Глава 1. Страсть

— Иди же ко мне, милый...

— Помалкивай.

— Как скажешь.

Каждый раз она другая, не такая, какой он её помнит, какой ожидает её увидеть. Вот и сегодня — волосы высоко подобраны, крутые завитки выбиваются из небрежного узла и ласкают, тревожат шею, плечи и спину, змейками проскальзывают между грудей. Он перевёл взгляд на её губы. Губы ярко-алые, и ресницы тяжелы от туши. Вообще, слишком много косметики. Зато платье, можно сказать, отсутствует — декольте до талии и боковой разрез от талии. Вульгарно, совсем ей не свойственно. Заставить её хотя бы умыться? Нет времени. Он тщательно раздавил сигарету в пепельнице.

Подошёл к ней нарочито неторопливо, хотя внутри у него уже привычно тикал секундомер, отщёлкивая мгновения от часа свидания. Он усилием воли подавил в себе приступ недостойной, кроличьей поспешности. Когда-то, в самом начале, он просто набрасывался на неё, расплющивал под собой, истязал её весь отпущенный час, час торжества. Но теперь ему этого было мало. Теперь ему хотелось видеть, как карие глаза подвижным блеском отмечают его приближение, как раскрываются губы, как румянец предвкушения согревает щёки. Видеть, как она хочет его.

Он скользнул пальцами по чёрной материи платья, почувствовал тепло её тела, сочащееся сквозь ткань, небрежно задел сосок ногтем. Она сразу прикусила нижнюю алую губу, опустила ресницы, запрокинула голову, положила ладони ему на грудь — всё эти движения были так же невыносимо фальшивы, как “шёлк” её платья. Чёрт, надо было просто сдёрнуть с неё эту дешёвую тряпку да трахнуть, пока было желание — а теперь его как бы и нет. За каким дьяволом его тянет на лирику? Он одним злобным рывком оголил её… почти оголил — на ней был ещё и пояс с чулками. Что за дура.

Но тело всё же было её, томительное, смуглое, знакомое от яркой жилки под ключицей до маленьких натруженных ступней. И шрамы, несмываемое клеймо на внутренней стороне предплечья, заявляющее всему миру, что она, прежде всего, грязнокровка. Очень удобно. Надо было ещё и на лбу написать.

Он сжал её запястье, поднёс ко рту её руку, провёл языком по клейму. Она вздрогнула, удивившись остроте ощущения, с недоумением взглянула себе на руку, а когда перевела взгляд на него, то в глазах её впервые было подлинное, не наигранное выражение — страх. Ну вот, теперь дело пойдёт веселее. Он улыбнулся в её побелевшее под гримом лицо.

Сейчас её ладони упирались ему в грудь изо всех сил, она отталкивала его, отворачивалась, вырывалась… рассыпалась непрочная причёска, размазалась косметика, чулки и пояс давно валялись на полу, изодранные в клочья, она кричала, она была теперь почти настоящей. Была бы совсем настоящей, если бы не невыносимо чужой запах духов — приторный, отдающий жжёным сахаром и мускусом. Она такими не пользовалась — тогда. Теперь же она постоянна пахла, воняла только ими. Он задыхался, он с ума сходил, бесился от этой вони, оскалясь, зарычал от бешенства, она вырвалась от него, метнулась к двери, вопя, но он нагнал её и повалил, она опять вырвалась, и он схватил её, почти теряя сознание от отвратительного запаха. Это пройдёт, стоит только вонзиться в неё... и это прошло, сразу, как только он преодолел её бешеное сопротивление, привычно вскрыл её собой, когда она нестерпимо завизжала под ним и впилась ногтями ему в лицо. Этого он почти не почувствовал, он чувствовал только, как её лоно сжалось от первой боли вокруг его члена, даря невыносимое наслаждение, освобождая дыхание, избавляя от вони. Ничто ему больше не мешало, ничто не имело значения, кроме падения в жаркую глубь. То, что она кричит под ним от ужаса и боли, что губы её искусаны, и кровь смешалась с помадой, что он, запустив пальцы ей в рот, чтобы почувствовать его горячую влажность, беспомощное шевеление её языка, почти задушил её, что она хрипит и давится — всё это не имело значения. И он бы, конечно, задушил её, если бы не кончил раньше. Счастлив твой бог, шлюшка.

Он сполз с неё, замедленно, как во сне, как в пьяном танце, потянулся за своей палочкой, нацелил в её растрёпанную голову (она надрывно кашляла, стоя на четвереньках. Тёмные кудри уже сменялись торчащей пергидрольной паклей), наложил Забвение, поднял её за локоть с пола, сунул ей в руку галеон и вышвырнул её, голую, дрожащую, давящуюся кашлем и слезами, вышвырнул за дверь, пока она всё здесь не заблевала.

Опять новенькая. Опытные шлюхи всеми правдами и неправдами избегают работать под Обороткой и подкладывают под клиентов новичков, потому что все клиенты Оборотного зелья — сплошь безумцы, и опасные безумцы, как он сегодня и доказал в очередной раз.. Нет, сегодня было хуже, чем обычно, сегодня он, как никогда, был близок к убийству. Он посмотрел на свои исцарапанные, искусанные руки, левая была мокрой от её слюны. Машинально провёл ладонью по саднящему, липкому от крови лицу. Ощутил приставший к нему чужой запах и передёрнулся от отвращения.

Вся беда в том, что эти шлюхи невыносимо фальшивы. Оборотное зелье трансформирует лишь тело, а привычки и поведение, разум и опыт изменению не подвергаются. Шлюха остаётся шлюхой, даже получив нетронутое тело девятнадцатилетней Грейнджер. И только боль, боль и страх заставляют их вести себя… нет, не по-грейнджерски, но хотя бы по-человечески естественно. Из-за страха и боли они перестают вонять тухлой, приторной ложью.

Он вяло побрёл в душ. Отвратительно принимать душ в борделе, но не нести же домой эту вонь, и не являться, исцарапанному, пред бледные очи Астории.

После душа он вытерся бадьяном, осмотрел себя в зеркале.

— Ах, какой хорошенький, — проворковало зеркало, за что было разбито. Все они тут слишком много говорят.

…когда его душу начал точить этот червь? Тогда ли, когда он впервые увидел её, наглую, самоуверенную, целеустремлённую грязнокровку? Тогда ли, когда она отвечала на любой вопрос раньше него? Когда уродовала его заклинаниями, когда защищала Поттера, когда помогла уничтожить Лорда? Он не знал. Он не знал, что подвигло его тогда, в вечер окончательного поражения улучить момент, когда она проносилась мимо него, не обращая на него внимания. Кажется, она бежала к своим Уизли, он не помнит. Он был весь нацелен на то, чтобы незаметно срезать прядь её волос, И когда кто-то преградил ей дорогу, замедлил её бег, ему это удалось. Это был его драгоценный трофей, возможность реванша.... возможность брать реванш, как только ему этого захочется. Так он думал тогда.

И вначале так оно и было. В первый раз, увидев её голой, он чуть сознание не потерял, и ему всё равно было, как она себя ведёт. Он выебал, он лишил девственности Грейнджер! Этого он не ожидал, это был сюрприз, богатый подарок. Он был уверен, что кто-то из её дружков, а может, и оба сразу, драли её, пока они шлялись по лесам, но нет. Они сберегли её для него! Он месяц ходил, не касаясь земли, он никогда в жизни не был так счастлив.

Но потом счастье стало исчезать, истончаться, и ложь проступила сквозь него, как пятна тления на загримированном трупе, ложь завоняла жжёным сахаром. Он пытался вернуть это счастье, много раз пытался, и прядь каштановых волос, когда-то такая густая, становилась всё тоньше, а его жажда — всё неутолимей. Его сводило с ума знание, что та Грейнджер, которую он истязает в данный момент — фальшивая. Что настоящая Грейнджер недосягаема. Собственно, настоящая ему и не нужна — миссис Рон Уизли, расплывшаяся, отяжелевшая после родов; сотрудница Министерства магии, тянущая на себе воз общественных нагрузок; наглая, напористая, утратившая женственность маггла. Та Гермиона, над которой он жаждал торжествовать, осталась в прошлом. Имея власть в любой момент воссоздать её тело, он не мог вложить в это тело её душу. Он не бог…

Одеваясь, привычно накладывая на себя Маскировочные чары, выходя на улицу, аппарируя в свой парк, он всё повторял про себя, привычно и тупо твердил, что он не бог. Как всегда.

Но сегодня было не как всегда. Сегодня он чуть не убил ту шлюху. Это встряхнуло его, заставило его мысли выйти из порочного круга. Да, он не бог.

Но он — лучший ученик зельевара! Оборотное зелье перестраивает тело, следуя памяти, содержащейся в ногте или волосе. Можно предположить, что существует нечто, содержащее память о душе. И как только он найдёт это нечто, он изготовит зелье, совершенное Оборотное зелье, способное изменить и тело, и душу, соединить их в целое, называемое личностью. Он вернёт себе юную Грейнджер. Настоящую Грейнджер.

Глава 2. Разум

Он прохаживался по коридорам своего дома, удерживая рассеянно-замкнутое выражение лица. Со стороны это выглядело, как послеобеденный моцион закоренелого домоседа. На самом же деле это были метания раненого зверя, умеющего владеть собой.

Он знал это своё состояние. Пора было принимать следующую дозу псевдо-Грейнджер, но это было ещё не всё. Вот уже сутки он пытался сообразить, что может хранить в себе память о душе Грейнджер, и испытывал мучительное ощущение, что ему известен если и не весь ответ, то хотя бы его часть. Что он каждый день видит то, что ему нужно, но настолько привык к этому, что никак не может понять, что же это такое. Его уже начинало трясти от бешенства.

Он дошёл до кабинета, остановился на пороге, глубоко перевёл дыхание Ему нужно что-то обыденное, то, на что он привык не обращать внимания. Но что? Стол, кресло, книжные шкафы, портреты в простенках, бронзовая люстра, такая тяжёлая...

Портреты?

Портреты, сохраняющие черты личности и даже какую-то долю магии, пользующиеся относительной свободой передвижений, умеющие мыслить и рассуждать! Как просто…

Он тихо засмеялся, тут же оборвал себя, переступил порог кабинета и тщательно закрыл дверь за собой. Совершенно не нужно, чтобы весь дом был в курсе его переживаний.

Он опустился в кресло и невидящим взглядом уставился на потемневший от времени портрет Абраксаса Малфоя, висевший на противоположной стене.

Начать нужно с того, что ему неизвестно, существует ли в природе портрет Грейнджер. Скорее всего, нет. Портрет — дань либо семейной традиции, либо руководящей должности. Должность у Грейнджер небольшая, а о семейных традициях и говорить нечего. Какие могут быть традиции в семье магглы и предателя крови? Значит, он должен исходить из того, что портрета нет. Что тогда?

Колдографии.

Отпадает. Колдографии — всего лишь движущиеся изображения. Они просто повторяют то, что делал человек, когда его снимали, и больше ничего.

Он вскочил, заметался по огромной мрачной комнате. Должен. Быть. Выход.

Он одёрнул себя, остановился, выравнивая дыхание. Сунул руку за пазуху, нащупал на груди медальон с прядкой Грейнджер.

Только художники знали, как и чем оживляется портрет. Значит, нужно заказать портрет Грейнджер колдоживописцу? Но портреты пишутся с натуры. Нет ни единой причины, по которой Грейнджер согласилась бы позировать. Даже если она не будет знать, кто заказчик… Нет, о чём это он. Если она не будет знать, кто заказчик, она тем более не согласится. Разве что под Империусом.

Он сжал руками голову. Он сходит с ума. Империус приведёт его прямиком в Азкабан. Да, прошло пятнадцать лет после войны. Но он до сих пор под колпаком, аврорат следит за каждым его шагом! Стоит оступиться, и…

Думай. Докажи, что ты умнее Грейнджер. Думай, лучший ученик зельевара...

Он выпрямился. Зелья.

“Околдовать разум… обмануть чувства… закупорить смерть…”

Со смертью торопиться не стоит. А вот всё остальное пригодится.

Подожди, не торопись, думай. Нужно ли трогать Грейнджер? Не лучше ли начать с художника? Он покачал головой. Выведать вековой секрет цеха мастеров-портретистов? Почти неподъёмная задача, но ведь именно это ему и нужно. Значит, он это сделает.