Глава 49

Несмотря на то что я в принципе знала, с чем мне предстоит столкнуться – видела фотографии, да и слышала достаточно – мать Эдварда производит на меня впечатление. И я затрудняюсь сказать, какое именно. Проще всего будет признать, что она меня подавляет. Эта каменная женщина, которая никогда не утешает своих детей и не покупает им щеночков. Ладно, допустим, многие родители не соглашаются заводить собаку из-за минутной прихоти своих чад, но уж сопли-то все утирают. Однако мне трудно винить Эсми, потому как она и сама, наверное, не может представить, каково это – утирать сопли, вырядившись в платье из последней коллекции «Прада». Нет, такие женщины созданы совсем не для утирания соплей, и с ее стороны родить детей было уже большим подвигом, так что не стоит требовать большего.

Эсми улыбается приторной и теплой улыбкой. Улыбка похожа на пластиковые улыбки теток из передач для домохозяек. А еще я думаю, что лицо Эсми как будто склеено из разных журнальных вырезок. Улыбка из "советов женщинам", глаза из криминальной хроники, а нос из "светского обозрения" или из изданий про интерьер, где иногда печатают фото владельцев старинных замков и дорогих особняков. Одним словом, очень благородный нос. Я даже немного завидую. Мне и самой иногда хотелось бы такой – словно высеченный из камня и идеальных пропорций. К тому же нос – это единственная часть лица, на которую я, по сути, могу смотреть. От улыбки меня выворачивает, а уж о том, чтобы вынести смертоносный змеиный взгляд, и речи не идет. Это явно не та ситуация, когда лучше всего смотреть собеседнику в глаза. Это та ситуация, когда каждый выкручивается как может, пытаясь придумать, куда бы ему спрятать как свою неловкость, так и свою подавленность.

- Дорогая, будь смелее, присаживайся, - Эсми радушно указывает на два старинных кресла. С виду кресла просто замечательные: удобные и уютные. Вот только сомневаюсь, что мне удастся в полной мере насладиться удобством и ощутить уют. Всякому, кто переступает порог кабинета Эсми, стоит забыть такое слово, как "комфорт". На негнущихся ослабевших ногах я кое-как делаю десять шагов и буквально падаю. Оседаю примерно с той же грациозностью, с какой сходит с горной вершины оползень – стремительно, но зрелище точно не из тех, что доставляют эстетическое удовольствие. Сама Эсми плавно поднимается со стула и выходит из-за огромного стола. На миг мне кажется, что сейчас изо всех углов полезут фотографы и защелкают вспышки. Просто она нереально хорошо выглядит, как кинозвезда, и невозможно поверить, что каждый момент ее жизни не будет увековечен на обложке какого-нибудь печатного издания. Мне даже становится стыдно за то, что я лишь жалкая подделка и только притворяюсь светской леди или как там это называется. Такова правда – фальшивке всегда нелегко находиться рядом с оригиналом. Весьма невыигрышная позиция, она словно высвечивает мои недостатки и несовершенства, которых наберется не меньше сотни. Щеки предательски вспыхивают, и выгляжу я наверняка как идиотка.

В руках Эсми все еще держит нож для бумаг, которым вскрывала письмо. Ее изящные пальцы с силой сжимаются на тонкой серебряной рукоятке, и мне кажется, она всерьез думает о том, как бы половчее воткнуть лезвие мне в сердце. Но правила приличия четко и однозначно рекомендуют не убивать гостей, да и потом, может быть, мать Эдварда и жаждет моей крови, но уж точно она не хочет ее на своем дорогом кремовом ковре, который пришлось бы после выбросить. Она не намерена входить из-за меня в столь неожиданные расходы. Наконец Эсми нехотя выпускает из рук нож – металл ударяется о полированную столешницу светлого дерева, раздается едва различимый звон. Но чувство такое, что кто-то шарахнул кувалдой по моим натянутым нервам, внутри звенят сотни рождественских бубенчиков.

Разговор начинается не так уж плохо. Я рассказываю историю нашего предполагаемого знакомства. А поскольку мы с Эдвардом договорились о том, что будет говорить каждый из нас, то наши истории не повторяются слово в слово, но гармонично дополняют друг друга. Это как игра в оркестре, где у каждого инструмента своя партия, но вместе должна получаться единая мелодия. Я знаю, что нет ни одной фальшивой ноты, я не позволяю Эсми сбить себя коварными вопросами. Только она заканчивает очередной хитрый выпад, как нужные слова мгновенно сами появляются передо мной – холодные и прозрачные, как лед. Они четкие, имеют твердую структуру и совсем не липнут к губам, поэтому мне легко их произносить. Сотни слов, и ни одного сколько-нибудь правдивого, но держусь я великолепно. Словно это мой Нюрнбергский процесс. Мой Рубикон и в результате жизнь моя должна будет измениться. Ерунда, конечно, и я, как могу, настраиваю себя быть спокойной. Однако Эсми, словно зная, как нелегко дается мне и ровный голос, и все мое безразличие, внезапно меняет тему. Что называется, non siquitur¹. Резкая перемена – без предупреждения, без смысла. Выбивает из колеи. Когда она спрашивает, за что я полюбила Эдварда, я, как пластинка, с которой соскочила игла, резко умолкаю. Теперь слышен только треск помех. «Вотчертвотчертвотчерт», - единой мыслью носится в голове, и это здорово мешает сосредоточиться. В последнее время мне вообще трудно дается концентрация внимания. Я всегда оказываюсь на один шаг позади, или застреваю в зыбучих песках, или со мной происходит еще хрен знает какая неприятность. Но я едва ли в состоянии быстро придти в себя и найти ответ.

- Я просто его люблю. Любят ведь не за что-то конкретное, - я и сама знаю, что столь примитивная попытка выкрутиться не вызывает ничего, кроме сочувствия. То есть у других она могла бы вызвать сочувствие, но Эсми… Она из другой команды. Для того чтобы она меня пожалела, ей еще кто-то должен рассказать, что можно кого-то взять и пожалеть. Она молча смотрит на меня, и в ее холодных серых глазах вообще ничего нет. Абсолютно. Как в космическом вакууме. Я нервно провожу рукой по юбке. Мне нужно что-то придумать. Более конкретное. Более правдоподобное. Ну ладно, просто менее убогое. Внутренне содрогнувшись, я делаю вторую попытку.

- Может, с ним и не всегда бывает просто, - еще бы, с ним вообще просто не бывает, он сущий кошмар, и я уже дошла до того, что мне хочется его убить. - Но, знаете, иногда, - конечно, блин, не знаете, я и сама, блин, не знаю, как сказать, - когда он просто смотрит на меня, - ну примерно, как на стену или на грязь под ногами, или правильнее будет сказать, если он вообще на меня смотрит и начинает замечать, - в моем сердце вспыхивает свет. – Да, Белла, ты это серьезно? Свет? В сердце? А почему тогда сразу не ядерный взрыв в голове, что было бы похоже на правду. - Мне трудно объяснить свои чувства, но я совершенно точно принимаю Эдварда со всеми его недостатками и достоинствами. И ни одно из них для меня неотделимо от его личности.

На самом-то деле я не знаю о нем ничего. О нем настоящем. Я даже не знаю, на самом ли деле он такой мудак, каким кажется, или это правда только кажется. Любые факты о человеке – всего лишь мертвые черные буквы, которые отпечатаны в мозгу, и они совершенно мертвы. Они оболочка. Амфора. То, что внутри – душа – недоступно. Зная хоть что-то, я не знаю ничего, и о какой любви может идти речь? Ну разве что о любви к тайнам, но я определенно не из тех, кого привлекают неясности. Я бы хотела разложить все по полочкам. Впрочем, я бы хотела отсюда свалить. Однако я все еще бреду в тумане, и я все еще здесь, и чужой леденящий взгляд, как оптический прицел, упирается мне в лоб.

- Терпеть Эдварда действительно нелегко, - Эсми покровительственно улыбается. - Мне стоило тщательнее заниматься его воспитанием.

- Вы замечательная мать и воспитали хорошего сына, - ужасная ложь, от которой меня тошнит. Кто бы мог подумать, что от пары обычных слов может быть так плохо.

- Не думаю. Русские романсы и Достоевский нанесли слишком большой вред.

Мне очень хочется спросить, кто в здравом уме дает ребенку читать Достоевского. Зато становится понятно, откуда у мистера Садиста его садистские наклонности. И любовь к топорам и рубке дров. Интересно, он много старушек убил, прежде чем понял, что не тварь и право имеет? Какой интересный поворот. Так, значит, Достоевский. Не самый лучший выбор.

Пока я думаю, о чем бы еще сказать и не стоит ли изречь что-нибудь умное о литературе в целом, о ее пользе и, может быть, о Достоевском, в частности, Эсми вновь резко переводит разговор, сообщая о том, что сама предпочитает Бетховена. О, это просто божественная музыка, ты не находишь? Я покорно киваю. Разумеется, мне не нравится, но я здесь не для того, чтобы спорить. Восхитительно. Лучшее из того, что может быть. Я киваю, как болванчик, но если честно, то мне ее жаль. Жаль любого, кто считает Бетховена лучшим из того, что может быть. По крайней мере, даже я могу сказать, что пятая симфония не лучше стакана виски и пьянки с друзьями. Это вообще суррогат, заменитель настоящих эмоций. Но в самый раз для мамочки-ледяной-скалы.

Повосторгавшись восьмой симфонией мистера Людвига, Эсми желает мне приятно провести оставшееся до ужина время и на этом сворачивает разговор. Похоже на то, что она наконец-то составила свое мнение обо мне. Попрощавшись, я в самом деле намереваюсь хорошо провести время. Потому что любое занятие теперь кажется мне вполне приятным. Ничего хуже быть не может.
Так я думаю, а потом меня хватает за руку Луиза, поджидающая под самой дверью кабинета.

1 неожиданная посылка, нелогичный аргумент.



Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr