В жарком мареве полуденного солнца надгробия расплывались и подрагивали, будто медленно плавились в летнем зное. Белла провела влажной салфеткой по гранитному гитарному грифу, стирая с него пыль. Тот оказался тёплым, создавая мимолётную иллюзию чего-то живого, спрятанного в глубине бездушного камня.

Приподняв подол бледно-голубого сарафана, Белла опустилась на колени — измождённая засушливым июнем трава хрустнула под тяжестью её веса, больно впиваясь в кожу. Белла поморщилась, но не встала. Уже в третий раз поправила букет белых лилий, снова развернув его бутонами к памятнику. Наверняка цветы завянут даже раньше, чем она покинет территорию кладбища, но прямо сейчас всё должно было выглядеть идеально. Что ещё Белла могла сделать?

Она глубоко вздохнула. Умирая, лилии источали удушливый аромат, вызывавший лёгкое головокружение.

— Так, теперь новости, — вполголоса проговорила Белла. Она осмотрелась по сторонам, но кладбище выглядело пустынным. Только вдалеке между рядов могил брела пожилая пара, опираясь друг на друга. Белла заговорила громче: — Четыре месяца назад у нас родился сын. Мы назвали его в твою честь, никакие другие варианты даже не рассматривали. Думаю, тебе бы это понравилось. — Она грустно улыбнулась и немного помолчала, собираясь с мыслями. — Помнишь, я тебе рассказывала, что мечтаю открыть своё кафе? Похоже, мечта скоро осуществится. Представляешь? Правда, пока всё в стадии разработки, но я уверена, что не облажаюсь. Ни за что не облажаюсь. Что ещё?.. Эммет. Он снова лёг в рехаб. Знаю-знаю, ты скажешь, что это уже не в первый раз, что это бесполезно, но нет. Сейчас всё по-другому. Он сам изъявил желание и полон решимости, потому что у него появилась Розали. Эффектная блондинка и… адвокат, представляешь? Они познакомились, когда Эммета арестовали за вождение в нетрезвом виде. Розали его очень поддерживает. И похоже, действительно любит. Ну а тот на руках её носит, надышаться не может. Никогда его таким не видела. Верю, что у них всё получится. Наш Эммет заслуживает того, чтобы наконец выбраться из этого дерьма и быть счастливым. Ты там ближе всех к Богу, так что при случае замолви за него словечко, лады? — Белла снова улыбнулась, осознав, что шутка вышла в стиле Эдварда.

В первый раз Эммет попал в реабилитационный центр спустя четыре месяца после официального распада «Инферно». Он позвонил Джасперу посреди ночи, сказал, что умирает, и попросил его приехать, потому что не хочет подыхать в одиночестве, чем едва не довёл Джаса до сердечного приступа.

Месяцем раньше умер Майк. Именно Белла, как никто другой имевшая все основания желать ему смерти, настояла на организации похорон — не ради самого Майка, а ради его раздавленной горем матери, которая упорно винила в смерти сына себя. Эта не слишком-то радостная миссия заметно подкосила и без того державшегося на честном слове Джаспера. Поэтому внезапный срыв Эммета стал для него последней каплей. Джас устроил ему взбучку в лучших традициях Эдварда и со словами «Никто из «Инферно» больше не отправится на кладбище раньше времени» чуть ли не за шкирку отволок его в рехаб.

Год спустя Эммет, так и не сумевший найти своё место в жизни, снова сорвался по-крупному. И снова был загнан пинками в рехаб. С тех пор он более-менее держался на плаву, окончательно расставаться с пагубными привычками не спешил, но и в длительные беспробудные загулы не уходил. Теперь же, встретив Розали, сам решил завязать раз и навсегда. Это вселяло серьёзную надежду.

— Ну а теперь о грустном… Наверное, о грустном, — перешла к последней новости Белла. — Два месяца назад умер твой отец. Но, скорее всего, ты и так уже в курсе. Хочется верить, что хотя бы там вы наконец смогли поговорить и выяснить отношения… Хочется верить, что там существует.

Белла судорожно вздохнула и сморгнула непрошенные слёзы. Она обещала себе, что не будет плакать и почти сдержала обещание, дав слабину лишь в последний момент. С каждым годом приходить сюда становилось всё легче и легче, хотя понадобится ещё немало времени, чтобы в горле перестал вставать ком всякий раз, как глаза ещё издали выхватывают приметную гранитную гитару.

Боль никуда не ушла. С течением дней, недель и месяцев она постоянно преобразовывалась, трансформировалась, притуплялась и затихала, но продолжала крепко сидеть в сердце, вросла в него намертво. Белла привыкла к ней, как когда-то привыкла к боли от потери отца. Привыкла, как человек привыкает спать на старом продавленном матрасе, почти не замечая, что пружины впиваются в бока.

Белла подняла с земли второй букет лилий и встала. Снова провела рукой по нагретому солнцем каменному грифу.

— Люблю тебя… Ты же знаешь, — сдавленно прошептала она. — Нам всем тебя так не хватает. Очень-очень…

Не говоря больше ни слова, Белла развернулась и быстро зашагала прочь, прилагая титанические усилия, чтобы не оглядываться. Но всё же через десяток шагов не выдержала и бросила быстрый взгляд через плечо — гранитная гитара глянцево блестела на солнце, словно настоящая. Только бесконечно одинокая и навеки молчаливая.

Чтобы найти могилу матери Эдварда, Белле пришлось немного поплутать: у неё был обычный мраморный памятник, ничем не выделявшийся среди прочих. На матовом камне высечено имя — Элизабет Каллен. По документам она так и осталась Элизабет Мейсон, но Эдвард не был бы собой, если бы позволил увековечить имя матери рядом с фамилией отца. Под именем — даты рождения и смерти: в мае ей исполнилось бы шестьдесят, в декабре будет шестнадцать лет, как её не стало. В самом низу — две строчки витиеватыми буквами: «Смерти нет. Есть любовь и вечная память сердца».

Правда. Смерть никогда не побеждает по-настоящему. Да, уши забывают, как звучали голос и смех любимого человека; глаза забывают его улыбку и черты лица; кожа забывает, как ощущались его прикосновения и объятия. Но сердце… сердце помнит всё. Помнит и продолжает любить до самого последнего своего удара.

— С днём рождения Эдварда, — тихо проговорила Белла, положив на могилу лилии.

Она не знала, что ещё сказать этой женщине, подарившей миру Его Инфернальное Величество, женщине, отдавшую всю себя на борьбу за здоровье сына, женщине, вопреки всему сумевшей вырастить из него настоящего мужчину и хорошего человека. Да и что Белла могла ей сказать? Может быть: «Спасибо»? Или: «Простите, если я сделала что-то не так»? А может: «Я тоже очень люблю Эдварда»? Нет, всё не то.

Белла неподвижно стояла в почтительном молчании и смотрела на памятник Элизабет Каллен, чувствуя, как солнце припекает голову и жарит голые плечи. Успевшие высохнуть слёзы снова набухали и туманили глаза. Удивительно, ведь Белла знала её только по фотографиям и рассказам Эдварда. Наверное, всё дело было именно в этих рассказах, полных любви и восхищения, иногда отдающих глубинными болью и тоской. Эти рассказы оживляли Элизабет в глазах Беллы, делали её эталоном матери. Она мечтала походить на неё и боялась, что станет похожа на собственную мать, сама того не желая. Говорят, всех юных матерей мучат страхи ошибиться, сделать что-то такое, чего уже не исправить. Однако Белла считала, что у неё есть все основания для подобных страхов: ей слишком хорошо было известно, каково это, когда между тобой и твоей матерью пролегает настолько глубокая, непреодолимая бездна, что сотни миль, разделяющие вас физически, уже не имеют никакого значения.

Белла решила, что ничего не будет говорить, но слова вдруг нашлись сами собой:

— Я буду такой же хорошей мамой, как и вы.

Произнеся это, Белла почувствовала внутренний покой: да, так и будет. Она не знала, откуда вдруг взялась эта непоколебимая уверенность, но ощущала её в себе столь же ясно, как и любовь к сыну.

— Обещаю, — улыбнувшись свозь слёзы, добавила Белла.

Это были единственно правильные и важные слова. Элизабет Каллен поняла бы её как никто другой.



Белла проехала по подъездной дорожке и припарковала BMW возле красного Jaguar F-Type Джаспера. Сколько она ни упрашивала его дать ей прокатиться на этом мощном красавце, тот ни в какую не соглашался, хотя три года назад, когда стало очевидно, что глупо ездить на такси, пока машина простаивает на парковке, сам учил её обращаться с BMW Эдварда и с тех пор не раз говорил, что из неё вышел отличный водитель. Впрочем, дело было не столько в ненадёжности Беллы, сколько в самом Джаспере. Он помешался на своём Jaguar, сдувал с него пылинки и никого не пускал за руль, включая собственную жену. Это здорово веселило Беллу, поставившую ему диагноз «детство в жопе заиграло».

Пройдя мимо главного входа, она обогнула дом, но, против ожиданий, на террасе никого не оказалось. Шезлонги возле бассейна тоже были пусты, если не считать полотенца, лежавшего на одном из них, и акустической гитары на другом.

Задняя дверь открылась, и из дома вышел Джаспер, толкая перед собой коляску. Беллу накрыла тёплая волна любви. Любви новой, не похожей ни на то, что она испытывала к отцу, ни на то, что испытывала к Эдварду, но такой же сильной… Нет, эта любовь была ещё сильнее и глубже. Берущая начало в сердце, она опутывала её волшебной паутиной счастья и жила в каждой молекуле тела, была абсолютной.

Улыбнувшись, Белла взлетела по ступенькам на террасу и заглянула в коляску, но та оказалась пустой.

— Где малыш? — почувствовав лёгкий укол разочарования, спросила она.

— А ты как думаешь? — насмешливо хмыкнул Джаспер и кивнул через плечо.

Он посторонился, пропуская вперёд Эдварда с сыном на руках. Эти двое смотрелись вместе бесконечно мило. Каждый раз Белла с нежностью наблюдала за тем, как Каллен бережно прижимает его к себе; поднимает над головой на вытянутых руках и кружится — «А сейчас вертолётик, бж-ж-ж», — вызывая у того заливистый смех. Как мимолётно касается губами его макушки или закрывает глаза и вдыхает чудесный младенческий аромат. Как, держа сына, непрерывно укачивает его, хотя тот и не думает плакать, — привычка, выработавшаяся у Эдварда с Беллой после двухнедельного марафона бессонных ночей, который устроил им малыш на втором месяце жизни.

Увидев Беллу, отец с сыном синхронно заулыбались, демонстрируя миру абсолютно одинаковые ямочки на щеках. Маленький Сет протянул к ней ручки и нетерпеливо засучил ножками — ни с чем не сравнимая любовь разрослась до масштабов вселенной и поглотила Беллу. Прежде чем забрать у Эдварда сына, она встала на цыпочки и прижалась губами к его губам. Этот поцелуй длился дольше обыденного супружеского поцелуя при встрече, потому что часть затопившей Беллу любви предназначалась Эдварду и только ему.



После того, через что они прошли, Белла стала чувствовать себя равной Каллену и достойной его. Достойной звания «Миссис Инфернальное Величество», как иногда называл её Эдвард. «Что у нас на ужин, Миссис Инфернальное Величество?», «Я хочу, чтобы вы были сверху, Миссис Инфернальное Величество», «Я люблю вас, Миссис Инфернальное Величество».

Белла стала увереннее и решительнее, потому что она смогла. Она выбралась из того мрака, в котором блуждала не одну неделю. А может быть, как раз наоборот: она смогла, потому что стала увереннее и решительнее. Сука-жизнь заставила. Снова.

Когда три года назад, помимо астматического статуса, у Эдварда случился инсульт, Белле показалось, будто её, не умевшую плавать, швырнули за борт в ледяную воду. Однако она не пошла ко дну. Неуклюже барахталась, захлёбывалась страхом и усталостью, но плыла. Плыла, потому что от неё зависел Эдвард, их мечты и будущее. Сдаться значило предать Эдварда, предать себя, а предательницей Белла не была. Поэтому она плыла. Ещё один день, ещё один бросок, ещё одна победа, медленно, но верно, всё смелее и всё ближе к спасительной цели.

«Долбаная шоковая терапия», как называл это Каллен, цепляя на лицо свою фирменную кривоватую улыбочку, за которой — Белла это точно знала — прятал собственные страхи и усталость.

Все те восемь месяцев, что потребовались на полное восстановление Эдварда, их поддерживали Джаспер с Элис, чью помощь трудно было бы переоценить. Джасу пришлось заняться звукозаписывающими студиями Каллена. Он ни черта в них не смыслил, а потому тратил на это всё своё время. Взамен реабилитационного центра, о котором теперь не могло быть и речи, он нашёл Белле отличного психотерапевта. Без этого она бы не выплыла.

Элис поддерживала её морально. Всегда готовая выслушать, она окружала Беллу ненавязчивой добротой и пониманием. Ей удавалось найти правильные слова, а когда слова были излишни, Элис просто сидела рядом, и от этого уже становилось чуточку легче. Впервые в жизни у Беллы появился друг женского пола, и это оказалось на удивление здо́рово, хотя поначалу она чувствовала зажатость и неловкость, сродни тем, что испытывает подросток, переведясь в новую школу, где никого не знает.

Белла позволила себе прорыдать только первые полтора дня, в течение которых врачи никого не пускали к Эдварду и не говорили о его состоянии ничего конкретного. Всё это время Белла просидела в больничном коридоре между Элис, молча её обнимавшей, то и дело гладившей по спине, и Джаспером, который часами сидел неподвижно, наклонившись вперёд и спрятав лицо в ладони. Время застыло. Воздух казался густым, затхлым и вязким, как болотная трясина. Дышать было тяжело и как будто больно. Любое, самое малейшее движение тоже причиняло боль. Больно было даже просто быть. Белла то беззвучно плакала, глотая слёзы, то кусала костяшки пальцев, лишь бы не заскулить, не завыть, словно одинокая, побитая дворняжка. В конце концов, положив голову на плечо Элис, она уснула, придавленная тягостным отупением, сковавшим разум.

А на утро всё завертелось, время снова потекло мутным ледяным потоком, подхватив полуживую, обессиленную Беллу.

Её проводили к Эдварду. Как ни жаждала она его увидеть, как ни готовила себя к тому, что выглядеть он будет не лучшим образом, это зрелище едва не сбило её с ног. Ошеломило. Беллу окатило волной жара, словно из открытой духовки, разогретой до двухсот двадцати градусов. Отшатнувшись, она на мгновение зажмурилась, но шагнула вперёд. А потом сделала ещё один шаг и ещё — до тех пор, пока не упёрлась в больничную койку. Болезненный жар растекался по коже, но изнутри Беллу колотил озноб. Она плотно сжала челюсти, чтобы не застучать зубами. В голове в такт пульсу лихорадочно бились только две мысли: «Произошла страшная ошибка: Эдвард умер, а мне просто забыли сказать», «Немыслимо, что человека может так перевернуть за считанные часы. Просто немыслимо».

Писк медицинских приборов — назойливый и раздражающий, как капающая из крана вода, — на полном серьёзе обещал свести с ума. Провода и трубки тонкими змейками обмотали худые руки Эдварда, казавшиеся сейчас неправдоподобно длинными, хрупкими, и его грудь с выпирающими рёбрами. Лицо Каллена слилось бы с наволочкой, если бы не длинные спутанные волосы, ореолом темневшие на подушке. И без того тонкие черты лица восковая бледность сделала опасно острыми: проведи пальцем по скуле, по носу — и порежешься. Больно. До крови.

— Белль, — не открывая глаз, прошептал Эдвард. Его голос скрипел, будто за полтора дня голосовые связки успели заржаветь.

— Я здесь…

Она громко всхлипнула и зажала себе рот ладонью, чтобы сдержать рыдания, но слёзы уже текли по лицу — горькие, безудержные.

— Знаю, — со свистом выдохнул Каллен, по-прежнему не открывая глаз, словно это простое действие было ему не под силу. — Не плачь.

— Не буду. — Белла совсем по-детски шмыгнула носом и торопливо вытерла лицо рукавом своей старенькой растянутой толстовки.

Даже если бы очень постаралась, она не вспомнила бы, как и почему надела именно её, засунутую в глубь полки, когда женщина со скорой посоветовала ей, так и оставшейся в лифчике и наполовину надетых джинсах, накинуть на себя хоть что-нибудь.

Белла накрыла ладонью левую, повреждённую инсультом, ладонь Эдварда — та оказалась ледяной, безжизненной. Он едва ощутимо, но всё же сжал её в ответ, разрушая эту страшную иллюзию.

— Очень хороший признак, — заметил врач, о чьём существовании Белла успела позабыть. Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела в его сторону. Тот сдержано улыбнулся: — Всё наладится. Не быстро и не без труда, но наладится.

«Молодой, конечно, но это и к лучшему: значит, более энергичный и продвинутый, — накануне сказала про него Элис, успокаивая Беллу. — И посмотри, какие умные у него глаза, — добавила она, словно тот был собакой. — Такой точно не подведёт и сделает всё возможное. Вот увидишь».

Было что-то такое в этих умных голубых глазах, обращённых сейчас на Беллу, что заставило её поверить ему и ощутить в себе непоколебимую решимость. Да, всё наладится. Они справятся с этим, они выплывут. Уж она-то, Белла, сделает для этого всё возможное.

Белла с Эдвардом будто поменялись местами: теперь она поселилась в его палате, спала на надувном матрасе и раздражала медсестёр. Впрочем, те молча переносили все неудобства, помня о щедром чеке, выписанном на нужды больницы.

Таблоиды запестрели грязными лживыми заголовками. Одни уверяли, что Его Инфернальное Величество находится в коме из-за передоза. Другие сообщали, ссылаясь на неведомый источник, приближённый к музыканту, что он попал в больницу в следствие неудачной попытки суицида.

Устав тихо злиться, Белла связалась с Джеймсом и попросила его как-то остановить весь этот бред.

— Официальное заявление. Иначе им глотки не заткнуть, — ответил тот. — Придётся рассказать об астме. Как по мне, так давно пора, но Эдварда это не обрадует. Уговори его, всё остальное я сделаю сам.

Белла взялась за Каллена. Действовать следовало решительно, но при этом достаточно мягко, дабы не волновать его слишком сильно. Миссия казалась невыполнимой, но Белла справилась с ней за два дня.

— Чёрт с вами, — досадливо морщась, в конце концов сдался Эдвард. — Если расстройство желудка в качестве диагноза не годится… — Он замолчал и с надеждой посмотрел на Беллу.

— Не годится, — в сотый раз твёрдо возразила она. — Никто не торчит в больнице неделями из-за расстройства желудка. Я уже не говорю о том, что это вообще звучит как полная лажа.

— Хорошо, ваша взяла.

Через несколько дней, поздним вечером, когда Белла задремала, пристроившись на больничной койке справа от Эдварда, их разбудили знакомые щелчки, которые ни с чем не спутаешь. Какой-то чувак в чёрной толстовке с низко надвинутым на лицо капюшоном, пробравшись в палату, фотографировал их с такой вопиющей наглостью, словно это был фотоколл и он имел на это полное право.

Белла среагировала с такой быстротой, какой сама от себя не ожидала. Она налетела на папарацци, к счастью, не отличавшегося внушительными габаритами, чтобы вырвать у него фотокамеру. Тот не захотел так просто расставаться с добычей — завязалась короткая, но яростная борьба, в которой Белла вышла победительницей. Натянув капюшон толстовки до самого его подбородка, она вцепилась в ремень камеры и сдёрнула её с шеи папарацци. Размахнувшись, долбанула ею об стену и удовлетворенно отметила, что та раскололась с ласкающим слух громким хрустом. Войдя во вкус и ощущая в себе непреодолимую тягу к членовредительству, Белла попыталась расцарапать этому стервятнику лицо, но тот успел вырваться, напоследок обозвав её психованной сукой.

— Нет, ты посмотри на него… Я же ещё и сука… — пыхтя и отдуваясь, проворчала Белла. Против «психованной» она не очень-то возражала: что есть то, есть. — Чтоб он сдох… ублюдок.

Белла пригладила растрепавшиеся волосы и прижала ладони к пылающим щекам.

— Это было охренеть как сексуально, моя ты психованная сука, — насмешливо резюмировал Эдвард.

Губы Каллена растянулись в улыбке, но зелень глаз туманила глубокая печаль, придавая улыбке оттенок обречённости. Белла мгновенно пожалела, что разбила фотокамеру об стену, а не об голову её владельца. И плевать на последствия.

После этого случая было решено не оставлять Эдварда одного. Пока Белла неделю осваивала BMW и потом, когда уезжала по делам, с ним сидел кто-то из парней: Эммет, Эрик или Джаспер, когда был свободен, а иногда и все разом.

Белла решила, что Эдвард не переступит больше порог своей квартиры, в которой с ним случилось столько бед, потерь и разочарований. Столько боли, едва его не убившей.

Собирая вещи и раскладывая их по коробкам, Белла и сама чувствовала, как стены сжимаются, угрожающе надвигаются на неё, вытесняя воздух, как пространство вокруг неё сужается до размеров каменного мешка. Квартира, в которой она познакомилась с Эдвардом, квартира, в которой не одну неделю пряталась от мира, находя в ней надёжное убежище, теперь казалась враждебной территорией, где в каждом углу таятся призраки: злобный призрак Тани, несчастный призрак Райли и печальный призрак Сета. Квартира, в которой живут мертвецы.

От этих ощущений мурашки бежали по коже, затылок неприятно стягивало, движения становились торопливыми и хаотичными. Белла охапками доставала вещи из шкафов и комодов и запихивала в коробки. Зубами отрывала неровные куски скотча и заклеивала как попало. Лишь бы быстрее, быстрее убраться отсюда и никогда больше не возвращаться. Даже в мыслях.

Белле приходилось много ездить по городу в одиночку. По будням она встречалась с психотерапевтом и почти ежедневно занималась поисками идеального дома, в который можно было бы въехать сразу, как только Эдварда выпишут из больницы.

Тяжелее всего было в первую неделю: ПТСР красноречиво давало о себе знать, раз за разом накрывая Беллу очередной панической атакой. Мир за пределами BMW казался бесконечно опасным, в любой момент готовым обрушится на неё всей своей жестокостью. Раздавить. В нём жили насильники, слетевшие с катушек мстительные наркоманы и девки, способные за сотню баксов избить незнакомого человека до полусмерти, воткнуть в него нож. Звуки города оглушали раскатистой канонадой. Каждый женский смех, случайно долетавший до Беллы, пока она стояла на светофоре или в пробке, пронзал раскалённым копьём насквозь, от макушки до пяток. Делал спину неестественно прямой, намертво пригвождал к сиденью BMW. Сердце бешено колотилось в груди, вспотевшие ладони скользили по рулю. Слёзы застилали глаза, но Белла поспешно их смаргивала, на полную мощность врубала магнитолу — любимую Эдвардом радиостанцию рок-хитов — и продолжала двигаться в плотном потоке машин. Дважды ей приходилось спешно парковаться, чтобы не заблевать салон. Она едва успевала открыть дверь и высунуться наружу, прежде чем её выворачивало наизнанку. Белла полоскала рот водой из полулитровой бутылки, валявшейся на соседнем сиденье, делала серию глубоких вдохов и медленных выдохов, а потом рывком трогалась с места и ехала дальше. Потому что должна была ехать. Потому что это было частью борьбы — за себя, за Эдварда, за их долго и счастливо.

Каллена выписали через месяц, но на этом ничего не закончилось — всё только начиналось. Массаж, лечебная гимнастика, нейростимуляция, физиотерапия, магнитотерапия, теплотерапия, вибротерапия, лазеротерапия и ещё хрен знает какая терапия. Усталость, усталость, усталость. Усталость — как зыбучий песок. Она сковывала по рукам и ногам, затягивала всё глубже и глубже.

Долгое пребывание в больнице надломило Эдварда, погасило в нём тот огонь, который полыхал всегда, даже в самые паршивые времена, тот огонь, который воспламенял толпу в зрительном зале, стоило ему только выйти на сцену и спеть самую первую строчку самой первой песни. Эдвард сдался. Он не говорил этого прямо, но Белла видела это в каждом его вялом движении, натянутой улыбке, видела это в его потухших, будто выцветших глазах. Это пугало её больше всего, заставляло каждую ночь без сна ворочаться в постели, то и дело прислушиваясь к размеренному дыханию Каллена. Она не знала, как вывести его из полуанабиозного состояния, но не оставляла попыток, горько сожалея, что, в отличие от Эдварда, не была мастером «шоковой терапии».

Даже его радостное оживление, вызванное новым домом — просторным и светлым, с высокими потолками и большими окнами, с маленьким фруктовым садиком, с бассейном и уютной террасой на заднем дворе, — от силы продлилось дня два.

Их новый дом был пустым. Освещённый бледными, прозрачными лучами августовского солнца, он будто застыл в терпеливом ожидании, когда его снова заполнят добротной мебелью, радостным смехом, ароматами вкусной еды, приготовленной с любовью, семейной идиллией и счастьем. Однако всё, что они могли пока ему предложить, — огромная двуспальная кровать посреди гостиной, несколько тренажёров Эдварда, приткнувшихся по соседству, да десятки коробок с вещами, рассованных по комнатам на первом этаже. Белла забыла их подписать, поэтому, разыскивая чистые футболки, натыкалась на постельное бельё, а ища кастрюли, находила статуэтки «Грэмми».

И никакого радостного смеха. Никакой идиллии.

Первый месяц они жили на кровати. Здесь они спали или просто лежали, здесь они ели и разговаривали, иногда спорили. День за днём они курсировали между реабилитационным центром Эдварда и этой кроватью, ставшей для них островком безопасности, выбираться за пределы которого было страшно, как бывает страшно снова сесть за руль после аварии, надолго уложившей тебя на больничную койку. Страшно, но необходимо.

Пытаясь взбодрить Эдварда, Белла листала вместе с ним каталоги с мебелью, на ходу придумывала интерьер, спрашивала, в какой из двух больших комнат на первом этаже он хочет разместить музыкальные инструменты. Белла не допускала даже мысли, что Каллен не сможет больше играть. Это было столь же невероятно, как навеки закатившееся за горизонт солнце, которое уже никогда не раскрасит мир золотистыми лучами, не подарит света и тепла.

Эдвард слушал её без особого интереса, в лучшем случае иногда кивая или пожимая плечом. А недели через две вдруг выдал, зло спихнув с кровати очередной каталог:

— Прежде чем решать, какого цвета шторки повесить, неплохо было бы подумать о реконструкции дома. — Его голос сочился ядовитым сарказмом, между бровей пролегла упрямая складка.

— Реконструкция?

— Да. Если и дальше подъём на второй этаж для меня будет равносилен покорению Эвереста, то нам понадобится долбаный лифт. Потому что ебать я хотел такие восхождения и спуски.

— Откуда эти пессимистичные мысли? Или из нас двоих только я слышала, что сказал врач? — в тон ему ответила Белла. — Ты ещё через ступеньки перепрыгивать будешь и по перилам скатываться.

— По перилам вниз башкой я и сейчас могу скатиться, — всё с тем же сарказмом заметил Каллен. — Может, шею себе сверну, если повезёт.

— Не ёрничай, — угрожающе прищурилась Белла, нацелив на него указательный палец. — И не смей опускать руки.

— Я не опускаю руки. Разве что левую.

Их взгляды схлестнулись в долгой молчаливой борьбе, похожей на перетягивание каната. Оптимизм Беллы сражался с пессимизмом Эдварда. Её упрямое стремление к борьбе пыталось прогнать его гнетущую усталость. Искры её веры в его победу старались зажечь в Каллене прежний огонь.

Ну, давай же, давай!

Он первым опустил глаза.

Белла вспомнила, как во время их знакомства Эдвард насквозь прошил её взглядом, словно бабочку булавкой. Тогда ей подумалось, что с ним она точно не стала бы играть в гляделки, а вот сейчас, спустя почти год, не только сыграла, но и выиграла.

Белла расхохоталась. Она не знала, чем вызван этот неконтролируемый, неуместный приступ смеха: то ли последней мыслью об игре в гляделки; то ли чёрным юмором Каллена, по которому успела соскучиться; то ли первыми за несколько недель настоящими эмоциями, вспыхнувшими в его глазах и не имевшими никакого отношения к тоске и печали; а может, всем сразу. Белла хохотала, вытирая выступившие на глазах слёзы, хохотала до боли в животе, но не могла остановиться.

— Что? Ну что?.. Что?.. — снова и снова спрашивал Эдвард, сурово хмурясь.

В какой-то момент морщинки на его лбу разгладились. Каллен тоже рассмеялся — сначала отрывисто, несмело, словно позабыв, как это делается, но с каждой секундой всё уверенней и громче. Он хохотал так заразительно, что начавший было затихать смех Беллы разразился с новой силой.

Смеясь, Эдвард запрокинул голову. Белла увидела, как по его тонкой, длинной шее вверх-вниз ходит острый кадык. В ней что-то перемкнуло. Она порывисто обняла Каллена, опрокидывая его на подушку. Прижала его плечи к кровати и, глядя в удивлённо распахнутые глаза, горячо прошептала:

— Вернись ко мне, Эдвард. Пожалуйста, вернись… Я так по тебе скучаю!

— Но я же здесь, с тобой, — непонимающе возразил он.

— Нет, это не совсем ты. Настоящий ты спрятался где-то тут, глубоко-глубоко. — Белла постучала указательным пальцем по лбу Эдварда, на котором снова пролегла морщинка. — Настоящий ты самый сильный, самый смелый, по-хорошему злой и отчаянный. Самый лучший. Надо, чтобы ты снова стал собой, сейчас это важно как никогда. Тяжело, больно и страшно — я знаю, но ты справишься, ты сможешь. Это я тоже знаю. Ты должен всего лишь постараться, постараться изо всех сил. Так нужно. Сделай то, что умеешь, как никто другой: вытащи себя.

— Снова…

— Да, снова. А я буду рядом. Я всегда буду с тобой, чтобы ты ни решил, — помнишь?

Эдвард кивнул. Белла нежно провела ладонью по его волосам, успевшим отрасти почти до плеч, и продолжила:

— Я бы могла сказать, что ты должен сделать это ради меня, ради нас. Или в память о маме, в память о Райли с Сетом — ради всех тех, то так тебя любил. Но нет. Сделай это ради себя. Потому что ты можешь всё, но только не жить вполсилы. Лежать целыми днями на кровати, не брать в руки гитару — это не для тебя… Если ты сейчас скажешь, что и так можешь держать в руках гитару, я тебя покусаю. Просто покусаю.

— Спасибо, что предупредила, я как раз собирался сказать что-то в этом духе, — улыбнулся Эдвард.

— А я знала. Я очень хорошо тебя изучила.

— О да, — выразительно изогнув брови, протянул Каллен. Немного помолчав, он добавил: — Я постараюсь, Белль. Постараюсь изо всех сил. Обещаю.

Эдвард положил правую ладонь Белле на затылок и, притянув её к себе, поцеловал. У неё перехватило дыхание. Они не целовались по-настоящему так давно, что сейчас это ощущалось почти так же упоительно остро, как самый первый их поцелуй — в кромешной темноте, с терпким вкусом Каберне.

Сейчас им никто не мог помешать, поэтому они целовались долго и жадно, растворяясь в этих поцелуях, тесно прижавшись друг к другу, как школьники, впервые оставшиеся наедине. И так же, как юные школьники, не могли зайти дальше: врач настоятельно рекомендовал им не торопить события, да и либидо Эдварда, усыплённое побочным действием многочисленных лекарств, едва теплилось.

Белле безумно, до боли внизу живота, хотелось много больше, но она готова была ждать столько, сколько потребуется, счастливая уже тем, что Эдвард целует её и обнимает. Счастливая тем, что ощущает тепло его тела, чувствует на языке его вкус. Счастливая тем, что пальцы его левой руки неуверенно блуждают по её спине, оставляя после себя россыпи мурашек, неловко путаются в её волосах. Счастливая одним только тем, что он жив, что он с ней.

Пытаясь восстановить дыхание, Белла сползла ниже и положила голову на грудь Эдварда. Губы болезненно пульсировали и горели, кожу, натёртую его щетиной, саднило — это вызывало в теле приятную дрожь возбуждения.

— В былые времена у меня бы встал в первые секунды поцелуя. Скорее всего, даже до, — не успев отдышаться, проворчал Эдвард. — Мы бы уже давно занимались любовью, а не… тискались. Но сейчас… — Каллен свистнул и прищёлкнул языком.

— Это то, что волнует тебя больше всего? — не поднимая головы, спросила Белла. Эдвард избегал разговоров о своём состоянии и своих страхах, поэтому она боялась его спугнуть.

— Это то, что меня волнует, — с нажимом проговорил он. — Я хочу любить тебя во всех смыслах. Я хочу хотеть тебя. Я хочу брать тебя. Это важная часть меня настоящего... Две недели в новом доме. Да за это время мы должны были успеть заняться сексом везде, где только можно: в саду, на террасе, в каждой комнате, у каждой стены, на полу… на лестнице, в конце концов. Кстати… — Эдвард оживлённо поёрзал. — Я ни разу не занимался этим на лестнице. Как думаешь, это возможно?

— Что именно? То, что ещё остались места, где Его Инфернальное Величество ни разу не занимался сексом? — с усмешкой подколола Белла.

— Сам в шоке, — хмыкнул Эдвард. — Но я спрашивал не об этом.

— Не знаю... Может быть, стоя у перил?

— Ну конечно! Я уже вижу, как это будет.

— Мне нравится твой настрой. Как только закончится курс медикаментов, наверстаем упущенное. Правда, эксперимент с лестницей придётся отложить до полного восстановления.

— Ты уверена… ну, насчёт… курса медикаментов? — с запинкой спросил Эдвард.

— Абсолютно.

— А насчёт полного восстановления?

— Тоже.

— Хорошо.

— Скажи ещё что-нибудь, — после затянувшейся паузы попросила Белла.

Было нечто особенное, приятно волнующее, в том, чтобы слышать голос Эдварда, не видя при этом его лица. В том, чтобы ощущать, как каждое слово Каллена отдаёт вибрацией в его груди. В том, чтобы слышать, как уверенно и ровно бьётся его сердце под её щекой. Тук-тук-тук.

— Я чувствую, что ты улыбаешься, — отозвался Эдвард.

— Ты тоже.

— Да.

Они ещё немного помолчали.

— Мне кажется, шторы должны быть светлых, пастельных тонов. Не хочу ничего яркого и кричащего, — нарушая тишину, задумчиво проговорил Каллен. — И мрачного не хочу. По крайней мере, в гостиной.

Белла рассмеялась. Её Эдвард возвращался.



— Кажется, тут кто-то соскучился, — улыбнулся Каллен, передавая Белле нетерпеливо кряхтевшего сына.

Оказавшись на руках у матери, тот радостно взвизгнул и схватил её за волосы, видимо, опасаясь, что она снова куда-то исчезнет. Белла мягко разжала кулачок Сета и поцеловала его нежную, пухлую щёчку. Он счастливо заулыбался, но в его глазах неподдающегося описанию сине-зелёного цвета, обещавших в будущем точно скопировать болотную зелень отцовских глаз, всё ещё стояли недавние слёзы.

— Ты что, мой маленький, плакал? — ласково спросила Белла, поглаживая сына по спинке.

— Да, мы немного покапризничали. Потому что у нас совершенно невозможный папаша, который всё время крутится рядом, заглядывает в кроватку, поправляет простынь — словом, делает всё для того, чтобы мы побыстрее проснулись, — с ухмылкой пояснила Элис, проходя мимо Беллы с подносом на руках, на котором стояло четыре высоких стакана и графин тёмно-бордового сока, наверняка вишнёвого.

— Не верь этой женщине: она нагло врёт! — притворно возмутился Эдвард, спускаясь по ступенькам вслед за Элис и тыча в её сторону указательным пальцем. — Я всего лишь пару раз заглянул в кроватку: мне показалось, что он спит подозрительно долго.

— Ну да, ну да, — многозначительно протянул Джаспер, расправляя над коляской пляжный зонт.

Белла рассмеялась. Эдвард не был сумасшедшим родителем или параноиком, но иногда на него накатывало. И она прекрасно его понимала. Белла не тряслась над сыном: не боялась сквозняков; не гладила его одежду с двух сторон, а иногда вообще не гладила; не считала, что подгузники — это зло, придуманное в угоду ленивым мамашам; не выступала против прививок; не кидалась звонить педиатру из-за каждого чиха Сета или выступившего на его коже красного пятнышка. Но порой она испытывала острую беспричинную тревогу, которая проходила, стоило ей только прикоснуться к сыну, убедиться, что с ним всё в порядке.

Даже сейчас, спустя два месяца, Белла с содроганием вспоминала, как чуть не умерла на месте, когда в ночном полумраке детской ей показалось, что спящий в кроватки Сет не дышит. Она порывисто взяла его на руки — тот разразился громким возмущённым плачем. Прижимая к себе сына, Белла тоже тихо заплакала от запоздалого испуга и облегчения. Прибежавший на шум Эдвард так и нашёл их обоих плачущими. Он не стал комментировать происходящее в своей обычной саркастичной манере, хотя в его глазах плясали смешинки. Вместо этого он уложил Сета спать и заварил свой любимый зелёный чай, на который со временем подсадил и Беллу. Они долго пили на кухне чай с шоколадным печеньем, делясь друг с другом своими родительскими тревогами, радостями и ожиданиями. А потом так же долго и неторопливо занимались любовью.

— Всё с тобой ясно, Джас, — насмешливо изрёк Каллен, устраиваясь на шезлонге. — Муж и жена — одна сатана.

Он игриво подмигнул присевшей рядом с ним Белле, чем вызвал смех сына.

— Справедливости ради стоит сказать, что Эдвард попытался снова уложить Сета спать. Но у него ничего не вышло. — Элис протянула Каллену стакан с соком, скорчив при этом забавную гримасу.

— Было бы проще, если бы Сет подружился с пустышками, но нет. Какие я только не перепробовала — он все выплёвывает.

— Ещё бы мой сын сосал какой-то там силиконовый гондон, — презрительно скривился Эдвард. Все замерли, уставившись на него. — Что? — с самым невозмутимым видом спросил он, после чего шумно отхлебнул сок.

Первым расхохотался Джаспер, повалившись на соседний шезлонг, но уже через считанные мгновения смеялись все, включая самого Каллена.

— На самом деле я думаю, Сет просто успел проголодаться. Потому и плакал, — отсмеявшись, авторитетно заявил Эдвард.

— Вряд ли, время кормления ещё не подошло, — возразила Белла, глянув на наручные часы.

— Ты кормишь его по часам? — Брови Каллена удивлённо взлетели вверх. — Почему я узнаю об этом только сейчас?

— Наверное, потому что кормить его по часам не очень-то получается, хоть я и стараюсь. Как и от пустышек, от этого он не в восторге.

— Молодец парень: знает, чего хочет, — одобрительно закивал Эдвард. — А хочет он всегда, по первому требованию, иметь доступ к твоей груди. Собственно, как и я.

Элис, пившая в этот момент сок, закашлялась — сок брызнул во все стороны, оставляя бордовые пятна на её белоснежном купальнике.

— Чёрт бы тебя побрал, Каллен, — простонала она, вытираясь полотенцем.

— Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее, — прищурилась Белла. — Вообще-то, моя грудь — это моя грудь, а не общественная собственность.

— Вообще-то, мы женаты, и вся собственность у нас теперь общая. Помнишь? В болезни и в здравии, в богатстве и в бедности, мой член — твой член, твоя грудь — моя грудь.

— Не помню, чтобы в брачных клятвах было нечто подобное.

— Досадное упущение. Нам следовало включить туда этот пункт. Что ни говори, а это одна из самых приятных сторон брачного союза.

Белла только улыбнулась в ответ, представив, как вытянулось бы лицо священника, включи они в клятву строчку про интимные части тела.

— Согласен, — поддакнул Джаспер, целуя в плечо Элис, присевшую рядом с ним.

— Дурак, — с теплотой в голосе проворчала та, шутливо пихнув мужа локтём.

— Ладно, пойду покормлю Сета и надену купальник. — Белла поднялась с шезлонга и, кинув на Эдварда взгляд строгой мамочки, добавила: — А ты намажься солнцезащитным кремом. Особенно татуировки: выгорают же.

— Слушаюсь, Миссис Инфернальное Величество. — Эдвард взял с плетёного столика, стоявшего между шезлонгами, тюбик с кремом и протянул его Белле. — Поможешь?

Пока Элис забирала у неё Сета, ласково с ним воркуя, Эдвард успел намазать левую руку, сплошь покрытую причудливым узором татуировки, и новую татуировку с внутренней стороны правого запястья. Точно такая же татуировка была и у Беллы, только на левой руке. Маленькое сердечко, а внутри дата рождения их сына — 18.02. В обе стороны от сердечка отходили замысловатые завитушки. Когда Эдвард с Беллой соединяли руки, казалось, что узоры на его правом запястье плавно переходят в узоры на её левом, создавая цельный рисунок. Эскизы этих татуировок придумал Эдвард. Как и татуировку на животе Беллы, призванную скрыть её шрам, — лилия, которую Каллен нарисовал в блокноте ещё во время их отдыха на острове Пти-Сент-Винсент.

Белла выдавила на ладони крем и провела ими по лопаткам Эдварда, где была ещё одна, сравнительно новая татуировка — крылья. На левом крыле было написано красивым витиеватым почерком Каллена «Моя», на правом — «Белль». Он сделал эту татуировку в прошлом году в апреле — на первую годовщину их свадьбы.

— Потому что ты мои крылья, — сказал он тогда, обнимая растроганную до слёз Беллу. А потом с усмешкой добавил, тем самым, как это часто с ним бывало, испортив романтичность момента: — В случае чего, эту татуировку свести сигаретой я уже не смогу.

— Не будет никаких «в случае чего», — прижавшись лбом к его груди, покачала головой Белла.

— Знаю. Потому и сделал… Белль…

— Ммм?

— Роди мне ребёнка.

Белла замерла. Даже дыхание задержала. Столько разных, противоречивых эмоций лавиной обрушилось на неё в этот момент: любовь и невыразимая нежность к Эдварду, сладкое предвкушение материнства и нелёгкий груз ответственности, страх, что ничего не получится.

Застигнутая врасплох, она не придумала ничего умнее, как спросить, глядя в лукаво-зелёные глаза Эдварда:

— Прямо сейчас?

— С биологической точки зрения это вряд ли возможно. — Эдвард ласково улыбнулся, погладив её по голове, словно она была маленькой девочкой. — Месяцев через девять-десять меня вполне устроит.
Сет родился ровно через десять месяцев и одну неделю.

«Я оказалась очень послушной женой», — посмеиваясь, заметила Белла, когда Эдвард забирал их с сыном домой.

Закончив с лопатками, которые больше не торчали так угрожающе остро, как раньше, Белла намазала кремом плечи Каллена и, отложив в сторону тюбик, прижалась щекой к его нагретой солнцем спине. С наслаждением вдохнула аромат Эрл Грея, который не мог приглушить даже крем. В том, что касалось запаха Его Инфернального Величества, Белла всегда была немного маньячкой. За последние три года Эдвард заметно изменился: набранные им двенадцать килограммов сгладили его хроническую болезненную худобу; волосы были коротко подстрижены, и только макушку украшал стилистический беспорядок; регулярные физические нагрузки пусть слабо, но обозначили рельеф мышц — в свои тридцать семь он выглядел моложе, чем в тридцать четыре. Однако аромат горячего, крепко заваренного, чуть горчащего на языке Эрл Грея никуда не делся, хоть и утратил табачные нотки.

Белла оставила между лопаток Каллена быстрый звонкий поцелуй. Как же она его любила. Любила вот такого, вечно насмешливого и саркастичного, иногда циничного и грубого, немного пошлого и вульгарного, но всегда искреннего, по-настоящему доброго, сильного и надёжного. Даже если бы на каждом сантиметре своей кожи она вытатуировала имя Эдварда, это не передало бы всю глубину её любви.

Белла хотела встать, но Каллен развернулся и перехватил её запястье:

— Это ещё не все татуировки.

Она понимала, на что он намекает, глядя на неё с вызовом, но, выдавив на указательный палец немного крема, демонстративно мазнула им по скрипичному ключу на его груди. Бугорки шрама, спрятанного под ним, уже давно не вызывали в ней прежней протяжной боли, но и сейчас, спустя годы, прикасаясь к ним, Белла порой мысленно желала Тане гореть в аду.

— Наблюдать за вами, ребята, одно удовольствие, — с улыбкой заметила Элис, покачивая на руках Сета. Тот с явным интересом рассматривал блестевшие в её ушах маленькие бриллиантовые гвоздики.

— Да, мы такие, — не без самодовольства подтвердил Каллен, а затем, обращаясь к Белле, добавил: — Вообще-то я имел в виду татуировку внизу живота.

— Обойдёшься, — фыркнула Белла. — Её почти не видно. Просто подтяни шорты повыше.

Она оттянула резинку его купальных шорт и резко её отпустила — та щёлкнула Эдварда по животу.
— Ауч! — притворно вскрикнул он.

Белла потрепала его по гладко выбритой щеке и, чмокнув в нос, встала.



Каллен ненавидел свои дни рождения. Но кто посмел бы винить его за это?

У Тани было извращённое представление о подарках, и секс втроём оказался самым приятным и безобидным из них. Потом, когда её не стало, и до появления Беллы, дни рождения были всего лишь ещё одним поводом устроить пьяную тусовку, которая обязательно заканчивалась бурными потрахушками с очередной фанатеющей по нему шлюшкой. В те времена дни рождения приносили с собой тошнотворное похмелье, внутреннее ощущение болезненной пустоты, замешанной на тотальном одиночестве, и стойкое чувство, что он безвозвратно проёбывает собственную жизнь.

А потом, три года назад, когда казалось, что теперь впереди только счастье…

Эдварда физически мутило при воспоминании о кроваво-красном торте с хрелионом свечей. Белль. Майк. Сет. Слёзы, кровь и смерть. В хлам разбитые кулаки, заживавшие потом не одну неделю. И сердце, которое никогда не заживёт по-настоящему.

Каллен ненавидел свои дни рождения.

Поэтому уже третий год подряд они просто собирались у них дома своей тесной дружной компанией. Пили сок или кока-колу, ели самую обычную, ни разу не праздничную еду. Болтали о всякой ерунде и вспоминали счастливые моменты из прошлой жизни, играли на гитарах. А перед этим все вместе ездили на могилу Сета. И никаких тортов, никаких свечей и никаких поздравлений. Боже упаси.

Только в этом году произошли некоторые изменения. Во-первых, из-за малыша Сета на кладбище им пришлось съездить по очереди. Во-вторых, не хватало Эммета, который прямо сейчас вёл борьбу за свою долгую трезвую жизнь рядом с сексапильной блондинкой Розали. А в-третьих, с ними не было Эрика. Тот наконец осознал, что яйца даны ему Господом не только для того, чтобы почёсывать их время от времени, и развёлся со своей стервозиной. Оставаясь верной себе, она разрешила ему видеться с сыном только дважды в месяц. Сегодня был как раз такой день, и Эрик повёз сынишку в Диснейленд.

Медленно жарясь на солнце, Эдвард наблюдал за тем, как Белла с Элис лениво плавают в бассейне, от бортика к бортику, почти непрерывно о чём-то болтая, то улыбаясь, то посмеиваясь.

— Медитативное зрелище, — кивнув в их сторону, заметил он.

— Определённо, — согласился Джаспер, спустив на кончик носа солнцезащитные очки.

Они снова молча продолжили наблюдать за своими жёнами.

Эдвард гордился Беллой, и на то у него было множество причин.

В больнице Каллен впал в депрессию, ясно осознав свою беспомощность, неполноценность. Марионетка, у которой отрезали часть нитей. Отдавать для него всегда было важнее, чем брать. Но что он, вот такой, поломанный, мог кому-то дать? Правильно, ничего и никому.

Белла вырвала его из депрессии. Белла справилась с собственными проблемами.

Она родила ему сына. Она закончила курсы маркетинга и менеджмента и сейчас разрабатывала бизнес-план своего будущего кафе. Эдвард поддерживал её в этом деле морально и финансово. Всё остальное Белла смело взяла на себя и получала от этого явное удовольствие. Единственным условием Каллена было подождать с основной деятельностью по открытию кафе до первого дня рождения Сета.

Белла толкала Эдварда вперёд, когда ему это было необходимо. Она вдохновляла его. Она верила в него даже тогда, когда он сам в себя больше не верил. Она продолжала бороться за него даже тогда, когда у него самого не оставалось сил на борьбу. Белла всегда умела найти нужные слова, чтобы напомнить Эдварду, кто он такой и почему ему нельзя сдаваться.

Белль была его музой.

Поначалу Каллен малодушно решил, что если левой руке, которой он брал аккорды, не удастся вернуть подвижность в полном объёме, то он просто переучится и станет брать аккорды правой, а левой будет бренчать по струнам. Но очень быстро природное упрямство и несгибаемость взяли верх, и Эдвард ринулся в бой за руку в полную силу, не жалея себя, не отступая ни на шаг.

С ногой оказалось сложнее уже хотя бы потому, что основной запас энергии уходил на руку. Усталость брала своё. В один из самых дерьмовых дней готовый сдаться Эдвард сказал, что, может, и не стоит так напрягаться, ведь трость — это охренеть как сексуально, особенно если сделать массивный серебряный набалдашник в виде черепа.

На что Белла, подбоченившись, язвительно ответила:

— Кого ты пытаешься обмануть? Твоё астматическое придыхание во время пения ещё сексуальнее, и миллионы женщин во всём мире это подтвердят. Вот только ты почему-то всю жизнь этого стыдился и засовывал ингалятор поглубже в карман, чтобы никто его не заметил. Трость в карман не сунешь. Так что давай, поднимай свою задницу — и вперёд.

И Эдвард действительно поднимал свою задницу и шёл вперёд. День за днём, неделю за неделей. Долгие восемь месяцев.

Единственное, с чем Белла так и не смогла разобраться сама, — отношения с матерью. В том, что касалось этого, она так и осталась девятнадцатилетней испуганной, нерешительной девочкой, замершей на пороге его квартиры с чемоданом за спиной. Никому не нужной, но упорно цеплявшейся за иллюзию отчего дома, где всегда ждут и любят. Эдвард разрушил этот мучительный самообман, но сами мучения продолжались.

Белла с матерью не общались неделями, а потом Рене вдруг вспоминала, что она вроде как мать, и звонила, чтобы равнодушно задать дежурные вопросы, явно без интереса выслушать ответы и спешно завершить разговор.

Каждый её звонок на несколько дней выбивал Беллу из колеи. Она замыкалась в себе, ходила грустная и задумчивая, иногда тихо плакала, безо всякого аппетита ковыряясь в тарелке с ужиным.

— Просто пошли её на хер. Пусть больше не звонит, — раз за разом предлагал Эдвард, скрипя зубами от злости.

— Но как я могу? — Белла пожимала плечами, мучительно кривя рот. — Как же так вышло, Эдвард? Почему так?

Отчасти Каллен понимал Беллу. Он помнил, как сам, четырнадцатилетний, стоял босыми ногами на ледяном полу перед дверью ванной, где почти каждую ночь сдавленно рыдала мать, и спрашивал себя: «Почему, почему, почему?» Но, в отличие от Беллы, он, быстро сложив два и два, нашёл ответ на свой вопрос и стал яростно шептать в темноте коридора уже совсем другие слова: «Сдохни, Энтони Мейсон! Сдохни, сдохни, сдохни!»

Эдвард обещал себе, что не станет вмешиваться, но когда Белла забеременела, поставил ультиматум: или она прямо сейчас звонит матери и разрубает этот узел, или он сделает это сам.

В итоге уже через пятнадцать минут Каллен вёл не слишком приятную беседу с Рене.

— После нашего прошлого разговора, ты сказала Белле, что я милый молодой человек, — начал Эдвард, с трудом дождавшись, когда льстивый поток любезностей на том конце провода иссякнет. — Так вот. Я не очень-то молодой и совсем не милый. Если ты осознаешь это прямо сейчас, то наш разговор пройдёт легче и спокойнее.

— Да ладно тебе, Эдвард, это…

— Нет. Сейчас я говорю, а ты молчишь и слушаешь, — грубо оборвал её Каллен. — Не звони больше Белле. Тебе это на хер не нужно, а ей от этого охуенно больно. Я понимаю, тебе трудно признать, что мать из тебя вышла хреновая, вот ты и несёшь эту долбаную повинность в виде долбаных звонков, чтобы усыпить долбаную совесть. Считай, что я тебя от неё освобождаю. Можешь свалить всю вину на Беллу, мол, дочь у тебя выросла неблагодарной сучкой и бла-бла-бла. Главное, пропади. Совсем, навсегда. Белла беременна, и все эти эмоциональные встряски ей ни к чему. Поняла?

— Поздравляю, — холодно отозвалась Рене.

— Это неправильный ответ.

— Поняла.

— Молодец. Я знал, что мы быстро договоримся, — с ледяной усмешкой похвалил Эдвард. — И напоследок ещё один вопрос: как так вышло, что ты не любишь собственную дочь?

— Не твоё дело! — огрызнулась Рене.

— Вспомни про те две штуки баксов, что вы с моим папашей ежемесячно с меня имеете... Ну так как? Это всё ещё не моё дело?

— Это неинтересная история, даже банальная, — заговорила Рене после паузы. Теперь в её голосе не было ни холодности, ни злости — только усталость. — Муж хотел ребёнка. Я ребёнка не хотела, но хотела осчастливить мужа, вот и уступила. Думала, рожу, во мне проснётся материнский инстинкт, о котором все вокруг трындят, и станем мы одной счастливой семьёй… Родила. Но материнский инстинкт не случился. Так бывает... Зато Чарли чуть с ума не сошёл от счастья и любви к Белле. Всё для неё, всё время с ней. Лисёнок то, лисёнок сё. А во мне — только глухая злость и ревность... Вот и вся история. Доволен?

— Очень. Где-то глубоко внутри мне даже жаль тебя. И сейчас ты сама в этом убедишься… Учитывая вашу разницу в возрасте, мой папаша наверняка помрёт гораздо раньше. Сколько ему? Шестьдесят три, шестьдесят четыре? Надеюсь, недолго осталось — должна же быть в этом мире хоть капля грёбаной справедливости. Так вот, зацени мою охрененную доброту. После его смерти деньги будут переводиться на твой счёт. Поэтому, если он вдруг окончательно тебя достанет, и тебе захочется его чем-то травануть или столкнуть с лестницы, прошу тебя: не сдерживайся.

На том конце провода раздался смех — громкий, истеричный. И совсем не радостный.

— Счастливо оставаться, миссис Мейсон, — попрощался Эдвард, не будучи уверенным в том, что Рене его слышит.

Белла пережила окончательный разрыв с матерью даже легче, чем ожидал Каллен. Любой закрытый гештальт неизменно дарит чувство лёгкости и свободы, чувство завершённости, без которого трудно двигаться дальше. Эдвард знал это не понаслышке.

Белла полностью сосредоточилась на беременности. Ожидание ребёнка придало её лицу какую-то возвышенную одухотворённость человека, познавшего свой дзен. Она будто светилась изнутри магическим свечением. Её движения стали спокойными и плавными, но при этом в них удивительным образом ощущались уверенность и сила. Сидя у окна с очередной книгой, она могла вдруг мечтательно улыбнуться, положив ладонь на округлившейся живот, и долго так сидеть, не замечая, что книга соскользнула с колен. Наблюдая за Беллой в такие минуты, Эдвард снова и снова, раз за разом влюблялся в неё, несмотря на то, что уже давно любил безоглядно, до одури.

Сам он никакого спокойствия и одухотворения не испытывал. Счастье и радость смешивались в нём с тревогой и страхом. И чем ближе была дата родов, тем гуще и крепче становился этот коктейль чувств, бурлящих в нём, словно гейзер. Только когда Эдвард прижимался ухом к животу Беллы и чувствовал, как уверенно пинается их сын, его озаряла непоколебимая вера в то, что всё будет хорошо. Потому что иначе и быть не может.

Эмоции достигли точки кипения и рванули в тот самый момент, когда у Беллы начались схватки. Поэтому, вместо того чтобы ехать в больницу, ей пришлось разыскивать ингалятор Эдварда: он не пользовался им уже месяца три и не имел ни малейшего понятия, где тот находится. Охая и постанывая, Белла металась по дому, время от времени заглядывая в спальню и спрашивая:

— Дышишь?

Эдвард, стоявший посреди комнаты, упёршись ладонями в колени, поднимал вверх большой палец, мол, жив, и Белла снова продолжала поиски, в конце концов увенчавшиеся успехом.

Зато потом, в больнице, Каллен не подкачал. Он не отходил от Беллы ни на шаг, признаков удушья не подавал, в обморок падать не планировал и держал её за руку всё то время, пока она рожала их сына, стоически перенося боль, при этом всё крепче и крепче сжимая многострадальную левую руку Эдварда.

— Не стесняйся, ломай её ко всем чертям, — выдав полубезумную улыбку, предложил он.

— Прости, — сквозь стиснутые зубы пробормотала она и ещё сильнее, до ломоты, сжала его ладонь.

Определённо, это был самый волнительный и самый лучший день в жизни Эдварда.

А потом была ночь — самая первая ночь дома. Час за часом Каллен, ошалевший от счастья, сидел возле кроватки сына и смотрел, как тот спит — едва слышно посапывая, иногда вздрагивая во сне, сжимая и разжимая крохотный кулачок. Его счастье — абсолютное, пьянящее, как бокал граппы, и такое же терпкое, обжигающее нутро, — ширилось в груди, теплом растекалось по телу, бодрило и будоражило, лишая сна. Когда малыш завозился, собираясь заплакать, Эдвард взял его на руки, уже в который раз поражаясь тому, насколько он лёгкий — трогательно-хрупкий, сладко пахнущий молоком, живой комочек у его груди. Эдвард долго ходил с сыном по детской, не спеша вернуть его в кроватку даже после того, как тот снова задремал, убаюканный.

Именно тогда в голове Каллена родились две строчки колыбельной: «Погасли огни, мысли гони прочь. Мы здесь одни, пусть нам поёт ночь колыбельную...» Слушая музыку дождя за окном, его барабанную дробь по крыше, Эдвард пытался уловить уже звучавшую на краю сознания мелодию, аккуратно, любовно притянуть её поближе, рассмотреть, почувствовать, облечь во что-то настоящее, законченное… Но ничего не вышло. Ни тогда ночью, ни на следующей день, ни чрез неделю. Эдвард впервые понял, что есть такие сшибающие с ног эмоции, есть такие безграничные чувства, которые просто не уместить ни в какую музыку.

И всё же постепенно песня рождалась. Сначала Каллен хотел ограничиться мелодичным перебором электрогитары, чтобы получилось что-то более личное, интимное и спокойное, но конечный результат показался ему слишком пресным, поэтому во вторую часть песни он добавил взрыв ударных и басов, а потом ещё запилил небольшой гитарный риф. В муках рождённая мелодия гармонично слилась с текстом — получилось нечто хорошее и душевное, пусть и не способное до конца выразить чувства Эдварда, но звучавшее аккордами его любви, нежности и немного грусти. Без грусти Каллен не мог обойтись даже здесь.

Отрывая взгляд от бассейна, где по-прежнему плавали Белла с Элис, Эдвард обхватил ладонью ножку полулежащего в коляске Сета и легонько пощекотал маленькую голую ступню. Тот поджал пальчики, продолжая увлечённо мусолить кольцо прорезывателя.

— А я колыбельную дописал, — повернувшись к Джасперу, поделился Каллен.

— Ну наконец-то! — оживился тот, принимая сидячее положение и потирая руки. — Где там гитара?.. Я должен это услышать!

— Погоди, — рассмеялся Эдвард. Нетерпеливый энтузиазм друга доставлял ему давно забытое удовольствие, напоминая о былых временах, когда Каллен приносил своим инфернальным «демонам» новую песню, и они все месте доводили её до совершенства. — Я хочу, чтобы ты сначала послушал кое-что другое.

Эдвард выудил из кармана шорт телефон и, найдя в нём нужный файл, нажал на кнопку воспроизведения. Зазвучали вступительные ноты, сыгранные на синтезаторе, а затем в дело разом вступили басы и ударные.

— Как будто что-то знакомое… Не пойму что, — нахмурился Джаспер.

— Я написал кавер на «Не бойся жнеца смерти»,¹ — нажав на паузу, пояснил Эдвард. — Хотелось для этой песни чего-то более мощного, но при этом более тягучего.

— Точно! — прищёлкнул пальцами Джас. — Группа Blue Öyster Cult.

— Да, но это не главное, — многозначительно произнёс Эдвард. — Просто послушай.

Снова зазвучала песня:

— Всё время, отпущенное нам,
Подошло к концу.
Времена года не боятся смерти,
Ветер, солнце и дождь не боятся смерти (и мы можем).

— Это что, Белла? — встрепенулся Джаспер. — В смысле… ты поёшь с Беллой?

Каллен закивал, широко улыбаясь, а потом приложил указательный палец к своим губам: мол, слушай дальше.

— Ну же, крошка (не бойся жнеца смерти),
Детка, возьми меня за руку (не бойся жнеца смерти).
Мы сможем летать (не бойся жнеца смерти),
Крошка, я твой мужчина.
Возлюбленные нашли друг друга,
Но сейчас их не стало.
Ромео и Джульетта
Вместе в вечности (Ромео и Джульетта).

— Это так круто! Охренеть. Просто… охренеть! — воскликнул Джаспер, когда песня закончилась. — Когда вы успели?

— Вы же сами целую неделю каждый день оставались с Сетом, — напомнил Эдвард, продолжая улыбаться.

— Так вы ездили в студию? Я думал, вы просто хотите, ну… вроде как побыть наедине…

— В смысле потрахаться? — хохотнул Каллен. — Ну ты даёшь!

— В моей голове это звучало… ммм…

— Не так по-идиотски?

— Более логично.

— Каждый день бросать ребёнка на три часа ради секс-марафона… Ну да, куда уж логичней, — продолжал веселиться Каллен. — Хотя, знаешь, что-то в этом есть. Петь дуэтом с женщиной, которую любишь и хочешь, — тоже единение, но уже другого рода, и кайф от него не хуже оргазма.

Эдвард вспомнил, как в первый день на студии подтолкнул к микрофону внезапно оробевшую Беллу, обнял её сзади за талию и прошептал на ухо: «Мы ведь уже пели вместе, помнишь?.. Только сейчас в ноты лучше попадать». Он знал: если она разозлится, от робости не останется и следа. И был прав. В итоге они получили такой бешеный заряд энергии, в том числе и сексуальной, что на обратном пути припарковались в более-менее укромно месте и занялись любовью на переднем сиденье его нового BMW (в плане марки машин он был таким же однолюбом, как и в плане женщин). Так что кое в чём Джаспер оказался прав.

— Оргазм в духе Его Инфернального Величества, — усмехнулся Джас.

— Именно, — подтвердил Каллен. — Кстати об этом. Когда вернёмся в дом, я дам тебе диск. На нём будет этот кавер, колыбельная, но уже с электрогитарой, басами и прочим, и ещё четыре песни.

— Чьи песни? — непонимающе нахмурился Джаспер.

— Мои, конечно. Я записал четыре новые песни. В студии. Сам. Один.

— Ух ты! Вот это неожиданно, — протянул Джас. — Хотя нет, я знал, что ты не сможешь не творить музыку. Но записывать все инструменты самому… Это же столько времени и сил.

— Да, очень много времени. Просто херова туча времени и сил. Но я никуда не спешил. Я же делал это не ради успеха или денег — только для себя. Потому что мне это в кайф… Знаешь, Джас, можно распустить группу, перестать давать концерты и ездить в туры, но нельзя перестать быть музыкантом. Это моя вторая натура. Это и есть я… Это как голод. Внутренний голод, который можно утолить, только взяв в руки блокнот с ручкой и гитару. И вот ты приходишь в себя спустя несколько часов, а на руках у тебя уже готовая — или почти готовая — песня. Ты сыт и доволен, но это ненадолго.

— Я понимаю, Эд. Правда понимаю. Сам я никогда ничего не писал, но много лет наблюдал за тобой, так что знаю, как это работает. И я очень рад, что ты вернулся… Ты же вернулся? На этих четырёх песнях дело не закончится?

— Нет, однозначно не закончится.

— Если хочешь, я могу сыграть на басу, — осторожно предложил Джаспер.

— Прости, но нет. Это была бы очень опасная затея. То же самое, что встать на краю пропасти и посмотреть вниз — не успеешь глазом моргнуть, как ты уже на дне. Снова. Ты сыграешь, Эммет сыграет, как-то сама собой опять соберётся группа. Репетиции, концерты, туры. Это плохо закончится... Так что нет. По той же причине в этом доме не наливают спиртное даже гостям. По той же причине я не пью безалкогольное вино. Споткнуться легко, подняться очень трудно.

— И снова я понимаю.

— Ты вообще очень понятливый.

— Точно. Есть такое, — хмыкнул Джаспер. — Но ты ведь пишешь не в стол? Я буду не единственным твоим слушателем?

— Не знаю. Наверное, нет. Посмотрим. — Эдвард нервно провёл рукой по волосам и натянуто рассмеялся. — Да о чём мы вообще говорим? Ты сначала послушай. Вдруг вышло полное дерьмо.

— Да Его Инфернальное Величество никак волнуется! — Привстав, Джаспер шутливо ткнул его кулаком в плечо. — Даже не сомневаюсь, что вышло как минимум идеально. Я же только что слышал твой кавер… Только почему именно на эту песню? Сколько ей? Полвека?

— Потому что она классная, — пожал плечами Эдвард.

«Потому что она про нас с Белль», — мог и должен был сказать Каллен. Но нет.

Джаспер не знал о том, что случилось на подоконнике почти три года назад. Об этом не знал никто, кроме Эдварда, Беллы и его психотерапевта, к которому он пошёл, чтобы наконец избавиться от паталогической боязни полотенец. А решился на это Каллен после того, как беременная Белла едва не упала, поскользнувшись на его мокрых следах, ведущих из ванной. Так что полотенец он больше не боялся, да и в целом общение с психологом принесло ему немало пользы.

— А мы с Элис берём ребёнка из детского дома, — вдруг сказал Джаспер.

— Теперь моя очередь говорить «ух ты!». — Эдвард искренне улыбнулся, почувствовав при этом знакомый укол вины за то, что у него есть Сет. Он понимал, что это иррационально, но ничего не мог с собой поделать — неприятное чувство так и скребло изнутри по рёбрам. — Решились всё-таки. Это здорово, правда! Я очень рад, старина!

— Да, решились. Знаешь, чего мы боялись? Того, что не сможем полюбить, по сути, чужого ребёнка. Так, чтобы по-настоящему. — Джаспер бросил взгляд в сторону Элис, сидевшей вместе с Беллой на бортике бассейна, и снова посмотрел на Эдварда. — Но тут мы побыли с Сетом, и поняли, что нет, ещё как сможем. Сета же любим.

— Мальчик, девочка?

— Элис хочет девочку, а мне всё равно. Главное, чтобы ребёнок был совсем маленький. Чтобы подгузники, смеси, колики и прочие младенческие штуки. — Джаспер улыбнулся. — А ещё чтобы у меня было время придумать ответы на неудобные вопросы: откуда берутся дети? попадёт ли сдохшая золотая рыбка в рай, если мы спустим её в унитаз?

— Звучит пугающе. Ни за что не станем заводить рыбок.

Эдвард с Джаспером рассмеялись.

— Значит, скоро у Сета появится подружка, — подвёл итог Каллен. — Будем вместе ездить в Диснейленд. Учить их кататься на великах.

— И плавать, — мечтательно добавил Джас.

— Да.

— Так, я не понял! — возмутился Джаспер, хлопнув себя по коленкам. — Где там твоя колыбельная? Сейчас она актуальна как никогда.

Посмотрев на уснувшего в коляске Сета, Эдвард улыбнулся и поднял с пола гитару. Как всегда, пробежался по струнам, настраиваясь на нужный лад, и заиграл, прикрыв глаза, оставаясь со своей музыкой один на один.

— Мой милый малыш, однажды день настанет,
В чудесном и наивном колесе
Педали детства ты крутить устанешь —
Ты станешь взрослей и станешь злей, как и все.

Знай, и в счастье, и в беде
Я отдам тебе
Всю любовь мою.
Над тенью сонных век
Словно оберег
Я её храню.
Погасли огни, мысли гони прочь.
Мы здесь одни, пусть нам поёт ночь
Колыбельную.

Мой милый малыш, с годами ты познаешь
Огромный мир во всей его красе, но…
Наступит и день, когда меня не станет:
Я тоже уйду к тонкому льду, как и все...²

— Чёрт, Каллен! В твоём исполнении даже колыбельная звучит преступно сексуально! — прервала его Элис. Она села рядом с Джаспером и обняла его за шею. — Не расстраивайся, любимый. Зато ты самый сексуальный в мире басист.

— Согласна с Элис по всем пунктам. — Белла забрала у Эдварда гитару и опустилась на шезлонг рядом с ним. — Что сыграть? Я имею в виду, из тех трёх мелодий, что я успела запомнить.

— Что хочешь. — Эдвард пересел так, чтобы Белла оказалась между его ног. Он совсем недавно начал учить её игре на гитаре, но она уже делала первые успехи. Это был ещё один, совершенно особенный, повод гордиться ею.

С первых аккордов Каллен узнал «Похороны сердец»,³ которую когда-то давно написал, вдохновлённый появлением Белль, ещё не понимая, что пишет не только из-за неё, но и для неё. Про неё.

Эдвард подтянул жену ближе — так, чтобы её попа прижалась к его промежности. Накрыв ладонь Беллы своей, он помог ей взять трудный аккорд. Невозможно было представить что-то более эротичное, чем играющая на гитаре Белль, покрытая каплями воды после бассейна.

— Надо будет сыграть дуэтом, — чуть хриплым от возбуждения голосом прошептал ей в затылок Каллен.

Он просунул ладонь под завязки её красного купальника и с удовлетворением отметил, что от прикосновения его тёплых пальцев по спине Беллы расползаются мурашки. Эдвард наклонился и поцеловал её плечо, слизывая с него капельки воды. Поднялся чуть выше, отвёл в сторону мокрые волосы и куснул шею.

К чести Беллы, она ни разу не сбилась и не перепутала аккорды, только плотнее прижалась к Эдварду попой, наверняка ощущая его затвердевший член. А потом спела второй куплет. Каллен знал, что это её любимая часть песни.

— Она была ветром, что приносит
Все тёмные мысли и страхи,
Что столько лет ты пытался забыть.
Он был пламенем, неукротимым и диким,
А ты была мотыльком, что летел на это пламя.

Эдвард с нескрываемым наслаждением слушал взволнованный, чуть дрожащий голос Беллы. Водил указательными пальцами вдоль её рук, оставлял поцелуи на влажной коже — везде, куда мог дотянуться, не меняя позы.

Он уже представлял, что будет делать с ней, когда Джаспер и Элис уйдут, а Сет крепко уснёт в своей кроватке. Видел, как томительно медленно очерчивает языком лилию на её животе, спускаясь всё ниже и ниже… Видел, как входит в неё быстро и резко, на всю длину. Слышал её крик удовольствия: его девочка всегда была громкой. Чувствовал, как сжимаются ноги Беллы, обхватившие его талию, как пятки врезаются в его ягодицы, пришпоривая, чтобы он двигался ещё быстрее… Слышал свой протяжный хриплый стон: «Моя Белль» …

Но начнёт Эдвард с другого: он застанет Беллу врасплох, прижмёт её к стене и вопьётся острым, жалящим поцелуем в её шею — туда, где бешено пульсирует жилка. Вдохнёт аромат её кожи, почувствует на языке её вкус — чуть солоноватый после долгого жаркого дня… Они продолжат в душе, под упругими струями, где в клубах пара смешаются запахи их тел, тесно сплетённых друг с другом. Он возьмёт Беллу сзади, слизывая с её кожи капли воды, чуть покусывая. Она будет двигаться вместе с ним, идеально подстраиваясь под его ритм, скользя ладонями по влажному кафелю стены… И только потом они переберутся в спальню…

Всё будет именно так. Или ещё лучше…

А пока Эдвард подразнивал Беллу мимолётными прикосновениями, водил пальцами вдоль позвонков, просовывал ладонь между ней и гитарой и щекотал пупок, ничуть не стесняясь свидетелей. Потому что в жизни всегда должно быть место маленьким безумствам, заставляющим сердце биться быстрее.

Одного только счастья недостаточно. Чтобы оно не казалось пресным, нужна капелька грусти, унция печали. Окрыляющее вдохновение, чтобы лететь по жизни, снося на своём пути все преграды. Любовь — такая, чтобы на разрыв, до сбившегося ко всем чертям дыхания, до щемящей нежности в груди, до искусанных в кровь губ; такая, чтобы раз и навсегда. И, конечно, толика безумств, чтобы добавить жизни немного остроты и ярких красок.

В этом был весь он — Его Инфернальное Величество. Умевший жить только так и никак иначе.
___________________________________________________

1. Имеется в виду кавер группы HIM (записанный при участии Санны-Джун Хайд) на песню «(Don’t Fear) The Reaper» группы Blue Öyster Cult.


2. Здесь использован текст песни «Колыбельная» группы Louna.


3. Имеется в виду песня «The Funeral of Hearts» группы HIM.