Weihnachtsmarkt (Рождественский базар) — неотъемлемый атрибут предрождественского периода в городах Германии, Польши, Австрии. Изначально рождественские базары устраивались с наступлением холодов для того, чтобы горожане могли закупить необходимые товары на зиму. Со временем зимние базары стали обязательным рождественским обычаем и распространились в других странах. Рождественские базары работают до Рождества

Gebrannte Mandeln(Засахаренный миндаль) — сладость готовится путем нагревания коричневого или белого сахара, корицы и воды в кастрюле, а затем миндаль погружается в сахарную смесь. Это типичная закуска на Рождественской ярмарке под открытым небом в Германии и Скандинавии.

Вся моя берлинская жизнь уместилась в семь квадратных картонных коробок. Эдвард, зайдя в квартиру, даже не поверил сначала. Он вызвал Каспиана на втором авто, чтобы точно забрать вещи за один заход, а оказалось, в его багажнике еще и для небольшого чемодана хватит места.
Мне кажется, Каспиан был доволен вместительностью новых «Порше». Он был отпущен восвояси и пожелал нам с Соколом хороших выходных. Тех самых, первых, которые проведем только вдвоем – и уже официально на одной жилплощади.
Я смотрю на свою опустевшую квартирку, приникнув плечом к стене гостиной. Кухню, на которой готовила Болоньезе для Эдварда на ужин. Диван, на котором едва не случился наш первый раз – и который потом мы все же обновили. Шкаф, который разбирала перед тем, как Эдвард позвонил из «Шаритэ» – вздрагиваю, мотнув головой, от неприятного укола воспоминаний – о нем точно не буду скучать. Тумбочки, на которых всегда стояли присланным им цветы. Кровать, пусть небольшая, в микроскопической спальне, но на которой, наконец-то, перестала чувствовать одиночество.
В этой квартире много воспоминаний и приятных моментов. Я сохраню их для себя нежными пастельными картинками памяти. И все же, в этой квартире я еще знала Керра, он ломился в эту дверь. И рыдала я на полу душа тоже в этой квартире, в ту субботу, когда... и от Фабиана сбежала сюда же, не до конца понимая, что вообще мне с его детьми делать.
Пришло время этой квартире остаться в прошлом. И все, что было в ней, до нее – тоже. Я решилась на новый этап своей жизни. Тот самый, о котором так переживала – хоть и не скажу, что сейчас мне не страшно. Но я знаю, что с этим страхом в состоянии справиться. И всегда могу рассчитывать на того, кто мне в этом поможет.
Все правильно. Я очень, очень хочу к нему переехать. Я готова.
Эдвард мягко накрывает мою талию обеими ладонями. Словно бы почувствовав, что думала о нем, появляется из-за спины. На улице крупными хлопьями идет снег и они, еще не успевшие растаять, покоятся на темной ткани его пальто. Красиво.
- Рефлексируешь, Schönheit? – ласково зовет, проведя носом по моим волосам. Не скрывает улыбки в голосе. Эдвард вообще практически светится сегодняшним утром. И это еще один повод для меня не жалеть о своем решении. Все будет замечательно. Мы справимся.
- Скорее, прощаюсь.
- Тебе нужна минутка?
- Нет, - кладу голову на его плечо, расслабившись в покрепчавших объятьях. От Эдварда веет морозной свежестью, пахнет сандалом и кофе. Мы сварили прощальный американо в кофеварке, что уже упакована в одну из коробок. – Я закончила.
- Тогда мы можем спускаться. Осталась только сумка? – он кивает на мою старую дорожную сумку из кожи, сиротливо пристроенную у двери. Там остатки одежды, не поместившейся в чемодан. Хотя я не уверена, что с обновками от Сокола – еще ноябрьскими – она мне понадобится. Нужно будет отдать в Красный Крест, наверное...
- И шоппер.
- И шоппер, - фыркает Эдвард, легко поцеловав мой висок. – Auf Wiedersehen, Wohnung. Danke dir (До свидания, квартира. Спасибо тебе). Вряд ли у тебя будет еще одна такая очаровательная хозяйка, но... зато теперь она есть у меня.
Я смеюсь, оборачиваясь к Каллену. Он стоит за моей спиной, такой восхитительно-красивый, жизнерадостный и счастливый... и так улыбается, и так смотрит... я целую его, приподнявшись на цыпочках, и Эдвард гладит мою талию. Не отстраняется – оставляет это право за мной.
- Очарование ты мое.
Целую напоследок его щеку.
- Tschüss (пока), квартира.
- Tschüss-Tschüss, - не скрывая своей радости от таких слов, Сокол резво подхватывает сумку, выходят в коридор. Вызывает лифт, не оборачиваясь на входную дверь. Я же, прежде чем захлопнуть ее, оглядываю квартирку в последний раз. Улыбаюсь. Закрываю.
Размус поджидает нас внизу.
- Уже все, фрау Свон? – с любопытством поглядев на последние вещи, изгибает бровь.
- В стиле немецкого минимализма, - смеюсь я. Он улыбается в ответ, но выглядит немного грустным. Все-таки, мой консьерж стал самым первым свидетелем наших с Эдвардом отношений – и не раз видел, как они развивались, от взлетов до падений, собственной персоной. Припоминаю, как они с Соколом курили на крыльце, когда я вернулась после встречи с Элис. И как трогательно он смотрел на меня, когда мы с Эдвардом приехали из «Сияния» вместе – занеся ногу над пропастью, но вовремя отступив от нее.
- Этому дому будет вас не хватать.
- Тут точно станет тише и спокойнее.
- Ах, Изабелла, кому нужно это спокойствие, - отмахивается он. Выходит из-за своей стойки и с не типичной для себя решимостью меня обнимает. Он очень мил.
- Я тоже буду скучать, Размус.
- Адрес сложно забыть, - хмыкает мужчина, посмотрев на Эдварда, - заглядывайте как-нибудь. И спасибо за подарок. При всем вреде курения, уж очень оно заманчиво.
Подарок? Я тоже оглядываюсь на Эдварда, но он мне лишь мило кивает. Потом расскажет, что презентовал Размусу портсигар. Просто потому что ему захотелось.
- Вам спасибо, Размус. Всего хорошего. Обязательно.
Консьерж мягко и тронуто нам обоим улыбается. Открывает дверь, выпуская Эдварда наружу первым. Мигает сигнализация «Порше», автоматически открывается его багажник. Размус, доверительно склонившись ко мне, шепчет:
- Вы с ним будете очень счастливы, Белла. Вот увидите. Пришлите фото со свадьбы.
- Скорее, приглашение, - касаюсь его руки, благодарно ее пожав. Размус чуть пунцовеет. Шире открывает дверь.
- Auf Wiedersehen.
- Tschüss, Размус.
Сокол, уже ожидая меня у передней двери, загадочно посматривает с высоты своего роста. Снег все еще идет, весь город уже покрыт белым пушистым маревом, и это удивительно красивое зрелище. Декабрь начинается просто прекрасно.
- Ты теперь швейцар? – спрашиваю, когда помогает мне сесть внутрь автомобиля.
Эдвард, сияющий ярче тысячи снежинок, покрывших Берлин, усмехается. Отрывисто кивает.
- Для тебя я буду кем угодно. Поехали?
- Поехали, - разделяю его восторженное предвкушение, затягивая свой ремень безопасности. Эдвард закрывает дверь и садится рядом со мной.
В салоне пахнет еловым маслом – и нами. А еще, здесь тепло. И все прямо-таки кричит о радостном настрое Эдварда. Я теперь все буду делать, чтобы снова видеть такой его восторг и чистое, ничем не разбавленное удовольствие. Чудесное зрелище.
Мы выезжаем из двора. Подъезд, показавшись в задней камере в последний раз, неспешно скрывается из вида. Шины мягко приминают снег. Дворники сбрасывают крупные снежинки на землю. Эдвард включает полюбившуюся мне композицию Баха.
Кольцо Александерплатц, Брандербуры, проспект у Тиргартена, колонна Победы... и улицы, улицы Шарлоттенбурга. Я заново рассматриваю каждый уголок Берлина, присыпанный первым снегом. И эту рождественскую атмосферу сказки и добра, повисшую в каждой его части. Эдвард бархатно улыбается моему умиленно-растроганному взгляду. Накрывает своей рукой мою – и я крепко сжимаю его пальцы.
- Наконец-то.
- Ох, наконец-то, Белла, это точно, - с чувством произносит, поцеловав тыльную сторону моей ладони. – Добро пожаловать домой.
Порше замедляется у въезда на паркинг, несколько обледеневшего, терпеливо ожидая, пока откроются ворота. Паркуется на своем законном месте, так кстати расположившемся недалеко от лифтов. Я на все сегодня смотрю по-новому. Теперь это и мой паркинг. Место слева от Сокола, пустующее, совсем скоро займет мой автомобиль. И эти двери, эти лифты, эти апартаменты... с ума сойти. Неужели правда?..
Каллен открывает мне дверь, загадочно блеснув взглядом. И все равно удивляется, когда быстро, крепко обнимаю его, прижавшись к груди.
- Мне не верится... честно. Давай-ка ты уже меня разбудишь, Эдвард.
Он целует мои волосы, гладит пряди, слегка в них путаясь. Улыбается. Как же я люблю эту его улыбку – и тихий, мелодичный смех.
- Я бы не хотел просыпаться.
- И я не хочу.
- Тогда и не будем, - он хмыкает, трепетно поцеловав мою скулу, а затем – висок. – Будем спать еще очень долго. Я тебя обещаю.
- Я согласна.
Вдвоем мы довольно быстро расправляемся с вещами. Я держу двери лифта на паркинге, пока Эдвард резво переносит коробки внутрь. Затем держу их также у холла апартаментов. Он составляет все мои пожитки на пол у своей двери. Достает из кармана ключ с маленьким красным бантиком. Я трепетно касаюсь ткани, что он, вероятно, завязал сам, кончиками пальцев.
- Добро пожаловать домой, Изабелла.
- А разве я здесь уже хозяйка?
- Ты была здесь хозяйкой с самого начала, моя радость, - он трогательно смотрит на меня, улыбаясь проникновенной улыбкой. На щеках ямочки. Волосы влажные от растаявших снежинок. Боже мой.
Аккуратно распустив бантик, я вставляю ключ в замочную скважину. Поворот. Еще один. Дверь открывается.
Эдвард, не теряя времени, утягивает меня к себе – не дает зайти первой. И вообще, самой зайти не дает. Удивленно выдыхаю, когда без особого труда и хоть какого-либо предупреждения поднимает меня на руки.
- Традиции Старого света, не забывай, - шутливо объясняет, разворачивая нас к дверному проему. – Хозяйку обязательно нужно перенести через порог.
- Разве не невесту?.. – обвиваю его шею, мягко погладив ворот пальто.
Взгляд у Сокола наполняется теплым любованием – вперемешку с загадочными огнями нетерпения.
- Всему свое время, Königin (Королева). Еще раз. Willkommen zu Hause! (Добро пожаловать домой!)
Он переступает порог квартиры, не разуваясь проходя во внутрь. Большое зеркало прихожей отражает нас с головы до ног. Впечатляющая картина, где мы оба просто-таки светимся от счастья.
- Здесь у вас кухня, здесь – гостиная, - проводит экскурсию мистер Каллен, резво обходя со мной на руках все свои апартаменты, - а вот здесь – гостевая спальня. И святая-святых – ваша, Königin.
- А где планирует спать Король?
- Где повелит Королева, конечно же, - с крайне серьезным видом отвечает Эдвард, крепче прижимая меня к себе.
- Даже если в другой комнате?
- Ну, он как минимум удивится, Изабелла. Но что делать – приказ есть приказ.
Я улыбаюсь его бесподобной игре сегодня, потянувшись вперед и крепко, и нежно обвив за плечи. Целую его шею, чувствительную область за ухом. И щеку.
- Никуда тебя Königin не отпускает, Эдвард. Даже не надейся.
Он смеется, игриво огладив мои ребра. Ласково целует губы, чуть прикусив нижнюю. В синем взгляде – чертята.
- Слушаюсь, моя госпожа.
Я касаюсь ладонью его щеки, медленно огладив всю ее, от виска к углу челюсти. С каждой секундой такого прикосновения Эдвард все шире улыбается. Выражение его лица отражает ничем не разбавленную, глубокую нежность.
- Я очень тебя люблю. Я очень счастлива, Falke.
- Теперь ты дома, любимая. И в этом доме я всегда буду счастлив.
На этот раз он целует меня сам, на долю секунды поддавшись сильному чувству и властному желанию. Глубоко, до дрожи, до последней капли воздуха – и даже тогда не сразу дает отстраниться. Я вся в его руках, в его власти – буквальнейшим образом. И я пьяно этому улыбаюсь. Я довольна.
Запускаю руки в его волосы, потягиваю пряди, глажу затылок, плечи, спину. Прижимаю к себе, прижимаюсь сама... задыхаюсь. И смеюсь. Я действительно счастлива. Вот что оно такое, это отчаянное, необузданное счастье. С ума сойти.
Когда мы все же отрываемся друг от друга, Эдвард дышит чуть чаще и лицо его покрывается легким румянцем. Судя по тому, как горит моя кожа, я тоже заметно краснею. У нас слишком давно не было столь очевидной физической близости... и если раньше я не была уверена, что она вскоре возобновится, то теперь... мне кажется, я снова хочу Эдварда. Именно в том смысле, по которому так соскучилась. Почувствовать его каждой клеткой. Ощутить своим. Отдаться ему. И никаких лишних мыслей.
Но это чуть позже...
Сокол опускает меня на ноги, по-мальчишечьи резко поцеловав в губы еще раз. Шаловливо улыбается. Кивает на вещи, оставшиеся в коридоре.
- Давай-ка закончим с приданным, Schönheit.
Чуть позже, когда все коробки ровным рядом стоят в гостиной, а чемодан, сумка и шоппер занимают место у шкафа в спальне, я завариваю чай. Эдвард, заняв позицию наблюдателя у кухонной тумбы, задумчиво изучает каждое мое действие. На его расслабленном, довольном лице то и дело появляется тень улыбки. На кухне тепло, довольно светло из-за непрекращающегося снегопада по ту сторону окна, а еще, пахнет зеленым чаем.
Я тянусь к верхнему ящику за чашками, усмехнувшись их четким цветовым наборам.
- Ты покупаешь посуду по цветовой гамме, верно?
- Разбавляю черноту кухни, - хмыкает он. Указывает мне на две кружки, пристроившиеся в углу, слева. – Синие – мои любимые, кстати.
- Довольно-таки нарцистично.
Он посмеивается вместе со мной, с готовностью кивнув.
- Я что же, не сойду за Нарцисса?
- Ну-ну, Эдвард.
Все же беру те чашки, что так ему нравятся. Наливаю в них чай. И протягиваю одну Соколу. Он с благодарностью ее забирает.
- За новое начало, - предлагает тост, подняв свою кружку и весело мне улыбнувшись, - мне кажется, мы с тобой его заслужили, моя красота.
- Тебе не кажется, - шутливо чокаюсь с ним я.
Пару минут мы молчаливо пьем чай на его кухне. На нашей кухне. А потом Эдвард, все это время разглядывающий снежинки за окном, вдруг обращается ко мне:
- Давай купим новых.
Я не сразу понимаю, о чем он. И мое недоумение, кажется, мужчину лишь раззадоривает. Я вижу, как разгорается энтузиазмом его синий взгляд, как приподнимаются уголки губ – и как дрожат ресницы.
- Новых?..
- Чашек. Тарелок. Всю посуду. Белье, картины, мебель! Все, что захочешь! Перекрасим стены, снесем к чертям эту кухню – зачем нам черное дерево?! И холодильник пусть будет с кубиками льда на двери. Я всегда такой хотел. Давай все поменяем, Белла! Все, что лежит, стоит и прикручено. Что скажешь?
Он с таким запалом, с таким вдохновением все это говорит. Мне кажется, в эту минуту Эдвард на пике своей жизненной активности. От него прямо-таки веет желанием действовать, этим сумасшедшим ощущением свободы, жаждой нового, стремлением что-то изменить.
Нет, не что-то. Все. И он до безумного счастлив – или счастлив до безумия. Давно при мне так ярко не горел его взгляд.
Я отставляю свою чашку на тумбу кухни, неспешно сделав пару шагов ему навстречу. Аккуратно забираю чашку и у Эдварда. Обвиваю его руки своими – ладони еще теплые от горячего чая. Улыбка Каллена встревоженно подрагивает. Он и сам едва заметно, едва ощутимо дрожит – как ребенок, ей богу.
- Ты вошел во вкус, geliebt (любимый), м-м-м?
- Я хочу, чтобы все было иначе, - он наклоняется к моему лицу, заглядывает в глаза, - у нас с тобой. Как новая жизнь, как новое начало. И к чертям все, что в той никому не нужной прежней жизни осталось.
Улыбаюсь, погладив его скулу. Эдвард следит за каждым моим движением.
- Думаю, кухню громить нам точно пока не стоит. Ограничимся сегодня Икеей?
Он изумленно смотрит на меня сверху-вниз, не совсем доверяя моим словам. Я сперва даже не понимаю, почему они его смущают.
- Икеей?..
- Не пугай меня, Falke, все знают об Икее. Мы же тут все за минимализм, разве нет?
- Я знаю, что такое икея, Изз. Но у нас ведь есть Hausen и Ting. Там тоже будут чашки, обещаю.
Он так забавно щурится, с осторожностью подбирая слова. И перечисляя мне магазины, в которые, умом понимаю, тоже хотела бы сходить, в которых и буду, вероятно, закупаться потом. Потому что они нравятся Эдварду и потому, что Икея, как и Старбакс, вряд ли входит в его картину мира. Я раз за разом Эдварда изумляю.
Раздумываю, сказать ему сейчас или нет. Будет ли оно звучать слишком по-детски?.. Решаюсь. В конце концов, новая жизнь – так новая жизнь. Я не буду больше анализировать свои мысли, оставлю их на усмотрение Каллену в изначальном виде.
- Это долгое время было моим... не знаю, как это назвать, видением, что ли? Желанием. Купить в Икее что-то для своего дома. Знаешь, с этой огромной неудобной тележкой и цветастой сумкой, и этими мясными шариками... и между стеллажами, вычитывая шведские названия... с тобой. Я хотела бы купить там что-нибудь с тобой, Эдвард.
Каллен внимательно меня слушает. И чем больше я говорю, чем больше объясняю – тем теплее, мягче становится выражение его лица. Пропадает этот блеск задора и решимости из глаз, сменяется тихими, теплыми огоньками понимания. Он обнимает меня, погладив спину. Придерживает рядом, но не заставляет оставаться тут силой. Скорее, согревает. И голос у него тоже теплый, проникновенный, ласковый. Я просто купаюсь сегодня в его ласке.
- Ты у меня удивительное создание, Белла. Ну что, тогда Икея – тут уж никаких вариантов.
- Правда?
- Schönheit! – он улыбается, медленно качнув головой. Наклоняется ближе, целомудренно, тепло целует мои губы. И чуть выше, уголок рта. И щеку. И у мочки уха. Прижимает к себе, неглубоко вздохнув. – Правда. Все. Поехали в Икею, нам срочно нужны цветастые сумки и мясные шарики!
Я смеюсь и Эдвард очаровательно, весело смеется вместе со мной. Мы допиваем чай в несколько глотков, а потом он подает мне пальто.
Энтузиазм – восхитительное чувство. И такое воодушевление, что разрядом проходит через все тело, а потом крошками-снежинками покалывает на кончикам пальцев. Похоже на рождественское предвкушение чудес. И ощущение праздника. И глубокое, пронзительное чувство дома. Я давным-давно не чувствовала себя настолько дома, как сегодня.
На авто только-только растаяла снежная шапка с улицы. И вот он снова заводится утробным рыком. Эдвард, все еще веселясь, пристегивает свой ремень безопасности. Включает радио, не Баха. Жизнерадостный немецкий голос объявляет о какой-то новой песне. Эдвард делает громче.
- Твой следующий «Порше» случайно не планируется белым? – глянув на кожу салона и черное пальто Сокола, что так ярко с ней контрастирует, зову я.
Каллен шаловливо хмурится, словно бы я спрашиваю что-то неприличное.
- Белый – явно не мой цвет, Schönheit. Ночная фурия. Гийом обожает Беззубика, так что он все мои машины так величал. Я поклонник Черных Ночных Фурий.
- Думаю, их долго создают...
- Уже только в следующем году, это точно, - кивает Эдвард, похлопав рукой по рулю с эмблемой «Порше», пока поднимаются ворота паркинга, - тебе что же, мое авто интереснее своего собственного?
- Я до сих пор с трудом верю, что оно у меня будет.
Эдвард выжимает педаль газа, вырываясь на свободу из темной подземной стоянки. Снег явно планирует укрыть Берлин метровым слоем. Хоровод снежинок становится плотнее, а небо – темнее.
- Теперь все изменится, - мудро произносит он. – Помни о кружках. И неудобных больших телегах. Боже, они там правда такие неудобные?
- Эдвард, - шутливо ударяю его по руке, с удобством устроившись на своем месте. Улыбаюсь, наблюдая за снегопадом, дорогой, довольным лицом Сокола – всем и сразу. И как могла думать, что не полюблю Берлин? Он подарил мне Эдварда. Эдвард и есть Берлин. И он прав. Все теперь будет по-новому.
Даже мальчики подтвердили эту гипотезу – Эдвард рассказал мне, что у Гиойма появился хороший друг в классе, а с соседской девочкой они теперь вместе посещают занятия скрипкой. Что же до Фабиана, он неожиданно усердно взялся за математику. Террен призналась, он обещал ей быть лучшим в классе. Говорит, это – для колледжа. Сокол думает, что Фабиан решил идти по его стопам.
Сегодня суббота, поэтому перед магазином ожидаемое оживление. Среди тесных рядом наземного паркинга Эдвард с трудом находит место – и не в первом ряду. Но он игнорирует внешние обстоятельства, с интересом наблюдая за мной. Придерживает дверь, пропуская внутрь. И удивленно, недоуменно в чем-то, смотрит на людей, спешащих за покупками. Весело смеется при виде многострадальных тележек. Со знанием дела кладет в нее сразу две пластиковые сумки – яркие, сине-желтые, хоть глаз выколи. Для Эдварда это что-то вроде аттракциона сегодня.
Мы стартуем с отдела с подушками. Бразды правления над тележкой принимает Эдвард, с видом знатока осматривая разносортные подушечки, декоративные и не только, заботливо разложенные на стеллажах. Показывает мне одну из моделей, «Helighet». Говорит, что в немецком тоже есть такое слово – «Heiligkeit». Святость. Подушка святости. Замечательно. Смеется, когда демонстративно кладу ее в корзину – нам такая нужна. Вынимает, вернув на полку – святости в нашей постели водиться не стоит. Теперь ухмыляюсь я. У меня есть определенные планы на Штутгард... и мне кажется, морально я все-таки готова к тому, чтобы вернуться к нему. Я очень соскучилась.
Впрочем, пока Эдварду суждено прибывать в блаженном неведенье. Это сюрприз.
Мы проходим мимо штор. Рамок. Кухонь. Модульных комнат. Интерьерных решений. Цветов. Детских. На них Эдвард немного сникает. Я отхожу от него за забавным ночником в соседнем отделе, а когда возвращаюсь, вижу, как Сокол осторожно касается пальцами одной из колыбелек. Она чуть покачивается от его руки. Деревянные прутья блестят от яркого света, а матрасик с зайчиками совсем тонкий. Завидев меня, Эдвард убирает руку.
- Нашла своих лягушек?
- Ага.
Я показываю ему ночник, где две лягушки тянутся навстречу друг другу. Маленькая лампочка как раз между ними.
- Мама любит такие вещи. Куплю для нее. А ты?..
- Детское мы здесь покупать не будем, Изабелла, - серьезно говорит он, с недовольством оглядев варианты спаленок, - это уж точно.
- Я не думаю, что нам пока в принципе детское актуально... такое – для совсем крох, Эдвард.
Он пожимает плечами, как-то неопределенно мне кивнув. Толкает тележку в другую сторону от отдела. Не оборачивается на приглянувшуюся, казалось бы, колыбельку. Я тихонько иду следом.
Когда-то, еще на заре своей берлинской жизни, я бродила по этой самой Икее, выбирая все необходимое для своей квартирки. Теперь я снова здесь. И снова жизнь, мягко говоря, планируется новая. Забавная лента Мебиуса – я все больше верю в ее существование.
Конечно, я отдаю себе отчет, что Эдвард не хочет спать на постельном белье отсюда, в его ящиках исключительно «Schlossberg». И подушки, и мебель ему тоже вряд ли приглянутся. Часы так он и вовсе обходит третьей стороной, не знаю, почему. Но вот пару декоративных элементов, ночник и вешалки мы покупаем.
Останавливаемся у стеллажа с чашками и Сокол, оттаивая, посмеивается моему сосредоточенному взгляду. Умоляюще смотрит в глаза, когда беру с полки нежно-розовую, с гофрированной глазурной поверхностью.
- Ты ведь помнишь, что у тебя теперь не холостяцкое гнездо?
Он изумленно вскидывает бровь.
- Как ты сказала?..
- То-то же, - горделиво вздергиваю подбородок, усмехнувшись. – Все. Жить нам с розовыми чашками, Эдвард. Синий и розовый – вполне понятное разделение, тебе не кажется?
- Это так по-девичьи, Schwalbe.
- По всем нормам Старого Света – четкое цветовое разделение, - хихикаю, все же опуская упаковку из двух кружек на дно тележки, - и вот эти, когда настроение чуть хуже.
Рядом ставлю гофрированные чашки цвета фуксии, но ближе к бордовому. Интересный оттенок. Эдвард демонстративно закрывает ладонью глаза.
А потом вдруг берет с соседней полки ярко-желтые тарелки. На них еще затейливо вырисованы солнечные лучи из оражневой краски.
- Эдвард!
- Гулять так гулять, Белла!
В итоге, у нас появляется новый комплект посуды из Икеи – радужный, если смотреть по цветам. И первый – самый первый – наш общий. Мне кажется, за это Эдвард прощает ему даже цветовую гамму. Деловито и осторожно укладывает на дно сумок на кассе.
Я помогаю ему отнести вещи в машину. И затем мы возвращаемся обратно в магазин, к лифтам – они ведут прямо в кафе. Эдвард с энтузиазмом изучает рекламу мясных шариков на двери. Морщится при упоминании зеленого горошка.
- Да ладно! – ошеломленно, весело смеется, когда новые тележки – небольшие, для подносов – оказываются припаркованы у входа в зону кафе. Резво забирает одну из них, на ходу изучая принцип действия. Складирует на всех трех ярусах подносы. И гордо идет к линии раздачи.
Я прижимаюсь к его плечу, пока ждем своей очереди. Эдвард нежно гладит мои пальцы.
- Что, солнышко?
- Мне нравится такое твое настроение.
- Мне тоже. А еще – эта тележка, - он хохочет, демонстративно поводив своим новым средством передвижения вперед-назад, - я ради них, этих тележек, начну ходить в Икею.
- То-то же!
Мы обедаем за одним из центральных столов, но невдалеке от окна. Эдвард гоняет по тарелке говяжьи фрикадельки. Я видела, как тоже самое с наггетсами делал Гийом в свой приезд. Умудрившись прокрасться собственной вилкой между его рукой и тарелкой, ухватываю себе одну дополнительную фрикадельку. Эдвард театрально ахает, взглянув на меня с улыбкой.
- Средь бела дня, Изза!
Смеюсь, щедро окуная мясной шарик в брусничный соус. Не отпуская взгляда Сокола, демонстративно кладу его в рот. И еще пару горошинок в придачу.
Он фыркает, чертя рисовые поля вилкой на своем пюре. На мою фри смотрит со снисхождением.
- Ты еще дитя у меня, Schönheit?
- Ты сам выбрал водиться с маленькими, - смеюсь, отодвигая от себя пустую тарелку. – Придется с этим мириться.
- Тогда приятного аппетита, Hühnchen.
- Hühnchen?..
- Цыпленочек, - сам себя игриво переводит Сокол. Подмигнув мне, заканчивает со своими мясными шариками. И той самой, расчерченной на рисовые поля, картошкой-пюре.
Десерт – ягодный пирог – мы с ним делим на двоих. Эдвард ухмыляется его своеобразному вкусу. И морщится на черный кофе в белых чашках. Сам себе качает головой.
Женщина за соседним столиком упаковывает в отдельный бумажный пакет рождественских гномов. Ее ребенок следит за этим с энтузиазмом и ловлю себя на мысли, что я – тоже. Мы проходили рождественский отдел и я там не задержалась... а теперь вдруг понимаю, что у меня есть идея. И я хотела бы ее воплотить.
- Эдвард?
Он поднимает на меня глаза, отложив маленькую вилку для пирога. Облизывает губы, стирая из их уголка крошки песочного теста.
- Давай купим елку.
Он хмыкает, не скрывая сегодня, как уже повелось, своего удивления. Мне чудится, в эту субботу я вообще удивляю Эдварда каждым словом.
- Елку?..
- Живую. На ярмарке. И эти огоньки-гирлянды. Игрушки. Что там еще покупают для елки?
Он так нежно смотрит на меня... с каждым словом все нежнее. Снова – тронуто. Я немного теряюсь.
- Прямо-таки живую елку, малыш?
- Которая пахнет лесом, - энергично киваю, стараясь не растерять по дороге дополнительных вопросов свой энтузиазм, - или они не пахнут?.. Это ароматизатор?..
- Пахнут. Вы ставили когда-то елку?
- Дома? Нет. И я тоже почему-то... за эти два года... ты не любишь елки?
Мой запал немного гаснет, подтравленный снисходительным молчанием Сокола. Однако он улыбается краешком губ, бархатно пробежавшись кончиками пальцев по моим волосам. А потом легко касается скулы.
- Очень люблю. Никогда не ставил в Берлине, но очень люблю. Будет здорово сделать это впервые – с тобой.
- Ярмарки открылись еще на той неделе...
- Не порядок, что нас там еще не было? – он подмигивает мне, убрав прядку волос за ухо. Взгляд у Эдварда очень добрый. – Только у меня условие.
- Да?..
- Все игрушки, все огни – там. И я хочу жареный сахарный миндаль.
Я удивленно смотрю на его лицо, по которому бродит воодушевленное выражение. И снова показываются яркие огоньки в глазах.
- Какой миндаль?..
- Ты что же, Изза, не пробовала gebrannte Mandeln (жареный миндаль)?!
- Я многое упустила без тебя, Эдвард.
- Это точно, - он вздыхает, придвинувшись ближе, и ласково погладив мое плечо. – Все. Едем наверстывать упущенное. Только елку бы не забыть.
- И орехи.
- Про орехи я не забуду, - смеется он.



Главная рождественская ярмарка Берлина проводится на Рыночной площади. Здесь безумно красиво, царит атмосфера праздника и возвышаются над рядами маленьких деревянных домиков безупречные купола Дома. Подъезды к ярмарке, само собой, перекрыты в целях безопасности, поэтому Сокол паркуется примерно в квартале от самой площади. И по хрустящему свежему снегу, под продолжающийся вальс снежинок и неяркие огни фонарей, мы направляемся к Weihnachtsmarkt (Рождественская ярмарка) пешком.
Волшебная атмосфера. То ли скорое Рождество так на меня влияет, то ли суета вокруг, а может просто наш день – лучше которого и не придумаешь – но я счастлива. Так абсолютно, так полно, так... как никогда. Мне кажется, утреннее настроение Эдварда нагоняет меня лишь теперь, к вечеру. Хочется свернуть горы, обнять мир, отблагодарить всех вокруг – и просто хоть немного, хоть на каплю, а выразить свое счастье. И насладиться им сполна.
Энергия, бьющая из меня ключом, не остается не замеченной. Эдвард, перехватив мою ладонь в черной перчатке своей, заинтересованно поглядывает с высоты своего роста. Ни у меня, ни у Сокола головного убора нет – и мелкие снежинки то и дело падают и тают на наших волосах. У обоих из нас они влажные – и оба мы совершенно об этом не беспокоимся.
- Столько энтузиазма из-за елки?
- Ты знаешь, я мечтала купить елку именно на Ярмарке. Тут все так... по-настоящему. Насколько я помню. В Орлеане и снег, и елки как-то... не логично смотрелись.
- И что же, на берлинской Weihnachtsmarkt ты уже бывала?
- С Элис, - хмыкаю, удобнее перехватив его руку, - правда, мы пробыли недолго – продавец глинтвейна, Рикк, который ей понравился, оказался занят другой девушкой. И дальше мы общались уже в кофейне.
- Продавец глинтвейна? – Эдвард хмурится, с толикой недовольства качнув головой, - да уж, Элоиз умеет... делать выбор.
- Ты так говоришь, будто это уже не впервые. Я знаю только о Рикке и Эммете.
Сокол часто моргает.
- Эммет?..
- Они еще даже не встречались. Давай оставим личную жизнь Элис – Элис. Я чувствую себя немного странно.
- Ну уж нет, Изза, - Эдвард обращает на себя мое внимание, демонстрируя, что слушает, - давая хотя бы кратко: Эммет? Странное имя, как у твоего редактора.
- Это он и есть.
Сокол неглубоко вздыхает, разворачивая нас влево, на более короткий путь к виднеющейся впереди ярмарке.
- Тот самый американский молодой человек?
- Главное для тебя, что американский? – хмыкаю я, но Эдвард теперь не улыбается. Гладит мою руку в своей.
- Не суть важно. Но ты знаешь его? Он адекватный парень?
- Думаешь, ты, как папа, сочтешь кого-то адекватным?
Я все же немного разряжаю внезапно помрачневшую обстановку. Эдвард улыбается краешком губ.
- И то правда. И все же?
- Он хороший, Эдвард. По крайней мере, насколько я его знаю. Мы знакомы уже три года, так что неплохой срок.
- Если мне понадобится, я попрошу у тебя его контакт, Изза.
- Дай им хотя бы познакомиться вживую сперва.
- Это на всякий случай. Чтобы ты знала. Спасибо, что сказала мне, Schönheit.
- Мне начать жалеть?
Он посмеивается, куда слабее, чем прежде, но все же. Ласково смотрит на меня сверху-вниз.
- Ты прямо-таки светишься, любимая.
- Сегодня у меня много поводов, - отвечаю ему, взяв под локоть и приникнув ближе. Вот уже и вход на площадь. Яркие огни ярмарки, вереницы домиков, каскады игрушек, фонариков и оленьих рожек заполняют все поле зрения. Левее, в отдельной зоне, палатки с картофельным салатом, мясными угощениями и глинтвейном. На все это людское праздничное столпотворение грозно взирает Собор. Колокола бьют семь вечера.
Эдвард сразу же увлекает меня к домику с глинтвейном. Здесь несколько его вариантов, включая безалкогольный. Эдвард переспрашивает, когда я выбираю последний – на виноградном соке. Но потом принимает такой ответ, протягивая продавцу десять евро за два напитка – и два сапожка-стаканчика с традиционной эмблемой ярмарки. Признаюсь Эдварду, что не хочу его возвращать – не видать нам залога в два евро. На что тот смеется, что тоже не собирался – мы ведь собираем кружки.
Глинтвейн, даже без алкоголя, очень кстати. Его приятный вкус не жжет, нет в нем ни сладости, ни излишней кислинки – все в балансе. И отлично дополняет какие-то сладкие булочки, что Сокол просит в соседнем домике-киоске. Смеется, когда морщу нос на запах картофельного салата. Я шучу, что немкой мне в этом плане никогда не стать.
Какое-то время мы просто гуляем по рядам ярмарки, рассматривая игрушки. Я замечаю изящную стеклянную балерину в светло-голубом платьице, а Эдвард выбирает ярко-красные сани с Сантой, подгоняемым оленями. А затем мы оба останавливаемся глазами на сине-зеленой фигурке попугайчиков, прижавшихся друг к другу. Забавно, что меньшая из птиц прячет голову под клювом большей, приникнув к ее груди. Точно так меня обычно обнимает сам Эдвард. Попугайчики-неразлучники становятся нашей первой елочной игрушкой.
Следующий домик – это ореховый рай. Те самые сласти в сахарной корке, начиная от миндаля и заканчивая кешью, жареные и запеченные, в самых разных вариациях и наборах. В разноцветные кулечки продавец, под руководством Эдварда, насыпает нам большую часть своего ассортимента. У него даже есть держатель для кульков – по типу тех, что продают с мороженым. Смеюсь, забирая наше сахарное сокровище и честно стараясь ничего не просыпать. Бутылку воды немецкий весельчак-ореховед подает нам бесплатно. Als Geschenk (в подарок).
Эдвард с вожделением смотрит на всю эту ореховую феерию. Мы пристраиваемся за стойкой-столиком в уголке, возле обогревателей, и лапы украшающих ярмарку елок закрывают нас – отчасти – от других посетителей. Очень уютное место.
- Я многого о тебе не знала, - приметив, каким взглядом Сокол оценивает каждую сладость, сообщаю ему.
- Миндаль в сахаре – моя слабость, Schönheit. Раньше была первой в списке. Теперь орешки потеснила ты. Давай же пробовать.
- Ты как ребенок, Falke.
- Всем нам позволено изредка быть детьми, - деловито говорит он, распаковывая кулечки, - итак, миндаль. Черт. Он прекрасен. Попробуй!
На волне энтузиазма Эдвард лично кормит меня своим любимым лакомством. Снимает перчатку, аккуратно подхватив орешек указательным и большим пальцами, и подносит к моим губам.
- Ну как?
У него так красиво горят глаза. И такая возбужденная улыбка. И все еще протянутая в мою сторону ладонь.
Я нежно улыбаюсь Эдварду.
- Очень вкусно.
- Вот! – победно восклицает он, закидывая в рот сразу несколько миндальных сластей, - говорят, фундук тоже неплох. Где у нас тут был фундук. А, вот еще кешью.
Он предлагает первую пробу мне, все так же, с рук, и я не против. Облизываю кристаллики сахарной корочки с его пальцев. Взгляд Эдварда немного туманится. Он аккуратно убирает немного сахара из уголка моих губ. И едва заметно вздрагивает, когда я целую его пальцы.
- Кешью лучше?
- Миндаль, - подыгрываю ему, самостоятельно потянувшись к кулечку. Но Сокол качает головой. Отодвигает от меня орехи подальше, демонстрируя, что хочет продолжить кормить меня сам. Мне нравится, что его реакция становится все очевиднее с каждым орешком – и каждым моим прикосновением.
В конце концов, Эдвард возвращает кульки на центр стола. Убирает руку. В глазах у него тлеют угли.
- Нам нужны гирлянды... и еще парочку шаров.
- И елка.
- И елка, - тяжело вздохнув, медленно соглашается он. – еще немного орешков останется домой.
Немного – понятие растяжимое. Судя по пакету с кульками, грамм триста точно.
И все же, для профилактики возгорания, мы покидаем уютное место под лапами елки – и возвращаемся к праздничным рядам. Четыре синих и четыре красных стеклянных шара в надежных коробках оказываются в числе покупок. Мы все же берем ту балерину и сани Санты, в довесок – яблочное деревце и символ Берлина в лице Апфельмана. Оказывается, он то же есть в варианте елочной игрушки.
- Что скажешь насчет этих? – Эдвард показывает мне связку рождественских огней, переливающихся мягким желтым светом.
- Они длинные?
- Три метра. Сколько нам нужно?
- Смотря, какая у нас елка.
- А какая у нас елка, Schönheit? - хитро блеснув взглядом, интересуется Каллен.
Сходимся на том, что дерево не должно быть чересчур большим, но и не окажется маленьким. Средняя ель, где-то полтора метра. Продавец помогает нам выбрать огни. Предлагаю Эдварду купить еще шторы-гирлянды на окна – для гостиной. А на кухню Сокол приобретает ярко-красную звезду Адвента. Очень красиво.
Перед гвоздем ярмарочной программы – живыми елями – мы делаем небольшую остановку на еще один стаканчик глинтвейна. Правда, выходит теперь, что яблочного грога – на яблочном соке. Но это не так важно.
В эти пятнадцать минут, что неторопливо потягиваем горячий напиток посреди площади, оставив бумажные пакеты с игрушками и огнями на столике-стойке, я наслаждаюсь своей жизнью. Ее полнотой. Близостью Эдварда. Этими огоньками вокруг. Запахами специй и жареных орешков. Рождественской музыкой. Колоколами собора – уже без четверти девять. Шумными разговорами на немецком вокруг. Стайкой детей, спешащих к катку. И веселыми кричалками рождественских гномов, выставленных в ряд в одном из киосков.
Замечаю взгляд Сокола, наполненный любованием, далеко не сразу. Он улыбается мне, нежно погладив по щеке.
- Ты безупречно красива, знаешь об этом?
- Потому что я очень счастлива, - честно признаюсь ему, приникнув к руке. Синий взгляд теплеет. Эдвард касается меня нежнее – хотя, казалось бы, нежнее уже некуда.
- Я хотел бы, чтобы так было всегда, Schwalbe.
- И я, - улыбаюсь, подступая ближе и обвивая его за талию. – Но тут есть очень важное условие.
- Опять условие?..
- Да. Вот это. Ты.
Эдвард смешливо фыркает, утягивая меня в свои объятья. Гладит волосы, спину, плечи. Целует в лоб, а затем – в обе щеки. И неспешно, никак не нагнетая обстановку, добирается до моих губ. Тает от моей улыбки, когда отстраняется. Эдвард тоже счастлив.
- Что, Schönheit?
- У тебя вкус яблочного грога. И миндаля.
- Могу похвастаться тем же, - шутит Сокол, возвращая меня поближе к себе. Я приникаю к его груди, наслаждаюсь тем, как ласково, неторопливо перебирает мои волосы, ровно, успокоено выдыхаю. Напитываюсь этой атмосферой. Приятным ощущением его теплой, жесткой материи пальто. Знакомым мне запахом одеколона. И никаких здесь нет сигарет – словно бы было все это в другой жизни.
Я не вспоминаю ничего лишнего, не допуская ни единой неприятной мысли – не время для них сейчас. Это мое маленькое волшебное Рождество. Субботняя ночь перед первым воскресеньем Адвента. И я уже могу назвать Рождество своим любимым праздником.
Впрочем, через какое-то время мужчина напоминает, что елку нам тоже желательно бы купить. Иначе игрушки придется расставлять по квартире в произвольном порядке.
Я с ним согласна.
На небольшом отдалении от центрального ряда домиков-киосков расположился елочный базар. Изящно выставленные в красных подставках, елки всех мастей и размеров прямо перед нами. Упаковка и специальное для нее изделие, напоминающее круг, тоже рядом. Розовощекая продавщица из Баварии, как мне потом скажет Сокол, с энтузиазмом рассказывает нам о каждой ели. И помогает найти свою. Не больше, чем черед двадцать минут, с бумажными пакетами и упакованной в синюю сетку елкой, мы возвращаемся к машине. Часы бьют половину десятого вечера.
Чтобы поместить дерево внутрь авто, приходится отпустить заднее сиденье. Эдвард включает рождественский концерт фортепиано – и этот вечер наполняется новыми нотами, обретая особую красоту классической музыки.
В лифте, глядя на Эдварда, мало того что увешанного пакетами, так и еще с елкой, я невольно посмеиваюсь. Он смешливо фыркает, демонстративно вздернув голову.
- Ну-ну, Изабелла.
В квартире, когда оказываемся по ту сторону двери собственных апартаментов, Эдвард ловит меня в коридоре. Никак не успеваю сбежать от него – и от щекотки. Сам Каллен, оказывается, щекотки не боится.
Смеюсь, вырываясь, и слышу такой же смех от Сокола – бархатный, глубокий, теплый. Мы дома. Наконец-то мы дома – вместе, с этой елкой, с этими огоньками. И, вполне может быть, длинной и восхитительной жизнью впереди. Этой ночью я в ее возможность как никогда верю.
После легкого ужина из сыров, багета и куриного паштета, оказавшегося в холодильнике, мы с наполеоновской решимостью беремся за установку елки. Играют знаменитые композиции Рождества, включая и немецкие, и американские песни, а Эдвард сражается с подставкой для ели. Нам только с третьего раза удается правильно ее собрать.
Зато елку ставим быстро – ствол идеально отпилен прямо под подставку. Еще и место ей находится такое уютное – возле больших окон зал, чуть вглубь от дивана, напротив коридора.
Игрушки мы вешаем по очереди. Но попугайчики находят свое место в центре – тут мы единогласны.
Эдвард нежно гладит крылышко одной из птиц.
- Как от сокола и ласточки мы перешли к волнистым попугаям, Schwalbe?
Огоньки красиво овивают елку по всему периметру. Но мы не включаем их, прежде чем шторы-гирлянды и звезда займут свои места. И когда Эдвард нажимает на все три кнопки сразу... гостиная погружается в восхитительный теплый свет. Желтизну разбавляет красная звезда Адвента и белые всполохи в огоньках елки.
Я затаиваю дыхание, наблюдая за всей этой картиной. Она не выглядит реальной. Чересчур красивая, чересчур теплая, такая как... истинное воплощение уюта. И Рождества.
Приникаю к Эдварду, когда он предлагает мне свои объятья. Как и на ярмарке, прижимаюсь к его груди – только теперь слышу и биение сердца, и аромат зеленого чая. А еще – ровное, спокойное дыхание. Эдвард, как и я, любуется нашим импровизированным рождественским уголком.
Плотные зеленые иголки пушистой ели, тонкие провода гирлянд, отблески звезды, тусклый блеск пола, легкий верхний свет в коридоре – идиллия. На часах полночь - наступает воскресенье.
- Я никого и никогда не любила так, как тебя, Эдвард.
Он трепетно гладит мои волосы, своим движением отвечая на эти слова. Не рушит момент, питает мою откровенность и глубоко, удовлетворенно вздыхает. Переливаются огни елки.
- Ты знаешь, я хочу, чтобы все те праздники, что еще будут в моей жизни... чтобы они прошли с тобой.
- Это взаимно, Schatz. Ich liebe dich. Sehr stark.
- У нас будет елка на каждое Рождество теперь.
- Звучит угрожающе.
- Значит, это угроза, - хмыкаю, легонько поцеловав его шею, а затем чуть ниже, у ключиц – прямо по мягкой ткани пуловера. Эдвард вздыхает, обнимая меня крепче. Зарывается лицом в мои волосы.
- У нас с тобой все будет замечательно, мое сокровище. Все, что только можно, все, что ты захочешь... у нас будет все. Я тебе обещаю.
- Все у меня уже есть, - касаюсь его груди, мягко проведя линию от яремной впадинке к грудине. – Я люблю тебя.
Эдвард целует мою макушку.
- С началом адвента, Liebe.
- С началом адвента, Falke.
Огоньки, затейливо переливаясь, подсвечиваются в отражении окна. И неяркое, едва заметно, освещают и нас. Вдвоем.
Наша первая зима. Первое Рождество. И первое воскресенье Адвента.

|| Следующая глава