Посреди ночи у Эдварда звонит телефон. Мой благоверный резко подскакивает, тут же ответив на звонок. Бормочет что-то похожее на «ладно» и «точно?». А в конце добавляет: «Уже еду».
Чувствую, как он встает с кровати. Тянусь к своему телефону, с удивлением увидев, что еще только три часа ночи.
— Черт, — тихо ругается Эдвард.
В темноте мне не видно его лица. Но я слышу шелест ткани и вижу очертания его тела, когда он спешно натягивает на себя одежду.
Я быстро сажусь.
— Что случилось?
— Ничего. Обычная рабочая хрень.
Я включаю лампу.
— В такое время?
Он слышит в моем голосе обвинение, слышит, что я не умоляю сказать мне правду.
— Да. Ложись. Я поздно вернусь домой.
Без лишних слов он исчезает в другой комнате. Я продолжаю сидеть на постели, мысленно проигрывая множество ужасных сценариев. Внутри все переворачивается с каждой пробегающей в голове идеей.
Я прислушиваюсь, жду, что откроется и закроется входная дверь, жду момента, когда можно будет расплакаться вволю. Но слышу лишь, как в туалете рвет Эдварда, а потом смывается вода.
Я подхожу к ванной, два раза стучу. Через закрытую дверь спрашиваю, все ли с ним в порядке. Эдвард не отвечает, и я осмеливаюсь зайти.
Лицо у него бледное, а взгляд испуганный. Волосы торчат на лбу, и трясущейся рукой он пытается их пригладить. Никогда не видела его в таком состоянии. Исчез излучающий уверенность мужчина, и это меня пугает.
Я встаю на колени, протягиваю руку, чтобы коснуться его ладони, но он отстраняется. Встает и проходит мимо меня, направляясь на кухню.
— Что происходит? — требовательно спрашиваю, идя за ним. — Ты заболел?
Он меня игнорирует. Включает кран и набирает в ладонь воду. Смачивает рот, а потом расплескивает по лицу.
— Ну же, — предпринимаю очередную попытку, — поговори со мной.
— Господи, — рычит Эдвард. Взгляд у него злой, а слова источают холод. — Блин, я же сказал, что у меня дела по работе.
Услышав тон его голоса, я шарахаюсь в сторону. Мы никогда так не разговаривали друг с другом. Никогда. Даже в самые худшие времена.
Глаза щиплет от слез, а к щекам приливает кровь.
— Не разговаривай со мной в таком тоне. Черт побери, ты не имеешь права.
— Прости, — шепчет он, крепко зажмурившись. — Прости.
Он тянется к пачке сигарет, засунув ее в задний карман. Натягивает ботинки и, избегая моего взгляда, берет ключи.
— Не верю своим глазам. Ты уходишь, вот так? — спрашиваю я, желание призвать его к ответу сильнее прежнего. — Даже не скажешь, что вообще происходит?
— Не могу.
— Отнюдь, — подчеркиваю я. — Ты можешь все мне рассказать.
Он бредет к входной двери.
— Сейчас на меня столько всего свалилось, так что замнем пока тему.
— Что свалилось? Я ничего не понимаю, а ты не рассказываешь.
— Да я понятия не имею, как рассказать тебе об этом. Ты ни черта не поймешь.
Он расплывается перед глазами. Я смахиваю слезы.
— Единственное, чего мне не понять по твоей милости — что происходит.
— Не твое дело. — Слова режут по больному, но следующая фраза убивает наповал: — А если будешь ебать мне мозги, лучше тогда, мать твою, уходи.
Он произносит это с такой легкостью. Словно бросает мне вызов. Словно не верит, что так я и поступлю.
Через десять минут после того, как он пулей вылетает из квартиры, я собираю сумку. Не плачу. Я принимаю его вызов.



Когда в шесть утра я заявляюсь в отчий дом на Статен-Айленд, на лице матери видно такое волнение, что еще чуть-чуть — и я ударюсь в слезы.
Но я не плакала, когда уходила от Эдварда, не плакала на пароме и не стану плакать сейчас.
— Белла, солнышко, во имя всего святого, как ты здесь оказалась? Что случилось?
Она уводит меня в дом, выхватив из моей трясущейся руки сумку. Задает еще больше вопросов, на которые я не знаю ответов.
Я не могу сказать ей о том, что мне больше некуда идти. Что я разорвала договор об аренде из-за переезда к своему парню. Что не могу довериться Анжеле, потому что она поймет: я ей врала. Не хочу, чтобы моя мать знала, что последние девять месяцев я провела, отказавшись от прежней жизни ради Эдварда. А теперь у меня ничего и никого не осталось, потому что я жила только его нуждами.
— Мне просто захотелось домой, — говорю я.
С минуту она изучает меня взглядом, но не настаивает. Напротив, она обнимает меня, наливает кофе и спрашивает, что приготовить на завтрак.
Когда отец находит меня сидящей за их столом, он притворяется удивленным до глубины души.
— Вряд ли это моя дочь. Сегодня не Рождество, не День благодарения, так с чего бы ей приезжать в гости к своему старику?
Мне нет нужды поднимать глаза от блинчиков. Я и так знаю, что сейчас мама испепеляет его взглядом, предупреждая, что не стоит спрашивать, почему я оказалась у них дома.
Я даю ему расплывчатый, неопределенный ответ: взяла выходной на работе. Сомневаюсь, что он верит, но, кажется, этого достаточно, чтобы он больше не задавал вопросов.
На ходу он ласково сжимает мое плечо.
— Ну, в любом случае, Белл, приятно видеть твое симпатичное личико этим утром.
Его забота сдает его. Он наверняка в курсе, почему я тут оказалась. Глупо, но оттого я чувствую себя маленькой и жалкой.
Чувствую стыд.
Примерно в девять утра я звоню в галерею и сообщаю, что сегодня меня не будет. Говорю, что не знаю, когда вернусь на работу, потому что заболела. Не такая уж ярая ложь.
В итоге отец уезжает на работу, а мама носится по дому, пытаясь отвлечь меня бессмысленной болтовней. Когда часы отбивают полдень, я предлагаю съездить вместо нее по делам — ищу любой предлог, лишь бы не чувствовать, как меня душит эта обстановка.
Я бесцельно катаюсь на машине, потом подъезжаю к парковке у «Старбакса». Не выхожу из тачки, просто сижу, наконец разрешив себе поразмышлять насчет Эдварда.
Интересно, чем он сейчас занимается. Что делал в три утра. Дома ли он уже и знает ли, что я ушла от него.
Но больше всего меня интересует, волнует ли это его.
Я воспроизвожу в памяти нашу ссору. Припоминаю все сказанные им слова и его реакцию.
Гнев еще силен, но теперь, когда я возвела между нами стену, закрадываются сомнения. Они пригвождают меня к сиденью, пригибают вниз. Я пытаюсь предугадать, не близка ли паническая атака.
Я давила на него? Была слишком настойчивой и требовательной? Позволила своей неуверенности взрасти так, что она вырвалась из-под моего контроля?
Вопросы остаются без ответа, а ноющая боль в груди никак не хочет исчезать. Не понимаю, как я очутилась в этой ситуации, когда сердце мое и все естество во власти Эдварда.
Солнце начинает заходить, а поскольку больше пойти некуда, я возвращаюсь в дом родителей.
Встав на подъездной дорожке, я вижу отца, сидящим на крыльце с банкой пива. Когда я подхожу к нему, он ничего не говорит, лишь хлопает по качелям, приглашая сесть рядом.
— Мама волновалась, что ты уехала в город, даже не поужинав. — Он разражается смехом, но я не присоединяюсь к его веселью, и отец начинает кашлять. — Тут Эдвард замешан?
Я пожимаю плечами. Не хочу давать ему никакой информации. Не хочу рассказывать о событиях, от которых он возненавидит мужчину, которого я люблю. За эти годы они встречались несколько раз, но, думаю, родители знают больше, чем я им рассказывала. С самого знакомства с Эдвардом моя мать поняла, что он не тот, за кого стоит держаться. После я не разговаривала с ней две недели. Через три месяца мы с Эдвардом впервые расстались.
Мое молчание побуждает папу снова заговорить:
— Знаю, как тебе неприятно слышать эти слова, но он тебя не достоин, Белл.
Я продолжаю смотреть на траву, потому что не вижу того беспокойства, которое точно встречу, если взгляну на отца.
— Все сложно, — бормочу я. — Ты ничего не знаешь.
Он фыркает, потом отпивает из банки.
— Знаю, что сейчас ты не с ним, а с нами.
Я поворачиваю голову и смотрю на него.
— Только не говори, что у вас с мамой никогда проблем не возникало.
— Черт возьми, конечно, возникали. Но я ни за что на свете не отпустил бы свою женщину. И лучше тебе в это верить.
От его слова на душе скребут кошки, и я начинаю плакать. Противными громкими всхлипами, которые давно уже сдерживала.
Не хочу, чтобы слова папы оказались правдой. Не хочу верить, что Эдвард никогда меня не любил и, возможно, не полюбит.
Но правда остается правдой: это он велел мне уйти. Он оттолкнул меня. А я позволила.
Слезы текут рекой, и вскоре единственное, что я чувствую — смущение.
— Скажи хоть слово, и я сию же секунду направлюсь домой к этому сукину сыну и вразумлю его.
Я хлюпаю носом сквозь смех.
— Пожалуйста, не надо. Ценю твое предложение, но не стоит.
Папа качает головой и встает.
— У меня нет ненависти к этому мужчине, потому что ты его любишь. Малыш, но он никогда не станет достойным тебя.
С этими словами он оставляет меня на крыльце задаваться вопросом, когда же Эдвард решит, что ему нужна только я одна.



Примерно в два часа ночи я решаю, что стоит вернуться в город. Стоит вернуться в квартиру, что я делила с мужчиной, которого буду любить вечно, но никогда не пойму.
Бремя принятого мною решения удерживает меня в гостевой спальне родителей на следующие три часа. Потому что я в ужасе оттого, что сделаю первый шаг. Потому что, наверное, стоит дождаться, когда Эдвард свяжется со мной. Попросит прощения. Будет умолять вернуться.
Подобные мысли преследуют меня в этой темной и тихой комнате, вынуждая изнывать от пробирающего до мозга костей беспокойства.
Только когда за окном оживает мир, а горизонт расцветает оранжево-розоватыми оттенками, я вызываю такси, сажусь на паром и возвращаюсь в город прежде, чем успевает отбить восемь часов.
Перед тем, как зайти в квартиру, я заливаюсь безвкусным кофе, стараясь найти в себе силы. Открываю дверь с большей поспешностью, чем необходимо, и внимательно прислушиваюсь в поисках Эдварда. Однако его нигде не видно. Возможно, некоторые моменты никогда не изменятся: он не тот человек, что стал бы ждать, сидя на месте, а я не та, кто оставалась бы вдали.
Отсутствие Эдварда — не тот сценарий, что я проигрывала у себя в голове. Я, жалкая дуреха, рассчитывала, что он будет дожидаться моего возвращения. Мысль, что сейчас он увидит меня с красными и опухшими глазами, подстегивает собрать свои пожитки.
Я вытаскиваю чемодан, который принадлежит ему, и бросаю туда несколько шмоток. Опустошаю один ящик, а потом принимаюсь искать алкоголь. Помню, что в холодильнике стоит бутылка водки, и даже не пытаюсь вразумить себя — сразу делаю большой глоток. Понимаю, что зря потворствую вредной привычке, благодаря которой сознание становится помраченным и оцепенелым, но только на бухло я сейчас могу рассчитывать.
Когда открывается входная дверь, мне неведомо, сколько сейчас времени, и Эдвард видит меня сидящей на полу в гостиной и просматривающей фотографии.
Он ни слова не говорит, просто смотрит на меня. А я смотрю на него. На нем та же одежда, что при последней нашей встрече. Волосы у него грязные и сальные, одни пряди прилипли ко лбу, а другие торчат вверх. Он кажется уставшим, напуганным — таким не похожим на любимого мною мужчину.
Он садится на корточки напротив меня, не сводя взора.
— Что ты делаешь? — спрашивает он, кивнув в сторону фотографии, зажатой у меня в руке. На ней были изображены мы, несколько лет назад. Дело происходило на вечеринке по случаю Нового года, и я сидела у него на коленях, опьяневшая и счастливая. Не знала, что он отвел нам целую коробку, полную снимков, билетов в кинотеатры и авиабилетов в города, которые мы посетили вместе. За все эти годы он ничего не упоминал. Поэтому я считала нашим отношениям ничем, когда они были всем.
— Не знаю, — осипшим голосом отвечаю я. — Я собиралась уйти. Мне нужно было уйти, а потом… — Я обвожу комнату взглядом. На кухонном полу лежит наполовину собранный чемодан. Отсюда видно, что он полон одежды, нескольких кастрюль и мисок.
Я смотрю на него и вижу, что он замечает стоящую рядом со мной бутылку Бельведера.
— Белла. — Он вздыхает, протянув руку к бутылке. Я пытаюсь остановить его, но он аккуратно перехватывает мое запястье. — Господи Боже. Остановись. Просто… хватит.
Я отшатываюсь от него.
— А тебя, черт возьми, это волнует?
Он отпускает меня, прижимая тыльные стороны ладони к глазам.
— Да, волнует. Ты не понимаешь, насколько меня это все волнует.
Я фыркаю. Отвратительное поведение, но я выплескиваю всю свою ненависть к нему, сказав:
— Конечно, не понимаю. Ты ведь со мной не разговариваешь. Ни хрена не рассказываешь. Только ждешь, когда я сама во все вникну. Но я не знаю тебя. Никогда не знала. А это? — Я поднимаю коробку с фотографиями. — Что это за чертовщина?
— А ты как считаешь?
— Херня. Считаю, что все это херня собачья.
— Понимаю, ты сердишься. Я переживал большой стресс и… это дерьмовое оправдание. Извини, что сорвался на тебе. Это было нечестно. Прости.
— Недостаточно, — дрожащим голосом говорю я. — Хотелось бы, но нет.
— Ладно. — Он резко кивает, клацнув зубами. Исходя из прошлого опыта, я жду, что последует после. Но он добавляет: — Я не хочу, чтобы ты уходила. Вот этого должно быть достаточно.
— Почему? Потому что хочешь уйти первым? Как всегда?
— Я никуда не уйду.
— Сложно верить твоим словам. Ты всегда сбегаешь, не говоришь, куда уходишь или чем занимаешься. Несколько месяцев назад ты сказал, что был в Бруклине. Только соврал. Черт возьми, я видела тебя идущим по улице с какой-то блондинкой.
Слова вылетают прежде, чем я успеваю понять. А я точно знаю, почему так сказала. Я хотела, чтобы он как-то отреагировал. Все мои действия были направлены на это: сбор вещей, ссора, отъезд. Я просто хотела, чтобы он как-то отреагировал, проявил чувства — любые, кроме апатии.
Лицо у него ожесточается. Он понимает. Вижу по его глазам, что он понимает, о каком дне я веду речь.
— К ней ты сбегал посреди ночи? — кидаю я обвинение.
Он протяжно вздыхает, как будто признает поражение.
— Да. Я виделся с ней, но… Белла, ты ошибаешься в своих суждениях.
От этих слов я должна бы испытать спокойствие, но нет. Я резко поднимаю голову, от возможных вариантов произошедших событий у меня вскипает в жилах кровь.
— Кто она? — настаиваю я.
Он не сразу отвечает, просто глядит на меня.
— Почему ты виделся с ней посреди хреновой ночи? — снова спрашиваю я, уже громче.
— Если я скажу, ты уйдешь, — произносит он так тихо и уверенно. Я хочу сказать, что он ошибается. Что он все может мне рассказать, мы со всем справимся вместе. Но я, наверное, вру. Наверное, выражение его лица и голос убеждают меня в обратном.
— Я в любом случае уйду, — говорю я. Не знаю, правда ли это. Верит он мне или нет, но он опускает голову и продолжает:
— Она была в больнице. Я виделся с ней в больнице.
— Ладно. Но кто она такая, черт ее побери?
— Ее зовут Розали.
Розали. Ненавижу ее. Но еще сильнее ненавижу его за то, что заставляет меня пережить эти чувства.
— Я… блин. — Он тянет себя за волосы, встает на колени. — Сейчас я не хочу об этом говорить. Ты пьяна и…
— Другого шанса тебе не представится.
Он сглатывает. Трет рукой рот. И говорит:
— У меня есть ребенок. Со вчерашнего дня.
В груди ноет, пока я мысленно повторяю его слова. Как будто неверно расслышала. Как будто он пытался сказать что-то другое. Потому что не может это быть правдой. Нет.
Но он начинает молить о прощении, повторяя эти слова до тех пор, пока я не теряюсь в их значении.
— Блядь, поверить не могу. Ты лгал мне. Ты…
— Я не лгал, Белла. Не лгал, — решительно произносит он, обнимая мое лицо, заставляя взглянуть на него. — Это случилось до тебя.
Я отшатываюсь.
— До меня? Случилось до меня?
— До твоего переезда ко мне. До того, когда мы снова начали встречаться.
— До тебя для меня вообще никто не существовал, — шепчу я, от жгучих слез его лицо расплывается перед глазами. — А у тебя родился ребенок. Я просто… — Я прижимаю ко лбу ладонь, делая глубокие вдохи и пытаясь уложить в голове все, что произошло за последние девять месяцев.
— Я узнал только в январе, — объясняет он, но его слова не имеют значения. Все не имеет значения.
Я бездумно вскакиваю на ноги. Не знаю, куда иду, просто бреду, пытаясь находиться от него как можно дальше. Но он тянет меня за руку, пытаясь остановить, умоляя меня не уходить. Вот чего я и хотела. Но не так. Не хотела, чтобы все происходило именно так.
Я хочу оттолкнуть его, но не могу. Не могу. Разрешаю обнять себя. Его руки обхватывают меня, а я слушаю его сбивчивые мольбы о прощении, его дрожащие заверения в любви, обещания не причинять мне боль.
Я прячу лицо у него на груди, а он позволяет мне выплакаться.

---