Белла

Во всем мире не существует вещи хуже, чем ожидание. Всем это известно. Я сижу в этой комнате, в четырех стенах, наконец, оставшись наедине с самой собой. Я прекрасно знала, что моя дерзость аукнется мне, но не понимала, зачем это делала. Глубоко внутри я ощущала силу, когда могла вот так просто сказать человеку все, что я о нем думаю. На самом деле, не нужно много сил, чтобы высказать всю гадость в лицо, учитывая, что ты целый день носишь в себе негатив. Когда говоришь правду, любую, всегда чувствуешь себя таким чистеньким, таким хорошим, таким другим. Какая же все это фальшь! Иногда правда бывает настолько горькой, настолько неприятной, что хочется выплюнуть ее привкус, который остался на языке. Это как воровство в законе: ты вроде как ничего не делаешь, чтобы человеку было плохо, и со стороны даже кажется, что ты пытаешься во всем навести порядок, но на деле ты выливаешь всю ту же грязь. Лично меня всегда бесили люди, которые громче всех орут о лицемерии наших дней, словно бы все молчат о самом главном, все пропитаны ложью и скрывают друг от друга буквально все. Выкусите, вы продолжаете быть ворами в законе. Если каждый начнет говорить вам правду, то вашей психике придет крышка, и вы первыми взвоете от того, насколько мир жесток. А он жесток. Поэтому я себя чувствовала просто ужасно, высказывая Эдварду свои мысли на счет Эммета и всей этой ситуации. На сто процентов я должна была придержать язык, но какой-то огромный кусок моей сущности просто вырывался наружу, чтобы взять опасную ситуацию под свой контроль. Жаль, что этот кусок вырвался именно таким образом.
Вместо того, чтобы продолжать отвлекаться разными секретами и загадками, связанными с этим местом. Я закрыла глаза и погрузилась в свои мысли. Всякому человеку стоит хоть раз встретиться с самим собой, а не убегать. А в бегах я находилась слишком долго. Воспоминания распахнули свои костлявые руки навстречу мне.
Когда началась война, я еще находилась в школе. Помню, что была зима, и когда раздался звук школьного радио, ветер раскрыл нараспашку большое окно. Снег, воздух и предчувствие ворвались в класс также быстро, как и закончилась мирная жизнь. Война была объявлена в полдень. Помню, как мы в полной растерянности сидели в классе, не понимая, что все это значит. Я сжимала карандаш и смотрела на широкую спину Эммета МакКартни. Неизвестно было, что же это все значило для нас. Но теперь все по-другому.
Смерть везде пахла по-разному. Я помню, когда мы воевали в Финляндии, спустя год после того, как началась война, было очень холодно. Трупы проваливались под снег, перед этим окрасившийся в красный и тихо замерзали, когда начиналась весна, и все таяло, ветер разносил запах гнили, приторный и удушливый. Я помню, как порой мы наталкивались на зеленых, раздувшихся трупов, как начинали слезиться глаза, и как мне было страшно увидеть среди этих трупов знакомых. Иногда мы набредали на вражеские "захоронения" на чужой земле, они пахли также, потому что все мы равны перед смертью. А летом, в солнечной Италии, трупы разлагались так быстро, что через месяц от них могли остаться одни только кости. Солнце было беспощадно, оно выжигало, сушило и не оставляло ничего. Я не знаю, какой была смерть на моей родине, не была там уже два года, но мне всегда она представлялась склизкой, липкой. Куда бы я ни шла, где бы ни воевала, везде встречала одну только смерть. В городах, куда мы иногда выбирались, чтобы пополнить свои запасы, если с родины не могли перекинуть по той или иной причине, я часто встречала, лежащих на детских площадках, проспектах городов, аллеях, темных закоулках, трупы детей, их мам, просто прохожих. Мирных горожан, которые не были виноваты в том, что началась война. Некоторые лежали с открытыми глазами и пусто смотрели вдаль. Это не была их душа, а только оболочка, истерзанная страданиями и бессилием.

Около полугода назад.

На улицах Парижа было мало народу, но они были. Прохожие со страхом и ужасом оглядывали нашу военную форму и оружие, висящее за спиной. Большинству из них было плевать, зачем мы пришли, они просто не хотели видеть нас на улицах Парижа. Какая в Париже была красота! Хоть и не везде, но на некоторых улицах кто-то протягивал длинные гирлянды, которые придавали сумеркам особую какую-то атмосферность. Том шел почти рядом со мной, немного подаваясь вперед. Несмотря на то, что Париж был оккупирован американскими войсками и уже сдавался, как и вся Франция, все же было не совсем безопасно разделяться, но, несмотря на опаски, другая часть группы пошла в какую-то пивнушку, а мы с Томом просто гуляли. Наверно, для горожан мы выглядели дико. Завоеватели, гордая нация. Мы себя так не ощущали. Лично я опустила голову, а не гордилась. Мне было стыдно принимать во всем этом участие, зная, насколько Америка вела нечестную игру по отношению к странам.
Когда мы подходили к Монмартру и базилике Сакре-Кер, Том взял меня за руку и улыбнулся, ободряя, но улыбка была скорее вымученная, чем счастливая. Мы пробирались все ближе к легендарному Монмартру, как в лицо резко пахнул запах застарелой гнили. Из глаз мгновенно пошли слезы от стойкого такого аромата трупов. Я почти задохнулась и натянула платок, висевший на моей шее специально для этих целей, на нос и рот. Мы продвигались дальше. Как странно, что некоторые улицы были чистые, убранные, а на некоторых лежали тела, и никто их не убирал. У прохожих, которые шли нам навстречу, тоже были платки на лице, а маленьким детям мамы закрывали глаза, с опаской, презрением и гневом, таращась на нас. Я знала, что от голода, многие люди просто падали посреди дороги, и на них уже никто не обращал внимание.
Мы с Томом остановились возле небольшого старого дома, на котором уже облупливалась розовая краска вместе со штукатуркой. Он взял меня за лицо и спросил:
- Ты уверена, что ты этого хочешь? Здесь?
Я смотрела на него большими глазами и резко кивнула.
- Да.
Он отпустил меня и взял ключ из своего правого кармана. Том отворил дверь и, подталкивая меня за талию, впустил внутрь.
Пока мы поднимались на третий этаж, я смотрела на его красивое лицо. Хотя, наверное, какие-нибудь школьницы запротестовали бы, но мне плевать, для меня он был красив.
Когда мы вошли в квартиру, Том помог мне снять куртку, и я осталась в водолазке и камуфляжных штанах. В комнате было очень холодно, из неутепленных, старых окон сквозил ветер. Вся квартира была пустой, столы, стулья, шкафы, все было пусто, только кровать была заправлена черным шелковым постельным бельем.
-Извини, это, наверно, неподходящее место, - сказал Том мне в ухо, стоя у меня за спиной, - но самое приличное. Если ты откажешься - я пойму.
Я обернулась и положила ладони ему на щеки.
- Я не откажусь, все хорошо, ты не должен переживать, обстановка - это пустяк, главное, что здесь только мы. Ты и я. И никто нам не помешает.
Его лицо скривилось.
- Дело не совсем в обстановке, эта квартира... понимаешь?
Я положила указательный палец ему на губы.
- Молчи, это все неважно, совершенно неважно. Мне неинтересно, кто был тут до нас, самое главное, что теперь тут только мы.
Он поцеловал меня в губы, коротким, но нежным поцелуем, а затем оторвался. Он подошел к батарее и начал крутить вентиль, а я пошла на кухню, чтобы оглядеться. Там стояла небольшая кофеварка и четыре жестяных кружки. Я глубоко вздохнула, мне не хотелось думать о том, какое количество солдат тут побывало, и что они тут делали. Я схватила кружки и пепельницу и принесла в большую комнату. Том сидел на пыльном диване и сжимал виски. Когда я вошла с кружками, он тоскливо посмотрел на меня.
- Кажется, во всем городе не работает отопление.
Я кивнула.
- Ничего страшного.
- Ты заболеешь.
Я села возле него и покачала головой. Том достал красное вино из своего рюкзака и поставил на стол.
- Мне все равно заболею я или нет.
- Зато мне нет.
Он разлил красную жидкость по кружкам, и, чокнувшись с моей, отпил нервозно несколько глотков. Я заметила, что куртку он не снял, и прижалась к нему, создавая тепло между нашими телами. Том погладил меня по голове так, словно я была его любимой собакой, как-то между делом. Он зажег сигарету и протянул мне. Я закурила.
- Как думаешь, - спросила я, - сколько продлится война?
Я почувствовала, как он пожал плечами.
- Думаю, она закончится точно не в ближайшем будущем. Когда Америка прекратит эту тиранию и успокоится...
- Так странно, - прервала его я, - что мы не оправдываем свою страну. Мы, наверно, не патриоты.
- Почему же? Лично я - патриот, я люблю свою страну, но не люблю власти. Это как верить в бога, но ненавидеть церковь.
- Да, ты прав, наверно. Но за что мы тогда все боремся?
- За мир? - сказал он неуверенно, - Хотя, согласен, это странно звучит. Я стал убийцей во имя мира. Самому тошно.
Я посмотрела ему в глаза, оторвавшись от плеча. Они были полны грусти и замешательства, а еще в них я прочитала смятение.
- Я люблю тебя, Том.
Его зрачки блеснули.
- И я тебя, Белла.
- Почему? - спросила я его. Сама знала, что вопрос был тупой, но мне правда было интересно.
- Любят не по причине, а вопреки, знаешь? Я люблю тебя вопреки всему и, боже, как сильно люблю.
Я затушила сигарету и обняла его. Ненавидела плакать, но глаза немного увлажнились, хоть и не освобождали влагу. Я редко плакала, но Том мог сделать так, чтобы я рыдала как девчонка. Наверно, это что-то значило. Я любила его по-другому, не той беспричинной любовью, не просто зависела от него. Я могла прожить без Тома, без его взгляда, без его улыбки, но не понимала зачем. Вот такая любовь. Он не вызывал во мне бешеного сердцебиения при одном только взгляде, внутри не сгорал пожар, но по какой-то причине, я думала о нем днем и ночью, хотела разговаривать с ним, любила находиться в его обществе, доверяла ему так, как не доверяла себе. Я называла это любовью и находила ответ в своем сердце, когда он говорил, что тоже любит меня. Теперь, когда мы не скрывались, не бегали от сослуживцев, а говорили вслух, я испытывала больший трепет. Теперь слово "мы" казалось мне чем-то особенным, чем-то объединяющим.
"Мы".
Он снял с себя куртку, тоже оставаясь в одной черной, термоустойчивой водолазке. Я поцеловала его глубоко, и его плечи сначала напряглись, но потом немного расслабились, его руки приобняли меня, и ладони приземлились на местечко между линией камуфляжных штанов и водолазкой, прямо на оголенную кожу. Мурашки побежали по всему телу, и он медленно начал вести черный материал вверх. Я прогнула спину, сильнее прижимаясь к нему, цепляясь руками за его короткие темные волосы. Он приподнял меня за бедра и посадил к себе на колени, продолжив стягивать с меня водолазку. Теперь мои ноги находились по обе стороны от него. Том стянул с меня кофту, и я оставалась в одном лифчике. Его губы пропутешествовали на шею, затем к ключице, мелкая дрожь пробивала все мое тело, и я чувствовала, как его руки тоже немного дрожали на моей коже, хотя и понятия не имела, почему. Он отодвинул лямку, оставляя несколько мокрых поцелуев на плече. От него пахло каким-то мужским запахом, я не знаю, как это описать. Как будто это был терпкий запах, даже горький. Он всегда ассоциировался у меня с имбирем или чем-то подобным. Том снял с себя кофту и прижал меня к своей голой коже, снимая лямки и расстегивая застежку лифчика. Он начал учащенно дышать мне в шею, и дыхание это было горячее. Я вдруг ощутила странное чувство: с одной стороны мое тело обжигало, а с другой покрывалось мурашками от холода, и все это приводило меня в неописуемый восторг, даже трепет. Он провел большими ладонями по моим бокам грубым движением. Я знала, что он не сможет быть слишком ласковым со мной, я это знала только потому, что мы были на войне, и он никогда не мог расслабиться. Том прикусил мою нижнюю губу и снова проник языком мне в рот на выдохе. Он встал, удерживая мои ноги вокруг своего пояса, пронес меня через комнату и начал медленно опускать мою спину на холодное, шелковое, постельное белье. Я вздрогнула от неожиданности.
- Никогда не понимал, чем им всем так полюбилось шелковое белье. - сказал Томас.
- Называй все своими именами, Том, шлюхам. И да, это не шелк, а синтетика. Намек на роскошь, вот и все.
- Роскошь... - протянул он как-то расстроено.
Когда он уложил меня окончательно и снял с себя и меня все оставшиеся вещи, я вдруг стала окончательно нерешительной и смущалась. Том убирал мои руки, чтобы я не закрывалась, и приговаривал что-то успокаивающее, водя ладонями по моим бедрам. Происходящее потом я чувствовала и помнила очень отчетливо: и первую боль, и удовольствие, и взрыв. Я выгибала спину, терзалась под его руками, постанывала от каждого толчка. Он приподнимал мое тело и снова входил в меня. Сначала это было неприятно, больно, но с каждым движением становилось все лучше. И он выдыхал в губы мое имя, и мои руки сжимали простынь в конвульсиях, и тело отвечало его шепоту. Это походило на какую-то изощренную муку, мне было так хорошо, что вызывало боль в груди. Том старался все делать правильно, хотя, скорее всего, уже и забыл, как правильно, потому что, смотрите правде в глаза: он с двадцати лет держал оружие в руках и нещадно расстреливал врагов, попал в первый круг всеобщей мобилизации. Он привык этими руками воевать, а не обнимать женское тело. Когда он обессиленно упал рядом, лениво выводя круги на моей оголенной спине, я положила голову на его плечо.
- Я люблю тебя. - проговорил Том.
Несколько мгновений мы лежали глубоко дыша. Он посмотрел на свои наручные часы и сморщился.
- Кажется, нам пора.
Влажными глазами я посмотрела на него.
- Не хочу уходить отсюда. Хочу всегда находиться в этой комнате.
Он вздохнул.
- Нельзя.
Я обмоталась в одеяло и ушла с постели, чтобы подойти к окну. В Париже зимой редко бывал снег, это я знала еще из уроков географии, но теперь могла убедиться в этом собственными глазами. Дождь лил, заливая улицы и тела забытых людей. На плече я почувствовала поцелуй.
- Не надо ни о чем сожалеть. - сказал Том, - Я не могу ненавидеть войну, ведь на ней я встретил тебя.
- Это эгоистично.
- Я знаю. И я ни о чем не жалею. И ты не жалей, - он вздохнул мне в плечо, обнимая меня, - пожалуйста.
Я взглянула последний раз на вид из окна, стараясь все запомнить, каждую деталь, каждую неровность на асфальте.
- Надо собираться. - сказала я.
Он кивнул, и последний раз поцеловал меня в губы.
Я одевалась, собирая вещи по всей комнате, и мы не смотрели друг на друга. Не знаю почему, может, что-то было не так, или реальная жизнь обрушилась на нас ушатом холодной воды. Мы были в этой комнате всего часа два, а казалось, что целую вечность.
Том оставил ключи в электросчетчике. Мы больше не держались за руки, странно, почему мы так отстранились? На втором этаже в одной из квартир была открыта дверь. Из нее вышел мужчина и оглядел меня, во взгляде его читалось призрение, и он что-то сказал на французском. Том ему ответил, практически выходя из себя, очень гневным тоном. Я посмотрела на него.
- Что он сказал, Том?
- Ничего. - отрезал он.
- Что? - спросила я еще раз.
- Это не то, просто забудь, - отрезал он и схватил меня за руку.
Я попыталась остановиться, когда из квартиры вынесли носилки. Мимо нас пронесли медленно тело маленького мальчика лет шести. У него на прохудившейся футболке были прикреплены яркие разноцветные значки, и глаза его были открыты. Я не могла отвести взгляд. Глаза его были пусты, потому что дома никого не было, это просто оболочка.
Том сказал санитарам что-то на французском, те остановились. Он подошел к мальчику и закрыл глаза.
Я стояла потрясенная некоторое время. Том подошел ко мне.
- С тобой все в порядке?
Я убрала его руки со своих плеч и выбежала на улицу, прямо под проливной дождь. Меня трясло, мысли хаотично метались в голове, холод пронзал тело.
- Белла! - перекрикивал дождь Томас.
- Том, как же это все было неправильно! Там, внизу, умирал мальчик, пока мы...
Я не выдержала, Том обнял меня за плечи, а я разрыдалась, еле держась на ногах. Наверно, это было слишком, рыдать, но я ничего не могла сделать. Первые впечатления мешались с ужасом увиденного. Я была практически в отчаянии. Том убрал прилипшие волосы с моего лба.
- Не смотри в бездну, - сказал он и потянул меня за собой обратно, вверх по Монмартру.

Сейчас.

Я металась на своей коляске из стороны в сторону, когда на самом деле хотела бегать. Мысли разлетались и не могли собраться. Я сильно прикусила свой кулак, чтобы остановить слезы. Другие воспоминания тоже готовы были вырваться на свободу. Я пощупала два жетона, висевших у меня на шее. Воспоминания о бойне под Парижем через три дня после того, как мы с Томом впервые занимались любовью, холодные его руки, держащие мое запястье, красная земля под его туловищем, кровь изо рта и предсмертный его хрип, а потом взрывы, взрывы, взрывы. Что тут сказать, я - дочь войны, и моя жизнь теперь находится вовсе не в моих руках. Я помню, как мы готовились к этому последнему бою, как солдаты тихо прощались, так, чтобы другие не слышали, как писали письма на родину, как бежали, как мчались на пулю, как одна летела в меня... Томас, действительно, умер, чтобы спасти мою жизнь. И ради чего все это? Все эти жертвы? Река крови течет по всей Европе, по всему миру! И выходит из берегов. Жизнь и смерть по просьбе государства. Мы все теряем только потому, что главы правительств не могут друг с другом договориться. Мир, погруженный в отчаяние. Я резко встала, в ноге стрельнула боль, но не достаточно сильная, чтобы заглушить внутреннюю.
Дверь резко отворилась, выводя меня из транса, и я заметила, что на улице уже начало темнеть.
- Белла? Разве тебе можно вставать? - раздался голос Джаспера, он выглядел удивленно.
- Встала, значит можно. - рявкнула я, - Не хочу сидеть больше в этой инвалидной коляске, потому что я здорова.
Джаспер запер за собой дверь и посмотрел на меня внимательно.
- Что ты смотришь? - спросила я его, ожидая, что тот начнет меня запугивать.
- Не страшно? - спросил он.
- Смотря, о чем ты говоришь.
- Понятно. - пробормотал он. - Слушай, у тебя на выбор два варианта: либо ты соглашаешься на мои условия, либо будем разговаривать по-плохому.
- По-плохому это как?
Он облокотился на стол, а я присела обратно в коляску.
- Я не буду отвечать на этот вопрос, когда и если придет время, сама узнаешь. Не знаю, чем ты так выбесила Эдварда, но я не совсем хочу тебя заставлять делать что либо по-плохому, а я это хорошо умею, поверь мне.
Я кивнула.
- Слушаю твои условия.
Он нахмурился.
- Ты кажешься более сговорчивой, чем я думал.
- Кажется, только Эдвард бесится от меня.
- Что ты ему сказала?
- А я должна рассказывать это? Если он так взбесился, то пусть сам об этом тебе скажет, по тому как, я думаю, ему бы не понравилось, если бы я тебе рассказала обо всем.
Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня твердым, открытым взглядом.
- Кажется, оставить тебя одну тут, было худшей или лучшей идеей.
- Это вообще не было идеей, если уж на то пошло. - сказала я спокойно, - Так что, каковы твои требования?
- Если я попрошу временно сидеть тихо и не высовываться со своими разными догадками и для виду быть сиделкой Эммета, ты согласишься?
Я удивленно уставилась на него.
- Временно?
Он кивнул.
- Что все это значит, Джаспер?
Парень застонал и взъерошил свои волосы.
- Ты не умеешь прятаться, Белла. Ты начинаешь что-то заподазривать, затем говоришь об этом прямо в лоб. Сейчас это играет не нам на руку.
- Что значит "нам"?
- Белла, я не могу ничего тебе рассказывать, но единственное, что я тебе скажу: ты должна быть аккуратна с Эдвардом, иначе в следующий раз тебе точно не поздоровится, понимаешь, о чем я?
- А Эдвард знает, что ты что-то мутишь у него за спиной?
- Я ничего не мучу у него за спиной, - сказал он резко, - это ты баламутишь воду, не задумавшись ни о чем. А по поводу того, что ты не веришь Розали, лучше было никому не говорить, ты всех испугаешь, а самое главное - ее.
- Вы что, ищете крысу?
- Ага, верно подметила. Кто-то сливает информацию о нас уже довольно долгое время, с тех пор, как мы прибыли из Лондона и осели здесь.
- Это...
- Полгода. Да, как раз тогда и появилась Розали.
- Тогда тут все очевидно!
- Глупая Белла, глупая. Если это она, то должны быть и сообщники, сечешь? А если это окажется и не она?
Я хотела показать сотовый, но что-то меня останавливало, что-то во всем этом было не то.
- Окей, я залягу пока. Только странно, что ты приходишь вот так ко мне, не запугиваешь, не пытаешь, не заламываешь руки, а договариваешься.
- Я могу пытать тебя, если хочешь, но не вижу смысла. В любом случае, я вообще не хотел тебе ничего говорить на эту тему, это Эдвард попросил меня кое-что рассказать тебе.
- Зачем ему это? - спросила я удивленно.
Джаспер пожал плечами.
- Ты его бесишь, но по какой-то тупой причине он тебе доверяет. Мне искренне будет жаль, если он ошибается. И если ты хочешь больше знать, чтобы успокоиться, то мы не думаем, что это Розали, потому что мы не посвящаем ее даже и в десятую часть дел, а информацию сливают по таким пунктам, что... не думаю, что это она. У Эдварда обычно чуйка на предателей. Он уверен, что это не она.
- Вы ее недооцениваете. - покачала я головой, - В любом случае, я поняла тебя, Джаспер. Я сделаю милость и не буду больше ничего узнавать, если ты пообещаешь мне все рассказать.
- Позже, когда я сам буду уверен в тебе.
Я всплеснула руками.
- Да, это просто гениально, рассказывать человеку, в котором не уверен, о том, что вы думаете о крысе в вашем корабле. Супер.
Он близко подошел ко мне и спокойным, даже устрашающим взглядом посмотрел мне прямо в глаза.
- Запомни, я никому не доверяю, но меня попросил Эдвард, понимаешь, о чем я? Эдвард тебе доверяет, а не я, усекла?
Я нервно сглотнула и кивнула.
- Словом, Белла, ты исполняешь мои просьбы, и я оставляю тебя в покое. Ты не исполняешь мои просьбы - увидишь последствия. Я думаю, раз ты была командиром своей группы ты знаешь, как легко выбить из человека дурь, особенно из предателя.
Я снова кивнула, не отводя взгляда от "не такого уж и веселого" Джаспера Уитлока.
- Окей. - я задумалась, не решаясь спросить, но все же спросила, - а почему меня не пускают к Джейкобу? Что с ним?
- У него заражение крови из-за того, что какая-то зараза попала ему в рану на руке. Он ловит бредовые мысли, и у него горячка. Мы не пытаем его, Белла, если ты про это. И мы не его от тебя оберегаем, а тебя от него. Увидишься с ним, когда он начнет поправляться и если начнет.
- Хорошо. Спасибо за информацию.
Джаспер подошел к двери и взялся за ручку.
- Не подведи меня, Белла. И ты можешь уже отправляться в госпиталь, он в другом крыле.
- Джейкоб тоже в госпитале?
Джаспер обернулся и посмотрел на меня.
- Нет, Джейкоб не в госпитале.
Он больше ничего не добавил и вышел. С минуту я смотрела ему в след. Мне больше не хотелось задаваться вопросами. Я не могла сосредоточиться на просьбах, секретах, крысах. Я могла просто делать тупую работу и не мешать никому. Я пощупала телефон в кармане вместе с листочком. От чего-то я все-таки не откажусь. Я дотянусь до того, что есть у меня, хотя бы это я узнаю, хотя бы в этом я разберусь. И никто меня не сможет остановить, даже Джаспер. Меня не остановила пуля, меня не остановила война, меня не сможет остановить ничто, кроме самой смерти, и она не властна надо мной.
Когда я приехала на своей каталке в госпиталь, Эммет лежал мирно на животе, весь обмотанный бинтами, даже голова его вся была замотана. Он стал еще больше, чем был в школе. Доктор Карлайл кивнул и дал рекомендации по поводу того, как за ним ухаживать, показал шприцы и лекарства, указал, время процедур, удостоверившись, умею ли я делать уколы. Конечно, я умела, кто в наше время не умеет их делать? Доктор ушел спать, а я присела возле белоснежной кушетки Эммета. Он простонал и через силу поднял глаза.
- Я все-таки умер и попал в рай, да?
- Почему?
- Неужели я вижу своего репетитора по математике? - хриплым голосом произнес он.
Я улыбнулась. Эммет всегда был хороший и веселый, и очень счастливый. Кажется, сейчас часть его оптимизма куда-то испарилась, я давно его не видела.
- Я тоже рада тебя видеть, МакКартни. Мне очень жаль, что с тобой все это произошло.
- Мне тоже жаль, Белла, что с тобой все это произошло.
Я улыбнулась.
- Как бы то ни было, я ни о чем не жалею, и ты не жалей.
- Ты кого-то процитировала или придумала на ходу?
Я улыбнулась.
- Мой друг так говорил.
- Хорошие слова. Не уходи только никуда, ладно, Белла?
- Я не уду.
Он потянулся и слабо сжал мою руку.