Опустив голову на руки, Эммет сумрачно разглядывал разрисованную стрелками, точками и крестами схему спортивного поля, пытался прислушиваться к объяснениям тренера Мортона и с глухой злостью думал, что нет на свете чувства подлее и ядовитее надежды. Он и хотел бы не ждать и не надеяться, но не мог. И битых два часа прослонялся по привокзальной площади, с невежливой пристальностью всматриваясь в лица всех выходящих из здания вокзала светловолосых женщин, ни одна из которых так и не оказалась той, кого он так хотел увидеть. Это было очень глупо — рассчитывать на то, что Розали Хейл и в самом деле решит совершить долгое и утомительное путешествие из самого Сомерсета до Лондона только ради грубого спортивного зрелища. И он это понимал. Но сердце все равно предательски пропускало удар каждый раз, как ему казалось, будто он видит ее среди принесенной очередным поездом шумной толпы. Часы громко пробили полдень, и Эммет почти умоляюще уставился на старинный циферблат, словно пытаясь выклянчить у стрелок еще хоть пару минут. Но время было неумолимо — до игры оставался всего час, и ждать больше он попросту не имел права. Бессильно пытаясь сдержать разочарованную, обиженную злость, он быстро, едва ли не бегом направился от наводненной людьми площади к стадиону, ненавидя себя за бесконечную дурость, безволие, бесхребетную слабость — за эту самую надежду. И теперь, в раздевалке, отчаянно пытался скрыть свое состояние от товарищей по команде и опасно внимательного тренера, изображая вдумчивый интерес и спокойную уверенность, но не ощущая ни одного, ни другого.
- Как боевой дух? - раздражающе-бодрый голос мистера Мортона оторвал Эммета от размышлений.
- Порядок, - он заставил себя растянуть губы в улыбке. - Как же еще? - и снова погрузился в тяжелые и безрадостные мысли.
Еще сегодня утром выше его «боевого духа» был только Эверест, и, прохаживаясь под привокзальной башней с курантами, он окрыленно вспоминал рыцарские турниры и состязания лучников, бившихся в цветах своих Прекрасных дам и посвящавших им свои победы, получая в награду лавровый венок и поцелуй, и думал, что присутствие Розали среди многотысячной галдящей на трибунах толпы обратило бы беснующийся стадион в настоящее ристалище, и простой и грубый регби, наблюдаемый ее глазами, превратился бы в утонченный средневековый турнир, а сам он — в Айвенго или Локсли... Словом, все просто было бы совсем другим — гораздо более ярким, красивым и важным...
Но ее не было.
И будоражащий кровь веселый и счастливый спортивный азарт все никак не приходил, и вместо красивой и опустошающей борьбы за драгоценную победу Эммету очень хотелось распластаться по кровати, зарывшись лицом в подушки, и лежать так, ничего не делая и ни о чем не думая. Но, увы, это было невозможно, и он, покривившись от злобного и бессильного раздражения, переоделся в оксфордскую форму и, сложив свою одежду, хотел было вытащить из сумки экзетерский значок-талисман, по случайной ошибке кого-то из изготовителей имевший не положенные по регламенту две наклонные полосы на белом поле, а три — особенность, сделавшая его в глазах Эммета маленьким магнитом для удачи, еще одна глупость, равносильная дурацкому ожиданию сказочной принцессы, разумеется, и не подумавшей почтить туикнемский стадион своим присутствием, — и случайным движением сбил сумку на пол.
Лавина мятых конспектов, ручек, скомканных бумажек, промокашек, сухих завитушек от заточки карандашей и библиотечных формуляров низверглась на пол, а вслед за ними из сумки выскользнуло нечто воздушное, фиалково-серебристое, прекрасное и совершенно неуместное среди этой неряшливой груды барахла. Шарф Розали — тот, что ему принес ветер, тот, что показался ему словно залогом того, что она действительно вернется. Мрачное безразличие на миг развеялось во вспышке воспоминаний, и Эммет, поддавшись глупому порыву, осторожно завязал шарф на левом предплечье, поверх капитанской повязки. Не важно, что королева турнира этого не увидит — он все равно будет сражаться в ее цвете и в ее честь.
- Никаких нарушений, парни! - напутствовал своих игроков тренер, когда те выстроились перед ним широким полукольцом. - Судья Спенсер сам выпускник Кембриджа, и на его непредвзятость рассчитывать не стоит. Ньютон, активнее в моле, Тэйлор — в двадцатиметровой зоне помни о смене направления. Маккарти — выбирай левую сторону, если выиграем жеребьевку. Все.
Этим коротким «все» мистер Мортон умудрялся сочетать длиннющую воодушевляющую речь с угрожающими предупреждениями и экономить себе уйму времени, при этом ничуть не теряя эффекта.
Солнце било в глаза поверх высоких трибун, заполненных волнующимся человеческим морем из тысяч разноцветных капель-людей, делая поле светло-золотым и закрывая завесой лучей уже выстроившихся в центре игроков противника. Гимны, аплодисменты, перечисление имен, жеребьевка — все это давно набило оскомину, а сегодня казалось особенно, до тошноты бессмысленным и не нужным. Боевой дух был по-прежнему на нуле.
Оглушительный свисток судьи оторвал Эммета от злых и мрачных размышлений и вернул его к реальности. Игра — важнейшая игра в году, ради которой стоила свеч отчаянная борьба с проклятой физикой, бесконечные пересдачи, зубрежки, бессонные ночи и насмешки более удачливых приятелей и которую лишило смысла отсутствие на трибуне одного-единственного человека, — началась.
Дроп, удачный мол, кавалерийская атака и отличный прорыв, реализованная Джеем попытка — все шло прекрасно. До тех пор, пока ало-белый сполох мяча, посланного хитрым джеевским финтом, не оказался в руках Эммета. Легко обыграв одного из кембриджских, он хотел было передать пас Майку, но тут вдруг какая-то сила потянула его по кругу, из-под ног взвился фонтан сухой земли, небо и трава поменялись местами, и мяч выскользнул у него из рук и был тут же с радостным восклицанием перекинут кембриджским капитаном в их зачетную зону.
Захват не был нарушением правил. Падение было вовсе не болезненным. Да и попросту он сам был виноват в том, что не заметил опасно приблизившегося соперника. Но это было не важно для того уязвленного и яростного чувства, что подняло голову в его душе еще утром, на проклятом вокзале, среди ненужной толпы и мучительного, разочарованного ожидания, и теперь окончательно поглотившего его. Еще не поднявшись с земли, Эммет со всей силы подсек своего противника по ногам, так что тот едва ли не кувырком полетел на землю и чуть не вывихнул руку. Оглушительная трель судейского свистка, штрафной удар, принесший Кембриджу преимущество в два очка, возмущенный гул трибун — это все не шло ни в какое сравнение со свирепой радостью, горячей волной взвившейся в его сердце и только усилившейся от обрушившегося на него негодования. Приятно разок разочаровать, вместо того, чтобы быть разочарованным. Наверное, именно это и есть «клин клином»...
Потом говорили, что более грязной игры стадион Туикнема не видел уже лет десять. Возможно, это было даже лестно — ведь вся «грязь» была только от него одного... Подножки, пасы вперед, грубые захваты — едва ли не каждые пять минут свисток судьи прерывал матч, и Эммет выслушивал гневное внушение под грохот и гул беснующихся трибун. Сколько это продолжалось, он не знал и не чувствовал, двигаясь словно в полусне и ни на что не обращая внимание, пока очередным жестоким ударом не сбил с ног вражеского хукера, не увидел точно в медленном и расплывчатом сновидении, как тот падает на вытоптанную землю поля, неловко подгибая под себя правую руку, как боль искажает его лицо и разрывает губы беззвучным криком, как к нему несутся размытыми струйками разноцветного дыма арбитры и врачи... А затем болезненно-яркий сполох алого прямо перед лицом, разгневанное лицо судьи, широко раскрытые черные глаза тренера, вой и свист переполненного стадиона... Первая в жизни красная карточка. Первый в жизни фол настолько грубый, что... И первый раз, когда он причинил кому-то боль. Намеренно. Жестоко. Мерзко.
Узкая скамейка запасных, пораженные взгляды разминающегося Джейсона и О'Нила, клокочущая злоба в голосе тренера:
- Что ты там вытворял, черт подери?! Что на тебя нашло?!
Яростный кураж остался где-то там, на поле, за спиной, и сил на пререкания и объяснения было попросту жалко. Ничего не ответив и только покачав головой — отрицая все, что только могли ему сказать и о нем подумать — Эммет быстро прошел мимо первого ряда трибун и скрылся в раздевалке, на ходу стаскивая смятую, перепачканную сухой землей и зелеными травяными пятнами форменную темно-синюю рубашку. Левый рукав все никак не подавался, и тут он вспомнил про шарф Розали, по-прежнему плотно обвязанный вокруг его предплечья. Осторожно размотав его, он взглянул на мятую, грязную, истерзанную тряпку, совсем недавно бывшую безупречно прекрасным и наверняка несусветно дорогим предметом туалета, и не смог сдержать режущий горло прерывистый вздох.
И не смог его сдержать и несколько минут спустя, когда, рывком толкнув дверь и не глядя шагнув через порог на пустынную вечернюю улицу, едва не столкнулся с воздушным белокурым видением в украшенной пышным бантом широкополой шляпе, взиравшим на него из-под ее полей прекрасными фиалковыми глазами так испуганно, и гордо, и дерзко, и мило...
- Роз... Мисс Хейл! - глупо пробормотал Эммет, замерев на полушаге, не зная, что говорить и как себя вести, но она, не дав ему закончить, воскликнула:
- Я так опоздала, простите... - голос ее прозвучал неожиданно неуверенно, как будто она колебалась, стоит ли вообще говорить, а Эммет едва не застонал от недостойного и трусливого облегчения — ее не было на игре и она ничего не видела. И, наверное, думает, что матч уже закончен. - Поезд целый час простоял под Солсбери... - Розали снова перебила сама себя и вдруг спросила: - Но почему вы не...там? Разве не станете болеть за собственную команду?
Все-таки видела. Видела, как чудесно, как честно и красиво он играет...
- Нечего там болеть, — неожиданно резко и хрипло ответил Эммет. - У нас нет шансов. Я знаю, что мы проиграем. Что толку попусту тратить время?
Если бы он сказал ей, что своей чудовищной игрой просто вымещал бессильную, отчаянную злость и обиду на то, что ее не было там, чтобы разделить с ним непременный триумф, эту буйную и неотразимую феерию простого и чистого азарта — слишком грубую и примитивную для такой, как она, но все равно прекрасную? Что бы она сказала?.. Эммет уже хотел было с мужеством безысходности напрямую спросить Розали об этом, но она снова повела себя слишком неожиданно и совсем не так, как наверняка властно приказывал ей холодный внутренний голос: крепко ухватив его за локоть своей тоненькой, нежной рукой, она решительно потянула его за собой назад, к стадиону, к амфитеатру переполненных трибун. На мгновение в голове Эммета промелькнула какая-то сумасшедшая мысль, что она хочет отдать его на растерзание кембриджским болельщикам, но Розали, вежливо и скромно примостившись у самого бордюра, отделяющего поле от зрителей, подняла на него поразительно счастливый, решительный и отчаянно смущенный взгляд и воскликнула:
- Вы просто трусите, Эммет! Не хотите рискнуть и остаться до конца, каким бы он ни был! Но я вам этого не позволю.
И он не сумел ничего ответить на это граничащее с дерзостью заявление, глупо и приятно пораженный тем, как...красиво звучит его простое и скучное имя, произнесенное задорным и одновременно неуверенным голосом Розали Хейл.
Пожалуй, он и сам не знал, обрадовало его или разозлило то, что после его удаления игра у его товарищей по команде стала клеиться куда лучше. С, должно быть, недостойным, но приятным удивлением он следил за точными пробросами мяча, отлично сыгранным молом, быстрыми и красивыми схватками у самой зачетной зоны, и даже не заметил, как безрадостные, самоуничижительные и едкие мысли о собственном поведении и его последствиях как-то легко и безболезненно растворились в теплых волнах объединяющего, дружеского сопереживания, роднящего общего чувства — не важно, что всего лишь чувства принадлежности к захваченной не знающим сословных и расовых предрассудков восторгом толпе.
Впервые за много лет Эммет был на трибуне, а не на поле, среди зрителей, а не игроков, свистел, вопил и хлопал, а не отстраненно слышал эти звуки. И, должно быть, поэтому безумный ребячливый и всепоглощающий восторг, когда под финальный свисток судьи казавшийся длиною в вечность матч закончился с крошечным перевесом в пользу Оксфорда, ударил ему в голову, как забористое домашнее вино, и он, не думая о том, что делает, заколдованный радостным и тепло-гордым взглядом Розали, прижал ее к себе, просто пытаясь обнять и почувствовать еще сильнее ее сегодняшнее необыкновенное настроение — настроение победной, счастливой беззаботности. Конечно, в следующий же миг он понял, что сделал, и, похолодев от стыда и предательского страха, с безвольной неохотой разжал руки и хотел было извиниться, но Розали снова поступила совсем не так, как он ожидал: вдруг поднявшись на цыпочки, она закинула руки вокруг его шеи, и благоухание роз и вечернего летнего ветра закружило ему голову, когда она быстро коснулась мягкими и теплыми губами его щеки, у самого уголка рта. Это заняло не больше пары мгновений, но буйная метель отрывочных и совершенно сумасшедших мыслей, как и при самой первой их встрече, успела безумной круговертью закружить его разум: «Я посмел ее обнять! Как ей идет это милый румянец... Она поцеловала меня! Боже, да я, похоже, пьян...»
Быстро отстранившись и смущенно водя взглядом по всему вокруг, кроме его лица, Розали вдруг спросила, глядя на все еще зажатый в его руке безнадежно загубленный отрез лазурно-сиреневого шелка:
- Это же мой шарф?
Успев за секунду сгореть со стыда и восстать из пепла на крыльях надежды, Эммет ответил:
- Я... Я надеялся, что он принесет мне удачу. Простите, что... Я не подумал, что моя удача обернется для него смертью...
Она улыбнулась.
- Тогда вы тоже должны мне что-нибудь, приносящее удачу! В обмен!
И он отдал ей свой колледжский значок, сегодня посчитавший, что удача понадобится его владельцу вовсе не в игре, а на трибуне. Крошечный черно-золотой рыцарский щит. Чем не откуп за шарф Прекрасной дамы?