. Он темный до того, что запросто теряется на фоне леса.

Подъездная дорожка пуста, машина брата действительно отсутствует. И только плач племянницы теперь менее разборчив, словно бы с помехами. Но ближе.

Эдвард забирает мобильник, нахмурившись. Повторяет имя девочки, проверяя, здесь ли она.

Выходит наружу, на снег, хлопнув дверью. И тут же что-то маленькое, что-то теплое с разбегу прижимается к нему. Врезается в тело. Сдавливает ручонками.

- Дядя Эд…

Каллен нагибается, поспешно забирая малышку на руки. Она в тоненькой ночнушке с черно-белым Снуппи, продумываемой всеми ветрами и любым сквозняком. Она босиком. И она, в таком виде, совершенно не пугаясь сего факта, выбежала на снег. На улицу.

Плачет…

- Ты же замерзнешь, - перехватывая ребенка крепче, Эдвард спешит к дому. Как может кутает девочку в расстегнутое пальто, недовольный тем, что Эммету вздумалось так далеко отодвинуть парковочное место от входа. Карли выросла, и ответ «из-за необходимости обезопасить ее от машин» отпала. Сейчас благодаря такой длине пути она запросто может подхватить воспаление легких. Тем более если учесть, что зима в этом году настоящая - даже снег идет!

- Ты приехал… ты приехал… - хныкает Каролина, уткнувшись носом в ворот его пальто. Крепко цепляется за него пальцами, боится и на сантиметр отпустить от себя.

- Ну конечно же, мое солнышко. Тише. Я здесь.

Входит в дом, распахнув дверь. В темный холодный дом. Страшный, как уверяет Карли. Страшный и безлюдный, с призраками…

Эдвард пробует включить свет, что сразу обещает прогнать большинство страшилок, затаившихся для девочки по углам, но выключатель отзывается лишь пустым щелчком.

Лампы не загораются.

- Не работает, - полушепотом сообщает Каролина, крепче прижавшись к нему. Дрожит - и от холода, и от страха. На ее босых ногах все еще белый снег…

Эдвард замечает это вовремя. И, наплевав на свет, перво-наперво счищает с кожи снежинки. Карли вздрагивает, зажмурившись. Тихонько плачет, без вскриков. Больше на них нет ни сил, ни голоса.

- Что у вас с электричеством? - спрашивает мужчина, спуская ребенка с рук. Хочет укутать в пальто по-настоящему, согреть - никаких иных намерений. Но Каролина, взметнув своими пышными волосами, уверенно тряхнув ими, отказывается слезать. Цепляется за ткань, дерет ее пальчиками… боится оказаться на полу. Одна. Снова.

- Золото, на секундочку, - нежно обещает мужчина, проложив дорожку поцелуев по ее лобику, - тише, любимая.

«Золото» ее подбадривает. Нерешительно кивнув, девочка все же соглашается. Несколько мгновений стоит на полу, послушно ожидая того, что будет дальше. Но перестраховывается, обхватывает дядю за пояс. Так же крепко, как прежде и за плечи.

- Я не знаю, - отвечает на заданный вопрос. Отвлекает себя.

Эдвард скидывает пальто, накрывая им плечи племянницы. Подбадривает ее, легонько похлопав по плечам. Меньше чем через полминуты возвращает к себе на руки, на прежнее место. Дает прижаться к груди.

Она теплая, здесь, рядом. Она, дрожащая, плачем - по-настоящему детским, горестным - просит у него помощи. Она, эта маленькая, самая драгоценная на свете девочка. Золото. Кто же опять ее расстроил?

- Давай поищем Голди вместе? - нежно зовет он, крепко, как любит, обняв обеими руками. - Может, она спит и ничего не слышит?

- Ее сумочки нет… - насупившись, отвечает Каролина. В уставших серых глазах разливается успокоение. С дядей ей не страшно. Под его защитой, на его руках, рядом с ним… ну кто же посмеет ее тронуть? Он никому не даст.

- Сумочки нет, говоришь? - Эдвард хмурится. Останавливается на полпути к лестнице, взглянув на малышку. В темноте ее глаза блестят не меньше, чем слезы, все еще виднеющиеся на коже. Он осторожно стирает их, не давая соленой влаге ни единого шанса.

- Угу.

- Тогда нам стоит согреться, - мужчина поворачивается к камину в гостиной, к двум креслам возле него. Комната особенно темная из-за своей закрытости и обособленности, отчего Карли жмется к нему сильнее. Ее губки опять опасно дрожат.

- Не бойся, - ободряет Эдвард. Еще раз целует ее, на сей раз в щеку.

На каменной полочке камина неизменно свечки. Полочка слишком высока для Карли, но очень удобна для взрослого человека. И на ней, в самом углу, всегда лежит зажигалка. Она и сейчас там - Эдвард нащупывает знакомый пластик пальцами.

Щелчок - и горит огонек. Карли зачарованно смотрит на него, со светлеющим облегченным взглядом встречая, как загораются одна за одной свечки. Их фитильки закручиваются, а потом распрямляются. Горят.

Теперь, когда здесь не так темно, мужчина рискует усадить девочку на кресло. Хотя бы попробовать.

- Я здесь, - наглядно демонстрирует сопротивляющейся племяннице свое присутствие, - видишь? Я зажгу камин и все.

Впервые идея брата вмонтировать сие сооружение в современный дом кажется не лишним. Он не смотрелся здесь, пришлось переделывать весь план. Дизайнер ломал голову три дня и три ночи, прежде чем предоставить проект… это было нервно, затратно и неудобно. Но сейчас Эдвард видит, что оно того стоило. Во всех смыслах.

Тем более это не то древнее извращение, что стояло в их доме в Америке, где любили сидеть с родителями. Не нужно мучиться с розжигом, дровами и бумагой. Эдвард нажимает на кнопку, установленную чуть сбоку и замаскированную под кусочек камня от маленькой Карли, и камин готов к работе. Зажигалку стоит поднести к специальному отверстию внизу и… готово.

Огонек, пробираясь на поленья, разгорается. Завлекает своим танцем, и почти сразу веет теплом.

Каллен возвращается к нетерпеливо ждущей его Каролине, придвигая кресло поближе к огню. Прижимает малышку к себе, усадив на колени. Поправляет пальто, чтобы не замерзла. Гладит по голове. Она такая маленькая в этом пальто, такая хрупкая... черноволосое сероглазое ангельское создание - Рафаэль с таких рисовал свою мадонну...

Эдвард, не отпуская Каролину, пробует дозвониться Эммету. Или Голди. Или Эммету. Уже видел сообщение от Рады, что ей не удалось. Поочередно набирает все номера, но напрасно. И там, и там встречает чудесная фраза мобильного оператора: «Абонент временно недоступен». Как сквозь землю провалились.

- Когда ты проснулась, уже никого не было? - спрашивает Серые Перчатки, всмотревшись в глаза девочки. Медленно согреваясь, она расслабляется. Уже свободнее держит его, уже удобнее сидит в объятьях.

- Да. Я открыла глаза - а здесь темно. И никто не приходит…

- И перед сном тебе никто ничего не сказал? Может, они собирались куда-то.

- Не сказали… папа меня поцеловал на ночь и ушел, а Голди погасила свет, - она тушуется. Она, зажмурившись, жмется к его шее, оставляя там маленький горячий поцелуйчик, - как хорошо, что ты приехал…

- Тебе не грозит ничего страшного здесь, - уверяет Эдвард, - это твой дом, малыш. Разве я не говорил тебе, что Эдди отгоняет монстров?

Она всхлипывает.

- Я помню.

- Ну вот, - мужчина бережно убирает ее сбившиеся мокрые от снега прядки за ухо, - ты же все знаешь.

Малышка неожиданно выгибается, дважды моргнув. Сглатывает остатки своих слез.

- Монстров не только Эдди прогоняет…

- Конечно нет, - Эдвард ласково ей улыбается, - и я прогоню, и папа. Никто не даст тебя в обиду.

Она кивает - быстро-быстро. И так же быстро, все тем же хриплым, тихоньким голосом на одном дыхании спрашивает:

- Дядя Эд, ты меня любишь?

Серо-голубые глазки переливаются, ресницы подрагивают, а губы поджаты. Она знает, какой ответ хочет, но будто бы не верит в него… будто бы сомневается. У вопроса неожиданно сокровенный подтекст.

Эдвард не дает повода в себе усомниться. На лицо не пускает ничего, кроме тепла - как в камине.

- Очень сильно, Каролина, - отвечает он. - Ты же знаешь. Ты же мое золото.

Карли виновато кивает. Опускает голову, носом проведя по его щетине. Потом к ней прижимается.

Решается объяснить мотивы вопроса, на который с самого детства твердо знала ответ.

- Мама говорит, что нет. Что ты меня обманываешь.

Эдвард сочувствующе потирает плечи племянницы. Осторожно гладит указательным пальцем пухлую розовую щечку. Не зацикливается на теме Мадлен, обходя ее стороной. Сейчас это только расстроит Карли.

- Она просто не до конца все знает, - находится он. С терпеливостью, без злости говорит. Все так же мягко, - поэтому, что бы ни говорила она, малыш, и что бы ни говорил кто-то еще… кто угодно, ты должна помнить, что мы с папой любим тебя больше всех на свете.

Каролина теряется, даже краснеет. Пальчиками обвивает дядю за шею.

- Я так и думаю.

- Я даже не сомневаюсь, - отзывается Эдвард. Эхом, едва слышно, - и это правильно.

А потом улыбается ей. Широко, так, как любит. Без стеснения, без ограничений. Своей кривой и ненужной никому, кроме этой малышки, улыбкой.

Слезы Карли высыхают. Здесь, возле камина, здесь, в полутемной гостиной, после кошмара и одинокого пробуждения она, наконец, окончательно успокаивается. Отвечает той же улыбкой. Самой искренней и настоящей.

- Я тебя люблю, дядя Эд, - шепчет, выгнувшись и чмокнув со своей чудесной вернувшейся непосредственностью его в нос, - сильно-сильно-сильно!

А потом зарывается, как в детстве, лицом в его пальто, устраивая голову аккурат под подбородком, и дожидается, пока Эдвард опустит его. Прикрывает глаза - устала, а дядины поглаживания расслабляют лучше всего иного. Как и его присутствие.

…Каролина быстро засыпает. Тихо посапывает, окончательно отпустив себя. Лежит удобно, лежит клубочком и, что самое главное, максимально близко к нему. Чувствует, как и полагается, каждой клеточкой.

Эдвард продолжает свободной от племянницы рукой названивать брату и гувернантке, однако через десять минут признает непродуктивность и бессмысленность таких действий.

Помнит, что дома ждет Изза, что она испугается, если он не вернется. Что разорчаруется, если не исполнит данное обещание - тем более в разрезе письма Роз и их разговора во время его прочтения оно приобретает особую ценность. Чего стоила ее неуверенность и влага в уголках глаз…

Но потом он смотрит на Каролину, на ее спящее, беспечное, уже давно, слава богу, без слез личико и понимает, что оставить малышку здесь не может. Одну - ни в коем случае. Она нуждается в нем ничуть не меньше.

Он думает, глядя на камин, на играющий огонек на поленьях.

Он пробует еще раз позвонить Эммету - контрольный.

А потом находит компромисс. Мерным, спокойным голосом оставляет сообщение брату на автоответчик.

И, осторожно поднимаясь с кресла вместе с Карли, чуть-чуть насупившейся от передвижений, тушит камин со свечами.

Она на грани полусна-полуяви спрашивает, когда он закрывает дверь, в чем дело. И куда они?.. И почему снег?..

А Эдвард так же тихо отвечает, подняв ворот пальто выше и спрятав волосы девочки от ледяных снежинок:

- Все в порядке, малыш. Мы просто едем домой.