Глава 33. 4 марта

Было легче всего, когда дом был полон. Конечно, это еще и сводило с ума, учитывая, насколько ее семья (особенно невестки) может быть утомляющей и удушающей. Но это было хорошо, полагала она, потому что это отвлекало ее разум на другие вещи. Когда ее раздражала мать, или невестка, или даже кто-то из ее детей, у нее не было времени думать о том, что на самом деле происходит.
Два с половиной дня. Точнее, шестьдесят четыре часа. Столько прошло с того момента, когда она в первый раз об этом услышала, и с того времени она спала ровно два часа и семнадцать минут. Удивительно, но она не чувствовала себя усталой. Как будто ее тело отказывалось сдаваться естественной нужде сна, потому что сон был самым жестоким временем дня. Кто-то скажет, что это было бы блаженным забытьем, но она лучше знала. Сон не приносил ей забытья, по крайней мере, мирного. Те два часа, что она провела во сне, были забиты непонятными снами, и ее разуму не на чем было сосредоточиться.
Люди все пытались отправить ее в спальню прилечь. Казалось, что все верили, что сон принесет ей успокоение. Но она не могла представить менее успокаивающего места, чем ее спальня. Она избегала ее любой ценой, входя туда только за тем, чтобы схватить новую смену одежды и тут же выйти с ней в ванную на первом этаже, чтобы там переодеться. Она не прикасалась к постели с того момента, как узнала, и по странному капризу судьбы постель была разобрана и в беспорядке. Она всегда была очень организованным человеком, и ее постель никогда не оставалась незаправленной, но в утро того дня, когда все случилось, она слишком торопилась, чтобы прибрать ее. А когда она пришла домой вечером, она была слишком занята сначала Лэндоном, а потом работой, чтобы озаботиться этим. Тем более все равно было уже слишком поздно. Они и так скоро лягут спать, решила она, так какой смысл заправлять постель, чтобы расправить ее пару часов спустя?
И вот теперь все было так. Простыни были смяты, одеяло едва не падало на пол, подушки были скручены и сморщены.
И она отказывалась к ним прикасаться.
Она накричала на мать вчера, когда та предложила прибраться и постирать простыни. Она была слишком груба, конечно, и не хотела такой быть. Но она просила оставить ее в покое и сказала, что способна сама прибирать в своем доме. Прошлым вечером она поймала Лэндона, когда тот пытался залезть на кровать, и слишком резко схватила его, оттащила и накричала, чтобы он знал, что ему нельзя играть в ее комнате. И когда он посмотрел на нее широко раскрытыми от страха глазами такого знакомого голубого цвета, она притянула его к себе и крепко обняла. Потом она раз пятнадцать извинилась и отнесла его в его собственную кровать, где и впала в пару часов тяжелого сна.
И вот так все это и было.
Она не могла спать. Не могла позволить себе попасть в эту ловушку, потому что она не была к этому готова. Не была готова ни к чему из этого. Не была готова встретиться с этим и тем более не была готова с этим смириться.
Она не была готова прощаться.

Когда ей было восемнадцать, он ушел. Ушел и разбил ее сердце больше, чем она тогда хотела признаваться. Она плакала каждую ночь и клялась себе, что больше никогда не позволит ему причинить ей такую боль. Конечно, это не имело смысла, потому что они тогда не были вместе. Не по-настоящему. В то время они были друзьями, и хотя они оба знали, что есть что-то более сильное в глубине, на поверхность это не всплывало. Он не был ее любовником, не был ее парнем, он тогда ее даже ни разу не поцеловал, и все равно он разбил ей сердце.
Она не должна была удивляться. С тех пор, как она была маленькой девочкой, он всегда мог причинить ей большую боль, чем кто-либо еще. Когда они были детьми, он сводил ее с ума и делал все, чтобы специально ее раздражать. Иногда он дразнил, а иногда действительно бывал груб. Иногда он доводил ее до слез. Даже когда она запрещала себе плакать, все равно все заканчивалось слезами.
Но тем вечером, тем вечером, когда он исчез из лесов после дурацкой ссоры, она плакала сильнее, чем плакала когда-либо в жизни. Она не помнила, как заснула той ночью, и пообещала себе, что это последний раз, когда он причинил ей боль. Она не собиралась позволять ему снова причинять ей боль. Вот что она говорила себе снова и снова каждую ночь, пока он не вернулся. И она не простила его немедленно. Ей хорошо удавалось хранить обиды, а если когда и следовало обижаться, то тогда.
Но однажды она чуть не погибла. И очнулась в свободной спальне его старшего брата. Он был с ней, и, когда она пришла в себя, она была шокирована, когда увидела, что он плачет. Она не помнила, чтобы когда-либо видела его плачущим раньше. И вот впервые он плакал из-за нее. Он поклялся в тот день, что больше никогда, никогда ее не оставит. Он умолял ее простить его и клялся всем, что у него было, что он больше никогда не сделает ей больно.
И она ему поверила.
Но он солгал. Он уходил не в последний раз. Теперь он ведь ушел, верно? Ушел и никогда не вернется. На этот раз он не услышит голос из делюминатора, чтобы аппарировать назад к ней. Он не сможет вернуться. Он ушел. Он нарушил свое обещание и оставил ее. И она не могла понять, почему.

Она наблюдала за своими детьми все эти дни после его смерти и заметила, что они стали ближе, чем раньше. Особенно Роуз и Хьюго, потому что они оба и так достаточно хорошо ладили с Лэндоном. Но Роуз и Хьюго никогда не были лучшими друзьями и, пока росли, ругались намного чаще, чем она хотела бы. Конечно, Роуз всегда была взрывной и вспыльчивой, даже в самом лучшем случае, и даже Хьюго, обычно такой тихий и сдержанный, реагировал на нее довольно агрессивно. С возрастом они прекратили это, но взаимной любовью все-таки не прониклись. Но теперь они стали ладить довольно хорошо: стали значительно внимательнее друг к другу, при этом отдалившись от всех остальных (кроме Скорпиуса, который был рядом с Роуз двадцать четыре часа в сутки).
Приходили их друзья, но они не оставались надолго. Их кузены тоже пытались сблизиться с ними, но их встречали не так дружелюбно, как обычно. Никто из них не знал, какую роль сыграл Ал в смерти их отца, и она, насколько могла, надеялась, что так останется как можно дольше. У Роуз и так уже была какая-то защитная реакция на Ала: она винила его уже только за то, что он принес ей вести. Ей не нравилось думать о том, что случится, когда откроется вся правда. Если честно, ей самой трудно было смотреть на своего племянника с тех пор, как она все узнала. Не то что бы она винила его, во всяком случае, не специально… но ей было тяжело. И она не могла не отметить, что он допустил много дилетантских ошибок. Головой она понимала, что он еще ребенок и что он не напрашивался на проклятье. Но все равно трудно было с этим смириться, зная, что ее муж все еще был бы жив, если бы не Ал. Но все же ей не хотелось так думать, не хотелось бесчестить себя, обвиняя во всем племянника, который всего лишь оказался в неправильное время в неправильном месте.
Но Роуз так не подумает.
Роуз будет его обвинять. И это разрушит их отношения навсегда. Ее сердце болело при одной мысли об этом, ведь Ал всегда был одним из немногих, кому доверяла Роуз. В ее жизни было не так много людей, с которыми она была бы так близка, и Ал всегда был ее самым старым другом и должен был оставаться самым близким. Но она знала, что после этого все будет кончено. Жизнь больше не вернется в нормальное русло, несмотря ни на что. Потому что, как и она, Роуз всегда будет знать и она никогда не сможет этого забыть.

Женщины (или Тетки, как их в последние два дня начали называть дети) возились на кухне, пытаясь приготовить какую-то еду, и обманывали себя, думая, что ее съедят. Но она не стала их разубеждать, позволяя им делать, что хотят, копошась с обедом. Здесь же была ее свекровь, старалась себя чем-то занять. Она была уже не молода, и смерть младшего сына ее сильно потрясла.
Но это было не так, как в прошлый раз. Когда умер Фред, семья скорбела, но они все сплотились, помогая друг другу. В основном все старались помочь Молли и Джорджу. Они все еще делали это: следили за Молли, стараясь убедиться, что она в порядке, но на этот раз казалось, что ей это не так нужно. Теперь, в старости, она казалась сильнее, чем была тогда. Это было странно, и иногда она смотрела на свою свекровь, пытаясь понять, откуда взялась вся эта сила.
Сама она в этой ситуации была Джорджем.
Странно было так себя чувствовать, но это было лучшее сравнение, что приходило ей в голову. Джордж был раздавлен гибелью Фреда, и понадобилось несколько месяцев, прежде чем он хоть наполовину вернулся в нормальное состояние. Все старались держаться к нему поближе, возились с ним, пытались о нем позаботиться, но она помнила, как он смотрел на них – так, словно хотел, чтобы его оставили в покое. И теперь она это полностью понимала. Она хотела, чтобы они просто оставили ее в покое. Ей хотелось слышать шум где-то на заднем плане и на что-то отвлечься, но, если бы еще кто-нибудь спросил, в порядке ли она, она бы закричала.

Конечно, она не была в порядке. Умер ее муж. Ее дети остались без отца. Во всех планах, которые она строила на свою жизнь, теперь появилась огромная дыра. Это было нечестно, и она часто думала о том, как замечательно было бы выйти во двор, и закричать, и начать ругаться, и крушить все вокруг себя, пока ее жизнь не перестанет неконтролируемо вращаться вокруг нее. Но она этого не делала. Она не могла этого сделать, потому что она нужна своим детям. Она должна была показывать им, что все будет хорошо и они со всем справятся.
Ее собственный отец умер восемь месяцев назад, и, даже будучи взрослой женщиной, она была подавлена тем, насколько беспомощной и одинокой она себя ощущала. Это было хуже, чем она когда-либо себе представляла, и ее сердце было разбито. Но она была взрослой, взрослой женщиной с собственными детьми. Для нее было нормально терять родителей: такое происходит, когда ты достигаешь определенного возраста. От этого не становится легче, но это ожидаемо.
Но ее собственные дети были еще маленькими.
Да, Роуз и Хьюго не были малышами, и по закону формально они были взрослыми. Но они все равно были детьми. В семнадцать и девятнадцать никто еще не готов к чему-то подобному. Они были слишком юны, чтобы потерять отца. А Лэндон… Лэндону было семь – едва исполнилось семь. Он был маленьким. Он был маленьким мальчиком, который до сих пор еще полностью и не понимал, что такое смерть. Он все еще спрашивал о своем деде, спрашивал, когда он вернется, несмотря на то, что ему несколько раз разъясняли ситуацию. Он был умным ребенком, но даже умные дети не всегда понимают окончательность смерти. Не в семь лет.
Как он мог это сделать? Как он мог вот так вот бросить своих детей? Он нужен Лэндону, чтобы учить его квиддичу, взять его на последний матч Пушек в сезоне, как он обещал две недели назад. Он нужен Хьюго, бог знает, как он нужен Хьюго, чтобы помочь ему справляться с ребенком и пройти через начало отцовства. Хьюго и так был слишком юн для этого, и ему нужна была вся помощь, какая только возможна. И Роуз… Роуз всегда была его любимицей. Когда она сердилась на дочь и начинала на нее кричать за то, какой та была грубой, злобной, за то, что влипла в одну из миллиона неприятностей, которые устраивала всю свою жизнь, он прикрывал рот и старался скрыть смех кашлем. Это бесило ее, конечно, и она начинала кричать на него за то, что он потакает ее поведению. Но это никогда не прекращалось. Роуз была его малышкой и оставалась такой всегда. Он всегда был к ней ближе, чем она, и иногда она с трудом боролась с завистью к этому. Сколько раз в жизни она хотела, чтобы у нее с дочерью были спокойные, близкие отношения. Но этого никогда не было. Роуз был нужен он. Она больше всего волновалась о ней, и ее пугала мысль о том, что может случиться. Роуз был нужен он, а он ушел.
Он ушел от них всех.

Ей хотелось его за это возненавидеть. Она хотела ненавидеть его за то, что он бросил своих детей, бросил их жизнь, бросил их мечты. Она хотела ненавидеть его за то, что он бросил ее. Она уже миллион раз в жизни пыталась его ненавидеть, и это всегда длилось недолго. Но это не имело значения. Она не думала, что могла бы его простить, и, если честно, не хотела. Принять гнев было легче, чем отчаяние, а в отчаяние она отказывалась впадать.
«Это нормально – плакать».
Она слышала эту дурацкую фразу по двадцать раз на дню с тех пор, как это случилось. Каждый раз, когда кто-то говорил это, ей хотелось ударить его и заорать, спасибо, мол, большое, а то она и не знала, что плакать в Англии разрешается законом. Им было легко это говорить, верно? Им даже легко было и поплакать. Им не надо было заботиться о трех детях. Им не надо было готовиться к похоронам. Им не надо было управлять гребаной страной.
Так что да, для всех нормально и хорошо было плакать, но не для нее.
Если она даст волю слезам, они никогда не остановятся. Она была уверена в этом. Она сразу сломается и не сможет нормально функционировать. Она не могла себе позволить дойти до этого. Ей нужно было сфокусироваться на гневе по отношению к нему, на обиде за то, что он оставил ее одну заботиться обо всем. На злости, которую она чувствовала, за то, что он нарушил свое обещание и сделал то, что когда-то поклялся никогда больше не делать.
И в тот день, когда она наконец-то решила принять душ, она вошла в спальню за чистой одеждой. Она проигнорировала расправленную постель и подавила желание лечь и уснуть на миллион лет. Она пошла прямо к гардеробу и достала какой-то скучный наряд. Она пыталась не обращать внимания на другую часть шкафа, где висели его вещи, но, конечно, это было трудно. И когда она повернулась, чтобы поскорей направиться к выходу, она случайно увидела их краем глаза, и на секунду ей почти показалось, что он был здесь. Пиджак, который он купил для рождественского ужина, висел в нескольких сантиметрах от ее лица, и, казалось, насмехался над ней. Она не думала дважды, прежде чем стянуть его с вешалки и разорвать с силой, о которой она и не подозревала. Она оторвала сначала один рукав, потом второй. А потом она прижала коленкой спинку пиджака и со всем удовольствием разорвала его ровно посередине. От звука рвущейся ткани и ниток ей необъяснимо стало легче. Поэтому она взялась за рубашку и брюки. И прежде чем она это осознала, половина гардеробной уже была пуста, и там не осталось ничего, кроме обрывков и лоскутов на полу. Вешалки были пусты, кроме нескольких рубашек, которые она каким-то образом пропустила.
И она почувствовала себя… сильной.
Она понимала, что была совершенно беспомощна, и, уничтожая его одежду, она ощущала тот контроль над ситуацией, которого жаждала и который ей был нужен. Это заставило ее почувствовать себя не такой бессильной, как будто было что-то, что она могла сделать.
Она могла уничтожить его одежду, как он уничтожил ее жизнь.
Несколько секунд она стояла там одна, глядя на порушенный гардероб и на бесполезные теперь обрывки одежды на полу и полках. Они все еще пахли им, все еще выглядели, как его. Она знала, что должна была их собрать, но не могла себя заставить.
Поэтому, не удостаивая их вторым взглядом, она покинула гардеробную и вышла из спальни.
И она оставила его так же бездушно, как он оставил ее.