Иногда не нужно подносить раковину к уху, чтобы услышать океан. Порой достаточно напугать кого-то до полусмерти, и можно услышать прибой, как на пляже. Потом кажется, словно ты плаваешь в этом океане, и если тебе действительно повезёт, то ничем не ударишься головой, падая в обморок. Поскольку это неизбежно.

Только это не случается, поскольку мой вампир не даёт мне упасть.

– Можно мне сказать? – С прохладцей вопрошает Эдвард, едва дождавшись, когда Аро пожмёт плечами. – Не возражаешь? Ты пугаешь Беллу. Это плохо для её голоса.
Аро закатывает глаза.
– Это всё, что тебе есть сказать? – подначивает он.
– Ты провёл свой тест и вволю повеселился, – продолжает Эдвард с серьёзным лицом. – Белла в полном ужасе, только послушай её колотящееся сердце! Не говоря уже о том, что было вовсе не обязательно говорить всё это – вслух и в мыслях. Любой величаемый вампир знает, что ты не собираешься в отставку.
Я пытаюсь опереться на Эдварда, но его тело так успокаивает, что я не в силах оторваться. К тому же мои колени дрожат, как сумасшедшие.
– Напротив, мой дорогой Эдвард, – уголки губ Аро чуть изгибаются кверху в позабавленной улыбке. – Раз уж я лишён роскоши читать твой разум, мне приходится полагаться на самые прозаичные методы, дабы убедиться, что вы оба понимаете меня.
Чёрт возьми, я бы убедила Аро, найди я хоть крохи голоса. Эдвард, похоже, более чем способен справиться с ситуацией, так что я фокусируюсь на дыхании.
– В воспоминаниях Карлайла ты достаточно видел, чтобы понимать: в политике я не заинтересован. Ты хорошо знаешь, что я нахожу общество самых разумных существ чертовски раздражающим. Я даже клан возглавлять не хочу. Ты вправду считаешь, что я хочу управлять каждым вампиром на планете?
– Я знаю, что тебе нравится главенствовать, – подмечает Аро. – Тебе не доводилось отведать настоящей власти. Меня терзает подспудное сомнение, что тебе это ой как понравилось бы.
Имей сочувствие зубы, то тон Аро уже кусался бы.
– В данный миг единственное, чем я обеспокоен и чем желаю управлять, так это нормализовать сердцебиение Беллы, – настаивает Эдвард. – А теперь полегче, а то мы и вовсе пропустим это занятие. Разве что ты хочешь отказаться от своей части уговора.
Лицо Аро вновь меняется. Больше нет умного, грозного хищника – нет, это не он. Его сменяет невинный, неправильно понятый Аро.
– Ты так драматизируешь, Эдвард, – от лицемерия Аро захватывает дух. – Разумеется, я не отказываюсь. Я никогда не уклонялся от исполнения обязательств, ни единожды. Изабелла выдержит много больше, чем ты признаёшь.
Я распахиваю рот, желая сказать: «Нет, я не могу». Аро ободрительно смотрит на меня, будто мне стоит согласиться с ним, но я лишь хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Какое унижение.
– Белла не привыкла к нашему поведению, – гнёт своё Эдвард. – Несправедливо подвергать её такому риску, пока она человек.
– Очевидно, что она защищала свою половинку, как поступил бы вампир, – возражает Аро, поворачиваясь ко мне с доброй улыбкой. – Белла, ты ведь не напугана, верно?
Я открываю рот, оттуда выходит звук, придушенный и явно бессвязный. Аро вздыхает, отступая.
– Люди такие чувствительные, – с отвращением бормочет он. – Ладно, передохните, соберитесь. Воркуйте и ласкайте друг друга, пока меня нет. Когда я вернусь, то мы поговорим о фразировке в Пуччини.

(П.п.: фразировка – отчётливое выделение музыкальных фраз при исполнении музыкального произведения.)

Я даже не вижу, как он удаляется. Аро – росчерк чёрного и серебряного. Такое стремительное действие нисколько не облегчает мой разум. Напротив, я осознаю, насколько бессмысленны попытки блокировать его методы. Аро, как и любой из вампиров, может разделать мою тушку зубами и ногтями за пару заходов, и только он не разрешает другим вампирам. Эта мысль и яростное лицо Аро заставляют меня вновь потерять сознание.

Я закрываю глаза, комната вибрирует, а Эдвард отводит меня к стулу.

– Давай, не всё так плохо, – шепчет мне Эдвард, нежно лаская мои волосы. – Можешь расположить голову между коленей?
Я нервно посмеиваюсь: Эдвард действительно воркует и ласкает меня. Мне претит видеть мир глазами Аро. Меня злит, что Аро любое бережное прикосновение выставляет нелепостью. Гнев на Аро наделяет меня большей силой, чем заверения Эдварда, отчего мой разум проясняется.
– Какой тест? – я игнорирую вопрос любимого. – Ты сказал, что он провёл тест. Что ты имел в виду?
– Сначала дай мне знать, можешь ли ты продолжать, – Эдвард приподнимает мой подбородок, встречаясь со мной взглядом.
– Я в норме, – таю от озабоченности в его глазах. – Со мной всё будет в порядке. Мне просто нужно понять. Аро... он так рассердился. Когда он коршуном полетел на тебя, я так перепугалась, Эдвард. Случись что с тобой, клянусь, я не переживу.
– Почему ты загородила меня собой, Белла? – Эдвардом владеет изумление вперемешку с раздражением. – И что конкретно ты намеревалась делать?
– Я не думала, – качаю головой. – Впрочем, Аро остановился. Он пытался, – осекаюсь, боясь быть услышанной и дотрагиваюсь до лба Эдварда.
– Нет, это и был его тест. – Уточняет Эдвард, а я гадаю, хорошая ли это весть. – Как бы Аро ни хотелось читать мои мысли, он знает, что я шустрее него. Он лишь пытался разузнать о тебе. Ты непредсказуема для Аро, и это завораживает его.
– О Боже, – запаниковав, лихорадочно шепчу я. – Я провалилась? Чего ждал Аро?
– Ты не провалилась, – Эдвард оплетает его руками, – моя храбрая Белла.
Я вдыхаю его аромат, который успокаивает меня.
– Эдвард, – спустя мгновение зову я, – что такое? Почему Аро так повёл себя? И что ты подразумевал под словами «я не привыкла к этому»?
– Сколько бы мы ни прикидывались людьми, мы таковыми не являемся, – терпеливо разъясняет Эдвард. – Мы жестокие существа, и большинство из нас живёт согласно этой природе. Аро лишь выказал своё раздражение. Мне следовало предупредить тебя о подобном. Я не особо удивился.
Я неверяще смотрю на Эдварда, а он тихо смеётся.
– Честно, Белла, это не столь необычно. Слышала бы ты некоторые мысли Розали, когда всё получается наперекор её прихотям. Это часть нашей сущности.
Глаза и голос Эдварда говорят правду, однако слова Аро висят в воздухе, словно дротики в «яблочке».
– На Роуз похоже, но Эсме?.. С трудом верится, что ей будет комфортно в Вольтерре, – Эдвард не лжёт, но замалчивает правду.
– Эсме не без причины не была здесь, – информирует меня Эдвард. – Так или иначе, попроси нас Аро переговорить более официально, меня это сильнее обеспокоило бы. То же была совершенно нормальная реакция Аро, который не получил желаемое.
А я не знаю верить ли Эдварду. С одной стороны, он точно солгал бы насчёт Аро, полагая, что это успокоит меня. С другой, вампиры всегда напоминали мне крупных камышовых котов, так что, по крайней мере, часть истории Эдварда правдива. Возможны оба варианта.
– Ладно.
Я решаю смириться, по большей части оттого, что у меня нет выбора и я устала чувствовать себя нытиком. Формально я ведь подписалась на это. Рано или поздно я вольюсь в ряды вампиров, так что логичнее принять и приспособиться.
– Раз ты говоришь, что всё в порядке, я верю тебе.
– Уверена? – неубедительно говорит Эдвард.
– Выбрав тебя, я выбрала мир вампиров, – напоминаю я Эдварду. – Чем скорее я привыкну, тем лучше для всех нас, верно?

Очередное дуновение воздуха, и Аро тихо выныривает из коридора. Я маскирую спонтанную дрожь, крепче прижимая к себе нотный лист. Надеюсь, этот жест показывает, что я горю желанием петь.

– Видишь, Эдвард? – Чёрные глаза Аро удовлетворённо блестят. – Изабелла намного выносливее, чем ты думаешь?
Эдвард выпрямляется, расправляя плечи. Я не удивлена, что Аро, по-видимому, подслушивал нашу беседу, хотя было бы приятно, по меньшей мере, иметь иллюзию уединения.
– Ты прав, – уступает Эдвард со слегка отсутствующим видом. – И ты зол, что я повлиял на Сульпицию, пускай и непреднамеренно.
Аро прищуривается и раздосадованно всплёскивает руками.
– Сульпиция. Моя жена гоняется за оленями и кабанами, – желчно бубнит Аро, – когда должна соответствовать остальному цивилизованному миру. Боже, я скучаю по Карлайлу. Он деликатно скрывал своё извращённое поведение, даже в те времена.
– Погоди, Сульпиция стала вегетарианкой? Не пьёт кровь людей? – глупо интересуюсь я.
– Вегетарианцы. Теперь я знаю, почему вы так зовётесь, – продолжает злорадствовать Аро. – Вы хоть представляете, насколько ханжескими могут быть новоиспечённые вегетарианцы? Не знаю, что хуже – их вкус или мысли. Именно я пытался переманить Карлайла на свою сторону – вот как всё должно было быть!
На краткий миг меня осеняет, что я напоминаю Аро неофитскую вегетарианку, но раз это утешает только Эдварда, не уверена, что это считается.
– Что ты хочешь от меня услышать, Аро? – В Эдварде больше говорит злоба, чем страх. – Сульпиция даже не охотится со мной. Я лишь отвечал на её вопросы в твоём присутствии. Мне стоило нагрубить ей?
– Не говори глупостей, – шипит Аро.
Эдвард беспомощно поводит плечами.
– Если тебе не нравится, что Сульпиция охотится в заповеднике, так и скажи ей. Уверена, она подчинится твоей воле.
Аро хмурится и глядит в окно.
– Нет, я не могу, – с горечью произносит он. – Святая матрона никогда не жалуется на моё скромное баловство.

Если Аро считает беспорядочные связи и многовековое мировое господство «скромным баловством», я гадаю, что же сочтётся за нескромное.

Ни Эдвард, ни я больше не удостаиваем замечаниями данную тему, так что бессловесно занимаем места у рояля. Аро слушает моё пение, делая полезные заметки в моей партитуре, а также пару уместных предложений о моём дыхании, которые удивительным образом улучшат общий темп арии. Новая фразировка – та ещё задачка, и в первый раз у меня кружится голова, но от результата, который ещё далёк от совершенства, у меня покалывает во всём теле. Я подмечаю оценивающий взгляд Аро, как будто у меня в любую секунду вырастет новая голова.

– Пока этого достаточно, – в его голосе слышатся отголоски вызова. – Выиграйте конкурс, затем обсудим приз.

Отчего-то его ответ не воодушевляет.



Многие важничают об изучении иностранного языка, однако я нахожу это крайне поучительным для человека. Когда ты отправляешься в чужую страну и не владеешь её языком, то стоит принять, что люди будут обращаться с тобой в лучшем случае, как с ясельником, а в худшем – как с полнейшим идиотом. Первые три месяца это адский стресс. Твой мозг словно пропускают через мясорубку, и ты ошибаешься каждый раз, открывая рот. К счастью, я уже проходила подобное с другим романским языком, более того, у меня есть моё «волшебное» ожерелье, поэтому изучение итальянского языка не настолько тяжело, чем французского. Что хорошо, поскольку достаточно напряжно быть человеческой зверушкой Аро.

Однако во Франции я провела лишь лето и не знала, что примерно через три месяца погружения в язык нечто щёлкает в мозгу и всё становится легче. Вообще-то, после этого периода становится веселее. Конечно, я до сих пор совершаю ошибки и некоторый лексикон остаётся для меня загадкой, однако расстройство из-за своего постоянного невежества улетучивается.

Когда в новом семестре начинаются занятия, в моём расписании вместо хора появляется итальянский эквивалент практическим занятиям оперного пения, а курсы итальянского языка переходят от большинства нудных элементарных тем к урокам, фокусирующимся на настоящей поэзии и литературе. Отрывки произведений удивительным образом объединены в серии длительных лекций для студентов, которые уже свободно владеют итальянским. Хотя такие лекции даются мне неспроста, я по-прежнему понимаю немного, в сравнении с ними отдельные занятия для моего уровня итальянского кажутся проще.

Поскольку Франческа – мой преподаватель вокала, официальная причина моего пребывания в Вольтерре кажется лучше с каждым днём.

Думаю, я привыкаю к полному отсутствию границ у этой женщины. В данный момент мы работаем над достижением оптимального резонанса во время пения – оперные певицы зовут это пением в маске. При правильном подходе все кости лица должны вибрировать, а голос становиться громче. По-оперному громким. Почти неестественно громким. По крайней мере, так и должно быть. А получается, что я стараюсь, но как-то не так. Делаю всё неправильно, ощущая себя тупой, как коробка с молотами, хотя мне объясняли тысячу раз, а я всё не догоняю.

– Изабелла, как долго ты планируешь учиться на горьком опыте? – мрачнеет она, шагая ко мне, точно львица.
У нас обеих терпение на исходе.
– Да вовсе он не горький! – раздосадованно сетую я.
Я так близка к цели, она почти на языке, но всё ускользает.
Франческа насупливает брови, щупая мои плечи, прищёлкивая языком, в то время как её поразительно сильные пальцы начинают разминать мои плечи.
– Ты слишком напряжена. Неудивительно, cara mia. Ты зажала всю энергию в плечах, когда стоит перенаправить её вверх и вперёд, пока она не достигнет твоих глаз, страстно! Когда ты не сможешь держать её в себе, ты сойдёшь с ума. Ты должна её выпустить. Слышишь это, Эдуардо? Эта девушка чересчур напряжена. Обязую тебя использовать эти волшебные пальчики на ней каждую ночь, чтобы её плечи не напоминали две скалы.
(П.п.: Франческа произносит имя Эдварда на испанский манер – Eduardo, в итальянском языке оно пишется и произносится как Edoardo – Эдоардо.)
Не могу с этим спорить.
– Да, синьорина Бини, – без запинки отзывается Эдвард. – Сделаю всё, что в моих силах.
– Позже меня поблагодаришь, Белла, – подмигивает мне Франческа. – Хорошо, мы попробуем кое-что другое. Теперь ты касайся меня, пока я пою.
Она подносит мои руки к своему ужасно тёплому лицу, держа их на весу над скулами и носом.
– Сейчас я хочу, чтобы ты увидела, каково это, когда я правильно пою в маске. Вперёд, красавчик.

Франческа кивает Эдварду, и он играет с того же места в произведении Пуччини, который мы упорно отрабатывали. Я делаю глубокий вдох, очищаю разум и в миллионный раз готовлюсь к своему моменту Эврики.

А я знаю, что близка – ещё чуть-чуть, – дышу по технике олимпийских пловцов: расслабленное горло, всё такое. Мне нужно, чтобы зажглась эта пресловутая лампочка. Я готова. Давно готова. Я вновь пытаюсь достичь дзена, призывая разум очиститься.

Когда Франческа начинает петь, негромко, но я чувствую отголоски вибрации подушечками пальцев, где покоятся её скулы и нос, совсем близко к коже. Хотя «покоятся» не совсем верное слово. Они гудят, как глинистый улей.

Франческа распевается громче, и вибрация усиливается. Как будто женщину подключили к электросети.

– Она исходит из воздуха, Изабелла, – Франческа хлопает себя по животу, а потом – по моему. – Ты используешь воздух на полную катушку. Воздух подобен воде, текущей из шланга, а когда учишься петь в маске, задействуй скулы. Хорошо, попробуй ещё раз подрожать губой, и я хочу ощутить эту вибрацию в твоём лице. Представь, будто лазеры выстреливают из твоих скул. Звучит странно, но вообрази себе. Нарисуй это в мыслях, и, полагаю, что в этот раз ты ощутишь это. У меня хорошее предчувствие насчёт этой попытки, поехали!

У Франчески всегда хорошее предчувствие, она никогда не сдаётся. Обожаю это качество в ней наравне с другими. Хорошо, лазеры так лазеры. Не знаю, что это, но пытаюсь представить, каково, когда твоё лицо испускает лазерные лучи. Это пригодится в борьбе с Джейн. Или Деметрием, если на то пошло.

На этот раз это сработало. Франческа накрывает ладонью середину моего лица, и я пускаю дрожь по губе, что похоже на влажный поцелуй в живот малыша, однако это пение. Чудные вещи творятся в мире оперы, но этот приём хорош. Я сосредоточена, и прибегаю к почти невозможной фразировке Аро, когда наконец-то всё случается. Мой нос, даже всё лицо, начинает так сильно вибрировать, что хочется потереть кожу. Лицо Франчески озаряется, и она начинает кричать на меня:

– Не переставай петь, открой рот и выпусти всё наружу! – велит она.

Я повинуюсь. Громкость дезориентирует. Франческа сотрясает воздух кулаком, а чудесная улыбка Эдварда отвлекает нас обоих, но я не отпускаю это чувство. Оно вправду классное и странно лёгкое, когда наконец-то я всё сделала верно.

У меня начинает кружиться голова, и я делаю глубокий вдох и просто пою, на этот раз используя слова, а звук не исчезает, как и вибрация.

Чертовски странно. Я не отдаю должное ощущениям; это вам не художественный ор – никакого напряжения голосовых связок. («Художественный ор», так же известный как бэлтинг – англ. belting, – пение громким сильным голосом на высоких нотах.) Вообще-то моё горло полностью расслабленно. В некотором смысле это кажется столь естественным, и я гадаю, отчего не пробовала эту технику раньше. Осталось всего две недели до конкурса оперных артистов. Ну, точнее две недели и два дня. Надеюсь, две недели – достаточный срок, чтобы привыкнуть к этой методике.

– А раз мы разобрались с этим, – Франческа упорствует дальше, – нам нужно выбрать для тебя новую французскую арию. Партия Микаэлы неплоха для твоего голоса, но многим судьям наскучило слышать её на прослушивании, и легче использовать новую технику в новой арии, чем в старой. Большую часть времени ты возвращаешься к старой технике.

Франческа рассеянно перебирает файлы своего отца, явно не совсем знакомая с его системой каталогизации. Мгновением спустя она бросает это дело, переключаясь прямиком на оперные партитуры.

– Посмотрим... у тебя хороший французский, – умозрительно оглядывает меня преподавательница. – Хочу для тебя арию, от которой публика придёт в восторг. Богатую, с отличными высокими нотами. Вижу, как ты исполняешь оперу «Манон». Посмотрим, подходит ли тебе гавот? – Франческа записывает название арии и убирает листочек в мою тетрадку по вокалу.
– Отлично поработала сегодня, – хвалит она.
Тепло разливается от головы до моих ног.
Немногое может сравниться с отлично отработанным уроком вокала.
– Спасибо, Франческа.

Я ухмыляюсь, кратко целуя Эдварда в холле у аудитории, затем мы расходимся на пару часов.

Он притворяется, будто учится игре на органе в этом семестре, но по большей части это для того, чтобы получить доступ к залу сольного пения и поработать над нотами и над сочинением произведений для этого инструмента. Сейчас он работает над вариацией произведения Прокофьева, столь игривое и дьявольское, что напоминает мне Аро. Добавьте к этому сложность исполнения на полном органе и получите нечто, что, подозреваю, непосильно человеку. Звуки посылают по моему телу мурашки, однако порхающие руки Эдварда заводят меня не на шутку. Вообще-то большую часть времени он работает над этой вариацией, пока я учусь, поскольку последние несколько раз, когда я была поблизости во время его работы над ней, обернулись исчезнувшей одеждой и отвлекающимся Эдвардом.

Очень приятно и обнажённо отвлекающимся, постоянно отвлекающимся.

– Увидимся вечером, – я отстраняюсь, бесконтрольно ухмыляясь.
Эдвард хватает меня и притягивает к себе.
Он заключает моё лицо в ладони и дарит мне более долгий поцелуй.
– Так приятно видеть, как так улыбаешься, – шепчет он, прислоняясь своим лбом к моему.
Жаль, что ему так легко.
– Прорывной урок вокала – одно из самых больших удовольствий в жизни, – счастливо вздыхаю я.
– Самое большое, да? – прищуривается Эдвард.
– Одно из... Твои же волшебные пальчики к моим услугам сегодня вечером? – я имитирую акцент Франчески.
Я вовсе не намекаю на массаж спины – просто дурачусь. Хотя я никогда не откажусь от тактильных касаний Эдварда. В глазах Эдварда появляется шаловливый блеск, и он наклоняется прошептать мне на ухо, не торопясь водит ладонями по моим рукам, плечам и шее, чтобы к моменту, когда он начнёт подлизываться ко мне, я уже распалилась.
– Я образцовый ученик. – Шепчет он, а его дыхание посылает по моему телу восхитительную дрожь. – И я всегда выполняю свои задания, синьорина Свон.
– О-о-о-ох, – невольно стону я, заслужив несколько удивлённых взглядов от прохожих студентов.
К счастью, Эдвард больше не смотрит ни на кого волком. Просто пялится на меня, пока я не заливаюсь румянцем и нервно хихикаю. Любопытно, всегда ли я буду реагировать на него. В смысле на хихиканье. Румянец точно исчезнет после моей вампиризации.
– Сегодня.
Эдвард шепчет, так сладко целуя меня, что теперь меня переполняет похоть и нервная дрожь.

Когда я открываю глаза, его уже нет.

Я вздыхаю, как томящаяся любовью школьница, и прохожу в просторный лекционный зал на занятие по сонетам Петрарки. Как бы мне ни нравилось наблюдать за Эдвардом и отвлекать его, поэзия – фантастический способ времяпровождения. Не сомневаюсь, Маркус повлиял на моё расписание, поскольку каждый раз в библиотеке он спрашивает меня об этой лекции, и в итоге всё заканчивается разговорами о Петрарке и его безнадёжной любви к недосягаемой Лауре.

На эту лекцию допускаются как итальянцы, так и иностранцы, и каждый день я выискиваю в толпе ту девушку. С тех пор как Деметрий сломал ей руку, она, как правило, игнорирует меня, за исключением шокированного и неодобрительного взгляда, брошенного на меня, живую и невредимую. Она неразборчиво пробубнила что-то себе под нос. Однако больше вопросов она не задавала мне.

Я не видела её целую неделю.

Хочется думать, что она наконец-то последовала моему совету и покинула Вольтерру. Мне нравится думать, что ей потребовалось несколько недель, чтобы привести дела в порядок и как можно скорее уехать. Стала ли сломанная рука и близкая встреча с вампиром достаточной причиной для девушки вроде неё?

Удовольствие от урока вокала испаряется, когда моим разумом завладевают мысли о той бедняжке, её лицо и лица той пропавшей троицы. Нездоровая привычка, знаю, но не могу выкинуть их из головы. Их улыбки преследуют меня, размывают слова на странице передо мной, пока всё не сводится к одной-единственной мысли: «Достаточно ли я сделала, чтобы помочь ей? Она в порядке?»

Сонет, взятый для сегодняшней лекции, тоже не помогает – «Воздух и аромат, прохлада и тень». Я хорошо знаю этот сонет: он глубоко запал мне в душу, благодаря вампирам в общем и в частности Маркусу и Дидим. В этом сонете Петрарка писал о смерти Лауры, и при прочтении он каждый раз бросает меня в дрожь, особенно в отрывке, где поэт умоляет смерть помочь ему противостоять смерти.

Я пристально смотрю на страницу со знакомыми словами, и образ въедается мне в мозг и душу, придавая форму и значение моим неприятным признаниям, как что делает поэзия. Всё, от чего я открещиваюсь – все тайны, смерть, осмысленная любовь, – всё это сливается и разрастается в моём разуме колоритной, богатой и лирической картиной. В моей версии слова меняются, и тенистая прохлада принадлежит не только давно умершему мужчине, который размышлял о них, но и всей преисподней Вольтерре, а также тем совершенным созданиям, которые не только считаются мёртвыми, но и сами являют лик смерти.

Нечто во мне протестует насчёт этой характеристики, по крайней мере к Калленам, не важно, насколько подходят к ним эти слова и описания. Никогда бы не сочла Эдварда мертвецом, не важно, какая у него температура, и он явно не смерть. Мои мысли одержимо скачут от пропавшей женщины к сонету, когда чувствую, что тени смерти и загадки вздымаются из-под земли, как лозы на кладбище.

Когда студентов распускают, я брожу в взбаламученном оцепенении, пока знакомое лицо рывком не возвращает меня в реальность.

Кстати об одержимости. Вот он, прячется в тени, напоминает стереотипного вампира из восхитительно низкопробного романа: привлекательный, сомнительный, немного измученный, вероятно, интересный, если дома у вас нет Эдварда Каллена. Однако у меня-то есть, так что преследователю удача не улыбается.

Вампир оживает при виде меня, его тёмные глаза изучают моё лицо.

– Уходи, Деметрий. – Непроизвольно бормочу я, жалея, что у меня нет осиного кола.
Жаль, что он не сработает.
– Я хочу поговорить с тобой, – разочарованно говорит Деметрий. – Могла бы проявить вежливость.
– Не о чем говорить.
Разве что «пошёл ты», но я стараюсь вести себя культурно.
– Ну же, прояви благоразумие, Белла. Я сделал тебе одолжение, помнишь? – гипнотически ровно напоминает вампир. – Я думал, что мы преодолели эту враждебность.
Может, он и прав, но мне не по нраву его тон. Я миную Деметрия, отказываясь смотреть на него. Если он продолжит использовать свой гипноголос, то встретит мой щит.
– Я могу заставить тебя слушать меня, – злобно говорит он, останавливая меня. Я оборачиваюсь и сердито смотрю на него, и Деметрий мигом выглядит раскаянным. – Я мог бы, но не хочу. Мне было бы проще и предпочтительнее, если бы мы поговорили, чем я ждал, когда ночью Эдвард вновь отправится на охоту.
Я разворачиваюсь, буравя нахала взглядом, однако его не отпугнуть свирепым взглядом.
– Я знаю кое-что, – уголки его губ изгибаются. – Вещи, которые, гарантирую, ты захочешь узнать. Неужели тебе нисколечко не любопытно?
Расплывчатое заявление. Это может быть что угодно, а Деметрий явно что-то замышляет. Есть кое-что, о чём он мог бы знать, и я уверена, что не это у него на уме.
– Хочешь поговорить? – гнев поднимается в моей груди. – Ладно. Скажи мне, что случилось с той женщиной.
Деметрий заминается – скользкий тип. Так и быть, это Деметрий – он всегда подозрителен, но немного больше обычного.
– С какой женщиной? – невинно интересуется он.
– Верно, – киваю я, – хватит с меня.
– Я ничего с ней не сделал, – яростно шепчет он, преграждая мне путь. Он не касается меня. Никогда, только по моему согласию – теперь я думаю и об этом. – Я никоим образом не причастен к тому, что случилось с ней.
– А что с ней случилось? – рефлекторно огрызаюсь я. Взгляд Деметрия омрачается стыдом, и я вскидываю руки. – Нет, забудь, что я спрашивала. Я действительно не хочу знать.
Звучит ужасно, но я не думаю, что вынесу это. Впервые в жизни я начинаю понимать, почему Рене не открывает некоторые письма. Тем не менее внутри меня что-то не так. Словно некая часть меня начинает расщепляться и трескаться под весом множества секретов и вещей бесконтрольных мне, которые вызывают у меня отвратную вину. Знаю, логически я не виновата ни в чём из этого, но всё же мне кажется: я не права, что не боролась с этим. Часть меня протестует против этого.
– Почему тебя волнует, что с ними случается? – говорит Деметрий с пренебрежением, напоминая о своей природной жестокости. – Нечего тебе беспокоиться о том, как Вольтури выполняют закон. Кроме того, ты, Белла, намного важнее, чем та смутьянка.
Вероятно, Деметрий думает, что делает комплимент, выставляя меня исключительной. А я знаю, что пропади у меня сестра, в её поисках я бы не ограничилась одной сломанной рукой.
Он пытается подойти ближе, но я отшагиваю назад, в солнце, и неверяще мотаю головой.
– Не надо, – я обнимаю себя за талию, уходя, – просто оставь меня в покое.
– Я не об этом хотел поговорить с тобой, – кличет он мне вслед.

Я не оборачиваюсь.



Я нескоро добираюсь домой, отчасти потому, что мне нужно прояснить разум прежде, чем предпринимать дальнейшие действия.

Хотя формально я не католичка и даже не религиозна, я нахожу церкви Вольтерры странно успокаивающими, в частности пустые или почти безлюдные. Обычно я избегаю кафедральный собор, который навевает туристов, однако в церквях поменьше довольно тихо. Церковь святого Августина недалеко от места моей полуденной встречи, поэтому я захожу туда и зажигаю свечу, оставив евро в коробке с пожертвованиями. Статуя Девы Марии за свечами, кажется, одобряет мой поступок, а я нахожу место на скамье и стараюсь не думать о моём пошатнувшемся спокойствии.

По мне проходит холодок, не имеющий отношения к погоде, и сомнение коренится глубоко внутри. Я гадаю, могу ли стать вампиром, не дожидаясь, пока кто-то обратит меня, или же я стану соляным столбом, или мимолётным выдохом Аро, или безустанным ветром Вольтерры.

Четыре свечи уже зажжены, а компанию мне составляет старая монахиня, перебирающая чётки в молитве. Она так тихо молится, что со своего места я слышу только лёгкое шипение, когда она проговаривает звуки «с» и «ч». Пусть язык другой, однако ритм знаком мне с детства, когда я наблюдала, как бабушка Свон справлялась со своими тревогами. Ничто из увиденного мной до этого не заставляет меня уверовать в неразумное и здравое, но тут так умиротворённо, хотя бы временно. Я вспоминаю одно из медитативных упражнений Джаспера и пристально смотрю на огонь свечей, пока всё, кроме пламени, не исчезает.

Это не решает всех проблем, но, когда я иду на встречу, по меньшей мере, я чуточку спокойнее.

Порекомендованная Франческой швея устраивает мне последнюю примерку платья, которое я купила онлайн. Мне оно и так нравилось, но, признаться, за небольшую доплату платье подшивают под меня, что в целом значительно всё меняет. Теперь от платья веет гламуром и сексом. Последняя примерка занимает пару минут, и я забираю платье домой.

Когда я наконец поднимаюсь на наш этаж, слышу, как Эдвард яростно прорабатывает некую вариацию одного произведения Прокофьева, так что я стараюсь не шуметь. К тому же мне хотелось бы удивить Эдварда этим платьем, когда настанет черёд конкурса. Элис говорит, что Эдвард потеряет самообладание при виде меня в этом платье. Эта мысль вызывает у меня улыбку.

Он вдыхает исподтишка, не прерывая игру.

– М-м-м, ты купила что-то шёлковое? – в его голосе звучит надежда. – Это нечто занимательное?
– Мой наряд для конкурса, – сообщаю я Эдварду. – Так что тебе нельзя рвать его – по крайней мере, пока конкурс не закончится.
– Мне придётся ждать две недели, чтобы увидеть его?
– Откуда ты узнал, из чего оно сделано? – я избегаю вопроса Эдварда.
Теперь это дурацкая игра, в которой я решительно настроена выиграть.
– Его аромат.
Эдвард игриво повышает звук на полтона, да так утончённо, что кажется, будто поблизости, может, из открытого окна напротив, играет музыкальная шкатулка.
– Что? – недоверчиво спрашиваю я. – Оно же в портпледе.
Он пожимает плечами, отвлечённо поглядывая на сумку для платья.
– Что ещё ты чуешь? – Я обнюхиваю верх портпледа, где торчит крючок вешалки.
Я не чую ничего, кроме тонкого запаха пластика, из которого изготовлен чехол для одежды.
– Фимиам, который употребляют в местных церквях, – неверно истолковывает мой вопрос Эдвард. – Ты стала верующей, или в церкви играла музыка, которую ты хотела послушать?
– Там было безмятежно, – шепчу я. – Я побыла там несколько минут. Ты, правда, можешь учуять ладан на мне? Разве «зов певицы» не заглушает другие запахи?
Эдвард встаёт и подходит ко мне, тщательно изучая меня взглядом и обнюхивая.
– Кошка тёрлась о твою ногу, – Эдвард проводит ладонями именно в том месте, – чёрная.
– Мне подшивали платье, у швеи была кошка. Как ты узнал? – я впечатлена. – В смысле – о цвете – погоди, цвета обладают особыми запахами?
– Нет, но она оставила на тебе несколько шерстинок, – Эдвард легко отряхивает мои брюки.

Мои очень чёрные брюки.

Эдвард принюхивается ко мне, удивляя стремительным, пробным поцелуем. Его язык легко прокладывает тропку в мой рот, отчего действие непреднамеренно становится чувственным. Эдвард шустр, а я всё ещё дрожу, и его глаза расширяются, оценивая. Он облизывает губы, и я невольно наклоняюсь к нему.

– Ты пила воду с мятой, а ранее – чай с корицей после ланча, после которого ты вычистила зубы. Недавно ты пила эспрессо. Будешь на ногах всю ночь, – неодобрительно хмурится он.
– Мне почистить зубы? – я прикрываю ладонью рот.
Вообще-то швея угостила меня кофе, пока я ждала, когда она доделает моё платье.
– Нет, не стоит. По большей части это твой вкус. Кроме того, мне нравится пробовать на вкус «подсказки» о том, как твой день прошёл вдали от меня. Так я чувствую тебя ближе к себе.
– Да ты сталкер.
Я смеюсь, запоздало осознавая, что хоть и дразню Эдварда, кое-кто явно преследует меня. Любопытно, может ли Эдвард учуять этого вампира, даже если он не притрагивается ко мне.
– Ты ведь не расстроена? – Эдвард мрачнеет, замечая смену моего настроения. – Я не преследую тебя. Просто наблюдателен.
– Разумеется, нет, – уверяю я Эдварда, тянясь приласкать его обеспокоенное лицо. – Я лишь ревную. Я бы не смогла тебя преследовать, даже если бы захотела. Я чересчур медлительна.
Эдвард не оставляет попыток заглянуть в портплед, поэтому я отношу его в шкаф и вешаю там, немного обескураженная вставшим прямо за мной Эдвардом.
– А ты бы стала? – вполголоса, с любопытством интересуется Эдвард, обвивая меня руками в глупой попытке приподнять низ портпледа.
Я хватаю его руки и перемещаю их к себе на талию, пытаясь пристроить на свои ягодицы. Как и следовало ожидать, Эдвард не шевелится, однако результат весьма занятный.
– Дьявол, да. – Я вздыхаю, когда его тело вжимается в мою спину. – Во-первых, я задолжал тебе слежку или ты мне. Во-вторых, я бы целый день на тебя смотрел. Безотрывно смотрел, как охотишься. Я всё представляю себе и думаю, что это будет и страшно и сексуально.

Эдвард замирает, а я задерживаю дыхание. Несмотря на столько времени, проведённого вместе, Эдвард невероятно осторожен со мной в физическом плане. Когда мы немного дичаем во время занятий любовью, Эдвард слегка психует на следующий день, без надобности извиняется и проверяет меня на синяки. Во время акта Эдвард, кажется, выискивает признаки боли и дискомфорта с моей стороны, полагаю, именно это сужает список позиций, на которые Эдвард готов рискнуть. Я отклоняю голову назад, пытаясь поощрить Эдварда шажками выйти из нашей зоны комфорта.

– Согласен, это будет страшно. – Эдвард шепчет, целуя меня в шею, блуждая руками и обхватывая мою грудь. – С подобными забавами придётся подождать, пока ты не станешь вампиром, любимая. Опасно будет, если, охотясь, я учую твой запах.
Его поцелуи перемещаются мне на затылок и ниже, наглея.
– На вкус ты, – он полизывает кожу вдоль моего позвоночника, – столь восхитительна, вот тут. Каждый раз как думаю, что знаю тебя всю, физически, находится место новизне.

Я неистово дрожу, постанывая, когда Эдвард целует не закрытые тканью плечи и спину. Я упираюсь в шкаф, вжимаясь ягодицами в растущий бугор в джинсах Эдварда. Это новая для нас территория, и я в игре. Руки Эдварда скользят мне под блузку, ловко расстёгивая переднюю застёжку моего лифчика. Я чувствую и слышу урчание в груди вампира, пока он дразнит и мнёт мою плоть; его рот исследует на удивление чувствительную эрогенную зону на моей спине.

В миг, когда мне кажется, что моё тело вот-вот вспыхнет, Эдвард останавливается. Прекращает.

– Дыши, Белла. Мне нужно чувствовать твоё дыхание.
– Невероятные ощущения – не останавливайся! – раздосадованно выкрикиваю я, внезапно отчаянно желая избавиться от одежды.
Я начинаю расстёгивать пуговицы, в чём совершенно пропадает нужда, когда кое-кто, наконец, отзывается, можно сказать, на ярчайший зелёный сигнал светофора, который я посылаю ему; одежда начинает слетать с меня, словно по собственной воле.
– Извини, – пыхтит Эдвард, целуя и полизывая кожу моей спины, – мне нужно было что-то укусить.

Мне действительно нравятся эти брюки, и я умудряюсь справиться с ними до того, как Эдвард тоже изорвёт их в страстном приступе. Как только брюки падают, ладонь вампира перемещается вниз, ныряя под сетчатую ткань. Другой ладонью, тянясь из-за моей спины, Эдвард впечатляюще искусно щупает моё тело, соблазняя, в то время как его руки и тело посылают по мне чувственные прохладные вихри – этакое вампирское секс-торнадо.

Я тщетно терзаю его джинсы, скандируя бессодержательные сочетания из «Эдвард», «пожалуйста» и шумов, не то что незнакомых, непонятных мне. Не думаю, что достигала такого возбуждения раньше, а по тому, как Эдвард гладит мою спину, полагаю, что и он тоже.

– Белла. – Эдвард стонет, водя губами по моей шее сзади, спешно расстёгивая и сбрасывая мешающий предмет одежды. – Так нормально? Я о том, что, звучит, будто ты хочешь этого, но если вдруг изменишь решение...
– Мне ой как хорошо.
Я перебиваю Эдварда, юркая рукой между нами, лаская ту часть его тела, которую угрызения совести явно не мучают.
Не знаю, в трусах ли Эдвард, но вдруг между нами остаются только мои едва заметные трусики из гениальной коллекции Элис. Если вампирский член и может разорвать этот непрочный материал (почему бы и нет), то мы это выясним.
– Белла, погоди, – Эдвард возвращает руки на прежнее место. – Может, нам не стоит заниматься этим вот так. Разве не следует...
– Почему нет? – я озадачена. – Ты так хорош.

Руки Эдварда сводят меня с ума, и я вскрикиваю, инстинктивно выгибаясь ему навстречу. Рывок – сетка уступает. Я удивлённо поворачиваю голову, и наши губы встречаются так естественно, почти срежисированно. Я покачиваюсь на восхитительных волнах ласк, поглаживаний, полизываний и поцелуев Эдварда одновременно во всех эрогенных зонах. Не совсем отдаю отчёт в своих действиях, разве что ёрзаю и вслепую тискаю Эдварда, однако, думаю, это действенно – Эдвард учащённо дышит. Его прохладное дыхание божественно и одновременно порочно.

– Я не должен так обращаться с тобой, – надсадно, с мукой произносит он.
– Мне нравится. – Я ободряю вампира, он ругается себе под нос, когда я выгибаю спину. – Кроме того, ты пообещал поработать над моей спинкой.
А вот тут смешки и ещё больше сладких поцелуев на моей шее сзади.
– Я солгу, сказав, что не это было на уме у преподавательницы.
– Франческа Бини гениальна. – Ещё больше стыдливых звуков с моей стороны.
– Я твердил себе, что никогда не овладею тобой в такой позе. – Эдвард врёт напропалую: он чрезвычайно возбуждён. – Как будто мы животные. Ты заслуживаешь уважительного отношения.
Я смеюсь, потому что Эдвард явно сумасшедший. Кажется, будто мне нужно переубеждать и вампира, который не хочет навредить мне, и эдвардианского ханжу, которые периодически всплывает, озабоченный устарелой идеей джентльменства.
– Ты можешь уважить меня, просто смирившись, – возражаю я, улыбаясь его вожделенному выражению лица. – Уверен, с животными тут связь есть, и я, правда-правда, не хочу, чтобы ты останавливался.
– Как я узнаю, что тебе не больно? – Эдвард надавливает рукой мне на спину, пока я не сгибаюсь в пояснице, чувствуя его вжимающийся в меня член.

Он вталкивается в меня, и, охренеть, чего нам не хватало всё это время.

Думаю, Эдвард успокоен то ли моими нескончаемыми криками «да», то ли фактом, что наши тела точно знают, как всё делать. Эдвард держится за мои бёдра, шумя под стать мне, и в кои-то веки это заводит меня ещё пуще. Время от времени мне удаётся бегло посмотреть на Эдварда, и восхитительная мука на его лице говорит мне, что он сдерживается, что, вероятно, к лучшему, раз я совсем не уверена, что позже это не аукнется нам. Когда Эдвард выкрикивает моё имя и застывает, приникая ко мне, я уже почти в отключке.

– Ты в порядке? – говорит он мне в ухо, приглаживая мои волосы.
– Абсолютно, – тяжело дышу я, поворачиваюсь, и улыбкой с поцелуем унимаю его тревогу. – Спасибо.
– Ты благодаришь меня? За что?
– За то, что поверил в нас, – я разворачиваюсь в его руках. – Как я уже сказала, Франческа гений. Впервые с приезда сюда я чувствую себя такой расслабленной.

Музыкальный смех Эдварда наполняет квартиру, а его холодное объятие греет меня.



– Я не буду носить пальто всё это время, Эдвард, – вполголоса шиплю я, сердито смотря на Эдварда. – Прояви благоразумие.
Полагаю, мне следовало уточнить у Элис, когда она сказала, что Эдвард потеряет самообладание, увидев это платье. Он обрадовался, однако по некой причине вместо красивого платья, которое я вижу в зеркале, ему видится бесстыдство, которое должно быть прикрыто пальто не совсем по сезону.
– Тебе нельзя застудить голос, – он приобнимает меня рукой. – Там холодно, а ты следующая в очереди.
Клянусь, опека Эдварда – ему проще пописать мне на ногу, чтобы пометить свою территорию. К несчастью или к счастью, вампиры не мочатся, так что Эдвард кудахчет надо мной – много кудахчет.
– Не понимаю, отчего ты так взвинчен, но мог бы не смотреть волком на всех? – я прислонилась лбом к груди. – Мне нужно чуточку комфорта, а не чтобы ты ещё больше нервировал меня.

Эдвард перестаёт буравить взглядом расхаживающего и напевающего баритона и смотрит на меня чуть ли не впервые с того момента, как мы покинули нашу квартиру.

– Прости меня, – конфузливо глядит на меня Эдвард. – От чего тебе полегчает?
– Просто обними меня и скажи, готова ли я к выступлению?
Он с любовью целует меня в лоб, украдкой заглядывая под моё пальто.
– Разумеется, ты готова к этому, – Эдвард целует меня в нос, затем в рот. – Настолько готова, что мне даже в голову не приходило, будто тебя необходимо подбадривать. Я люто смотрел на них, поскольку они считали тебя голой под этой вещью. Они заслуживают колких взглядов.
– Вот оно что, – заявляю я, снимая чёртовое пальто и, сложив, убираю его под мышку. – Твоя вина в том, что они так подумали. Это платье даже не сексуальное. В приятном цвете, оно просто выгодно выставляет меня. Никто ничего не подумает.
– Богохульница, – ворчит Эдвард, очерчивая холодными, жёсткими пальцами моё декольте. – Ты олицетворяешь собой всё самое святое и хорошее в этом мире, а также всё соблазнительное.
– Продолжай умасливать, – с толикой сарказма говорю я.

К счастью, некая дама высовывает голову из-за двери служебного входа театра, вызывает меня, тем самым прекращая мои мучения.

Я глубоко вдыхаю и отхлёбываю воды, следуя за женщиной на сцену и слыша тяжёлые шаги Эдварда за собой. В почти пустом театре царит неестественная тишина; звуки наших туфель напоминают удары по боевым барабанам, и я, как угорелая, осознаю, что наши ноги идут в такт друг другу. На меня направлен софит, а концертный зал намного просторнее, чем я представляла из узкого, обшарпанного коридора за кулисами. Свет слепит меня до такой степени, что я не могу рассмотреть зрителей, кроме трёх силуэтов посередине – судьи, полагаю, – и пары человек с краю.

Время неприятно искривляется в нескольких шагах от сцены, а мои чувства обостряются до предела. Я борюсь с порывом сбежать, напоминая себе, что этот конкурс целиком моя идея.

Дзен – напоминаю себе, пытаясь представить Элис, Джаспера и Франческу в зрителях. Любопытно, здесь ли Аро, и может ли он повлиять на судей. Воздух искрится, и я фокусируюсь на том, чтобы держать спину прямо, и на скрипе скамеечки под весом Эдварда.

Я представляю себя и Эдварда, объявляя свой выбор – Пуччини из оперы «Турандот». Франческа сказала мне, что все судьи этого конкурса итальянцы и могут оскорбиться, если я не выберу эту оперу. Исполнение этой арии напоминает мне астральный полёт.

Я погружаюсь в мелодию с самого начала, и все советы Франчески кажутся уже не таким банальным списком неотложных дел, а скорее ключом, высвобождающим мой голос в целый зал. Моя боязнь перейти на прежнюю технику кажется глупой, потому что в этот миг я чувствую столь глубокую связь с музыкой и Эдвардом через колонну, что это больше не игра, это бытие. Лю так близка мне как героиня этой оперы, и на мгновение мы сливаемся в одно целое, покорные рабы, люди, мы обе умоляем о желаемом.

Когда песня заканчивается, воздух вокруг меня по-прежнему потрескивает, но уже не только от нервов. Я до сих пор чувствую связь и пульсацию, слышу незнакомый мужской голос, громко выкрикивающий гавот, как и предсказывала Франческа.

Я полностью меняю свои манеры, когда Эдвард начинает играть, и демонстрирую судьям яркий контраст в настроении, языке и героине, при этом не искажая колонну и так же мощно выпуская поток звука, как и ранее. Голова заполняется картинками юных француженок, и я изо всех сил представляю себя одной из них, чувствуя, как приятная молодость бурлит во мне, пробиваясь подобно свежему ростку.

Исполнение не столь хорошо, как и на большую публику (что склонно сказываться на чувствах, вкладываемых вами в пение), но и не столь плохо, а когда последние ноты рояля стихают и я благодарю судей, моё лицо горит.

Я едва понимаю, что они говорят мне, но всецело полагаюсь на Эдварда, дабы мы не ушли со сцены преждевременно.

Благодаря расторопным вампирским трюкам и чтению мыслей мы уходим на прогулку в по-прежнему прохладный весенний воздух, пока выступают остальные конкурсанты, и возвращаемся ровно к финалу.

Судьям требуется пятнадцать минут на обсуждение, затем худой, с густыми усами, мужчина вызывает всех претендентов в музыкальный зал для объявления результатов. Он тараторит на итальянском, из чего я понимаю только половину.

Я пытаюсь сохранять спокойствие, но моя хватка на руке Эдварда, похоже, достаточно беспокоит его, и он выпутывается из неё, обнимая меня и шепча:

– Успокойся, ты выиграла. Попридержи облегчение, а то все подумают, что была подтасовка голосов.

Я не верю, пока не слышу своё имя, сопровождаемое жиденькими аплодисментами, что заглушают вздохи разочарования и утешения.

Я закрываю глаза, разворачиваясь в объятиях Эдварда. Облегчение и возбуждение курсируют по моим венам, точно избыток кофеина, однако вопрос с призом ещё не решён. Трёхмесячный тур по Европе. Публичность. Вампир в публичной жизни, пускай и в роли классического музыканта. Вопреки тому, что это идея Аро, она противоречит его закону, а поедем ли мы в тур или нет, целиком зависит от него.

– Думаешь, Аро отпустит нас? – обращаюсь я к Эдварду.
– Мы работаем над этим, – шепчет он.

Тень в его глазах заставляет нас гадать, чего это будет стоить нам.



Аро признаёт нашу победу гигантским чудаковатым на вид букетом золотарника, стрелиций и белой герани – собственно, минимум поздравлений и тонна гамлетизма. Элис тоже кажется нерешительной, но об этом я узнаю лишь пару дней спустя, когда бегаю по делам в солнечное время и она звонит мне.

– Белла? Не произноси моё имя! – быстро шепчет она. – Веди себя, будто не со мной говоришь.
Я озираюсь по сторонам – никто не обращает на меня внимание. Сейчас начало второй половины дня, слишком много солнца для вампиров.
– Эй, приятель, что стряслось?
Я полная идиотка.
– Я не просила тебя уподобляться кому-то, Белла.
– Ты застала меня врасплох! – протестую я.
Это правда. Элис обычно не говорит со мной, не переговорив сначала с Эдвардом, а они параноили насчёт конфиденциальности наших бесед. Они не посвящают меня в детали, но, я думаю, они переживают, что Аро может узнать, кто они и где находятся, так как подозревает, что кто-то помогает нам.
– Слушай, не бери в голову. Я позвонила не без причины. Ты могла бы кое с чем помочь, но дело необычное и немного рискованное.
– Внимательно слушаю. – Я слегка нервничаю, и мне жутко любопытно. – Насколько рискованное?



«Воздух и аромат, прохлада и тень» (L'aura et l'odere e 'l refrigerio et l'ombra). Оригинал тут.

В этом сонете Лаура (каламбур с итальянского, где L’aura – воздух, а il’ lauro – лавр) со смертью забирает с собой все радости бытия Петрарки: воздух, запахи, прохладу и тень. Под спойлером дан мой вольный перевод сонета.

Сей воздух, аромат, прохлада и тень
Душистого лавра, цветущего буйно.
Лампа, и усталой жизни моя пристань.
Она мир опустошает как на войне.

Как солнце, сестрою своей заслонённое,
Мой свет благородный угас.
Я Смерть молю об обмане немыслимом,
А любовь, дерзновея, бьёт уж свой час.

Прекрасная дама, чей сон краток:
Теперь ты очнулась средь блаженных духом.
Где душа и Создатель в едином потоке.

Ежели стихи мои силу имеют,
Имя твоё, священное в знати кругах,
Вечную память обретёт.

За окном уже пахнет весной, наши герои тоже не скучают. Что вам запомнилось больше всего из этой главы? Меня впечатлил урок по вокалу. Ваши ответы, предположения и отзывы с удовольствием жду тут и на форуме.