Хочу увидеть, как я выгляжу в зеркале, когда глаза мои закрыты.

Жан Полль Рихтер

Ремус

День первый

«Урод. Чудовище. Мразь. Ненавижу...»
Ремус прерывисто вздохнул и оперся руками в стену по бокам от большого настенного зеркала.
На него смотрел парень. Подросток. Совсем еще ребенок – но уже и нет. Больше нет. Больше никогда нет.
Бледное худое тело исполосовано шрамами. Испятнано синяками и кровоподтеками. Лицо восково-серое, пересеченное тремя свежими царапинами. Под запавшими глазами – круги, на левый глаз спадает прядь волос – она мелко дрожит, и с ней капельками падает вода...
«Ненавижу... ненавижу тебя, ненавижу!»
Ремус сам дрожит с головы до ног, и даже плавающий по ванной комнате пар не может его согреть, даже вода, под которой он целый час до крови раздирал кожу мочалкой...
Отвратительное тело. Грязное, мерзкое, отвратительное тело.
Жилище монстра.
Этот монстр вторгся в него против его воли. Изнасиловал. Взял силой. Он этого не хотел.
Но теперь он сам ничем не лучше.
Он занимался сексом с животным.
Он потерял девственность с оборотнем.
Господи...
Ремус мучительно поморщился, почувствовав, как подкатывает вина, такая же ощутимая, как сильная тошнота.
Он уткнулся горячим лбом в зеркало.
Господи, я не хочу так жить...

В дверь забарабанили.
– Эй, маньяк, имей совесть! – заорал с той стороны Бродяга, но Ремус его не послушал.
Он так и продолжил стоять под обжигающе горячим шумящим потоком и захлебывался слезами.

День второй

– Ау-у-у-у! Эй, волк! Ну, как прошло полнолуние?! Не хочешь рассказать нам? Тебе как, понравилось?
Ремус дернулся, услышав голос Нотта. Слизеринцы, сидящие вокруг, мерзко хихикали, все провожали Ремуса насмешливыми, жадными взглядами, пока он шел мимо них к своему столу.
Джеймс громко хлопнул себя левой рукой по правой, показав Като средний палец, потом обхватил Ремуса за плечи и буквально потащил к столу, хотя Ремус не мог есть уже вторые сутки.
Однажды попробовав, он вдруг вспомнил вкус крови волчицы и провел всю перемену на корточках перед унитазом.

День третий

Так больше продолжаться не может.
Он потерял сон.
Каждую ночь Ремус лежал в своей постели, слушал дыхание своих друзей и разбирал себя на части, пытаясь осознать произошедшее, понять его, примириться с ним.
Он порвал свою память на сотни кусков, вспоминая, разыскивая в море того порока миг, хотя бы один чертов миг, когда ему было противно! Когда человек все же брал верх и пытался остановить безумие! Он пытался и не мог. Он обрабатывал, анализировал, тщательно рассматривал каждую секунду, каждую свою мысль и умирал всякий раз, когда понимал, что единственное, что он испытывал тогда – дикое, ошеломительное удовольствие.
И самое страшное – ему хотелось испытать все это снова. Теснота. До боли, до тошноты острое наслаждение, к которому он был еще не готов.
Он стал ненавидеть свою кровать.

День четвертый

Как будто слизеринцы о чем-то догадываются. Их издевки стали жестче, злее, яростнее.
Теперь они не упускали ни одного шанса поддеть Ремуса. После смерти девочки с Сириуса сняли все обвинения, но теперь все прицелы остались без мишени, и слизеринцы решили навесить эту мишень на спину Ремуса. Причем буквально – Мальсибер ударил его пустяковым заклятием прямо во время урока зельеварения.
В спину.
Ремус, который в последнее время и так был оголенным нервом, словно с цепи сорвался. Он так и не мог вспомнить, как это вышло, но он, всегда такой уравновешенный, спокойный и слабый, измолотил слизеринского красавчика в такое месиво, что его бы и мать родная не узнала. Та самая мать, которая приехала в школу, узнать, кто посмел избить ее драгоценного сыночка. Сириус почему-то сказал, что это сделал он. Впрочем, Сириусу всегда было насрать на всех и вся – именно так он сказал, когда Ремус, Джеймс и даже Питер пришли вечером в уборную, где Бродяга отбывал наказание – со своими швабрами и тряпками.

В тот вечер парни снова спрашивали, что с ним происходит. Спрашивали, почему он так много молчит в последнее время, говорили, что он скоро станет похож на Кровавого барона, спрашивали, что его грызет, предлагали просто поговорить. Ремус готов был дорого заплатить за этот разговор – слова жгли его изнутри, точили его как гниль, но он не мог произнести их вслух.
Он не мог признаться друзьям, что человек, ради которого они так часто рисковали собой, на самом деле гораздо хуже, чем они думают. Гораздо хуже.
Он хотел бы поговорить с Джеймсом – но у того самого было проблем навалом. Ремус был одним из немногих, кто знал, что у Сохатого бессонница. И что все ночи напролет он либо гуляет по территории замка в компании с Бродягой, либо торчит у Лили.
Он мог бы поговорить с Бродягой. Но в последнее время к нему было несколько неловко подходить – Бродяга был вечно бледен, у него появились круги под глазами и какой-то нездоровый, беспокойный огонь в самих глазах. Как у вампира в период жажды. Примечательно то, что Роксана Малфой являлась полным отражением его состояния, и хотя они говорили, что они – не пара, все равно напоминали людей, пораженных общей болезнью.
И когда Ремус смотрел на этих двоих, на него снова накатывала тошнота.
Можно было попробовать рассказать все Питеру – но тот как-то совсем плохо выглядел, все время дергался и оглядывался так, словно ожидал удара. Случившееся с Анестези подкосило многих – трудно смириться с мыслью, что человек, который еще в прошлые выходные сидел с тобой бок о бок, смеялся и хотел есть или спать – мертв...
Это было слишком страшно.
А Питер... он всегда все принимает слишком близко к сердцу.
Хотя его трудно винить.
Лили и Марлин, на глазах которых случилось это несчастье, в первый день не пришли на завтрак. Лили пришла на второй урок. Она была необычайно молчалива. Вместо того чтобы писать лекцию, она просто смотрела перед собой и явно видела что-то такое, что им всем было невдомек. Тогда наступила очередь Джеймса вытягивать ее из этого колодца – так же, как до этого Лили вытягивала его самого. За ужином она немного разговорилась, сказала, что Марлин проплакала всю ночь и весь день – ей пришлось выпить зелье, чтобы заснуть. Вечером Сохатый увел ее гулять по территории. Он выворачивался наизнанку, сыпал всеми своими остротами и шутками, стараясь завалить ими ужасную реальность: смерть Анестези, отъезд одной пятой студентов, леденящие кровь заголовки статей в «Ежедневном пророке». Кто-то может сказать, что никакие шутки не способны заглушить действительность. Но так могут сказать только те, кто не знаком с Джеймсом Поттером.

Так или иначе.
У всех были свои проблемы.
И хотя они все спрашивали и наверняка искренне хотели помочь, Ремус знал, что на самом деле его боль – только его ноша. Потому что все они здоровы. А он болен. Их жизнь тяжела, в ней тоже встречаются свои штормы, но ни один шторм не страшен, если сам ты – крепкое судно. А если ты насквозь прогнил, то остается только ждать волны, которая тебя добьет или вынесет на берег.
Этого они никогда не поймут.

День пятый

Ремус мучительно застонал, когда удовольствие прожгло его, выгнулся, когда оно выплеснулось наружу, а затем обмяк, удовлетворенно вздохнул, расслабился... и в ужасе подскочил, срываясь с влажной подушки.
Сердце стучало как ненормальное, казалось, оно стало размером с квоффл. Голова еще полнилась сном, и мальчику понадобилось секунд двадцать, чтобы сообразить, где он находится.
Он в своей спальне. Сейчас ночь...
Волчица ему приснилась. Всего лишь приснилась, ее здесь нет.
Внизу живота разливалась приятная тяжесть.
«О Боги...»
Ремус почувствовал, как разом похолодели ладони.
Нет, пожалуйста, только не опять!
Он сорвал одеяло. Сердце подавилось и провалилось куда-то.
Мерлин, нет, нет, нет!
Ремус рванул в душ и сначала смыл с себя все последствия сна.
А потом у него началась истерика.

Профессор Джекилл был не только школьным учителем. Его многочисленные работы по теории разделения магического сознания на темное и светлое включали в себя серьезные психологические исследования. Проще говоря, он был дипломированным психологом, и администрация школы не могла ему это спустить.
Война на многих оставила свой отпечаток. Многие ученики потеряли близких и друзей в Каледонском теракте, родственники некоторых погибли просто от нападения Пожирателей, родители большинства вступили добровольцами в Мракоборческий отдел Министерства.
Психологическая помощь была нужна школе как воздух. И Дамблдор еще в начале сентября поручил это дело доктору Джекиллу – Ремус слышал объявление, сделанное за одним из воскресных завтраков. Но он сам, как и подавляющее большинство студентов, скорее согласился бы подставить свою голову под бладжер, чем позволил кому-нибудь копаться в своих мыслях. Почти все восприняли назначение профессора как личное оскорбление и с авторитетным видом заявляли, что уж кому-кому, а им помощь точно не понадобится! Но, тем не менее, с той поры у кабинета доктора частенько можно было встретить какого-нибудь студента с блокнотом, который торопливо переписывал часы приема и оглядывался с довольно таки диким видом.

Наступил момент, когда Ремус и сам стал таким студентом.
Он не знал, что с этим делать.
Он не мог больше так жить.
Он болен, ему нужна помощь, сам он с этим не справляется! Остатки прежней рассудительности и рациональности привели его в кабинет доктора Джекилла, но когда он с падающим сердцем поднимал руку, чтобы постучать, то не представлял, как вообще можно говорить обо всем этом.

Джекилл сидел за своим столом и проверял работы, окруженный своим творческим беспорядком. Книги, свитки, ковры, картины, волшебные механизмы, чучела волшебных животных на стенах. Когда Ремус заглянул в кабинет, профессор поднял голову, и его золотые очки сверкнули в свете лампы.
– А, Ремус! Здравствуй, заходи! – профессор отложил перо и поднялся, снимая со спинки стула свою мантию. – Какими судьбами?
– Я... – ну, вот и оно. – Мне надо поговорить... с кем-нибудь. Понимаете? – и он остановился неподалеку от двери, нервно комкая листок с часами приема и отчаянно сражаясь с желанием сбежать.
Ремус ожидал, что профессор встревожится и бросится к нему с расспросами, но тот только улыбнулся и обошел гигантские стопки из книг, окружающие его стол.
– Конечно, я как раз сейчас свободен! Проходи, – и он жестом пригласил Ремуса присесть в одно из кресел у камина. Между креслами примостился круглый чайный столик на колесиках – кроме двух чашек с танцующими гиппогрифами на нем стояла очень красивая клетка со спящей феей-светляком, от которой исходил мягкий матовый свет.
Кресла были завалены свитками, инструментами, рубашками и мантиями, но когда профессор указал на них, все эти вещи торопливо разлетелись по местам.
Ремус сел.
– Выпьешь со мной? – Джекилл коснулся палочкой чайника, стоявшего на одной из книжных стопок. Из носика мгновенно повалил пар.
Ремус ничего не сказал.
Он сидел как на иголках. Ему хотелось уйти. Он зря пришел, все зря, ему это не нужно, он должен уйти!
– Итак, прежде всего, Ремус, помни: что бы ты ни сказал – все останется в пределах этого кабинета. Но если ты не готов или не хочешь говорить...
– Я готов, – выпалил Ремус. – Я просто... не знаю... – он нервно засмеялся и потер лоб. – Не знаю, как, понимаете? Мерлин, это ужасно...
– Я могу тебе помочь. Ты ведь хотел поговорить со мной о полнолунии, верно?
– Откуда вы знаете? – удивился Ремус.
– После него ты как будто не в себе, и это заметно, поверь мне. Я не могу обещать тебе, что смогу вылечить твою боль. Но одно пообещать могу: как только ты выговоришься – тебе станет легче.
Ремус молчал, тяжело сглатывая и глядя, как пар клубится над его чашкой.
– Я не знаю... с чего начать.
– Начни с главного. Для того чтобы лечить рану, сначала надо выдернуть жало.
– Ладно... то есть... сейчас, я... мне надо собраться, – Ремус схватил чашку ледяной рукой и обжегся, но все равно сделал глоток. Вскочил, прошелся из стороны в сторону. Рухнул обратно в кресло, а потом сомкнул пальцы в замок, уткнулся в них лбом и с кровью и хрустом вырвал из себя жало:
– Той ночью я занялся сексом с волчицей.

– Вы понимаете, этого хотел не только волк! – с мукой говорил он, меряя кабинет шагами и поедая взглядом доктора, сидящего в кресле. Ему казалось, что он просто не понимает. – И я тоже! Я этого тоже хотел! – вот он и произнес то, что его так страшно мучило. – Меня напугало это, это мерзко, это... и я все равно... Боже... – Рему спрятал лицо в ладонях.
– Ты сказал, это был твой первый половой контакт, Ремус? Ты испытал это удовольствие впервые в жизни, – Джекилл пристукнул карандашом по своему блокноту. – Знаешь, было бы очень странно, если бы ты не хотел его повторения. Вот это была бы патология.
– Но ведь это было... животное. Это значит, что я...
Он затряс головой. Доктор мягко улыбнулся.
– Ремус, ты сам только что рассказал мне, как в детстве мучился угрызениями совести, потому что хотел человеческой крови даже до того, как становился волком. Но вот тебе семнадцать, и ты уже примирился с этим желанием. Почему? – он указал на него карандашом. – Потому что при всем желании перегрызть своим друзьям глотки ты никогда этого не сделаешь. Ты понимаешь, как это связано с твоей нынешней проблемой? То, что хочешь этого удовольствия опять – часть твоей природы, не волчьей, но человеческой. И то, что ты хочешь, чтобы оно повторилось – еще не значит, что сознательно ты сделаешь это. В этом вся разница, понимаешь?

Нельзя было сказать, что Ремусу совсем полегчало, когда он через полтора часа покинул кабинет Джекилла. Но в одном доктор оказался прав – когда жала не стало, Ремус и впрямь поверил, что все это – не всерьез.

День шестой

Он сидел на трансфигурации, когда в него швырнули этот дурацкий бумажный комок.
Ремус оглянулся и напоролся на кучу выставленных лезвий – глаза и улыбки слизеринцев.
Подняв комочек, он хотел было просто бросить его обратно, но что-то заставило его развернуть злосчастную бумажку.
Сердце пропустило удар, а потом заколотилось так быстро, что к щекам прилила кровь.
На листочке были нарисованы два совокупляющихся оборотня.
Шаржево и грязно. У одного из них на шее был полосатый школьный галстук.
Он порывисто оглянулся. Като хихикал, перебирая перо, Уоррингтон свесил кисти рук, словно собачьи лапы, и задышал, высунув язык. Красивая Хлоя тоже смеялась, но, поймав взгляд Ремуса, надменно хмыкнула и отвернулась.
«Откуда они знают?!» – в панике пронеслось в мозгу.
Внезапно Ремуса прошиб ледяной пот – он вошел в кабинет Джекилла вчера... но не слышал, как клацнул замок закрывающейся двери.
Он прикрыл ее.
Но не запер.
Просто прикрыл!
Леденея от ужаса, Ремус скомкал рисунок и бросил обратно, но теперь весь остаток урока он обмирал от ужаса всякий раз, когда слышал у себя за спиной смешок.
Если они кому-нибудь скажут... если они скажут Джеймсу... или Сириусу...
Он представлял себе их лица в этот момент...
Мерлин, нет...
Но, может, не скажут?
Да, черта с два эти будут хранить его секрет.
После урока Ремус быстро сгреб свои вещи и торопливо ушел.

День седьмой, восьмой, девятый и десятый

Ремус сидел в своей спальне. Безвылазно.
Парням он говорил, что плохо себя чувствует – конечно, их так просто не проведешь, они видели, что с ним творится, но Ремусу все же удавалось спровадить их на уроки.
Сам он выйти не мог. Он боялся. Снова и снова он видел лица слизеринцев, и все внутри сжималось. Он не мог заставить себя выйти даже на обед – Бродяга приносил ему еду, но Ремус не мог есть.
Раз двадцать парни пытались выяснить у него, что произошло, но Ремус не мог ничего им сказать. Они бы начали его презирать. Нет, так бы они, конечно, отшутились или попытались его утешить. Но на самом деле...
Нет, он бы этого не вынес.
И парни, чувствуя, как он отдаляется от них, перестали спрашивать.
И отдалились. Ремусу было больно видеть, как они уходят втроем каждый день и наверняка классно проводят время, но так даже лучше.
Ведь с самого начала было понятно: у оборотня не может быть друзей.
Один раз пришла Макгонагалл и привела с собой доктора Джекилла. Он стучал, говорил что-то, но слышно было плохо, да и не хотелось больше ни с кем говорить, поэтому Ремус отозвался страшным сиплым голосом и сказал, что простудился, потому не может выйти.
Он понимал, что таким образом только больше привлекает к себе всеобщее внимание.
Но если он выйдет теперь, слизеринцы с него живого не слезут.
И тогда узнают все.
А он этого не переживет.
Поэтому он продолжал сидеть на постели.
И снова разбирал себя на части, потому что теперь даже увещевания доброго доктора Джекилла ничего не стоили.

День одиннадцатый

В окно постучалась сова и тут же улетела. Ремус только успел уловить росчерк черных перьев в завесе дождя. Черный филин.
У кого был черный филин?
Ремус повертел в руке чистый неподписанный конверт и разорвал плотную хорошую бумагу.
На постель упал снимок и записка.
Первой Ремус прочитал записку. Там было всего одно слово:

«Заводит?»

Он взял снимок – на карточке пускала слюни мелкая пучеглазая собачонка.
Глаза ожгло слезами. Ремус скомкал и конверт, и записку, и снимок, порвал их, захлебываясь слезами и поскуливая от ярости и обиды.
Мерлин, ну за что ему все это?!
Он вцепился в волосы, качнулся взад-вперед на своей постели и зарыдал.

За что они так с ним?! За что?! Что он такого сделал им всем, откуда эта жестокость?!
Ремус рыдал, давился слезами, задыхался, но никак не мог это остановить.
Сколько он так просидел?
Неизвестно. Время измерялось количеством отметин от ногтей, которые оставались на его щеках, плечах и коленях.

Нет, так больше продолжаться не может.
Он должен выйти отсюда. Выйти и доказать, что ему наплевать на все их шутки, издевки и все остальное.
В конце концов.
Он чертов оборотень.
Он может убить их всех.
А если о его проблемах начнут трепаться – в следующее полнолуние он разыщет в лесу волков и уйдет с ними в колонию.
Туда, где начался его персональный ад.

Он вышел из своей комнаты в понедельник, пятого декабря.
В тот день пошел первый снег – казалось, что за окнами летают жирные белые мухи.
Ремус безучастно пялился на него в окно класса трансфигурации и даже не пытался слушать профессора Макгонагалл.
А потом к доске вызвали Като и Мальсибера.
– Не могу, профессор, – ответил Мальсибер на просьбу профессора превратить друга в собаку.
– Вы не выучили урок?
Мальсибер улыбнулся – так мерзко, как он один умел.
– Ну что вы, я знаю эту теорию назубок... но...
– Да, профессор, вдруг в нашем классе присутствует какой-нибудь ярый зоофил? – взгляд Като, блуждая по классу, пару раз обжег Ремуса. – Я не хотел бы стать его жертвой.
Его слова потонули в веселом смехе слизеринцев, который мгновенно прекратился, как только Макгонагалл хлопнула по столу ладонью.
– Крайне остроумная шутка, благодаря которой ваш факультет теряет десять баллов, – сухо молвила она в наступившей тишине.
Катон не выглядел особенно расстроенным – он добился, чего хотел.
Но Ремус скорее съел бы свои уши, чем показал, что его это задело.
Он только хмыкнул и покачал головой, когда Нотт прошел мимо.
Сириус, сидящий с Джеймсом за одной партой в среднем ряду, проводил Нотта взглядом, затем пихнул Джеймса локтем и написал что-то на куске пергамента.
Ремус смежил веки.
Замечательно.
– Мисс Маккиннон, мистер Поттер, к доске, задание то же.

Следующим уроком в тот день были заклинания, а там никого ни во что не надо превращать – так что на урок Ремус шел более-менее спокойный.
Студенты рассаживались по ступенчатой полукруглой аудитории.
Лили, проходя мимо с Алисой и Марлин, оставила их и задержалась:
– Ты как, Ремус? – спросила Эванс, вглядываясь в Ремуса серьезными, чуть прищуренными глазами. Она обнимала книжки обеими руками – словно загораживалась от Ремуса щитом.
Его лучшие друзья теперь боятся к нему подходить.
Впрочем, он сам этого добавился.
– Нормально, – Ремус бросил свои книги на парту и сел.
Лили не осталось ничего, кроме как пойти дальше.
Профессор Флитвик развернул чарами доску и громко ахнул.
Все разговоры разом стихли.

На доске красовались два совокупляющихся волка. Один из них был в школьном галстуке, и его волосатое достоинство было прорисовано с особенным злорадством.
Поверх рисунка тянулась надпись:

«Ремус Дж. Люпин – Староста. Волк. Зоофил»

Ремус не помнил, как он оказался в школьном дворике.
Он бежал, бежал и бежал через весь замок, как можно дальше от класса Заклинаний.
Он бежал так, что кололо в боку и заходилось сердце, но остановился только когда поскользнулся на замерзшей луже во дворе и чуть не упал.
Несколько бесконечно долгих мгновений он пытался восстановить дыхание и стоял под снегом, прижимаясь горячим лбом к холодной стене мародерского «насеста».
Кровь стучала в висках, глаза были плотно зажмурены, в ушах все еще стоял звенящий хохот...

Все кончено.
Теперь вся школа об этом узнает.
Ему нельзя здесь оставаться.
Он должен уйти.

Ремус открыл глаза и, выдыхая целые облака пара, поглядел на «насест».
Джим-Сохатый... Бродяга, Питер...
Принятое решение отдавалось тупой болью в сгибах пальцев.
Решение складывалось как паззл: подняться наверх – к черту чемодан. Одеться потеплее. Взять еды и денег. Через замок – в лес. На юг – туда, куда уходили волки...

– Не плачь... что ты как девчонка... возьми себя в руки... ну же... хватит! – шептал Ремус, сжимая кулаки. Ногти так глубоко входили в ладони, что было больно.
Кое-как справившись с собой, он утер лицо, обхватил себя руками и направился в замок... как вдруг на него обрушился последний удар.

Они стояли в каменном коридоре, там, где их никто не мог бы увидеть – все ученики спешили в Большой зал, и никому бы не пришло в голову вылезать на холод.
Джекилл тихо говорил о чем-то с Валери, мягко жестикулируя, а она смотрела куда-то вниз и вбок, изредка кивая. Ремус успел только отметить, что она как-то непривычно плохо выглядела, словно заболела или еще что, а потом Джекилл вдруг положил ладони ей на плечи, привлек к себе и обнял. А Валери, резкая, строгая, холодная Валери скользнула ладонями по его спине вверх и зацепилась пальцами за его плечи.
Одно можно было сказать точно – друзья так не обнимаются. Они не жмурятся, не трутся друг об друга носами, они не гладят друг друга руками, черт возьми!
И тут они поцеловались.
Ремус понимал, что должен уйти, но ничего не мог с собой поделать – просто стоял и смотрел на них, упивался этой новой болью с упрямством последнего садиста.
А потом побежал.
Лестница под ним ожила и поползла вверх – тогда-то Ремус и очнулся. Понял, что опять задыхается, что у него дрожат ноги, и по спине градом катится пот.
Он пробежал восемь этажей и даже не заметил.

«Тебе стоит заняться спортом, Люпин, если ты надеешься протянуть хотя бы до сорока.
– Да, у меня был такой план.
– Тогда подумай о пробежках по утрам».

Его разобрал хохот.
Ремус смеялся, как никогда прежде, слезы душили его, схватывали горло спазмом, но он никак не мог остановиться – и смеялся до тех пор, пока смех не превратился во всхлипы и не прибил его к холодной стене ванной комнаты в спальне мальчиков – его персональной темнице.

Да, он протянет до сорока. Еще двадцать лет. В долгом и тупом одиночестве, лишенный семьи, друзей, нормальных людей, вынужденный до самого последнего вздоха делить свое тело с мерзким зверем, причиной всех и каждой его бед, он протянет совсем немного, а потом его не станет.
И он никогда не вылечится, хватит тешить себя иллюзиями, дальше будет только хуже, хуже и хуже, а потом он просто умрет. И оставит позади себя короткую, лишенную всякого смысла жизнь.
У него никогда не будет семьи. Никогда не будет детей. Ни одна женщина не будет обнимать его так, как Валери сейчас обнимает Джекилла внизу, ни один человек не подойдет к нему ближе, чем на расстояние выстрела, нормальные люди избегают его и всегда будут избегать!
Пока он сидит здесь и смеется до боли в груди, вся школа смеется над ним.
И эта мука не закончится никогда...

Ремус перестал всхлипывать и пару минут сидел неподвижно, глядя на стерильно-чистый пол. Потом вытер лицо ладонями. Встал. Вышел из ванной комнаты, слегка пошатываясь и держась за стену, потом пересек спальню, заклинанием отпер чемодан Джеймса и хрипло прошептал:
– Акцио...
Зелье Сна без сновидений, которое прописала Сохатому мадам Помфри, порхнуло Ремусу в руку.
«Три капли на стакан воды!» – так значилось на этикетке.
Он взболтал полную бутылочку.
Посмотрел на свою кровать – почему бы не сделать это прямо здесь?

Младшие курсы, хохочущий Сохатый, бобы «Берти Боттс», рассыпанные по полу, у меня большой, Карта...

Нет, только не здесь. Проходя мимо своей постели, Ремус посмотрел на уголок своей полосатой пижамы, видневшийся из-под подушки.
В последний раз он надевал ее вчера. Интересно, что бы он чувствовал, если бы ему сказали, что он действительно надевает свою пижаму в последний раз?
Ремус тряхнул головой, прогоняя внезапно налетевший трепет, и прошел в ванную комнату, захлопнув за собой дверь.
Он решался на это почти целый час.
Открытый пузырек стоял рядом с ним на полу, а Ремус сидел у стены и смотрел на него.
То и дело на него налетала крупная дрожь, и тогда он сотрясался, как в диком ознобе, и сжимал в кулаки ледяные руки.

Ему хотелось жить. Ему страшно хотелось жить, потому что жизнь прекрасна...
Только не у него.
Она прекрасна у других людей.
У других людей это – жизнь.
У него всего лишь медленная и мучительная смерть.
И надо просто перестать верить, что еще может быть что-то хорошее.
Его не будет.
А значит, нечего и тянуть.
Словно во сне он протянул руку и сжал пузырек… бока круглые и холодные... поднес его к губам... секундная слабость, он болезненно поморщился и опустил руку...

Не будь тряпкой.
Хотя бы раз.

Он зажмурился и опрокинул в себя все сразу.
И только когда зелье скользнуло по его горлу, он понял, как страшно ошибся.
Он не умер моментально, как рассчитывал.
Замирая, леденея от ужаса, Ремус опустил пузырек и поставил его на пол.
Сердце продолжало исступленно колотиться, и теперь в каждом его ударе Ремус чувствовал упрек – за что, за что, за что?
Он продолжал жить, хотя смерть уже была у него внутри...
И тогда его охватил ужас.
Неописуемый, дикий ужас.
Задыхаясь, Ремус бросился к унитазу и попытался вырвать. Но то ли дело было в страхе, из-за которого у него немели ноги и язык, то ли еще в чем, но у него ничего не получилось.
Зато его затошнило. Но как-то не так, как раньше.
Эта тошнота разливалась тяжестью по его телу. Сначала онемели пальцы на ногах и руках.
Смерть уже схватила его за руки, он попытался вырвать их, но снова ничего не вышло.
Боже...
Если бы он знал, что это так страшно – не стал бы этого делать, никогда бы не стал!
Отец... он не переживет...
Папа.
И тут Ремусу захотелось жить.
Быть оборотнем. Рвать на себе кожу. А потом просыпаться и видеть, как солнце падает на твои ноги из окна.
Хотелось видеть издевательские рисунки, слышать мерзкий хохот слизеринцев.
Смотреть, как Джеймс пытается удержать ложку на носу за завтраком, слушать, как ругается Сириус Блэк.
Видеть, как отец приветственно поднимает руку на платформе девять и три четверти.

Жить, черт подери.

И этот последний инстинкт – самосохранения, самой Жизни, был куда сильнее, чем дурацкое зелье. Именно он швырнул умирающее тело Ремуса к двери и помог ему устоять.
Через спальню – Господитолькобыдойти! – к двери. Толкнул – раз, другой. Руки немели.
Ноги тоже.
Мозг то и дело отключался, как будто он сидел на невероятно скучно уроке и то и дело засыпал.
Ремус выбрался на лестницу.
Ступени поплыли перед глазами...

... да, все верно, он сидел в классе, и солнце грело его щеку...

Я не хочу, не хочу, не хочу!
Давай, Люпин, соберись, ступени – меньше десяти дюймов. Давай, шаг... еще шаг...

...в классе никого нет, он один – лакированная парта гладко сверкает на солнце. Ему так тепло и хорошо...

Ремус ударился об холодную каменную стену. Сердце билось тяжело, словно тонуло в желе. Он пытался вспомнить. Зачем спускается вниз...

... дверь класса открывается, и в класс заходит молодая красивая женщина. У нее были длинные пшеничные волосы и невероятно знакомые глаза.
На ней длинная светлая мантия. Она смотрит на Ремуса очень внимательно и вдруг улыбается, но как-то печально и слабо.
Ремус знает ее и хочет подняться ей навстречу, но не может – его тело такое тяжелое...
– Мама?!
Рея подходит ближе. Совсем близко.
– Мы теперь вместе? – шепчет он. – Навсегда?
Мама берет его лицо в ладони – это ее руки, он не перепутал бы их ни с какими другими!
Глаза у нее такие родные и ласковые...
– Зачем же ты сделал это, мальчик мой? – нежно и печально произносит она.

Последние несколько ступенек Ремус пролетел, спотыкаясь и почти что падая.
В гостиной кто-то был – это самое главное.
Девчонка вскочила с дивана, когда Ремус почти что скатился вниз, хватаясь за стену.
Веснушки. Джейми Лина Пикс с пятого курса. Сириус говорил, что у нее славная задница.
– Помогите... – выдохнул Ремус и ничком рухнул на ковер.

– Давай-давай, мой дорогой, открывай рот!
Это было первое, что он услышал. Строгий, но в то же время поразительно ласковый голос.
Где он мог его слышать?
Он попытался открыть глаза.
Свет ослепил его.

«Я жив...»

А затем кто-то силой разжал ему челюсти, и в рот полилась вода. Ремус глотал ее и глотал, не понимая, что к чему, пока не почувствовал свой желудок – затем все тело кинулось куда-то, он свесился откуда-то и исторгнул поток мутной жидкости.
– Вот так, хорошо! Ну-ка, еще раз!
Кто-то выпрямил его тяжелое, чужое и неповоротливое тело. Снова ему открыли рот...
Снова его стошнило.
Отвратительная процедура повторялась и повторялась, и этому кошмару не было конца...
Потом его уложили на подушку.
В расплывающемся мире мелькнули чьи-то знакомые глаза.
И рыжие волосы.
Лили. Это Лили Эванс разжимала его рот, пока мадам Помфри вливала в него воду. Ее руки наверняка до сих пор были в его рвоте...
Или нет?
Неожиданно его щеки коснулось что-то сухое и шелковистое. Он почувствовал, что опять проваливается в забытье, и мучительно вернулся в сознание.
Серьезный и сосредоточенный взгляд. Маленькая складочка между бровей. Лили убрала пальцы с его щеки и прижала ладонь к его лбу, проверяя температуру.
– Лили... – сипит он растерзанным горлом.
– Ш-ш... теперь все будет хорошо. Спи.
– Я проснусь? – едва слышно шепчет он, не в силах бороться с липким тягучим сном.
Последнее, что он видит – Лили легонько улыбается, и складочка между ее бровей исчезает.
– Да.

День двенадцатый

– Ты уверен, что я уже могу их впустить? Мне-то все равно, что с ними будет, для тебя сейчас важнее всего покой, но профессор Макгонагал жалуется, что они пропускают уроки и чуть ли не ночуют под этой дверью! – мадам Помфри отошла от постели Ремуса, делая какие-то пометки в своем блокноте. – Ну что, впускать?
Ремус тяжело сглотнул и кивнул, сжав одеяло. Он сидел, прислонившись к подушке. На нем была его старая полосатая пижама.
Ходить пока что было тяжело, но он уже смог самостоятельно проделать путь от койки до окна. Солнечного, удивительно солнечного для декабря окна...
– Ну тогда пеняй на себя, – решительно заявила медсестра и открыла дверь. – Эй, вы! Входите! Только помните, что ему сейчас нужен покой!
После этих ее слова в коридоре раздалась жуткая возня, что-то оглушительно грохнулось на пол, а затем медсестра отшатнулась от прохода, и в дверь вломился Джеймс. Ему в спину тут же врезался Бродяга, а следом за ними, едва не теряя равновесие под тяжестью какого-то пакета – Питер.

В первую секунду друзья застыли, во все глаза глядя на Ремуса.
Джеймс был просто ошарашен – Ремусу всегда было не по себе, когда из глаз его лучшего друга пропадали эти его вечные «черти». Это означало, что Сохатый испуган. А напугать его было труднее всего на свете.
Другое дело Сириус. Он стоял у Джеймса за плечом, и когда Ремус посмотрел ему в глаза, сам перепугался до смерти. Когда Бродяга становился похожим на свою мать, это значило, что дело совсем плохо, и лучше всем найти себе укрытие. Вот и сейчас он был зол, как тысяча чертей, и Ремус всерьез побоялся, что Бродяга выхватит палочку и пальнет в него чем-нибудь...
– Идиот... живой! – вдруг прошептал Сохатый, разорвав натянувшуюся тишину, в следующий момент он с бешеным криком «ЖИВОЙ, МАТЬ ЕГО!» рванул к койке Ремуса и схватил его в сокрушительные объятия, рывком поднимая с постели. Мадам Помфри моментально всполошилась и заквохтала, но Питер, пробегая мимо, сунул ей свой гигантский пакет, из которого все время что-то высыпалось, и тем самым нейтрализовал медсестру.
Не успел Джеймс выпустить Ремуса, как на его место явился Бродяга.
– Я дождусь того момента, когда ты, кретин, встанешь с этой койки, а потом набью тебе рожу! – прорычал он и, обнимая Ремуса, так сильно хлопнул его по спине, что из Ремуса чуть не вышибло дух. – Долбанный идиот...
Питер был менее эмоционален, он обнял Ремуса как-то скованно и смущенно, зато сердечно потряс его руку. Глаза Хвоста слезились даже больше обычного, и казалось, он вот-вот разревется.
– Что вы тут устраиваете?! – медсестра подковыляла к ним с тяжелым пакетом. Парни, уже разместившиеся вокруг Ремуса на его кровати, оглянулись, но не встали, только Питер испуганно дернулся. – Ему нужен покой! Покой и тишина!
Сохатый перемигнулся с Бродягой.
Тот чуть сузил глаза и неторопливо поднялся с койки.
– Простите нас, мэм, – вкрадчиво заговорил он. – Мы просто все очень взволнованы, вы же понимаете. Конечно, ему нужен покой, и мы, конечно, не будем шуметь... – он как бы невзначай отобрал у медсестры тяжелый пакет, – давайте это мне, он слишком тяжелый… и, о, а это вам! – Бродяга опять же как будто случайно выудил из пакета плитку самого лучшего сливочного шоколада из «Сладкого королевства» и протянул медсестре. – Мы скоро уйдем, обещаю. Всего пять минут, и вы нас больше никогда не увидите.
Мадам Помфри беспомощно оглядела взлохмаченные головы мальчишек.
В глазах Сохатого снова запрыгали бесенята.
– Ну... разве что недолго, – сдалась она. – И не вздумайте кормить и поить его всякой пакостью!
– Ну что вы, – Бродяга прижал ладонь к груди, а потом вдруг склонился и сердечно поцеловал суховатую, пропахшую лекарствами руку медсестры.
Мадам Помфри расфыркалась, сердито отняла руку, но нельзя сказать, чтобы она была очень недовольной, когда уходила в свой кабинет с большой шоколадкой в кармане.

– Ну и какого черта ты сразу не рассказал, в чем дело? Думаешь, мы бы не поняли?
– Я боялся, что вы начнете меня презирать.
Сохатый возмущенно фыркнул и хлопнул себя по ноге, выражая все свое недовольство сразу.
Он сидел рядом с Ремусом, потеснив его у подушки и вытянув на постели длинные ноги в блестящих школьных туфлях. Сириус прислонялся спиной к изножью кровати. Питер, которому не хватило места, сидел на соседней кровати.
В руках у всех было сливочное пиво, заблагорассудно перелитое в бутылки из-под сока.
Ремус все им рассказал. Все, начиная от того момента, как они с Валери нашли Анестези Лерой в лесу, и заканчивая его спуском по лестнице в гостиную Гриффиндора, когда у него отнимались ноги. Единственное, о чем он умолчал – это сон про маму. Это было слишком личное.
И парни не отшатнулись от него в ужасе, когда он вывалил перед ними всю эту грязь. Не ушли и не бросили его одного с этим. Их возмутило только одно: почему он носил все это в себе так долго?
– Он боялся, Бродяга! А что делали мы, пока натирали задницей пол в этом коридоре? – громко осведомился Джеймс у Сириуса. – Мы не боялись? Скажи, Бродяга, за кого этот тип нас принимает?
– Мне кажется, когда мы делали это, – Сириус поднял ладонь, на которой светлел ровный короткий шрам – след их старой клятвы, – то ясно дали друг другу понять, что к чему.
Ремус опустил голову, глядя, как солнечный луч, падающий из окна рядом, ослепительно сверкает на туфлях Сохатого. Свежий чистый ветерок проникал в крыло, шевелил волосы, и дышалось удивительно легко и хорошо. Пахло поздней осенью, немного лекарствами и очень сильно яблоками и шоколадом из пакета.
Рядом сидели его лучшие друзья. В который раз они приняли его таким, какой он есть, не сомневаясь и не раздумывая ни секунды!
Разве он заслуживает таких друзей?
Ремуса вдруг охватил жгучий стыд вперемешку с таким колоссальным облегчением, что ему захотелось разрыдаться.
Как он мог захотеть лишится всего этого?
Да, иногда кажется, что просвета не будет никогда, но рано или поздно он наступит, всегда наступает, важно только помнить об этом, важно дожить, чтобы увидеть этот просвет... и понять, каким же глупым и жестоким ты был.
– Чувствую себя таким идиотом, – глухо произнес он и отпил немного из своей бутылки.
– Это хорошо, – Джеймс хлопнул его по плечу. – Значит, больше это никогда не повторится.
– Это точно, – прошептал Ремус и вскинул голову, по возможности незаметно шмыгнув носом. Взгляд его метнулся по крылу в поисках другой темы для разговоров и наткнулся на ширму. – Интересно, кто это там? – он кивнул на нее.
Парни посмотрели туда же и значительно переглянулись.
– А, это... Като, – небрежно обронил Джеймс. – Видишь ли, когда ты стартанул из кабинета заклинаний, мы сразу поняли, в чем дело.
– И даже раньше.
– Вы... – Ремус потеряно оглядел их лица.
– Да, Лунатик, не нужно быть гением, чтобы понять, что означают все эти художества на доске и твое затворничество, – добавил Сириус и ухмыльнулся.
– Так вы сразу все поняли и... зачем я тогда все это вам рассказал?! – звонко крикнул Ремус.
– Затем, что тебе это было куда нужнее, чем нам, детка.
Ремус опешил.
– Короче говоря, после того, как стало понятно, что ты все же задержишься на этой грешной земле, мы нашли старину Нотта и... – Сохатый вытянул губы, – немного побеседовали на тему искусства. Но, кажется, слегка перестарались и сломали ему руку... – он усмехнулся своим мыслям и отпил из бутылки.
– В трех местах, – хладнокровно добавил Бродяга. – Так что рисовать он сможет не скоро, – и он с улыбкой оглянулся на ширму.
Ремус потрясенно оглядел их улыбающиеся лица.
– Парни, вы... я просто... – он спрятал лицо в ладонях. – Я точно кретин.
– Кончай уже, – лениво протянул Сохатый. – Сколько можно себя есть. Ты думаешь ты один такой особенный? Думаешь, мы никогда в дерьмо не вляпывались?
– В такое – нет, – глухо отозвался Ремус.
– Серьезно? – Бродяга скептически выгнул бровь.
– Мать один раз поймала меня за этим делом, – Джеймс красноречиво подвигал кулаком.
Ремус уронил руки, Бродяга беззвучно засмеялся в бутылку.
– Правда? – ошеломленно прошептал Питер.
– Пф-ф. Еще какая, черт подери, правда. Я думал, я подохну прямо на своей койке. Ну вы представьте, – он показательно развалился и изобразил. – Я уже почти, и тут дверь открывается... ох, блядь, – его передернуло, он выпрямился, и все засмеялись. – Потом месяц в глаза предкам не мог смотреть... – на его лицо набежала тучка, но он тут тряхнул головой и улыбнулся. – А ты говоришь, Лунатик.
– Это все херня, – с авторитетным видом заявил Сириус. – Мне однажды отсосала моя собственная кузина.
Пауза.
– Гонишь, – выдохнул Сохатый, большими глазами глядя на Бродягу.
Ремус вообще ничего не мог сказать. Он был в шоке.
Сириус пожал плечами.
– Как это вышло? – жадно спросил Питер, подавшись вперед. – Когда?
– Три года назад, – скучающим тоном молвил Сириус. – На рождественском приеме у Бэгнольд. Там были все «наши», – он слегка поморщился и изобразил пальцами кавычки и принялся загибать эти пальцы: – Уоррингтон, Мальсибер, Забини, наш художник со своей ебнутой сестрой, Эйвери, еще какие-то лица, я их не знал, ну и эта.... Игме тоже там была, только я не знал, кто она, думал просто одна из этих шлюх-девственниц, которых мамочки выставляют на приемах, как товар на аукционе.
– Не знал, что ты тусовался со слизеринцами, Бродяга, – заметил Джеймс, и глаза его недобро потемнели.
– Я тусовался с огневиски, а не со слизеринцами, – Сириус значительно поднял палец. – Есть разница. Короче говоря, все здорово надрались, потом кто-то достал тентакулу, и все начали загадывать... вроде как желания. Стриптиз Блэйк вошел в фонд золотых преданий, говорю вам. Ну а когда все перелизались, и стало скучно, этой сучке Игме загадали отсосать у кого-нибудь. Вроде как в шутку, но она согласилась и выбрала меня. Ну мы пошли в туалет, а когда мы, – он сделал красноречивый жест, – уже, выяснилось, что она – дочка моего родного дяди Игнациуса, – Сириус помолчал, глядя куда-то «в себя». – Я потом чуть все кишки не выблевал. Но она классно это делает.
Какое-то время все молчали.
– Ну ты и упырь, Бродяга, – протянул Джеймс, нарушив тишину. – Не мог раньше рассказать?
Сириус фыркнул в горлышко бутылки, беззвучно рассмеялся, а затем и они все.
– Видишь, Лунатик, ты не один, – весело заметил Сириус. – Мы все попадем в ад.
– Да я вообще не понимаю, почему ты так расстроился из-за этой волчицы, – Джеймс чуть размял подушку у себя за спиной. – Раньше тебя это не беспокоило.
Ремус так и подскочил, чуть не облившись пивом.
– Что?
Парни озадаченно переглянулись.
– Ну мы просто тебе не говорили, ты каждое полнолуние находил себе подружку.
– Что?!
– Пару раз это был кабан, – ровным голосом добавил Сириус.
Ремус, который в этот момент сделал глоток, чтобы успокоиться, подавился и закашлялся.
– Смотри-ка, шесть лет прошло, а он все ведется, – вздохнул Джеймс, хлопая его по спине.
– Уроды, – с улыбкой просипел Ремус, вытирая выступившие на глазах слезы.
– Ладно, мне кажется, созрел тост! – Джеймс выпрямился на постели и поднял повыше свою бутылку «яблочного сока». – Как бы там ни было, а почти две недели назад произошло событие, которые мы просто не вправе проигнорировать! Наш Мальчик наконец-то потерял девственность!
Ремус хлопнул себя по лицу ладонью и поднял бутылку.
– Да, старик, не каждый может похвастаться, что завалил оборотниху! – добавил Сириус, уважительно выгнув губы. – Это покруче, чем скоротрах в раздевалке Гриффиндора, правда, Сохатый?
Джеймс швырнул в него подушку.
Они сомкнули бутылки, парни хором сказали: «За Лунатика!», и когда Ремус сделал глоток, понял, что рядом с этими людьми он с легкостью протянет до ста.
И без всяких пробежек...