Она любит? Меня, такого... неподходящего, сложного и взрывного? Любит или, по крайней мере, любила тогда, на исходе лета, когда собиралась... собиралась что? Пожертвовать стипендией ради меня? Ей бы не удалось её сохранить. Никак. Не в случае перевода в другое учебное заведение, если он вообще состоялся бы. Это бы ни за что не сработало. Нет, Белла не могла... Не могла это чувствовать и ставить на кон своё будущее и будущее своего ребёнка ради ужасно относящегося к ней человека. С какой вдруг радости?

- Ты ошибаешься. Наверное, ты что-то не так поняла, - не веря, возражаю я, кладя на стол открытый на нужной странице блокнот. Даже если вдруг всё правда, это было давно и уже сто раз могло измениться. Лично мне Белла ничего не говорила и ни в чём столь значительном не признавалась, а всё остальное не в счёт. Для меня этого просто не существует.

- Но насчёт тебя мне всё ясно, - между тем с неким осуждением замечает мама и, совершив движение рукой, извлекает из своей сумки плотный конверт, опуская его на стол рядом с моей чашкой, - можешь и дальше пить свой чай и есть на ужин давнишние вафли, а я, пожалуй, поеду домой.

- Ты не переписала адрес.

- А тебе вообще всё равно.

- Вот только не надо на меня давить… Я регулярно пополняю баланс её телефона и даже завёл счёт на её имя в ближайшем к университету банке, а мне, по-твоему, плевать?

- Тогда передать деньги, находящиеся в этом конверте, тебе вообще будет проще некуда, вот только финансовое участие — это ещё не всё. Оно не означает, что ты рядом, Эдвард. Тебя нет. Хочешь наказывать себя за то, что позволил ей уехать вместо того, чтобы быть счастливым, да пожалуйста, продолжай, но я не собираюсь на это смотреть. Всё, я ушла.

Я не иду за ней, но слышу хлопок двери и шум двигателя уезжающей машины, и всё, теперь по идее можно выключать свет и погружаться в темноту, но внутри моё сознание и так уже блуждает во мраке, и я едва сдерживаюсь от того, чтобы не смахнуть всё на пол со стола. Чёрт, просто успокойся. Всё с ними нормально. Последнее, о чём стоит думать, когда молодая и здоровая женщина не отвечает на звонки матери своего бывшего, хотя некоторое время назад сама и обратилась к ней за помощью, это то, что ни её, ни Эйдена... больше нет. Что она... физически не в состоянии подойти к телефону. Ничего с ними не произошло. Это просто нежелание контактировать с членом моей семьи, и только, стремление разорвать все сохраняющиеся связи. Забудь и выдохни, расслабься и отвлекись, а потом ложись спать. Не усложняй.

Но если бы всё было так просто и легко, я бы не провёл почти всю ночь без сна, лишь изредка проваливаясь в поверхностную дрёму. Убеждающие слова и самовнушение играют всё меньше и меньше роли, пока совсем не перестают оказывать какой-либо положительный эффект, а эмоциональное напряжение не берет надо мной верх, и едва часы отмеряют семь утра, как моя рука уже тянется к телефону и набирает Беллу. Она ранняя пташка, и не только из-за Эйдена, и я совсем не боюсь их потревожить раньше времени. Давай же, ответь мне, девочка. Можешь бросить трубку позже, но сначала подними её. Дай услышать твой голос и убедиться, что вы живы и благополучны. Но гудки всё идут и идут, пока оставшийся без ответа вызов автоматически не прерывается, и я… я...

Мои руки трясутся, отбрасывая сотовый на стол из комплекта садовой мебели и заменяя его планшетом, а ослабевшие ноги вынуждают осесть, но мне нужен билет. Срочно и на ближайший рейс, на какой я только смогу успеть. В любом случае мне не перехватить её до начала занятий и не застать в общежитии, и только поэтому я выбираю не самое раннее время вылета, но наименьшую продолжительность пребывания в воздухе даже с учётом единственной пересадки, платя ради этого момента немалую цену, гораздо большую, чем когда поездки планируются загодя, а не в обстановке экстренной важности, но плевать на сумму. Сейчас это неважно.

Ничто не имеет значения, кроме немыслимо дикой тревоги, вызванной тем, что повторно совершаемые звонки также остаются проигнорированными, и при посадках на рейсы я просто прошу не беспокоить меня до самого приземления и, безразличный к открывающимся видам из иллюминатора, в течение обоих полётов только и делаю, что пытаюсь отогнать посторонние и неутешительные мысли. Скоро ты уже будешь на месте и сам убедишься, что Белла просто чрезмерно занята учёбой и заботой о ребёнке, а в её отсутствие Эйден находится под надёжным и ответственным присмотром компетентных лиц, и что волноваться совершенно не о чем. Но я фактически в ужасе... Смертельном, необъятном, нестерпимом. Он заставляет задыхаться. Это напоминает клаустрофобию. Не думал, что когда-либо в жизни испытаю что-то подобное. Время тянется словно вечность, и после остановки самолёта в аэропорту назначения я вскакиваю со своего места чуть ли не первым, но из-за наличия у других людей взятых с собой сумок вынужден мириться с ожиданием, а когда, наконец, оказываюсь в здании, то преодолеваю путь к выходу и до стоянки такси почти на одном дыхании.

Жаль, над остальным я не властен и буквально считаю минуты, пока машина едет по улицам, и мне приходится терпеть водителя, желающего пообщаться, но натыкающегося лишь на стену гробового молчания, но вот мы, наконец, подъезжаем к университетскому городку, и, быстро расплатившись, я выбираюсь из салона мгновенно и незамедлительно. В общих чертах изучив карту местности ещё дома, я двигаюсь, как мне кажется, в правильном направлении и раньше ожидаемого, настолько велик, стремителен и широк мой шаг, утверждаюсь в данном мнении, когда оказываюсь у ступенек длинного шестиэтажного здания со множеством окон. Коменданта на месте не оказывается. Я уже был готов предъявить свои документы и расписаться в книге учёта посетителей, если таковая тут ведётся, но на посту у входа никого, и, никем не остановленный, я беспрепятственно поднимаюсь на лифте на третий этаж. Выйдя из него после сигнала, мои ноги медленно ведут меня прямо по пустынному сейчас коридору, а взгляд перемещается между номерами комнат по обеим его сторонам, пока я не понимаю, что нужная дверь находится в самом конце по правую руку, и это всё меняет, делает вещи более реальными и неотвратимыми, заставляя меня дышать через раз и бороться с наступающим приступом паники, толкающим развернуться и бежать отсюда без оглядки. Как ни крути, но за все прошедшие с прошлого вечера часы вплоть до нынешней минуты о том, что с двумя людьми, важнее которых у меня вот уже почти пять месяцев никого нет, быть может, и правда, что-то произошло, я так ни разу полноценно и не подумал, а теперь ладони импульсивно потеют, сердце бьётся слишком стремительно, голова нещадно кружится, и я откровенно боюсь стучать.

Что, если Белла не на занятиях, где по идее ещё может находиться в четвёртом часу дня? Что, если с ней всё-таки случилась беда, но никто здесь на её исчезновение из поля зрения и внимания не обратил? Что, если внутри… никого живого, а только смерть и боль? Присуждённые двадцать тысяч, лежащие в левом внутреннем кармане куртки, словно обжигают, будто стремясь к той, для которой они явно не будут лишними, что бы там ни скрывалось за предпринятыми действиями, и, собравшись с духом, я всё-таки ударяю пару раз по деревянной поверхности костяшками пальцев и, стремясь услышать через неё хоть что-то, весь вздрагиваю, сражённый облегчением, когда полузабытый и потому частично новый, но до боли знакомый и родной голос отчётливым звуком проникает сквозь толщину обработанного материала с ручкой, отверстием для электронного ключа и медной табличкой с цифрами. Я не слышал его бесконечно долго, и от одного лишь этого меня заполняет неистовое счастье, мягким, оживляющим и исцеляющим теплом вливающееся в каждую клеточку и пору уставшего, исхудавшего, морально вымотанного и эмоционально высушенного тела.

- Минутку, Анжела. Нет, Эйден, нельзя. Я понимаю, что тебе нравится колпачок от моей ручки, но нельзя. Всё, не хнычь. Смотри, сколько у тебя погремушек, - вопреки тому, о чём просит Белла, изнутри тут же доносится плач, и я могу только представлять, как маленький мальчик не желает расставаться с заинтересовавшим его предметом даже ради красивых и ярких игрушек и упрямо тянет к нему свои крошечные руки, но его мама всё равно тверда и отнимает опасную вещь, которой можно и подавится, чем и вызвана задержка с открытием двери, но что произойдёт, когда она всё-таки распахнётся?

Когда Белла осознает, что по ту её сторону вовсе не тот человек, которого она ждёт, а всего лишь я? Но, по крайней мере, они живы и здоровы, а успокоить своё сердце и было моей основной целью, и если так, то, может, самое время уйти? Оставить конверт под дверью и исчезнуть, пока ещё не поздно? Я ведь могу... Но нет, не могу. Это выше моих сил. Мне... мне надо увидеть их. Дело не в деньгах и вовсе не в том, что меня, взрослого мужчину, пристыдила собственная мать. Хватит притворяться и лгать самому себе. Я нуждаюсь в тех, кто находится за этой дверью. Вот так просто. Но, возможно, в действительности со мной так никогда не будет… А между тем дверь открывается, и, было запнувшись, моё израненное сердце с проявившимися на нём трещинами и порезами начинает обратно заживать в груди, когда, повернув лицо ко мне, Белла отвлекается от созерцания комнаты или Эйдена, не знаю точно, и обнаруживает, что я это я. Что перед ней не неизвестная мне девушка или кто-то там ещё, а мой силуэт.

- Э-Эдвард? Ты здесь откуда? - сжимая дверь правой ладонью, она моргает один раз, а потом ещё дважды, словно считает меня наваждением и старается прогнать возникшую иллюзию, но, кажется, потеряв дар речи, в то время как мне было не до раздумий, что сказать при встрече, я вижу только произошедшие изменения. Подведённые и накрашенные глаза и губы, а ведь раньше она никогда не пользовалась макияжем, новую одежду, а именно облегающие джинсы и слегка просвечивающий тёмный свитер с овальным вырезом и золотыми пуговицами на плечах, и ставшие иссиня-чёрными волосы. Белла… она теперь совсем другая, но не менее любимая, а к остальному я привыкну. Я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы её вернуть, сохранить и больше никогда не терять. Мне столько всего хочется сказать, в том числе и выразить свой имевший место быть страх и попросить больше никогда так делать, невзирая ни на что, и всё-таки спросить, зачем она изменила родному оттенку, данному локонам природой, но первостепенно сейчас совсем другое:

- Я совершил ошибку. Иногда мне кажется, что она раздавит меня. Иногда я хочу, чтобы так и случилось, и это меня пугает. Но боюсь я не за себя, а за тебя. Почему ты не отвечала моей матери? Почему не ответила мне? Хотя бы для того, чтобы просто дать мне понять, что всё хорошо? С тобой… С вами обоими, - всё-таки не сдержавшись, предъявляю в некотором роде обоснованные претензии я, и то, что Белла, наверное, сама того не замечая, отступает под моим натиском назад в свою комнату, позволяет мне также проникнуть внутрь и, не глядя, закрыть за нами дверь. Моим глазам предстаёт что-то вроде небольшой квартиры-студии, где комната совмещена с кухней, но рассмотреть помещение можно будет и позже. - Почему? - Белла упирается спиной в стену, склоняя голову вниз, и качает головой в ответ на мою попытку дотронуться и приподнять её подбородок. С виду такая уверенная в себе, она явно испытывает глубокий стыд и дискомфорт, а производимое впечатление, возможно, обманчиво, и я ограничиваюсь прикосновением к предплечьям.

- Я даже не знала… Один мальчик решил, что телефон тоже хочет купаться, ну, и… таким образом он сейчас не со мной. Одногруппники сказали, что как разберут и просушат, так сразу и вернут, но это произошло только вчера вечером, а обратилась я к ним лишь утром, так что… Мне… мне жаль, что ты проделал весь путь, - она точно понимает, о чём я говорю и из-за чего конкретно оказался у её порога после всех этих недель неведения, тишины и отсутствия всякого контакта, и, учитывая характер оправдания, согласно которому мои переживания были вроде как бессмысленны и не имели под собой реальных оснований, угрызения совести проявляются на её лице как по щелчку пальцев, но я здесь не для того, чтобы видеть их и то, как она злится на саму себя.

- Ты… ты этого стоишь, Белла. Мы… мы можем поговорить сейчас?

- У меня окно с половины третьего и до половины четвёртого, и с минуты на минуту после того, как за Эйденом придут из детского сада, мне уже надо будет уходить на ещё одну пару прежде, чем я окончательно освобожусь в начале шестого, - извиняющимся тоном отвечает она, и я слышу её, но моя голова неосознанно поворачивается влево, туда, где из-за угла как раз выползает Эйден, и моё тело неконтролируемо и вряд ли обдуманно перемещается чуть ближе к нему, опускаясь на корточки, но не сильно близко и уж точно без касаний, а просто созерцая. Чуть взъерошенные волосы, синяя маечка с короткими рукавами, шортики в белую и серую полоску, голубые носочки и изучающий взгляд словно смотрящих в самую душу глаз. Совсем не крупный, но уже такой большой и заметно переменившийся ребёнок.

- Как… как же он вырос, - я столько всего пропустил… по глупости и из-за собственного эго. А теперь он меня уже, наверное, и не помнит. Столь маленькие детки быстро забывают тех, кого давно не видят, а четыре месяца в его возрасте это немалый срок. Но тут я обращаю внимание на рассредоточенные по ламинату погремушки, и все они являются знакомыми и не забытыми, потому что я лично покупал и высылал их по почте, а значит… значит, это о них говорила Белла, когда я слышал её через дверь? С ними она хотела, чтобы Эйден играл? Она хотела сохранить меня в их жизнях хотя бы так? - Я… я могу… остаться с ним?

- Что?

- Сейчас, когда ты уйдёшь? Можно, чтобы его не забирали? Я… я позабочусь о нём до твоего возвращения. Можно? - выпрямившись и повернувшись обратно, спрашиваю я, взволнованный и настороженный в ожидании отказа, но в надежде на согласие, и сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, когда, как только Белла приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, её сбивает дверной звонок, и, смутно извинившись, она пересекает прихожую и выскальзывает за дверь в основной коридор. Так мы с Эйденом остаёмся один на один, и, всё ещё взирая на выход, я не сразу замечаю, что своими миниатюрными пальчиками наш мальчик уже касается моих пыльных ботинок, которые сегодня где только не были и какие только бактерии в себя не впитали, и, тихо чертыхнувшись, я поспешно, но так, чтобы его не напугать, отхожу назад и избавляюсь от обуви, а следом и от куртки, но теперь… теперь его маленькие ручки нужно хорошенько промыть с мылом, пока он не начал совать их в рот, но я… я чужой и незнакомый, а Белла… Белла не разрешала мне. Она всё не возвращается, а Эйден между тем тянется к моим штанинам, будто хочет на ручки, но это маловероятно. Я же для него незнакомый дядя, и, тем не менее, мне приходится склониться к нему, потому его ладошки определённо дотронулись бы до детского личика, если бы я их не перехватил, и как раз в этот самый момент сзади открывается и запирается дверь.

- Что ты делаешь?

- Он коснулся моей обуви, а она далеко не самая чистая. Прости…

- Ничего, я разберусь. Иди ко мне, Эйден, - Белла поднимает его с пола, обернув руку вокруг маленького туловища, столь уверенно и стремительно, как, думая лишь о том, что надо соблюдать повышенную осторожность, я вряд ли бы смог, и скрывается с сыном в ванной, где тут же включается вода, и меня вмиг пронзает глубокая неуверенность. В конце концов, здесь и без меня всё хорошо и налажено, и просить о матери позволения остаться с её ребёнком, учитывая то, что я даже боюсь взять его на руки, было наиглупейшим моим решением. Я хочу, чтобы жизнь Беллы наполнили радость и свобода. Я люблю её и желаю ей исключительно всего самого наилучшего, но не уверен, что это возможно, если в ней буду я. Быть может, мне лучше любить на расстоянии, и моя рука уже извлекает пухлый конверт, возможно, собираясь оставить его на стоящем тут же пуфике, когда звучащий отчего-то грустно голос сбивает меня с мысли и порядка действий, в котором я уже почти укоренился:

- Ты куда? - если бы я только сам знал. Но наиболее вероятно, что домой, где без неё я так себя не чувствую, но всё-таки.

- Я… я… Тебе присудили двадцать тысяч, а я даже не знал, что ты… У Джаспера с Элис родился сын, но единственный человек, с которым мне бы хотелось поделиться этим в первую очередь, находился в тысячах километрах от меня, - прижимая Эйдена спиной к себе, Белла смотрит на меня так, будто, больной, я вот-вот свалюсь и умру прямо на её глазах, но, возможно, это правда. С грубой щетиной на лице, наверняка покрасневшими из-за бессонной ночи белками глаз и спутанными волосами я, должно быть, выгляжу ужасно и пугающе. Сколько мне ещё повезёт протянуть так без неё? - Когда Таня умерла, я был раздавлен, но не убит. А теперь, с тобой, я думаю, что скончаюсь, даже если мы просто не будем вместе, понимаешь? Скажи, ты… ты любила меня? Ну, хотя бы немного? - со стороны я, наверное, произвожу впечатление унижающегося, выпрашивающего любовь человека, когда это совсем не то, что можно заставить испытывать, но мне всё равно. Более я себя не контролирую…

- Я и сейчас тебя люблю.

Предыдущая глава || Следующая глава