На часах уже два ночи. Гриффиндорка давно заснула, но крохотные пальцы по-прежнему не отпускают край моей рубашки. Возможно, это очередное оправдание для самого себя. Я не могу уйти, ведь она меня держит. Она меня держит. Всеми возможными способами, мыслями, чувствами. Она цепляет. А у меня просто нет сил оторваться от неё. Как, черт возьми, ты можешь быть настолько сильной даже когда слабее ребенка? Как ты можешь вызывать такие мысли в моей голове? Мысли, из-за которых хочется разбить руки в кровь о любую стену этого до тошноты уютного дома…

Грейнджер немного поворачивается во сне, кладя свою голову на мою грудь. В нос тут же проникает запах волос. Что-то нежное, сродни магнолии. От Астории пахло иначе. Душный, одурманивающий и вместе с тем резкий сладковатый запах запомнится мне надолго. Это даже смешно в какой-то степени – самого человека нет, так же как и нет ничего, что раньше связывало с ним, но какие-то мелочи отпечатываются в памяти, в то время как самое важное ускользает. Хотя, что можно назвать самым важным, думая о покойной жене? Сына. Скорпиус – единственное, что нас связывало. Теперь нет Астории. Нет и связи. Все потеряно и припорошено пылью времени. Только вот легче от потери сына не становится. С этим нельзя свыкнуться. К этому можно лишь приспособиться. Но, тем не менее, дыры где-то внутри всегда будут напоминать о самом болезненном. Интересно, переживал ли за меня отец точно так же, когда мы громили стены Хогвартса? Вряд ли. Впрочем, кто я такой, чтобы судить его… А Нарцисса переживала. Знаю, она прикрыла Поттера не из-за благих намерений, а лишь в силу беспокойства обо мне. Именно это отличает маму от матери. А я никогда не был папой. Всегда лишь отец. И от этого воротит. Многое можно было бы изменить, но… Но поздно хвататься за прошлое, если ему нет места в настоящем.

Дыхание Грейнджер учащается. Наверное, опять снится кошмар. Да, от этих иллюзий избавиться трудно, тем более во сне. Каждый день служит напоминанием о тех людях, которых ты потерял из-за собственной глупости. Ночью избавиться от этих мыслей просто невозможно. Они будут преследовать и, так или иначе, ударят в самую больную точку. Интересно, что снится ей? Муж, который погиб слишком рано, очередной из семейки Уизли, которого они потеряли еще во время войны, или сам Дамболдор, великий и всемогущий? Старый шут. Никогда не любил его, хотя уважения этот чокнутый заслуживал. Его проблема была в том, что он жил чувствами. Не мыслями, не убеждениями, не принципами. И до чего его довела такая жизнь? Пожалуй, себе он изменил лишь раз, скрыв от Поттера, что того выращивают, как животное для бойни.

Гриффиндорка по-прежнему не может успокоиться. Аккуратно сжимаю её плечи. Это ведь ничего не значит. Лишь безобидное прикосновение, чтобы удостоверить Грейнджер в том, что я рядом. Она не проснется. И от этого легче. Не знаю, смог ли обнять её, будь она в сознании. Впрочем, вопрос надо ставить по-другому – смог бы остановиться лишь на этом?..

Если не контролировать свои мысли, ничем хорошим это не кончится. В голове тут же возникают обрывки воспоминаний. В них появились новые герои. В этом сумасшедшем списке самых значимых людей первенство неизменно заслуживает Скорпиус. Второе место теперь за Грейнджер. Третье достается её детям – рыжеволосый неугомонный Хьюго и шестилетняя копия гриффиндорки никак не выходят у меня из головы. И от этого кожа покрывается мурашками. Есть еще кое-что. Кое-что, из-за чего учащается пульс. Гермиона. Её присутствие здесь и сейчас наводит на совсем не трогательные мысли. В голове возникают обрывки той ночи, когда она – до сих пор непокорная и непоколебимая – всего на секунду сдалась мне, позволив целовать себя, когда её ноги обвили мои бедра, когда её притягательное тело так податливо обмякло в моих руках, позволяя делать с ней что угодно. Даже сейчас, чувствуя её ладонь на моей груди, меня бросает в жар, дыхание перехватывает, а мысли беспорядочно сменяют друг друга, причем приличием они не отличаются.

— Всё в порядке? – она заставляет меня вздрогнуть. – Ты неровно дышишь.

— Всё в норме, — а голос уже охрип от возбуждения, — я думал, ты спишь.

— Просто кошмар приснился, глаза самовольно открылись, — её слова звучат очень тихо и сонно, в то время как пальцы едва ощутимо переминают мою рубашку.

— Рон?

— Нет.

— Люпин?

— Нет. Долго будешь угадывать, да и я сама не хочу вспоминать об этом, — она говорит это мягко, но, тем не менее, даже такая мягкость не терпит возражений.

— Хорошо. Мне уйти? – даже не знаю, какой ответ хочется услышать больше.

— Если хочешь, — она передает мне подачу.

— Хорошо, удостоверюсь, что ты уснула и уйду, — в эту игру можно играть вместе, верно, Грейнджер?

Она ничего не отвечает.

Я уйду. Честно. Как только она уснет. Или чуть позже. Примерно под утро.

Гриффиндорка поднимает голову и смотрит на меня. Лунный свет позволяет увидеть очертания её лица. Контуры глаз, щек, носа, губ… Губ. Таких до отвращения манящих, до сумасшествия притягательных.

— Всё в порядке? – зачем? Зачем снова это спрашивать, если сама знаешь, что ничерта не в порядке…

— Да, — голос уже сиплый, и с этим ничего нельзя поделать.

Все тело от пяток до корней волос пропитывает это опьяняющее чувство, скапливаясь внизу живота.

Медленно, но всё равно неожиданно, Гермиона тянется к моим губам, позволяя попробовать свои на вкус. Легкое, едва заметное прикосновение, и снова расстояние между лицами. Она боится передумать, я чувствую это. Потому моя рука уже прижимает её затылок, сокращая ненужные сантиметры. Всё тот же знакомый вкус. Вкус нежности, чистоты, светлости. Ты просто исчезающий вид, Грейнджер… Ты исчезающий вид именно в моей Красной книге. С тобой нельзя играть, верно? Нельзя причинять боль. Но вся проблема в том, что я разрываюсь между двумя желаниями: убить тебя или притянуть к себе как можно ближе. Пока что побеждает второе.

Одним движением свободной руки заставляю её оказаться сверху меня, придерживая гриффиндорку за талию. Знаю, она уже чувствует мое возбуждение. И от этого желание становится лишь сильнее. Сумасшедший разум уже предвкушает прикосновения к обнаженному телу, но Грейнджер не спешит раздеваться. Когда мои пальцы пытаются расстегнуть застежку лифчика, гриффиндорка отстраняется на несколько сантиметров и шепчет прямо в губы, не открывая глаз:

— Нет, не надо.

— Почему? – мой голос тоже снизился до шепота. – Неужели ты не хочешь этого?

Мои руки опускаются ниже её спины, как можно ближе притягивая к своей ширинке. Пальцы Грейнджер впиваются в мою рубашку, губы плотно сжаты, чтобы не выпустить стон.

— Сам знаешь, что хочется. Но ты еще не готов, — произносит она, немного успокоившись.

— Что за бред ты несешь? Что значит не готов? – ты кажется забыла, что нам не двенадцать лет, Грейнджер?!

— Я сейчас покажу, — на этих словах она вновь приближается к моему лицу.

Её зубы легонько пожевывают мою нижнюю губу, потом впиваются чуть сильнее. Спустя несколько секунд Грейнджер уже нежно облизывает укушенное место, придерживая рукой мой подбородок. Не сдержавшись, я ловлю её язык зубами, затем вновь вовлекаю в поцелуй. Теперь она не сопротивляется, целуя в ответ, но по-прежнему не снимает одежду. Впрочем, я не настаиваю. Раз уж она решила сыграть в какую-то свою безумную игру, я принимаю вызов. Придется соблюдать правила. Но, в конце концов, лучше покрывать поцелуями кожу её шеи и пробовать губы на вкус, чем не иметь возможности прикоснуться.

Руки проводят невидимые линии по её спине, задерживаясь на талии, плечах, плавно перебегая к шее, и снова опускаются. Губы отпечатываются чуть ниже ключицы. Знаю, потемнения видны сразу, но я не могу остановиться. Пальцы Гермионы взъерошивают мои волосы, пока она позволяет мне облизывать и засасывать губами ее кожу, вновь и вновь довольствуясь нежностью.

Резким движением оказываюсь сверху. Она смотрит с недоверием, но тем не менее, вновь отвечает на поцелуй. Не бойся, Грейнджер. Я знаю правила. И это, возможно, единственная игра, в которой я не собираюсь жульничать.

***

— Завтракать будешь? – Роза, как обычно, играет в главу семьи.

Я коротко киваю ей и наблюдаю за тем, как дочурка гриффиндорки накладывает омлет в тарелку.

— Слушай, может тебе куклу купить? Ну, или мишку, — на губах уже улыбка.

— Зачем? – она даже поворачивается в мою сторону от удивления.

— Тебе всего шесть лет. Пора бы игрушками заняться.

— У меня есть игрушки, — голубоглазая пожимает плечами и продолжает заниматься сервировкой стола. – Просто надоедает в них играть.

— Интересно, почему? – не знаю, зачем вообще затеял этот разговор, но отдаляться от Розы почему-то не хочется. – Другим детям ведь не надоедает.

— Другим нет, а мне надоедает, — она ставит салфетки в центр стола и вновь смотрит на меня. – Они ведь неживые. То есть, играть с ними – то же самое, что обманывать себя. Придумывать им имена, говорить вместо них, заставлять делать то, что хочется тебе. А ведь им все равно. У них нет своих мыслей, ощущений. Если тебе захочется кинуть куклу на пол, ей не будет больно. Потому что она неживая. Потому что она не сможет почувствовать боль. Боль будешь чувствовать только ты, ведь тебе приходится жить вместо куклы. А по-моему, глупо жить … жить неживыми.

Она вновь пожимает плечами, пока я пытаюсь переварить всё то, что было сказано несколько секунд назад.

Глупо жить неживыми…

— И что же, по-твоему, неглупо? – наши взгляды снова встречаются.

— Заботиться о тех, кто может чувствовать. Ведь у них есть собственные мысли и желания, как у тебя, как у меня. И пока они не уме … не превратились в кукол, нужно…

— …жить живыми. Ты это хотела сказать?

— Да, верно. Жить живыми.

Мы ведь говорим о куклах. Всего лишь об игрушках. Но, тем не менее, её слова заставляют мир внутри меня разрушаться на части. Как ей это удается? Знаешь, говорить просто о сложном – вот, чем она отличается от тебя, гриффиндорка. Ты всегда объясняла всё до конца, уничтожая неясность, недосказанность. Дочь же, наоборот, позволяет пустить в ход воображение, и хотя в конце её предложений точки, в моей душе зияют запятые. Не знаю, почему она открывается мне. Не знаю, чем я заслужил это. Ты понимаешь свою дочь? Я голубоглазую понять не смогу. Знаешь, они стали бы отличными друзьями со Скорпиусом… Представляешь, Грейнджер? Мой сын и твоя дочь. Меня тошнит от этого… Просто выворачивает от мысли, что сейчас он был бы таким же. Прошло всего несколько месяцев, а кажется, будто не меньше века… И каждая чертова секунда всё дальше уносит наше прошлое, где ты улыбался мне…

— Ты думаешь о нем? – голос Розы мягко проникает в мои мысли.

Я внимательно изучаю её лицо, пытаясь понять, знает ли она о Скорпиусе. Нет, не знает. Не должна. Она говорит о чем-то другом.

— О ком?

— О сыне.

Незаметно вдавливаю пальцы в столешницу. Пытаюсь дышать ровнее.

— Что тебе известно о нем?

Голубоглазая даже не поворачивается. Лишь вновь пожимает плечами.

— Не очень много. Лет ему столько же, сколько и мне. Любит плавать, как и я. Внешне он очень похож на тебя: те же глаза, тот же цвет волос. Но по характеру вы совсем разные. Скорпиус не такой… грубый, резкий и неприятный. Он очень открытый.

Я медленно пережевываю её слова на своих губах.

— Нет. Он не открытый. Он вообще мало кому открывается. С ним трудно. Слишком взрослый. Может улыбаться, но внутрь… в душу… не запустит.

Несколько странных сумасшедших фраз. И только сейчас мне удается понять, что мы говорим о моем сыне не в прошедшем времени. Еще один тупой удар больно оседает на сердце, кровь с бешеной скоростью пульсирует по венам. Воздух накаляется.

— Может быть, — голубоглазая поворачивается ко мне и, немного задумавшись, добавляет: — но мама про него другое рассказывала.

Грейнджер… У меня даже слов нет. Только зубы крепче сжимаются…

— Откуда… ей знать… Скорпиуса, — изо всех сил стараюсь не сорваться на крик.

Роза отводит взгляд.

— Отвечай!

Нет. Ноль эмоций. Она по-прежнему смотрит куда-то в сторону.

На секунду. Всего на секунду. Я хватаюсь за эту мысль, как за соломинку.

Вдруг он жив? Вдруг по каким-то необъяснимым причинам мой сын жив?

Глупо. Самонадеянно. Безрассудно и слишком хорошо, чтобы быть правдой. Да, но внутри всё лихорадочно переворачивается, сжимается, в душе из чуть затянутых ран снова сочиться кровь вперемешку с гноем. Я чувствую, как мерзкая убивающая жижа течет по венам, ускоряясь и резко замедляя темп снова и снова. В глазах мутнеет, в голове вообще полный мрак. Умираю. В который раз. И всё никак не сдохну. Ожидаю от себя чего угодно – рычания, криков, злости, ярости, гнева, потери сознания, но… Но вместо этого замечаю слезы на щеках. Децибелы голоса уже не помогут. Внутри остается лишь пустота. Горькая, вяжущая пустота вперемешку с тоской и безумием одиночества…

Роза поворачивается в мою сторону. Её глаза наполняются слезами.

— Прости… Прости меня, мамочка, я не хотела…

Только сейчас я понимаю, что её взгляд направлен не на меня.

Оборачиваюсь.

— Грейнджер…

Гермиона прикрывает губы тонкой ладонью. Наверное, сейчас я выгляжу еще хуже, чем когда она оперировала меня. Плевать.

Голубоглазая пробегает мимо. Я осознаю это лишь когда копна каштановых волос задевает мою руку.

Мой взгляд упирается в столешницу. Нахожусь в каком-то необъяснимом тумане. Хочется спать. И сдохнуть.

— Откуда? – это всё, что мне удается спросить.

— Ты… тебе нужно успокоиться… — чувствую прикосновение гриффиндорки к моему плечу.

Сбрасываю её руку. Жду ответа. Но она молчит. Я не выдерживаю. Разворачиваюсь в её сторону и срываюсь на крик:

— Откуда? Откуда, мать твою, ты знаешь о моем сыне? О том, какой он?! О том, каким он был?!

Ее глаза тоже наполнены слезами. Я немного наклоняю голову и приближаюсь к лицу Гермионы.

— Скажи… Скажи мне это…

Несколько секунд гриффиндорка молчит, опустив глаза вниз. Затем едва слышно шепчет:

— Он жив…

Я коротко усмехаюсь. Улыбка не выражает ничего: ни боли, ни радости. Лишь показывает, насколько сильно я разучился верить. Себя не обмануть.

— Почему ты так реагируешь?

Мои глаза впиваются в карий бархат:

— Ты меня жалеешь. Ты врешь. Ты врешь…

— Нет!

Она что-то бормочет, но пелена слез туманит даже разум.

— Малфой, посмотри на меня! – ее руки приподнимают мой подбородок.

Боль стекает по щекам. Очертания Гермионы на мгновение приобретают четкость.

— Драко…

Нет. Нет, не сейчас, Грейнджер. Уйди. Брось меня. Пожалуйста. Дай упасть. Дай сломаться. Снова. Всего секунда, понимаешь? Какая-то жалкая секунда, за которую я поверил твоим словам… Она уничтожила меня. Потому что я поверил в ложь. А ты, гриффиндорка… ты будто хотела этого. Нашла самый извращенный способ добить меня. Я только-только начал подниматься, хватаясь за протянутую тобой руку… но в следующее мгновение ты резко отпустила. На этот раз падать было еще больнее…

Лучше бы укол. Потеря сознания. Просто отключиться. Не слышать той фразы. Не стоять сейчас рядом с тобой, Грейнджер. Всего в нескольких сантиметрах от губ, которые однажды спасли меня. От губ, которые секунду назад прошептали то, что вновь убило.

— Я только очнулся от этой комы… – мой голос был едва различим, собственные слезы попадали в рот, — … только что, понимаешь? И ты вновь сломала меня… сломала, Грейнджер… зачем? Зачем?!

Её пальцы торопливо вытирали мои щеки, дрожь в руках передавалась нам обоим. Дрожали даже не тела. Дрожали души. То, что оставалось внутри. Погибала надежда.

Вместе с ней погибал и я.

Снова.

— Нет, Малфой… Посмотри…. Посмотри на меня! – её голос сорвался на крик, слова прерывались попытками наполнить легкие ненужным воздухом.

Она задыхалась. От истерики. Я задыхался тоже. От боли.

— Пожалуйста… послушай меня…

Я не могу. Просто физически. Голова не соображала. Глаза маниакально следи за чужими губами, не разбирая слов.

Какие-то извинения. Ненужные фразы. Ничего стоящего. Ничего, что могло бы выдернуть меня из этой пелены.

— Посмотри же на меня! Ты должен, должен услышать, понимаешь? Ты должен!..

Всего на мгновение. Но мне удалось вернуться в реальность. Еще больнее ударило то, что убивало меня на протяжении всех этих месяцев, в то время как эта реальность влажными от слез губами прошептала:

— Скорпиус не погиб… Он жив, Драко… он жив…

---