Глава 4. Ал. 4 октября.

Мой брат – знаменитая звезда квиддича, чья личная жизнь регулярно описывается во всех существующих магических газетах и журналах по всему миру, и которому за это платят тысячи и тысячи галеонов.
Моя сестра – испорченная дрянь, которая относится ко всем, как к собственным слугам, и ей за это ничего не бывает.
Моя мать – находящаяся постоянно на взводе журналистка на полставки, которая пишет все меньше и меньше, и как можно ее за это винить – с чего бы ей хотеть писать в газету, которая зарабатывает состояние, продавая рассказы о сексуальной жизни ее сына?
Мой отец – знаменитый на весь мир герой, который спас мир, когда был моложе, чем я сейчас, и люди до сих пор обожествляют каждый его поступок, и, о да, он мой босс.
Так что же остается мне?
Ну, я уже не в школе больше года, и все нормально, кажется. У меня есть работа, в которой я не до конца хренов, и, не считая того, что у меня в начальниках отец, я не совсем уж ее ненавижу. Конечно, я сейчас настолько далек от вершины, как только возможно, и быть начинающим аврором на обучении – совсем не гламурно. Обычно я работаю по ночам и почти ничего не делаю. Так что да, это не самая увлекательная штука на свете.
По крайней мере, тут Элизабет.
Элизабет Ричардсон, которая только и делала, что раздражала меня с тех пор, как нам было по одиннадцать – да, та самая Элизабет. Вот только теперь она меня не так уж и раздражает. На самом деле совсем не раздражает. Она почти единственное, что делает работу с девяти вечера до девяти утра терпимой. Она в таком же низком положении, как я, так что к нам обоим относятся, как к дерьму. Всегда хорошо, когда рядом есть кто-то, кто делит с тобой пинки и толчки – страдать лучше в компании.
Кто ж знал, что Элизабет хочет стать аврором, а? Никто, вот как. Она удивила практически всех, когда объявила, что не только подала заявление в Академию Авроров, но и оказалась зачислена, и собралась принять предложение. Ну а так как я был единственным из всей нашей компании, кто решил пойти этим путем, то было просто естественным, что мы с тех пор не разлей вода, особенно учитывая то, что теперь все вокруг или намного старше нас или настолько охрененно серьезные, что выглядят на хрен ненормальными.
Вот так все и началось.
И спустя некоторое время я осознал, что Элизабет не такая уж и раздражающая и что не такая уж она и пустоголовая сплетница, которая вечно ходила за Роуз, словно какая-то служанка. Думаю, все однажды вырастают, и теперь, без тугого клубка девиц вокруг, Элизабет стала такой же, как я – перерабатывающей, малозарабатывающей, низшим звеном в пищевой цепочке, аврором с ночной смены. И так мы оказались вместе.
А потом мы начали вместе спать.
И на этом все. Я имею в виду, сначала мы были друзьями, но потом стали проводить друг с другом все свое время. И в одну из наших редких свободных ночей мы надрались в сомнительном пабе, а следующее, что я помню – проснулся в ее постели без одежды. И на этом все. С тех пор мы постоянно это делаем.
Моя ли она девушка?
Нет, это не так. Элизабет сейчас против ярлыков, что довольно смешно, учитывая, что, когда мы были младше, она с ума по этому сходила, и ей все время нужен был парень. Но это прошло, и думаю, она действительно перестала заводить парней, но я не слишком обращал внимание. Хочу ли я, чтобы она была моей девушкой? Не знаю. Я думаю, она шикарная и явно привлекательная. Мне нравится быть с ней, и она делает весь этот ад хоть немного терпимым. Но если об этом подумать – получать все эти бойфрендовские штучки (секс), не делая все эти бойфрендовские штучки (покупка подарков) – это довольно приятно. Так что меня устраивает все так, как оно есть.
– Будешь продолжать так зевать – в конце концов отрубишься. И что тогда с тобой будет? – Элизабет поднимает глаза с чего-то там на своем столе и смотрит на меня как раз вовремя, чтобы увидеть мой очередной зевок.
– Думаю, я буду спать, – серьезно отвечаю я.
– И кто-то умрет, пока ты тут будешь дрыхнуть.
Я закатываю глаза и беру со стола какую-то папку:
– Если кто-то умрет, это будет такая же твоя вина, как моя, – указываю я. – И кроме того, мало шансов, что случится что-то настолько интересное. Мы не такие счастливые.
Элизабет выглядит так, будто хочет что-то сказать о моей бесчувственности, ведь я посмел заявить, что чья-то смерть станет для нас удачей, ведь нам будет, чем заняться. Но она сдается и хихикает – привычка, от которой она так и не избавилась:
– Тут так нахер скучно.
Она права. Уже почти три утра, и мы единственные во всем офисе, а может и во всем министерстве. За всю ночь ничего не произошло, и все, что у нас есть, чтобы не заснуть – гора бумажной работы, которая вовсе не отгоняет сон.
– Подумай, какой захватывающей была эта работа много лет назад, когда действительно происходили всякие вещи, – продолжает она. – Это все твой папа виноват.
Я вопросительно приподнимаю брови, и она серьезно смотрит на меня.
– Просто подумай, если бы он не спас мир, у нас может быть было бы сейчас, чем заняться. Потому что происходило бы что-нибудь интересное.
Я медленно киваю:
– Ага. Не считая того, что я, наверное, никогда бы и не родился. Потому что мои родители были бы к этому времени мертвы.
– Не будь таким эгоистичным, – улыбается она. – Подумай о ком-нибудь кроме себя.
– О, – снова киваю я. – Точно, прости. Это так эгоистично – хотеть жить.
– Вот это уважаю! – она широко улыбается. – А теперь расскажи мне что-нибудь интересное.
Это игра, в которую мы обычно играем, когда слишком устаем к середине ночи. Рассказываем друг другу что-нибудь, пытаясь не заснуть и развлечь друг друга. Есть только одно правило: можно рассказывать о чем угодно и о ком угодно, но это должно быть правдой.
Я думаю около секунды.
– Окей. Когда Лили было пять, она съела живого червяка, потому что Джеймс сказал ей, что тогда она отрыгнет бабочку.
Элизабет прыскает и прикрывает ладонью рот:
– О господи, почему он был таким злым?
– Был? – я качаю головой. – Он бы и сейчас сказал ей это, если бы был шанс, что она поверит.
– А заставлял ли он тебя съесть что-нибудь жуткое?
Я качаю головой:
– Неа, только один вопрос. Твоя очередь.
Она морщит нос и немного думает. Наконец:
– О! Сюзи сказала, что Элинор Мэнинг беременна и не знает, кто отец!
Не очень удивительно, учитывая, что Элинор Мэнинг была шлюхой с тринадцати лет. Но я не знал, что она забеременела.
– Ты говорила Роуз?
Элизабет закатывает глаза:
– Роуз нужно лет двенадцать, чтобы ответить на письмо, я даже уже больше не пытаюсь.

Это верно. Роуз явно не лучше всех умеет отвечать на письма. Думаю, она в депрессии на самом деле, но я не посмею сказать такого, потому что за это она проклянет меня из самой Ирландии. У нее там немного друзей, и потому она неосознанно отталкивает тех, которые у нее есть здесь, чтобы показать, что ей это не важно. Но это важно для нее, очень важно на самом деле. Роуз не из тех, кто может сносить бойкот – у нее глубоко укоренившаяся страсть нравиться, пусть даже она никогда, никогда этого не признает. И я думаю, ей тяжело переносить внезапную популярность Скорпиуса… Да, он конечно известен еще не на таком уровне, как Джеймс, но каждый, кто профессионально играет в квиддич, становится в каком-то роде знаменитостью. И за каждой такого рода знаменитостью начинают ходить, что может быть… Ну, раздражающим, я думаю.
И я не уверен в том, как Роуз это сносит.
Она привыкла, что внимание Скорпиуса сосредоточено на ней одной и что он боготворит землю, по которой она ходит. Она не привыкла к тому, чтобы у него были поклонники или чтобы к нему привлекалось положительное внимание. Все то время, что она его знает, она всегда была на самом верху социальной лестницы, а у него не было никаких других друзей, кроме нее, не говоря уже о девушках, умоляющих об одной ночи. Так что да, я думаю, для нее это шок и неожиданность, но это ведь не повод игнорировать всех своих друзей.
Ну и само собой, Роуз даже не знает обо мне и Элизабет, ну, не только она, конечно, потому что никто не знает о нас с Элизабет. Но учитывая, что Роуз - моя кузина и является, или была, лучшей подругой Элизабет, то могли быть причины, чтобы мы сделали для нее исключение в посвящение в тайну. В конце концов, мы не можем никому другому сказать – ведь мы потеряем работу. Есть главное правило, касающееся того, чтобы заводить романы с другими аврорами, и это правило звучит так: Не Делайте Этого. Точка. Оказывается, это отвлекающий фактор или что-то вроде, и они действительно косо смотрят на такое. Так что вот другая причина, почему я не слишком расстроен тем, что Элизабет предпочитает просто секс по дружбе. Ведь я не могу привести ее домой на обед знакомиться с родителями, учитывая, что папа – один из тех, кто может нас уволить. Ведь это может все усложнить? Думаю, может.
Ну и хорошо.
Пока меня устраивает просто ее трахать, и без одежды она шикарно смотрится. Так что, думаю, на самом деле есть не так уж много сверх того. Все так, как есть, и на настоящий момент, это отлично.
Мы проводим остаток ночи, снова и снова развлекаясь игрой Расскажи-Мне-Что-То-Интересное, пока, наконец, не заканчиваются все возможные темы. Тут мы решаем попытаться сделать что-нибудь и работаем над документами, что те, кто выше по званию, любят бросать на наши столы. Когда нам это наскучивает, мы решаем быстро перепихнуться в кабинете моего отца (мы думаем, что мы одни здесь, но нельзя не быть осторожным). А что? Может мы и авроры на обучении, но нам все еще девятнадцать.
И я где-то читал, что мужчины достигают пика своей сексуальности в девятнадцать, так зачем мне это пропускать?
Наконец поднимается солнце, люди начинают собираться на работу, и мы с Элизабет прощаемся. Это утренний ритуал, и у нас он получается хорошо. Мы расходимся и ведем себя как обычно – никто не замечает. Я даже здороваюсь с половиной своей семьи, пока они ползут на работу и ничего не подозревают.

Ну и конечно, так как я нашел в себе силы поздороваться, меня тут же окрутили в няньки – вот такая моя жизнь. Я не умею говорить «нет», так что, когда я заявляюсь в кабинет тети Гермионы, чтобы поприветствовать ее, то в итоге тащу домой шестилетку.
– Ох, Ал! Слава богу! Ты не можешь присмотреть за Лэндоном? Пожалуйста. Он должен был отправиться в Нору, но Молли заболела. И я как раз собиралась звать твою маму, но думаю, она сегодня работает. Правда, я бы не просила, если бы это не было нужно, я знаю, ты устал, но не мог бы ты за ним приглядеть? Только ненадолго. Я уйду после обеда, но мне нужно столько переделать, прежде чем я смогу уйти насовсем. Спасибо огромное, ты просто спас мне жизнь!
Ну вот так. Она толкает ко мне Лэндона, и он столь же недоволен таким развитием ситуации, как и я. Для начала, он зол, что его в такой ранний час вытащили из постели, ну и чтобы сделать все еще хуже, он уже достаточно большой, чтобы беситься из-за того, что его мать настолько занята работой, что тащит его с собой в офис в надежде кому-нибудь спихнуть.
Ну и на самом деле, Лэндон – избалованный сорванец, что хуже всего.
Он был довольно милым, когда был младше, и все надеялись, что таким и останется. Но нет, в итоге он как бы во всем пошел в Роуз, и она единственная на планете находит это забавным. Это смешно, правда, потому что Хьюго совсем не такой – он как-то оказался совершенно нормальным, так что можно верить, что их родители не специально их такими выращивают. Но мозги, наверное, передаются с кудрями, потому что Хьюго из них единственный не кудрявый, и он единственный не какой-то вундеркинд. Он не тупой во всех смыслах, но и не такой умный, как Роуз, Лэндон и их мама (кудри, помните?), совсем не такой. Мне жаль Хьюго, правда. Я имею в виду, как будто недостаточно ужасно было то, что он рос в постоянном сравнении с Роуз, так теперь еще и оказалось, что и его братишка – маленький гений. К счастью для него, он единственный, которого почти все любят (по крайней мере, в нашей семье).
Разница между Лэндоном и Роуз в том, что Роуз выросла в уединенном окружении. Как и я, она мало что знала о том, как на самом деле знамениты ее родители, пока не пошла в Хогвартс. Так что она просто была рано развитой всезнайкой. А вот Лэндон же, с другой стороны, просто возрос под светом софитов. Его мать принесла присягу министра, когда ему было три, так что он никогда и не видел разницы. Было невозможно укрыть его от этого знания, так что он представляет, насколько знамениты его родители и знает, что они просто смехотворно важны. Не говоря уже о том, что он избалован сверх меры, – не своими родителями, конечно – но он, в конце концов, самый младший внук во всей семье (не считая детей, что завела парочка моих кузин). И он слишком нафиг умный для своего же блага, что только увеличивает его испорченность. Он умный, и знает это. Вот полный рецепт кошмара.
– Мне не нужна нянька, – твердо говорит он, пока я тащу его из министерства по лондонским улицам. Обычно я просто аппарирую домой, но не доверяю себе транспортировку Лэндона, потому что мы оба можем расщепиться на кусочки. Кроме того я живу недалеко от министерства, и немного свежего воздуха привередливому ребенку не повредит.
– Думаешь, можешь оставаться в одиночестве? – я хватаю его за плечо, прежде чем он выскакивает на дорогу прямо под колеса двухэтажному автобусу.
– Я не младенец, – пыхтит он, явно уязвленный тем, что его жизнь пришлось спасать в первые же пять минут.
– Тебе шесть.
– Это значит «не младенец».
– Ладно, – пожимаю я плечами. – Тогда назовем это присмотром за пацаном.
Я слежу за светофором, чтобы поймать момент, когда безопасно будет переходить (если к улицам Лондона вообще можно применить термин «безопасно»).
– Ты сам еще пацан, – он собирает руки на груди и отказывается двигаться, когда наконец загорается зеленый, и я подталкиваю его в спину.
– А ты уже почти мертвый пацан, – мрачно бормочу я, наклоняюсь и хватаю его за талию. Он, конечно, это ненавидит, но я не собираюсь пропускать зеленый свет, пока есть возможность перейти улицу. Так что, если мне придется тащить его через дорогу вопящим и трепыхающимся, я это сделаю.
И он так и поступает – вопит и вырывается, я имею в виду. Пожилая женщина смотрит на меня с презрением и шипит что-то об издевательствах над детьми. О, я могу об этом только мечтать. Клянусь, если и есть на свете ребенок, в которого надо вколотить немного мозгов, то это вот этот. Но шансы на это малы, так что не повезло.
– Я тебя ненавижу, – злобно выплевывает Лэндон, когда я наконец ставлю его на землю.
– Погоди, дай отплакаться, – закатываю я глаза и хватаю его за руку. Он изо всех сил старается вырваться, но я крепко ее держу. Последнее, что мне нужно – потерять сына министра магии посреди площади Пиккадилли. Это было бы просто фантастично. Меня бы не только бросили в Азкабан, а еще сразу же оттуда бы и выпустили, чтобы вся моя семья в полном составе могла меня убить.
– Однажды я буду больше тебя, – угрожает он сквозь зубы.
Ага, ты и весь остальной мир, малец. Я даже не тружусь отвечать, просто тащу его вниз по улице к своему дому. Мы быстро добираемся дотуда, и он изо всех сил старается цепляться ногами, пока я тащу его вверх по ступеням. Когда я наконец открываю дверь и вталкиваю Лэндона, оказывается, что в квартире слишком тепло, так что я открываю пару окон и впускаю осеннюю прохладу. Я люблю эту квартиру – она не слишком большая, не слишком маленькая. Она принадлежит моим родителям вообще-то – папа купил ее несколько лет назад, когда они с мамой собирались разводиться, но так как этого не случилось, у них оказалась еще небольшая потрясающая собственность в центре магловского Лондона. Джеймс переехал сюда сразу после окончания Хогвартса, но как только разбогател, ему понадобилось найти себе местечко попрестижнее. Так что я занял эту квартирку, и Лили может пойти в жопу, если думает, что и до нее дойдет очередь, когда она закончит Хогвартс следующей весной. Потому что мне здесь нравится, и я хочу остаться тут навсегда.
Я оставляю Лэндона в передней, пусть развлекается сам. Уверен, он найдет, чем заняться, даже если ему придется разрушить для этого всю мою квартиру. Я зову его из кухни и спрашиваю, завтракал ли он, но он намеренно меня игнорирует. Мне плевать. Я хватаю пару яиц из холодильника и ставлю их жариться, пока делаю то же с хлебом, правда кладу его для этого в тостер. Потом сажусь и расслабляюсь, ожидая, пока еда приготовится. И когда я иду в гостиную и пихаю сэндвич с яйцами Лэндону, он в кои-то веки не спорит и начинает есть, не умничая.
Я скидываю кроссовки и лениво падаю на мягкий диван. Я кошмарно устал и чувствую, что мои веки становятся все тяжелее и тяжелее с каждой секундой. Я чувствую себя так, будто могу проспать теперь часов восемь или девять. Но у Лэндона, само собой, другие планы.
– Ты хорошо прожарил эти яйца? Моя сестра говорила, что можно умереть, если съесть непрожаренные яйца.
– Твоя сестра врет, – бормочу я, и мои глаза закрываются против моей же воли.
– Моя сестра, – поправляет он меня, – учится на целителя.
– А еще твоя сестра – патологическая лгунья. Она не может этого не делать.
– Я скажу ей, что ты так сказал.
Я пожимаю плечами.
– И я скажу ей, что ты специально накормил меня сырыми яйцами, чтобы убить.
Я открываю один глаз и смотрю на него. Если бы это был какой-то другой ребенок, это было бы забавно, но это Лэндон, и он полностью серьезен. Наконец, я вздыхаю и открываю второй глаз. Я машу палочкой в сторону книжной полки и легко хватаю книгу, которая ко мне прилетела. Протягиваю ее ему.
– На, тренируйся читать.
Он смотрит на меня так, будто я какой-то слизняк, полностью тупой, с ног до головы.
– Мне не нужно тренироваться читать, – значительно говорит он. Но берет книгу, когда я толкаю ее к нему и выхватываю недоеденный сэндвич. – Эй!
– Не хочу, чтобы ты умер, – бормочу я с набитым ртом. – Читай.
Он расстреливает меня взглядом, пока я приканчиваю сэндвич, но садится у кофейного столика и открывает книгу. Не знаю, что за книга, и мне плевать. Я просто хочу спать…
Думаю, в этом я добился успеха, потому что следующее, что я осознаю – как кто-то стучит в мою дверь. Лэндон отрубился, лежа головой на открытой книге. Он намного милее, когда спит – выглядит почти человеческим ребенком, а не демоном. Я силой поднимаю себя, следя за тем, чтобы не потревожить его, и иду открывать дверь.
Да.
Это тетя Гермиона пришла избавить меня от обязанности приглядывать за дьяволом во плоти. Двое громил из моего отдела держатся в нескольких метрах от нее. Я поднимаю руку, чтобы поприветствовать их, и они кивают в ответ на этот жест, но оба выглядят намного серьезнее, чем были бы на любом другом занятии. Но авроры готовы расшибиться, чтобы получить работу в министерской охране, и теперь они ведут себя с таким фальшивым профессионализмом, что это почти забавно. Почти.
– Ох, спасибо тебе! – она выглядит запыхавшейся и изможденной, когда проходит в мою квартиру, оставляя своих охранников за дверью. – Ты просто спас мне жизнь! – она хватает меня за плечи и с благодарностью клюет меня в щеку.
– Лэндон спит, – говорю я ей, прежде чем она начнет криком звать его.
– О, замечательно, – тут же понижает она голос. – Он был немного раздражен, когда я разбудила его утром. Думаю, он не выспался.
Ага. Как будто этому мальцу нужно оправдание, чтобы раздражаться. Но я этого не говорю конечно, а лишь киваю и задумываюсь, а видит ли она, что я тоже хочу спать? В конце концов, это не Лэндон только что отстоял двенадцатичасовую ночную смену, верно?
– Я хотела спросить тебя, – она останавливается на секунду, чтобы перевести дыхание. Клянусь, она все время бежит. – Ты что-нибудь слышал от Роуз в последние дни?
– Неделю назад, наверное, – я облокачиваюсь о косяк, а она рассеянно разглядывает ногти.
– Я тоже давно от нее ничего не получала, – она хмурится. – Я о ней немного волнуюсь.
– Она в порядке, уверен. Не знаю, может стоит спросить Скорпиуса? Уверен, с ним она говорит…
– Мне кажется, она несчастна, и я волнуюсь.
Я не закатываю глаза, но мне этого хочется. Не поймите меня неверно, я люблю Роуз, может даже больше, чем кого-либо еще в целом мире, но я все о ней знаю. И я знаю, что она не заслуживает и половины того беспокойства, что люди на нее тратят. Она делает такую фигню специально, по плану. Да, она, наверное, несчастна, и да, я думаю, она расстроена. Но она знает, что делает, когда игнорирует письма своей матери и заставляет ее волноваться без нужды. Роуз никто иная, как манипуляторша, и она точно знает, как играть с людьми и как добиваться сочувствия, которого не заслуживает. Ей не следовало прекращать свою терапию, потому что может она и выросла, но ее внутренние склонности к психозам все еще на месте (ну ладно, может я немного драматизирую).
И так как я полная ей противоположность, у меня нет другого выбора, и я играю роль озабоченного племянника и заверяю ее мать, что она в порядке:
– У нее все в порядке, – обещаю я. – Она просто действительно занята учебой на этом курсе. Она действительно очень загружена.
На самом деле я понятия не имею, какая у нее нагрузка, потому что Роуз не говорит со мной, чтобы я мог узнать что-то типа того, но тете Гермионе этого знать не следует.
Она кивает и улыбается самой лучшей из фальшивых улыбок:
– Хорошо. Ну отлично. Я заберу Лэндона, а ты отдохни, выглядишь вымотанным.
Ну спасибо, что заметила после того, как спихнула на меня своего ребенка.
– Спасибо, – я натягиваю собственную фальшивую улыбку. – Я немного устал.
Она идет туда, где на столе отрубился Лэндон, и наклоняется, чтобы его поднять. Хорошо, что он еще маленький для своего возраста, так что она сама может поднять его довольно легко. Он бормочет что-то нечеткое и немедленно прячет свое лицо в ее шее. Она целует его в макушку и приглаживает кудри, и это просто смешно, каким нормальным он вот так выглядит. Если бы он только мог спать все время.
Она тянется, чтобы снова поцеловать меня в щеку.
– Спасибо, – серьезно говорит она. – Правда, ты спас мне жизнь.
Я пожимаю плечами и выдавливаю полуулыбку.
– Нет проблем.
– Если будешь писать Роуз, скажи, чтобы написала матери, – она смеется, но я слышу, что смех этот нервный и неискренний.
– Сделаю, – обещаю я.
Она кивает и приподнимает руку так высоко, как может, чтобы помахать на прощание:
– Люблю тебя.
– И я, – я придерживаю дверь и машу, пока она идет вниз по лестнице к ожидающим ее телохранителям.
И когда я закрываю дверь и иду к спальне, я не могу немного не злиться на Роуз. Не понимаю, зачем она делает половину того, что делает, но я действительно не понимаю, зачем она специально заставляет свою мать страдать?
Интересно, сколько времени понадобится, пока ее мать окончательно сорвется?