Эдвард POV

Я и не думал, что всё так получится. Не думал, что буду расти, ощущая себя посторонним и лишним в своей же собственной семье, по идее призванной меня исключительно оберегать и любить. Не думал, что, взрослея, начну ненавидеть своего брата всё больше и больше с каждым днём, да и родителей порой тоже за то, что они всегда предпочитали его. Не думал, что однажды их жизни слишком рано оборвутся, а у меня не останется никого, кроме него. Не думал, что всё равно прочно обосновавшееся внутри некое чувство привязанности заставит меня ступить на кривую дорожку и приведёт прямиком за решётку. Не думал, что окажусь по ту сторону колючей проволоки, а, освободившись, сложу свою новую жизнь из руин только для того, чтобы понять, что прошлое всегда ждёт возможности напасть и вновь всё разрушить. Не думал, что мой собственный старший брат, каким бы он ни был, превратится в совсем отъявленного негодяя и законченного подонка, у которого более нет ничего святого и не брезгующего шантажом, угрозами и применением физического насилия. И уж точно не думал, что, когда это произойдёт, невольно подставлю абсолютно постороннего незнакомца и заставлю его расплачиваться наравне со мной. Но самое страшное вовсе не это, а то, что он это она. Красивая без всяких дополнительных ухищрений, что не скрыла даже почти кромешная темнота, и по определению слабая и беззащитная.

Даже в самом кошмарном сне мне не могла присниться прочно сложившаяся в данный момент реальность. Существовало множество причин ожидать именно такого развития событий, при котором совершенно невинный человек, просто оказавшийся не в том месте и не в то время, окажется жертвой, козлом отпущения и разменной монетой в войне, чьей сути даже не знает и потому не понимает, но, предлагая свою помощь, я делал это в большей степени на всякий случай, а не в силу осознания того, что она действительно понадобится. Это меньшее, чем я мог ответить в качестве благодарности за однозначно спасение, ведь относиться к случившемуся как-то иначе просто неправильно, собственно, как и нарушать границы частной собственности в ходе взлома и незаконного проникновения, но я должен был увидеть неравнодушного гражданина ещё раз, посмотреть на него уже при свете дня, выразить свою признательность, предупредить о возможных последствиях импульсивного вмешательства и заверить, что при необходимости на меня можно рассчитывать.

И я сделал всё это, но одновременно и перешёл черту, которую переступать точно не следовало, и, упоминая это, говорю я вовсе не о моменте, когда перешагнул через порог пустующей в тот миг квартиры. Мне нужно было удержаться во что бы то ни стало и не проходить дальше кухни, где я позволил себе чашку чая, потому что больше не мог терпеть сухость в обезвоженном горле, и я честно старался себя уговорить, мысленно твердя, что это неуместно, плохо и некрасиво во всех отношениях, но в конечном итоге вопреки всем недюжинным усилиям всё-таки не устоял и сам не заметил, как именно проигнорировал запретную черту и оказался в спальне. Говорят, любопытство сгубило кошку, но, несмотря на все подобные предостерегающие мудрые фразы, бурлящие в моей голове, сил противостоять ему и начисто отвергнуть у меня не нашлось. Я рассуждал, что хочу узнать лишь имя своей спасительницы, которое осознанно попросил Джаспера мне не сообщать, ведь, пройди она мимо по своим делам и не поучаствуй в моей судьбе, Эммет бы вряд ли остановился, и кто знает, был бы я сейчас жив, и это служило неким оправданием прикосновению к стопке с письмами на тумбочке у кровати, но дальше я уже и не пытался искать и подбирать адекватных и разумных объяснений своим действиям.

Мне вовсе не нужно было брать в руки расставленные повсюду рамки с фотографиями и тем самым погружаться в жизнь девушки и её семьи, ведь это абсолютно неприемлемо и недопустимо, но я рассмотрел каждую из них. Несколько эпизодов из детства, совместные снимки с наверняка родителями, датированные самыми разными годами, и изображения с молодыми людьми различного пола, которые могли быть как друзьями, так и просто коллегами по работе, а кто-то из них и парнем, но особенно моё внимание привлекла фотография Изабеллы с, как мне кажется, её отцом. Ему нашлось место и на фото, где вместе с ними была запечатлена и женщина, которая, скорее всего, приходится ей матерью, но лишь на последнем снимке на поясе мужчины было чётко видно кобуру, а он сам, по крайней мере, на тот момент по роду деятельности являлся ни кем иным, как полицейским. Всё объясняла говорящая сама за себя форма, а когда-то осуждённые не горят желанием лишний раз контактировать с сотрудниками органов охраны правопорядка и даже всячески стараются избегать данных встреч, и, хотя я и сидел совершенно заслуженно и ровно за то, в чём был однозначно виноват, служащие в полиции всё равно не самые любимые мною люди. Чтобы найти Изабеллу и узнать адрес, я воспользовался помощью вращающегося в этой же области человека, но Джаспер частный детектив, а не коп, и в любом случае я не просил его о составлении целого досье, а сейчас мне кажется, что её отца я где-то видел, но прежде, чем мне как следует удалось покопаться в своей голове и понять, не обманчивое ли это ощущение, звук возвращения Изабеллы заставил меня бросить всё то, что я делал, и немедленно убраться прочь.

Она испугалась, едва увидела, как я появляюсь в коридоре, а этой её эмоции я странно и глупо не предусмотрел, и почти вооружилась зонтом, и в конечном итоге агрессивно меня прогнала, невзирая на всё мною сказанное. Мне явно не удалось полноценно её успокоить и притупить её тревогу, вызванную нашим внезапным столкновением, и я, разумеется, ушёл, но даже в условиях спешки и впопыхах смог оставить свою визитку, впрочем, не особо и рассчитывая на возможный звонок. Первое впечатление, оказывается, не всегда верно, так я ещё и имел неосторожность не назвать Изабеллу глупой, но подобными изречениями намекнуть именно на это, и таким образом, если подытожить, я, сам того не желая и лишь стремясь напомнить об осторожности и необходимости в самосохранении в наше неспокойное время, показал себя не с лучшей стороны. И с чего бы ей в таком случае связываться со мной? Мои слова показались оскорбительными и унизительными, особенно учитывая тот факт, что на безрассудный и смелый поступок её толкнуло исключительно неравнодушие и неспособность пройти мимо творящейся несправедливости, а значит, в вынужденном проявлении отваги есть и моя вина.

Не находись я в том злосчастном переулке, Изабелла просто продолжила бы свой путь, куда бы он её ни вёл, и, оглядываясь назад, я понимаю, что её претензии насчёт того, как именно я выразил свою благодарность, были довольно-таки оправданы, но теперь ничего из этого уже не имеет особого и первостепенного значения, ведь отныне мои руки в её крови, а сама Изабелла так и вовсе выглядит безжизненной и ушедшей. Спасаясь от Эммета, я залёг на дно частично в соответствии с его же переданными мне познаниями, но мне вообще не стоило сдаваться так легко. Я ни в коем случае не должен был уходить и оставлять её одну, не удостоверившись в том, что она будет в порядке, а вместо этого я отступил перед образом сильной и способной постоять за себя женщины, но мой брат оказался неожиданно умнее. В полной мере он, наверное, и сам ещё не осознает, что нашёл моё слабое место и ту лазейку, что позволит ему добиться желаемого. Если за квартирой следят, то меня срисовали ещё на подступах к подъезду и уж точно задолго до того, как я фактически ворвался в помещение через незапертую дверь, которую в этот раз уже не пришлось тихо и не привлекая внимания открывать, но даже если Эммет и отозвал своих людей, то он всё равно так и так скоро узнаёт, что я в деле. Сострадание и отзывчивость всегда, сколько я себя помню, были моей ахиллесовой пятой, и пусть я ещё не готов признаться в этом даже самому себе, ведь сейчас есть вещи и поважнее, где-то очень глубоко в душе я знаю, что уже нахожусь на крючке. А пока…

- Изабелла… Изабелла, вы меня слышите? - увидев её ещё от двери благодаря попавшим в поле моего зрения ногам, облачённым в колготки бежевого оттенка, я склоняюсь над ней, распростёртой на полу гостиной в противоестественной для меня позе, и взываю к Изабелле, но с побагровевшими на кончиках в остальном каштаново-коричневыми волосами она по-прежнему неподвижна, и хотя я и не могу не понимать, что при внезапном улучшении состояния она, вероятно, придёт в ужас, почувствовав чужие прикосновения, тем не менее, вынужденно дотрагиваюсь до её шеи. В груди моей мгновенно теплеет, когда пальцы улавливают пульс, и, слишком давно в силу разных причин не ощущая подобных эмоций и порой даже задумываясь, а жив ли я ещё, или все органы, отвечающие за их проявления, уже давно атрофировались, сейчас я почти пугаюсь охватившего меня облегчения. Находись я в вертикальном положении, оно бы подогнуло мои ноги и лишило моё тело опоры, но в данный момент всё ограничивается потемнением в глазах, и вслепую мне приходится вытянуть руку вперёд, коснуться ею телевизионной тумбы, у которой и бросили страдать Изабеллу, и опереться на всю поверхность ладони, лишь бы от эмоционального перегруза не рухнуть туловищем прямо на девушку.

Голова немилосердно кружится, и я не различаю ничего вокруг себя, но среди всей это неразберихи пронзительно ясно и неожиданно чётко нужный вектор для возвращения в реальность помогает найти осторожное и робкое, но яркое и убедительное прикосновение к задней части шеи, и, распухнув свои до того прикрытые глаза, я оказываюсь оглушён предостерегающей от поспешных действий вспышкой, когда осознаю, что Изабелла пытается приподняться и сесть. Но она может быть травмирована, и в этом случае двигаться ей никак нельзя, и даже прежде, чем эта информация успевает превратиться в команду, исходящую из мозгового центра, моя рука уже останавливает, возможно, повреждённое тело, эффективно и плодотворно ограничивая его дальнейшие перемещения. Изабелла послушно замирает, находясь не в силах преодолеть моё сопротивление, но в её взгляде возникает полнейшее недоумение, и, затратив некоторое время на поиск сбившегося под воздействием стресса дыхания, я, наконец, обращаюсь к ней:

- Не двигайтесь, - мне уже известно, что, наверняка будучи во всех смыслах независимой, она не переносит, когда ей дают советы и в некотором смысле повелевают, но, невзирая на это, мои слова определённо звучат не как просьба, а фактически содержат в себе приказ, и я со всей серьёзностью осознаю, что такой подход может быть снова воспринят в сугубо отрицательном ключе, но по какой-то причине этого не происходит. Неужели всё настолько плохо, что Изабелла совершенно не в силах кому-либо перечить? От бесстрашия и смелости во взгляде не осталось и следа, а пылающий огонь и жажда жизни в глазах будто потухли, и я словно задыхаюсь от ощущения толчка в грудь, вызывающего понимание, что всё это исключительно моя вина и ничья больше.

- Давно вы здесь?

- Не очень. А вы… вы как?

- Они… они уже были здесь, когда я пришла, и сказали… сказали, что вернутся завтра. Один из них так точно, - дрожащим голосом еле-еле выговаривает Изабелла, и при этом её зубы стучат друг о друга, пробуждая в ней воспоминания, которые, я думаю, она хотела бы забыть, а во мне тошнотворные ощущения в желудке, поднимающиеся и в пищевод, но я проглатываю их и концентрируюсь на ней.

- Постарайтесь забыть.

- Я… я не смогу…

- Прямо сейчас это, разумеется, невозможно, но со временем у вас всё получится, а пока вы должны кое-что сделать.

- Снова что-то для вас? - неожиданно резко подняв свой взгляд с испепеляющей яростью в нём на меня, она, не моргая, смотрит в мои глаза, в глубине души, наверное, задаваясь вопросом, за что ей всё это, и я не отворачиваюсь и не отгораживаюсь от такого пристального взора, потому что он и эмоции в нём совершенно мною заслуженны. Уверен, она уже жалеет, что проявила сопереживание и участие, но, что бы ни произошло дальше, теперь я никуда не уйду. Только занесённую для, вероятно, удара руку, кажущуюся хрупкой и небольшой, но в этот самый миг воинственно настроенную, моя ладонь всё равно перехватывает, потому как телодвижения, пока не доказано обратное, по-прежнему опасны, а вовсе не потому, что меня уязвляет и задевает подобное отношение.

- Нет, для себя. Сделайте глубокий вдох и выдох.

- Да что даёт вам право опять мною командовать?

- Просто сделайте, как я говорю, и всё. Если будет больно, значит, внутренние повреждения не исключены. Если ничего такого вы не почувствуете, то я оставлю вас в покое.

Вздохнув, Изабелла, наконец, делает то, о чём я её и попросил, и её грудная клетка расслабленно приподнимается и опускается, а в языке тела ничего не свидетельствует о зарождении болезненных ощущений, и мои догадки о том, что поводов для переживаний нет, подтверждаются мгновением позже:

- Я чувствую себя, как обычно, но они меня и не били.

- Засохшая кровь именно об этом и свидетельствует, да…

- По крайней мере, по животу и телу.

- А они это? Впрочем, неважно. Лучше скажите, можете ли пошевелить пальцами.

- Да, вполне.

- Тогда, думаю, всё хорошо. Нос также не выглядит сломанным.

- А откуда… откуда вы всё это знаете?

- Мой… мой отец был врачом, - обычно я не говорю об этом даже с теми, кого знаю не первый год, потому что вспоминать тот день и час, когда я стал сиротой, по-прежнему слишком больно, хотя с тех пор уже и минуло без малого шесть лет, но по какой-то причине в этот самый момент слова совершенно легко и без всяких раздумий слетают с моего языка. Тогда мне было двадцать, и я совсем не был малолетним ребёнком, но, тем не менее, и спустя всё это время не чувствую себя оправившимся от потери. Говорят, что время лечит, но по моему скорбному, печальному и трагичному опыту это утверждение далеко не всегда является правдой.

- А кто он сейчас?

- А сейчас его нет.

- Простите… Мне не следовало спрашивать. Я сожалею.

- Вам не за что извиняться. Вы не виноваты. Его не стало не из-за вас.

- Но всё-таки я…

- Всё, правда, хорошо, и вообще нам лучше вернуться к вопросу вашего самочувствия.

- Я в порядке, и, знаете, я рада, что вы здесь. Спасибо вам за это.

- Но?

- Что «но»?

- Уверен, вы что-то недоговариваете.

- Вовсе нет. С чего вы взяли?

- Изабелла…

- А вы ведь правы. Простите за то, что я сейчас скажу, но всё это из-за вас. Конечно, я и сама влезла, и всё-таки вы всему виной. Избавьте меня, пожалуйста, от своих проблем. Разбирайтесь с ними сами.

- Так вот вы как теперь заговорили?

- Да, так, и вообще я вас больше не задерживаю.

- О чём вы говорите?

- Вы пообещали, что оставите меня в покое. Так вот, теперь, когда мы установили, что я цела, и мне не требуется медицинская помощь, в вашем дальнейшем присутствии нет необходимости.

- Ну да, конечно. А что, по-вашему, будет завтра?

- Я… я не знаю. Ещё не думала. Но мой отец полицейский. Он сможет меня защитить. Вам вовсе не нужно обо мне переживать. Вы вполне можете вернуться к своей жизни.

- Хотел бы я, но уже ничего не получится… - себе под нос говорю я слишком тихо для того, чтобы Изабелла услышала, одновременно обдумывая то, что её отец действительно тот, за кого я его и принял, и очевидно и по сей день остаётся верным однажды выбранному призванию. Для меня всё это не слишком хорошо, и, видя прежде всего моё физическое отстранение, встрепенувшись, она подталкивает своё тело вверх, занимая сидячее положение, в то время как моя правая рука по-прежнему выпрямлена с левой стороны от неё.

Эмоции поутихли, градус напряжённости спал, и я не нахожу враждебности в карих с зелёными вкраплениями глазах, а обнаруживаю лишь усталость, отголоски страха и полнейшую растерянность, что наталкивает меня на мысль, что Изабелла не особо и хочет звонить своим родителям и посвящать их в возникшие у неё неприятности. Возможно ли, что они недостаточно близки? Или таким образом она просто желает их обезопасить? С чем бы это ни было связано, я думаю, что если бы она считала приемлемым данное действие, то ни за что не связалась бы с незнакомцем, который и навлёк на неё откровенную беду. Но я не в состоянии остаться, если меня только и делают, что прогоняют, и старательно отвергают так настойчиво предлагаемую поддержку. Нельзя что-либо делать насильно и против воли, и, хотя я и не могу не понимать, чем теоретически чревато моё исчезновение, Изабелле не нужны дополнительные проблемы, которые лишь будут расти в геометрической прогрессии в том случае, если я останусь. Ей просто необходимо преодолеть себя и переступить через ограничивающие причины, в чём бы они не состояли, и позвонить отцу. Довериться тому, кто точно сделает всё правильно и не навредит. Я же вовсе не тот человек, а клеймо судимого точно не прибавит мне очков в её глазах и в конечном итоге заставит посмотреть на меня, как на прокажённого, с чем я и по сей день периодически продолжаю сталкиваться, и, придя в себя, я встаю и уже двигаюсь на выход и из комнаты, и из жизни Изабеллы, когда до моих ушей доносится смутный всхлип. Это мгновенно заставляет меня обернуться, и я вижу закрывшую руками лицо девушку в попытке спрятать, вероятно, катящиеся по щекам слёзы, но соответствующие звуки не утаить, и, тяжело вздохнув, я возвращаюсь обратно, потому что, что бы о себе не думал, и как бы Изабелла меня не воспринимала, не могу никак иначе.

- Почему вы плачете?

- Потому что хочу привести себя в порядок, но даже не уверена, что у меня хватит сил добраться до ванной. Потому что мне страшно за свою жизнь. Потому что боюсь того момента, когда вы выйдете за дверь и больше не вернётесь. Потому что на самом деле мне больше не на кого положиться, ведь им просто нужны вы. Предполагаю, что вы в опасности, но сейчас это можно сказать и обо мне, и, хотя я вас совсем не знаю так же, как и вы меня, возможно, только лишь возможно, что нам стоит объединиться…

- Тогда что с вами не так? Откуда это неспособность признать свою нужду в помощи и попросить о ней?

- Я полагаю, что не люблю зависеть от кого-либо. Мне тут же становится неуютно, а приятного в этом мало.

- Что же нам тогда делать? - теперь понимая Изабеллу и то, что движет ею по жизни, гораздо и намного лучше, спрашиваю я, при этом, пожалуй, неосознанно протягивая свою руку, но этот жест не остаётся незамеченным. Девушка, смотрящая на меня снизу вверх ввиду того, что я стою, а она до сих пор сидит, переводит взгляда с моего лица на ладонь, и мне кажется, что я буквально слышу разрозненные мысли и колебания в них, но всё заканчивается первым всецело осознанным контактом кожа к коже, когда Изабелла опирается на мою ладонь и, немного покачнувшись, оказывается на своих двоих. Быть может, это и преждевременно, но, помимо тепла, передающегося от тонких по сравнению с моими пальцев, я чувствую ещё и доверие, и, как преподнесённый дар, получить который я уже и не ожидал, это ощущение лучше всего прочего окончательно убеждает меня остаться.

Предыдущая глава || Следующая глава