Двадцать лет спустя.

Часовая стрелка неспешно достигла цифры шесть на круглом циферблате, и мужчина отрешенно моргнул, будто отмечая для себя, что пришло время вставать. Ожидаемый звук будильника так и не прозвенел, но мужчина и не ожидал его услышать – привычка вставать ровно в шесть утра укоренилась в нем слишком хорошо, и ему больше не требовались будильники. Часы продолжили свой бесконечный бег дальше, неосознанно тикая и отсчитывая каждую секунду этого дня.

Двадцать первое октября.

Мужчина медленно сел на кровати, и одеяло соскользнуло, открывая сильные, широкие плечи. Его взгляд, пустой и отрешенный смотрел прямо перед собой в глухую стену, оклеенную бежевыми обоями. А затем он согнул колени и закрыл лицо руками, чтобы сжать виски, которые немилосердно ныли после бессонной ночи, когда погрузиться в сон удалось только к утру.

Он спустил ноги с кровати и поднялся. Стараясь не шуметь, тихо прошел в небольшую ванную комнату, где, уперев руки в опоры раковины, взглянул на себя в зеркало.

Время проходит, и годы берут свое. Они не щадят, даже если тебя уже успела потрепать жизнь. Некогда густые золотисто-медовые растрепанные волосы заметно поредели, а сбоку, от лба до затылка, тонкой прядью белела седина. Морщины теперь окончательно поселились в уголках его глаз, между бровей пролегла глубокая складка, и скулы, казалось, стали еще более острыми, чем были когда-то. И некогда яркие изумрудные глаза, загоравшиеся непонятным блеском так часто, теперь потухли, как пламя угасшей свечи. И вспыхивали лишь только когда рядом была Хоуп.

Он набрал в ладони ледяной воды, умылся несколько раз, а потом снова посмотрел в зеркало и вымучено усмехнулся своему отражению.

Двадцать лет. День в день.

Мужчина принял душ и побрился, делая все это автоматически, как компьютерная программа, заведенная каждое утро повторять одно и то же действие. Год за годом, год за годом. Он оделся в приготовленные с вечера брюки и рубашку – его обычная одежда, которую он носил на работу. Причесавшись на пробор, он тихо вышел из комнаты, чтобы спуститься на кухню, где почти непроницаемые тяжелые занавески старались удержать отчаянно рвущиеся в комнату лучи молодого утреннего солнца.

Завтрак был почти готов, когда он услышал неуверенные шаги на лестнице. Посмотрев на часы, он убедился, что все верно – семь тридцать, Хоуп давно пора вставать. Запах поджаренного бекона окутывал кухню плотным ароматным облаком, а приоткрытая форточка загоняла внутрь легкий теплый ветерок, несвойственный позднему октябрю.

Босые пятки зашлепали по плитке, и тонкие ручки обняли его за талию.

- Привет, пап.

- Привет, милая, - улыбнулся он, слегка скосившись на девочку. – Завтрак будет через десять минут. Так что бегом в душ.

Она просто кивнула и вышла из кухни. Быстрые, частые шаги снова раздались на деревянной лестнице, ведущий на второй этаж небольшого, но уютного домика в пригороде Нью-Йорка. Бирюзовые воды залива мерно бились о берег всего за три улицы от дома, и солоноватый привкус морской воды пропитал воздух. Хоуп очень любила ходить по воскресеньям к морю. Они вдвоем, Эдвард и Хоуп, просто стояли у самой кромки и смотрели вдаль, где виднелись очертания материка, такого же густо заселенного, как и все на несколько сотен миль вокруг. Но здесь, на крохотном полуострове с тремя улицами-полукружьями было удивительно уединенно и тихо, и только отдаленные крики чаек нарушали покой этого района самого многонаселенного города мира.

Она всегда мечтала о таком месте. Мечтала жить вдали от суеты и бешеного ритма огромного городского организма. Маленький домик, где будет спокойно и уютно… Но ее мечты не могли сбыться.

На кресло рядом с входной дверью в дом глухо упал тяжелый ранец с книгами, и, как по сигналу, Эдвард быстро разложил по тарелкам завтрак. Их обычный завтрак – яичницу с беконом и овощами. Хоуп, спотыкаясь, снова вошла в кухню, и опустилась на стул, хмуро буравя взглядом обеденный стол. Она сердито болтала ножками в длинных белых гольфах, а светлые, еще нечесаные с утра волосы почти полностью закрыли ее лицо.

- Что случилось? – спросил Эдвард.

- Винни Пух в рюкзак не влез, - она насупила нос и скрестила руки на столе.

Мужчина сдержал свою улыбку. Он со спокойным выражением лица поставил тарелки на стол и сел напротив дочери.

- У тебя же есть книга в школьном шкафчике.

- Да, но в той книжке нет истории про слонопотама! А в домашней есть.

- Можно взять ее с собой и понести в руках, - предложил мужчина, через стол заправляя непослушные пряди девочки за уши.

Она сложила голову на локти и грустно взяла вилку.

- Мисс Потт говорит, что это глупо носить книги в руках, - сказала она, ковыряясь в тарелке. А потом тихо добавила. – И ребята будут надо мной смеяться, потому что они говорят, что Винни Пух это очень старая книжка, и она не модная. Сейчас все читают про робота-головастика…

- Хоуп, - она тут же подняла на него свои большие серо-голубые глаза, в которых сейчас плескалась грусть, - знаешь, что самое прекрасное в этом мире?

- Нет, не знаю.

- Быть самой собой и не бояться, что другие перестанут общаться с тобой из-за этого. Часто происходит совсем даже наоборот.

Взгляд ее просветлел, и она от удовольствия тряхнула головой, ведь девочка знала: папа - психолог и лучше всех знает про то, как общаться с другими ребятами. Хоуп улыбнулась и торопливо запихнула в рот первую вилку яичницы. Самой вкусной яичницы на свете.

- Тогда сделай мне сегодня хвостики, пожалуйста, - попросила она, в ответ на что отец удивленно сощурил глаза.

- Ты же говорила, что их никто не носит.

- Ага, - она воодушевленно кивнула, довольно ерзая на стуле. – Ну, так заплетешь? Пожалуйста, папочка…

Это одиннадцатилетнее чудо умело манипулировало Эдвардом, и все ее уговоры обычно заканчивались полной капитуляцией отца и победой дочери. Хоуп была настоящая папина дочка, которая сполна получала любви, ласки и заботы. Только у них все это значило нечто иное, чем в любой другой американской семье.

- Сегодня из школы тебя заберет тетя Элис, - сказал Эдвард, когда причесывал мягкие волосы дочери, чтобы потом превратить их в хвостики.

- Хорошо, - спокойно ответила Хоуп. Обычно она счастливо хлопала в ладоши или кричала от радости – девочка просто обожала свою тетю и с огромным удовольствием ездила навещать ее и дядю Джаспера. Но девочка знала, что сегодня был другой случай, когда тетя Элис будет улыбаться, но в ее серых глазах будут стоять слезы.

- У нее много гостей сейчас. Приехали твои бабушка и дедушка, и тетя Розали с дядей Эмметом.

- А дедуля Карлайл с бабушкой Эсме тоже приехали?

- Нет, Хоуп, они приедут завтра, и останутся у нас на неделю.

- Это так хорошо, папа, - девочка потерла подбородок. – А почему бабушка Рене и деда Чарли не будут жить у нас тоже?

- Потому что у тети Элис дома больше места, - Эдвард аккуратно закрепил второй хвостик и убрал невидимками выбившиеся светлые прядки. – Вот и все.

- Спасибо, папа.

Он снова поднялся наверх и прошел в спальню, где накинул висевший на спинке стула пиджак. Подхватив портфель, он заглянул внутрь. В полупрозрачном кармашке для визиток лежала фотография Хоуп, где она, радостно смеясь, сидит на качели в школьном дворе. Эдвард медленно раскрыл небольшой кармашек, и пальцами отсчитал три маленьких листочка толстой бумаги. Его глаза на секунду закрылись, и он захлопнул кошелек и бережно положил его обратно в портфель.

Хоуп ждала его в гараже: она стояла у черного седана, сжимая в руках толстую книгу в яркой обложке, а ее тяжелый рюкзак бесформенной кучей валялся на полу. Отец помог дочери взобраться на высокое сидение, а потом сам сел за руль, и машина неспешно выкатилась на короткую улочку с похожими друг на друга домами.

Они молча ехали по улицам в нестройных рядах обычных семейных автомобилей, в которых родители развозили своих детишек в школу или детский сад. Нью-Рошелл не так давно влился во все более расширяющийся Большой Нью-Йорк, и спокойные переулочки бывшего пригорода еще не успели приобрести оттенок суетливости, который несло за собой слияние с крупным мегаполисом. И многие жители Нью-Рошелла втайне наделись, что их городок получит статус обычного спального района, где будет так же тихо и хорошо как раньше. Людям хватало бешеного ритма в стальных джунглях Манхэттена, и они хотели отдохнуть от него хотя бы дома.

Внутренний дворик школы был полон автомобилей, которые останавливались у высокой лестницы, ведущей в здание, выгружали детей с рюкзаками наперевес и тут же отъезжали от ровного серого тротуара. Сегодня многие дети не спешили заходить в школу, толпясь у стеклянных дверей, собираясь в кучки и весело переговариваясь.

- У первоклашек экскурсия в музей, - пояснила Хоуп, впервые нарушив молчание во время их поездки.

Отец понимающе кивнул и, заехав на автостоянку, припарковался рядом со скромным стареньким джипом, из которого выходила девушка-старшеклассница.

Хоуп почему-то наморщила лоб, ее губы сжались, и она уставилась прямо перед собой в прозрачное лобовое стекло. Эдвард сделал вид, что не заметил несвойственной ей неторопливости, и вышел из машины, чтобы достать с заднего сидения ранец дочери. Дверь громко хлопнула, маленькие ножки в детских туфельках зашаркали по влажному асфальту.

- Ну вот, - сказал Эдвард, помогая ей надеть рюкзак. – Удачи в школе.

Она кивнула. Ее светлые хвостики, как отдельные живые существа, тряхнули своими кончиками с кудрявыми завитушками, а длинные пушистые ресницы опустились вниз, и девочка посмотрела в пол, кусая губы. Эдвард присел на корточки рядом с ней и взял за теплую маленькую ладошку.

- Эй, ты чего? – мягко спросил он, перебирая в руках пальчики. Девочка только покачала головой, продолжая исследовать взглядом асфальт. Рядом парковались машины, и громкие детские крики разносились по всему двору. Но папа и его дочка, стоявшие в самом центре этого галдежа, были одни. Одни в своих мыслях и своем горе.

- Хоуп? – он коснулся рукой ее щеки и почувствовал, что она была влажной. – Что случилось? Почему ты плачешь?

И тут она, не выдержав, обняла отца за шею и отчаянно прижалась к нему, сложив голову на плечо. Книжка выпала из ее рук, и упав на пол, раскрылась на одной из последних страниц.

- Папочка, я так тебя люблю, - прошептала она, всхлипывая и еще сильнее обнимая его.

- Я тоже люблю тебя, - прошептал он ей в ответ, успокаивающе гладя Хоуп по голове. А потом он на мгновение прикоснулся губами к ее макушке, и что-то внутри у него жалобно заныло, бредя старую рану.

Девочка не спеша разорвала свои объятия и кулачками начала вытирать крупные слезы, которые почему-то продолжали струиться у нее по щекам. Она подняла него свои серо-голубые глаза, которые смотрели на Эдварда осознанным, совсем не детским взглядом, в котором читалась боль, сожаление и безумная любовь, и мужчина судорожно вздрогнул.

Взгляд, который на секундное мгновение стер все барьеры.

- Ты же передашь ей привет от меня? – с мольбой в голосе спросила она.

- Передам.

- Обещаешь?

- Обещаю, - заверил он дочку и, подобрав книгу, протянул ей.

- Скажи, что я люблю ее, - тихо, беззвучно прошептала девочка, подхватив книгу и шмыгнув носом, - и скучаю.

Хоуп снова обняла его, и он поцеловал ее в лоб на прощание. А потом она побежала в школу, обернувшись у самой двери. Ее лицо озарила улыбка, и девочка нешироко раскрыв стеклянную дверь, прошмыгнула в здание.

Машины быстро разъехались, первоклассников забрал экскурсионный автобус, и в школе прозвенел звонок. А он все стоял на парковке, вглядываясь в широкие окна, надеясь снова увидеть озорной хвостик. Наконец, спустя несколько минут, он нырнул в седан и повернул ключ.

Мимо пролетали светящиеся огни автострады, которая удобно соединяла Нью-Йорк с его новым пригородом. Светало, рассветное красноватое солнце больно резало глаза и отсвечивалось от влажной дороги. Вдалеке виднелись огромные башни небоскребов, чьи шпили вытягивались вверх высоким частоколом стальных игл, которые нагло и больно кололи небо, удивительно чистое для этого города. Поток машин полным ходом двигались на юг – туда, где была сосредоточена основная масса офисов, банков и бизнес-центров. В это утро туда стремились почти все жители маленьких пригородов, которые приветствовали новый рабочий день. Но Эдвард, перестроившись в крайний ряд, свернул на объездную трассу, и седан все быстрее отдалял его от главной автострады. Дорога вела его дальше от города, к одному из небольших парков, где горожане любили отдыхать знойными летними днями, которые выпадали на долю Нью-Йорка не так уж часто. Поздней осенью багровые и желтые листья с деревьев застилали землю густым пестрым ковром, а небольшой пруд затягивался тонкой корочкой льда. Но сейчас, когда температура еще не опускалась слишком низко, на его поверхности все еще возникает небольшая рябь от ветра, а утки выводят своих маленьких утят на прогулки.

Справа от парка, скрытая сенью деревьев с густой листвой, стоит небольшая протестантская церковь с высокой башней и скромным цветочным магазинчиком неподалеку. Позади нее на недлинном поле с коротко стриженой зеленой травой ровными рядами были расположены светло-серые мраморные плиты.

Эдвард оставил машину напротив церкви и зашел в магазинчик. Крохотный колокольчик на двери негромко звякнул, седой, сухонький старик, сидящий за прилавком, вздрогнул во сне и поднял на раннего посетителя мутный от сна взгляд. Увидев Эдварда, старик несколько раз зевнул и встал.

- Здравствуйте, доктор Каллен.

- Здравствуйте, мистер Пруэтт.

- Букет полевых цветов?

- Да. И… - флорист задержал взгляд на прикушенной губе посетителя. – Добавьте незабудки, пожалуйста.

Старик молча кивнул и начал собирать букет.

Он никогда не задавал ему вопросов. Не спрашивал почему берет именно эти цветы. И не спрашивал для кого они. За каждым букетом была своя история, где роль отводилась каждому цветочку, каждому лепестку и бутону. В истории их всегда было двое. Старик не знал их начала, но знал конец. В конце один всегда покупает букет для другого, и не ждет, что ему подарят что-то взамен. Потому что другой больше никогда не вернется.

Он передал букет, красиво перевязанный синей лентой, покупатель с коротким кивком протянул ему купюру, и, взяв цветы, вышел из магазина. По тропинке из неровных камней Эдвард обогнул церковь и вышел в мраморное поле. Поле печали и скорби.

Десятый ряд. Направо до широкого клена с облетевшими листьями. Через четыре места от него.

Здесь была она.

Эдвард медленно, будто нерешительно подошел к холодной мраморной плите, почти полностью скрытой за пестрой клумбой из цветочных букетов. Розы, гиацинты, гвоздики, орхидеи, лилии, хризантемы… И ни одной незабудки. Ни одного василька или лютика. Или даже обожаемой ею ромашки.

В горле встал ком, который невозможно было убрать, невозможно было избавиться. Мужчина упал на колени и лихорадочно стал убирать завал из цветов. Безжизненных, пустых. Ничего не значащих. От людей, которые её даже не знали, которые думали что знали , прочитав её книги или увидев её интервью в старых газетах… Не знали, не знали, не знали… Никогда не видели, никогда не были рядом и не чувствовали ее дыхание, которое он чувствует на своей щеке до сих пор. Никогда не знали вкуса ее губ или запаха ее волос. Никогда не слышали ее смеха и никогда не видели ее глаз…

Цветы были переложены в сторону и только тогда он смог увидеть, что осталось от той, которую любил. Лишь мраморная табличка.

Изабелла Мари Свон

13.06.1981 – 21.10.2007

Трясущимися руками Эдвард поднял свой собственный букет и бережно поставил его в специальное углубление рядом. Один маленький лютик на кривой ножке положил свою печальную голову на табличку, но Эдвард не стал его убирать. Он зачарованно смотрел на резные буквы, не чувствуя дрожи. Его пальцы легли на холодный мрамор.

- Белла…

Руки, почти не замечая своего пути, прокрались до узкого углубления совсем рядом, прямо у самой таблички, где было две фотографии. Он вместе с Хоуп и она.

Она снова улыбалась ему. Он снова видел ее. Видел ее длинные густые волосы, разметавшиеся от бега. Видел ее в синем купальнике тогда, на пляже в Лос-Анджелесе, когда они были так счастливы и так влюблены. Видел ее глаза. Самые прекрасные глаза, которые были живыми. Они горели и переливались оттенками топленого шоколада, темного и манящего. Они горели азартом и счастьем. Они были радостны. Они были полны надежд, полны мечтаний.

- Я так скучаю по тебе, - прошептал он и поднес фотографию к губам.

Внутри что-то с глухим треском сломалось, разломилось на несколько частей, и глаза Эдварда, его потухшие глаза изумрудного цвета, заволокло дымкой, через которую было тяжело смотреть. Все вокруг стало размытым и нечетким, потеряло свою резкость, а потом голос осип от всех невыплаканных слез, от боли потерянной любви, боли нестерпимой утраты, которая душит его уже двадцать лет и с которой он так и не смог смириться.

Фотография, печально кружась, упала рядом с букетом, а Эдвард, прижав ноги к груди, сел на сырую землю. Ему было плевать на костюм, плевать на испорченные брюки. Он был рядом с ней. Ее не было здесь, и он не мог почувствовать тепло ее ладони в его руке. Но он был рядом, смотря куда-то вдаль, где видел ее облик, мерцающий и такой красивый.

А потом он заговорил, и слова сумбурным сбивчивым потоком перегоняли друг друга, торопясь вырваться на волю. Он говорил каждый раз, когда приходил сюда. Говорил обо всем и ни о чем. Он хотел, чтобы она знала, чтобы она видела. Он говорил все те слова, что не успел сказать двадцать лет назад, когда загоревшийся двигатель самолета внезапно оборвал ее жизнь.

- Каждую секунду, каждый миг я вспоминаю тебя. Я вспоминаю твой румянец, твои слезы, твою улыбку, твои обиды. Вспоминаю, как ты плакала над «Леди Гамильтон» и неуклюже танцевала рок’н’ролл со мной… - его сиплый голос надорвался, и не в силах промолвить еще хоть слово, он обхватил руками прижатые колени. Слепой взгляд упал обратно на плиту и маленькие голубенькие цветочки незабудок, которые напомнили ему о последнем дне. О дне ровно двадцать лет назад.

- Боже… Я так хочу быть с тобой. Хочу быть рядом. Хочу, чтобы ты стала моей женой, и чтобы у нас было много маленьких карапузов, бегающих по дому. Чтобы ты всегда улыбалась, а в твоих глазах я всегда видел любовь. Хочу, чтобы ты жила. Чтобы радовалась каждому дню. Пила кофе по утрам и пела в душе. Чтобы просила меня сыграть на фортепьяно твою любимую песню. Чтобы мы ходили на праздники в парк, где смотрели бы, как наши дети играют с другими ребятами. Чтобы ты дарила мне самые прекрасные минуты жизни, - он остановился и с силой сжал волосы, зарывшись в них рукой, а слезы одна за другой, закапали на колени, оставляя мокрые следы на щеках, покрывая мутными разводами темные брюки...

– Я хочу, чтобы ты жила, - прошептал он, не утирая слез. - Жила, жила, жила, жила!

Он так и не смог смириться с тем, что ее больше нет. Он каждое утро, вставая с постели, оглядывается на место рядом с собой – в глупой надежде, что увидит ее, мирно спящую, с чуть приоткрытыми губами и колыхающимися ресницами. Но с годами это скорее стало напоминать привычку. Одну из множества привычек, которые появились у него за эти годы, первые десять из которых были мучительнее остальных. Он был пуст. И только острая боль в груди, не оставлявшая его ни на секунду, напоминала, что он все еще живет.

Он думал, что со временем боль утихает. Что со временем его перестанут мучить кошмары, что он снова сможет увидеть рассветы и радоваться закатам. Что у него получится хотя бы на маленькую, ничтожную толику забыть о страдании, забыть о потере. Он думал, что у него получится, как получилось у Элис. У Джаспера или Розали и Эммета. Как получилось у Рене и Чарли. Каждый из них нашел утешение в другом, горе сблизило их, и они смогли найти в себе силы и пойти дальше. Но он не смог. Белла забрала с собой его сердце, его душу и его жизнь. Он был один, в тесной спальне его нового дома, куда он переехал, чтобы забыться. Он был один среди миллионов людей вокруг, один среди кучи детишек в приюте. Он больше не жил. Он существовал.

В одно короткое мгновение в огромном аэропорту он потерял все, что у него было. Он потерял ее.

Небо заволокло темно серыми низкими тучами, и солнце медленно зашло за них, перестав освещать небольшое кладбище в одном из районов Большого Нью-Йорка. Ранним утром четверга здесь никого не было, и мраморные надгробные плиты неясно выделялись среди коротко стриженой зеленой травы, необыкновенно сочной для позднего октября. Только у одной могилы, прижав ноги к груди, сидел человек. Его голова была опущена в колени, а плечи тяжело опускались при каждом вдохе. Он приходил сюда дважды в год вот уже на протяжении двадцати лет. Подолгу сидел около могилы и говорил. Почти беззвучно шептал слова, зная, что она все равно их услышит.

Эдвард медленно поднял голову и, вытянув затекшие ноги, снова сел на колени. Его взгляд бездумно блуждал по маленькому квадрату надгробия, а руки снова подняли фотографию. Каштановые локоны и карие глаза, которые смотрят с легкой грустью и любовью… Так же утром сегодня на него смотрела Хоуп.

Хоуп.

- Она спасла меня, Белла, - хрипло сказал Эдвард, гладя пальцами лицо, запечатленное на фотографии.

В тот день было холодно, и крупные хлопья снега, подгоняемые сердитым ветром, разлетались по городу. Люди, бежали по улицам, надеясь поскорее добраться до своих офисов, где было тепло. Эдвард вышел из метро и привычным маршрутом пошел по улицам, кутаясь в воротник. В приюте был слышен знакомый топот на верхних этажах, и по-прежнему приятно пахло корицей и имбирными пряниками. Он успел только зайти в кабинет и снять промокшее пальто, как внутрь без обычного стука ворвалась миссис Флетчер.

- Доктор Каллен, вы уже слышали? – запыхавшись, спросила она. Он отрицательно покачал головой, включая ноутбук и накидывая халат. Директор приюта всплеснула руками. – Ночью нам подкинули ребенка.

- Ребенка? – он поднял на нее глаза.

- Девочку. Среди ночи кто-то позвонил в дверь, и Марианна открыла. На пороге стояла коляска, а в ней спал ребенок. А рядом записочка лежала. Видимо тот, кто оставил коляску, позвонил в дверь и убежал.

- Что в записке?

- Пойдемте, сами почитаете. Девочка сейчас в медицинской комнате, доктор Шнелл ее осматривает.

Они поднялись на третий этаж, заполненный детьми постарше, которые стояли в коридоре, кидая заинтересованные взгляды на белую дверь с надписью «Мед. Кабинет», и младшими воспитанниками приюта, высунувшими любопытные личики из дверей своих комнат. Нянечки и медсестры, учителя и даже завхоз – все толпились здесь и каждому не терпелось узнать подробности истории – это был первый за десять с небольшим лет случай, когда ребенка оставляли на пороге детского приюта.

- Дети! Разошлись по комнатам! – скомандовала миссис Флетчер, тяжело поднявшись по лестнице, и младшенькие тут же в страхе захлопали дверями, а подростки нехотя стали спускаться на этаж ниже, полностью отведенный для старших воспитанников. – Это что за столпотворение? Детей не видали что ли? Почему никто не работает? Завтрак уже подан!

Толпа рассосалась, и директор, вместе с Эдвардом зашли в небольшой светлый кабинет с керамическим полом и плиткой на стенах. Соседняя дверь, которая вела в больничное отделение на несколько кроватей, была закрыта, а за письменным столом сидел мужчина лет пятидесяти с пышными усами и очками в круглой оправе. Увидев вошедших, он положил шариковую ручку на больший учетный журнал и поднялся со стула.

- Доктор Каллен.

- Доктор Шнелл.

Они пожали друг другу руки, и педиатр посмотрел на маленькую женщину, которая с беспокойством бросала взгляд на закрытую дверь в «больницу».

- Она уснула, миссис Флетчер.

- Что у нее со здоровьем?

- Насколько я могу судить, в физическом плане девочка в порядке. У нее слабые ручки и она еле-еле открывала глаза, но это от недоедания. А в остальном, все хорошо. Температура в норме и общее состояние вроде бы тоже ничего. Точнее, конечно, скажут в больнице.

- Она разговаривает? – спросил Эдвард, заложив руки в карманы халата.

Доктор Шнелл отрицательно покачал головой.

- Судя по рассказам Марианны и Джейн, которые нашли ее, она сразу же проснулась, как только они занесли ее в здание и тут же начала плакать. Они насилу ее успокоили, но она больше так и не смогла заснуть. Только сидела здесь, в больничном отсеке, на кровати и, забившись в угол, смотрела на всех испуганными глазами. Ни словечка не сказала.

- Сколько ей?

- Год и пять, - ответила миссис Флетчер, посмотрев на педиатра. – Доктор Шнелл, записка у вас осталась? Дайте ее доктору Каллену.

Она зарылся на столе и из-под серой папки достал свернутый второе листок желтой бумаги, вырванный из тетради.

- Вот, - доктор Шнелл протянул его коллеге и тот развернул его. Черные буквы плясали неровными строчками, и кое-где расплывались размытыми пятнами. Тот, кто это писал, слишком торопился и в то же самое время ронял горячие слезы на свое письмо. Мать.

«Это девочка. Родилась 14.08.2016 года. Сейчас ей один годик и пять месяцев. Я оставляю ее, потому что мне больше некуда деваться. Десять месяцев назад ее отец вышвырнул нас из дома на улицу. Я осталась одна, с маленьким ребенком на руках, без денег, без каких-либо средств к существованию. Все это время я как-то перебивалась у друзей или на социальных квартирах, где было настолько грязно, что я спала на стуле, боясь даже прикоснуться к кровати. У меня нет будущего, но я хочу чтобы оно было у нее. Не судите меня слишком строго. Я просто думаю, что так будет лучше…для всех. И особенно для нее. Позаботьтесь о ней, прошу вас.

Я оставляю все документы на нее. Если ее удочерят, не позволяйте ее новым родителям дать ей другое имя, это моя просьба. Ее зовут Хоуп. Я потеряла свою надежду. Пусть она появится у людей достойнее меня.

- Это все так печально, - вздохнула миссис Флетчер, когда пытливые глаза престали прыгать по строчкам, и Эдвард положил письмо обратно на стол.

- Что мы будет делать? – протирая очки, поинтересовался доктор Шнелл. – Насколько я помню, у нас нет свободных мест в комнатах для самых маленьких. Она может, конечно, оставаться здесь пока не окрепнет, но что потом?

Протяжный детский крик глухо раздался за дверью, заставив двух врачей и директора приюта подскочить на месте.

- Мама! – тонкий девичий голосок отчаянно звал самого дорогого и близкого человека, который больше никогда не придет за ней.

Переглянувшись, взрослые вошли в больничный отсек, где в два ряда стояло десять кроватей, девять из которых пустовали, сверкая накрахмаленными простынями. Но последняя, десятая постель была смята, и маленькие ручки сжимали уголок одеяла в белой наволочке. Девочка, совсем еще малышка, сидела, вжав голову с короткими светлыми волосами в плечи. Ее огромные серо-голубые глаза были полны ужаса и непонимания, и слезы уже были готовы выкатится на несвойственные ребенку впалые щеки. Увидев незнакомых людей, она, казалось, еще больше скукожилась, вжавшись маленьким тельцем в подушку.

Эдвард и миссис Флетчер подошли ближе, а доктор Шнелл, взяв в руки кувшин с теплым молоком, налил девочке полстакана.

- Хочешь пить, милая? – ласково спросил педиатр, но девочка будто не слышала его. Хоуп переводила испуганный взгляд с одного лица на другое, тщетно стараясь найти свою мать. Она заморгала, часто-часто, так что длинные белесые реснички касались щек, а потом снова подняла полные надежды, непонимания и отдаленной боли глаза, которые встретились с потухшими, увянувшими глазами цвета изумруда, которые, казалось, больше никогда не загорятся. Он увидел этот взгляд, и он поразил его настолько, что мужчина неосознанно отошел на полшага назад, но не разорвал контакт.

Он знал, что больше никогда не увидит карих глаз, не утонет в их прекрасных очертаниях, что они живы лишь только в его воображении, в его памяти. Но он никогда не думал, что маленький ребенок, попавший в приют, однажды посмотрит на него так же как Белла. Эдвард, как зачарованный смотрел на девочку, и она удивительно осознанно смотрела на него в ответ, а потом, через короткое мгновение, сморгнула, и начала нервно тереть глаза.

- Она совсем на тебя не похожа, - говорил он десятилетие спустя, сидя на холодной сырой земле. – У нее длинные светлые волосы и такие же светлые глаза. Но она иногда так смотрит на меня…как ты. Будто видит что-то, чего никогда не замечают другие, будто она смотрит не на меня, а внутрь, а я послушно распахиваю перед ней свою душу… Как перед тобой, - его пальцы отвлеченно теребили траву, а взгляд был направлен куда-то в сторону. – Элис тогда сказала, что впервые за десять лет моё лицо прояснилось. Сказала, что кто-то будто бы вселил в меня крохотную частичку меня самого, которого я оставил с тобой. А я…я просто не мог больше представить своей жизни без Хоуп. Я ходил к ней каждый день, я ухаживал за ней, я разговаривал и читал ей вслух. Я так полюбил ее. Я думал, что мне не позволят ее удочерить. Что это неправильно, когда одинокий мужчина берет на воспитание маленькую девочку. Только несколько месяцев спустя, после того, как Хоуп официально стала моей дочкой, я узнал, почему все прошло так легко и просто. За меня поручилась миссис Флетчер. И я все еще не знаю, как ее благодарить.

Мы переехали ко мне, и в тот день дома собрались Элис, Джас и Роуз с Эмметом. Хоуп сначала ужасно испугалась, когда увидела такую толпу, но потом быстро освоилась и уснула, сидя на коленях у Роуз, которая расчесывала ее короткие волосы, - Эдвард усмехнулся вспоминая. – Я уложил ее спать, а когда снова вернулся в гостиную, они вчетвером смотрели на меня, и на их лицах была написана нежность.

- Хоуп, она… - начала было Элис, но ее губы безвольно задрожали, и она схватилась за руку Джаспера.

- Она не твоя дочь, друг, - Эммет сухо продолжил за нее.

- Она ваша. Твоя и Беллы, - сказала Розали и бросилась обнимать меня.

Хоуп вернула мне жизнь. Она вернула жизнь каждому из нас. Она вернула жизнь Рене и Чарли, которые считали ее своей внучкой, и ездили в Нью-Йорк так часто, что маленькая Хоуп плакала, если бабушка не укачивала ее на ночь. Она стала нашим солнышком, которое согрело, и, как нам казалось, соединяло с тобой…

Мужчина закрыл глаза. Руки легли на землю рядом с плитой, так что пальцы касались ее ледяного мрамора.

- Я поклялся себе, что никогда не буду обманывать ее. И она все знает. Она любит тебя, Белла. И она скучает, - он судорожно сглотнул и закусил губу, так что она побелела. А потом он не выдержал и, сев прямо на землю, опустил локти в траву и положил голову на сложенные ладони. Его лицо было так низко, что высокие травинки касались его губ, легко их щекоча, но он не замечал их. Его сердце почему-то неистово заколотилось, глухо ударяясь о грудную клетку, а воздуха стало не хватать….

- Мы любим тебя, - на выдохе произнес он, наклоняясь еще ближе к плите. – Мы любим, и мы скучаем.

Его губы были так низко, что тяжелое сбивчивое дыхание согревало холодный мрамор, оставляя на вырезанных буквах микроскопические капельки пара.

- Я люблю тебя, Белла, - прошептал он и дрожащими губами дотронулся до красиво вычерченного имени той, которую любил, которую вспоминал, которую боготворил, которую желал… До имени той, что изменила всю его жизнь.

Несколько секунд, и он резко отдернулся от плиты и снова сел на колени, поджав под себя ноги. Он потянулся за портфелем, откинутым в сторону, достал оттуда одну маленькую фотографию, где на фоне огромного Нью-Йорка были изображены он и Хоуп. Соединив их с фотографией Беллы, он опустил их обратно в выемку рядом с плитой, а фотографию, что год лежала там, положил в карман пиджака. Эдвард аккуратным полукругом разложил букеты, которые еще вчера, ночью принесли люди. И будут приносить еще сегодня, он был уверен в этом. Это были те люди, кто помнил ее и любил ее книги. Его глаза снова проскользнули по надписи на надгробной плите, и губы дрогнули, сложившись в кривую улыбку.

И он ушел, все время оглядываясь через плечо, и не замечая людей с венками, которые стояли у других надгробий. И только уже проходя мимо церкви, он заметил фигурку девушки, которая положила цветок на могилу в десятом ряду, через четыре места от облетевшего клёна...

~КОНЕЦ~