Глава 43. Министерство магии. 22 марта.

Они не разговаривали два дня.
Она спала в комнате Лили, а он проводил ночи на диване. Оба избегали спальни, потому что никому из них не хотелось быть тем, кто выгнал второго. Все равно это не имело значения, понял он, когда неуютно вертелся под тонким одеялом, потому что все равно никто из них на самом деле не спал.
Джеймс не вернулся. Он не звонил и не заглядывал. Он держался в отдалении, и Гарри не думал, что может его за это винить. В конце концов последствия того вечера среды будет чувствоваться еще долго, и Джеймсу тогда действительно досталось. Гарри стало нехорошо, правда, когда он попытался поставить себя на место сына, потому что он не мог представить, чтобы родители могли вот так спорить и говорить такие вещи. Конечно, он много не мог представить, когда дело касалось родителей, и он снова понял, что то, что он вырос без примера перед глазами по-настоящему все для него расхерачило.
Иногда, когда он думал об этом, он решал, что у него никогда не было ни одного чертова шанса. Ему с самого начала было суждено стать дерьмовым отцом. Ему следовало это принять, в конце концов эта так называемая «судьба» контролировала его всю жизнь. Он не знал, с чего он вдруг решил, что в отцовстве и браке будет по-другому. Ему было предназначено стать «Дерьмовым Отцом» и «Дерьмовым Мужем», как суждено было стать «Мальчиком, который выжил» и «Избранным».
Он ненавидел судьбу.
Но больше он ненавидел себя. Он ненавидел себя за то, что был таким бесполезным, что каким-то образом провел двадцать два года своей жизни, делая жизнь другого человека настолько несчастной, какой, оказалась, была Джинни. Ненавидел себя за то, что был плохим родителем, который воспитал детей, которые считали для себя возможным 1) сбегать и принимать поспешные, необдуманные решения; 2) бросать все и сдаваться, не пытаясь даже по-настоящему справиться и 3) публично унижать близких людей из-за обычной ссоры.
И это все за один последний месяц.
Он любил своих детей, сколько бы они и его жена ни думали обратное. Обо всем, что он делал, он честно думал, что делает все правильно. По крайней мере тогда. Но оглядываться в прошлое бессмысленно, так что он понимал, что незачем погружаться в это. Если жизнь его чему и научила, так это тому, что прошлое невозможно изменить (даже с помощью хроноворота, что он понял, еще когда ему было тринадцать).
Но когда ему было двадцать три и Джинни сказала, что беременна, он не знал, что еще можно сделать, кроме того, чтобы жениться на ней. Это казалось правильным, и это точно было единственное, что он мог сделать, чтобы ее братья после этого позволили ему остаться в живых. Ее мать тоже сказала, что это «единственный» выбор. И они были достаточно молоды, чтобы в это поверить.
Но, честно, он любил ее. И она (он так думал) его любила. Они уже говорили о браке, и беременность просто ускорила то, что уже было неизбежно. Так что это не казалось неправильным. Это просто казалось поспешным.
А что казалось еще более поспешным, так это появление кричащего младенца меньше, чем через пять месяцев после свадьбы. И пусть Джеймс никогда в это не поверит, момент, когда он увидел ребенка в первый раз, был одним из самых важных во всей жизни Гарри. И в то же время это было самым пугающим, и он подумал, что все, что он когда-либо делал, вплоть до битвы с Волдемортом и почти смертью, было бесконечно менее страшным, чем то, что теперь он полностью и совершенно ответственен за жизнь этого маленького человечка.
Конечно, он ничего не знал о малышах. До Джеймса его опыт заключался только во встречах с Тедди и новым поколением Уизли. И все это время он мог провести с ними несколько часов, а потом отправить их домой. Даже с Тедди: он не отвечал за него полностью. У Тедди был дом, куда его можно было отправить, и была бабушка, которая отвечала за то, чтобы вырастить его правильно, что он верно одет и накормлен тем, чем надо. У новых Уизли были свои родители, которые могли о них позаботиться.
У Джеймса были он и Джинни.
Джинни была лучше в родительстве, чем он. У нее было больше инстинкта, и она определенно знала, на чем основывать свои реакции. Она знала, как залечить поцарапанную коленку, и точно знала, как надо посмотреть, чтобы отпугнуть Джеймса от очередной задуманной им шкоды. Она знала, чем его кормить, знала, когда его следует одевать в куртку, знала, как усыпить его, когда он бунтовал и не собирался ложиться. А Гарри ничего этого не знал. Он делал то, что он умел делать, то есть работать. Он уходил на работу и делал все, что мог, чтобы показать себя, и он трудился, поднимаясь все выше в аврорском отделе. Если Джинни могла управляться с овощами и синяками, то он, по крайней мере, мог зарабатывать деньги, чтобы обеспечить им комфорт.
Сначала все было не так уж плохо. Иногда они были подавлены, но не нужно было много времени, чтобы снова начать играть в дом, наслаждаясь жизнью счастливой маленькой семьи. И когда пару лет спустя Джинни сказала, что хочет второго ребенка, он решил, что это отличная идея. С одним было не так уж трудно – с двумя сложнее не будет. Потом два превратилось в три, и пока шли годы, становилось все труднее и труднее. Он воображал, что, когда дети вырастут из подгузников и бутылочек, все станет легче, но не стало. С каждым годом дети становились все старше, и жизнь становилась все труднее.
Джинни решила, что она хочет начать работать, когда Лили исполнилось то ли шесть, то ли семь. Она не могла вернуться в квиддич, конечно, потому что она не практиковалась уже десять лет и была не в форме. Не говоря уже о том, что теперь она была старше и не могла таскать с собой троих детей на тренировки. Так что она начала писать статьи для спортивного раздела Ежедневного Пророка, и казалось, что ее это устраивало. Некоторое время. Она никогда не работала полный день, и казалось, ей довольно быстро это наскучило. Но Гарри ничего не сказал. Он решил, что, если она хочет писать, пусть пишет, не хочет – не надо. Им не нужны деньги.
Когда дети были маленькими, он любил с ними возиться. Он научил мальчиков летать чуть ли не прежде, чем они начали ходить, но Лили ему никогда этим заинтересовать не удавалось. Она была слишком жеманной, чтобы пачкаться, и она больше предпочитала сидеть дома и играть с куклами и наряжаться. Джинни тоже любила с ними играть, и было забавно смотреть, как она пытается противостоять промывке мозгов с Пушками от Рона. Она пыталась сделать из своих детей фанатов Гарпий, и если с младшими детьми она добилась относительного успеха, то Джеймс был проигранной битвой. Гарри это казалось забавным, и он позволял Рону и Джинни воевать из-за квиддичных предпочтений его старшего сына.
Когда дети выросли, все стало куда сложнее.
Хогвартс изменил их всех. Сначала, конечно же, он заметил это в Джеймсе, и он был более, чем в ужасе, когда увидел, как один год вдали от дома полностью превратил Джеймса в самовлюбленного напыщенного гаденыша. Наверное, плохо так думать о своем сыне, но результат был налицо. И это уже было не изменить.
Гарри нечасто после этого говорил с Джеймсом с глазу на глаз. Поведение Джеймса нервировало его по причинам, в которых он не хотел признаваться, но он их видел, пусть и хотел притворяться, что все иначе. Его сын оказался точной копией Джеймса Поттера, которого Гарри видел в старых воспоминаниях своего учителя, когда ему было пятнадцать. Те воспоминания были одним из самых тяжелых моментов в жизни Гарри, и он знал, что не сможет забыть их никогда. Они застряли в его памяти так же, как застряли в свое время в голове Снейпа.
Это воспоминание убило каждую фантазию о его родителях, в особенности об отце. Это было воспоминание, которое подтверждало все то, что Снейп говорил ему годы и чему он не верил. Его отец был придурком. Он был самовлюбленным, самодовольным и грубым. Он был популярен, напыщен и беззаботен. Он был именно таким, каким Гарри мог бы стать, если бы ему не пришлось всю свою юность провести, сражаясь за свою жизнь и просто стараясь дожить до следующего дня рождения.
И хотя ему вовсе не казалась привлекательной ни одна черточка нового характера Джеймса, он не мог не испытывать горечи при мысли о том, что внук смог по-настоящему вырасти в деда, в честь которого его назвали, а у самого Гарри никогда и шанса на это не было.
И отсюда все только начало становиться только хуже.

Он был на работе, когда почти что в буквальном смысле чуть не столкнулся с Джинни. Она выходила из-за угла, когда он шел в противоположном направлении. И они в прямом смысле остановились буквально в сантиметрах от того, чтобы не столкнуться. Он остановился, конечно, и она остановилась, глядя куда угодно, только не в его лицо. Он не видел ее с шести часов предыдущего дня, когда проходил мимо нее дома по дороге в ванную. Он понятия не имел, что она в министерстве.
Они ничего не говорили некоторое время, но никто из них не двинулся. Они просто стояли там, ничего не говоря, посреди постоянной министерской суеты. Он шел в отдел артефактов, поговорить с кем-нибудь там о старых часах, что остались на одном из мест убийства маглов. Убийства полностью прекратились со смертью Рона; понятно, что ответственные за это люди спрятались, но это не значило, что они остановили расследование. Гарри был абсолютно нацелен на то, чтобы найти их, и если честно, немного боялся того, что сделает, когда найдет. Но он не знал, куда шла Джинни, не знал, что она вообще здесь и зачем пришла, и наконец он спросил.
– Что ты здесь делаешь?
Наверное, его голос был немного грубее, чем он хотел, но она или не заметила, или не обратила внимания. Она все еще смотрела в точку где-то за его головой и избегала его взгляда.
– Я пришла поговорить с Гермионой, – тихо сказала она. Спустя секунду она мрачно добавила. – Она сказала, что занята.
Наверное, это было правдой. Гермиона была занята. И пусть теперь она не оставалась надолго после работы каждый день, работы меньше от этого не становилось. Иногда неделями приходилось работать, только чтобы догнать то, что было упущено, не говоря уже о том, что каждый день случалось еще и что-то новое. Но, опять же, Гермиона всегда была занята, но Гарри никогда не слышал, чтобы она отказывала хоть кому-то, в особенности своей семье. И все же, он не мог ее за это винить.
Он просто кивнул в ответ на вопрос Джинни. И потом в первый раз по-настоящему увидел выражение ее лица. Она плакала, это видно, но она заставила себя остановиться и теперь едва сдерживалась, чтобы снова не разразиться рыданиями.
– Может, хочешь… – он бесцельно махнул в направлении своего отдела. Она кивнула, отвечая на его незаконченный вопрос, и он отвел ее назад, в аврорский отдел, и провел в свой кабинет, который покинул пару минут назад.
Он закрыл за ними дверь и прошел к одному из стульев. Она с секунду постояла, а потом тоже села. Ему не нравилась эта неловкая тишина, но в то же время он не хотел быть тем, кто ее прервет. Он упрямо думал, что это должна была сделать она.
И две минуты и четырнадцать секунд спустя она наконец это сделала.
– Она ненавидит меня, так? – она имела в виду Гермиону, конечно, и он не мог правдиво ответить на этот вопрос. Он сам едва говорил с Гермионой после той среды, и он точно не хотел спрашивать, что она чувствует к Джинни. Но все же он знал, что она ее не ненавидит.
– Она очень занята, – глупо ответил он. – Ей много надо наверстать.
– Я не должна была это говорить, – пробормотала Джинни, но он отлично ее расслышал. Он посмотрел на нее, и она наконец-то смотрела на него в ответ. Она выглядела усталой, печальной и несчастной.
– Нет. Не должна была.
Ей стало стыдно, и она посмотрела вниз, на пол.
– Ты с ней говорил?
– Нет. И ты удивишься, но мы с ней и не трахались, кстати.
Этот ответ получился просто автоматически, и он пожалел об этом в ту же секунду, как сказал. Но ему не нужно было жалеть. Он был зол, и он должен был это сказать.
Джинни сразу же стала выглядеть еще хуже, чем раньше. Она смотрела на него, взглядом умоляя о передышке, которую он не собирался ей давать. Ему было плевать, что это было незрело. Она не должна была это говорить, и она это знала.
– Мне жаль, – тихо и невыразительно сказала она.
– Ты действительно в это верила?
– Конечно нет! – сказала она, и он видел, что она начинает раздражаться. – Я не… Я не знаю, почему я это сказала.
Она в это не верила. Она знала, что это неправда. Но это не отменяло того, что очень многие в это верили. Это было распространенное обвинение, и Гарри слышал о нем столько, сколько себя помнил. Было даже хуже, когда они были детьми, и весь мир, казалось, думал, что они тайно влюблены. Даже Рон так думал чаще, чем однажды. Почти каждая настоящая ссора, случавшаяся у него с Роном, была связана с чем-то хоть немногим имеющим отношение к необоснованной ревности Рона к Гермионе из-за Гарри.
Но потом они выросли. И Рон перестал в это верить. Джинни никогда даже не намекала, что она в это верила. И когда люди время от времени шептались, они просто не обращали внимания. Так что тяжело было это слышать снова, да еще и от его жены, сейчас, когда смерть Рона еще свежа. Он был зол, что она обвинила их в этом, даже пусть она и сказала это в запальчивости из-за смеси алкоголя и ярости. Это не оправдывало ситуации, и он знал, что это даже еще больше ранило Гермиону. Особенно потому, что перед этим Джинни сказала ту фразу, что теперь они станут счастливее, «теперь, когда у них наконец есть шанс», как будто они оба сидели и просто ждали ухода Рона, чтобы сойтись и жить вместе, как многие люди считали, они и должны.
Он был зол.
– Я не знаю, почему я это сказала, – снова пробормотала она. – Я не знаю, почему я вообще все это сказала. Это просто… Гермиона.
Он понятия не имел, о чем она говорит, и ему не особенно хотелось тревожиться вопросом. Это была ее ответственность, в конце концов. Это она успешным образом оттолкнула от себя своего мужа, сноху, сына и новую невестку в течение одного вечера. Он осознал, что даже не понимал до этого момента, насколько же он был зол.
Казалось, она поняла, когда он не попросил ее разъяснить, и сама взяла на себя это.
– Я люблю ее, – наконец сказала она. – Правда люблю, просто… У нее есть все, понимаешь?
– Ну, у нее нет мужа, – и снова он сказал, не намереваясь этого делать, и на этот раз он действительно пожелал не говорить этого, когда Джинни стала еще печальнее, чем была. Как бы он этого ни хотел, он не мог находить радости в жестокости.
Но все же она попыталась объясниться.
– Я просто имею в виду… У нее есть все, чего я хотела.
Он не мог притворяться, что ее слова не укололи его. Он знал, что они никогда не были так счастливы, как Рон и Гермиона, но он не думал, что у них так все плохо. По крайней мере, не всегда. И все же у него было ощущение, что она говорит не только об их браке.
– Она смогла сделать все, а я… Я ничего не смогла, – тихо закончила она.
Он не знал точно, о чем она говорит, так что он наконец спросил:
– О чем ты говоришь?
– У нее была карьера. Она была успешной, очень успешной… У нее появились дети, когда она захотела, и они выросли нормальными… – ее голос затих, и она не закончила.
– Наши дети тоже нормальные, – ровно сказал он, в той же мере себе, сколько и ей.
Но она покачала головой:
– Я не знаю, что они собираются делать. Я не могу поверить, что Лили… и Ал… Что он теперь будет делать?
Но это касалось не Ала и Лили, и они оба это знали. Это было о Джеймсе и о том, что она практически швырнула свою двадцатидвухлетнюю обиду ему в лицо пару дней назад.
– Джеймс будет в порядке, – сказал Гарри, проговаривая это вслух, чтобы ей не пришлось этого делать. Он видел, как ее взгляд снова опустился на пол, а лицо потемнело.
– Он просто ребенок, – медленно, но ровно сказала она.
– Он взрослый, – запротестовал Гарри, стараясь не выглядеть грубо. – И он может принимать свои решения.
Глаза Джинни налились слезами. Его удивило, что именно упоминание Джеймса довело ее до слез, не Гермионы. Он не мог понять, что творится у нее в голове, и он даже не был уверен, что она сама понимает.
– Я не хотела, чтобы он бросал все, – тихо сказала она, и ее голос звучал немного задушено. – Я хотела, чтобы у него было больше, чем… – и снова ее голос утих, и Гарри захотел узнать, что именно она собиралась сказать.
– Больше, чем что?
– Больше, чем было у нас, – закончила она, старательно избегая его взгляда, в то время как ее взгляд опасно увлажнился.
Ее слова резанули его, как ножом. Он почувствовал боль в животе, и он спросил себя, как получилось, что он смог сделать ее настолько несчастной. У них случалось всякое, конечно, однажды дело чуть не дошло до развода. Их брак точно не был легким, но он всегда ее любил. Всегда, несмотря ни на что. И ему было ужасно плохо от того, что он не смог сделать ее счастливой. Он постоянно старался сделать ее счастливой, но, оказалось, этого было недостаточно.
– Ты действительно настолько несчастна? – тихо спросил он, и он не хотел на нее при этом смотреть. Он посмотрел на стену, ожидая ее ответа, с которым она собиралась несколько секунд. Но когда она ответила, ее голос звучал, как шепот:
– Не всегда.
И вот оно и случилось. Она наконец сказала это, и что теперь можно было сделать? Он почувствовал себя так, будто его ударили в живот. Ему внезапно захотелось просто пойти домой, собрать вещи и уйти. Он не представлял, как сможет даже смотреть на нее после того, как она призналась, что ненавидит их совместную жизнь. Но он посмотрел на нее и увидел перед собой очень растерянную, очень грустную женщину, по щекам которой текли слезы.
– Дело не в тебе, Гарри, – беспомощно сказала она, и это напомнило ему эту совершенно жалкую отговорку, что люди используют, когда пытаются от кого-то мягко избавиться: «Дело не в тебе, дело во мне». Он осознал, как совершенно глупо это звучит. Но Джинни попыталась продолжить, пытаясь хоть немного объясниться. – Я просто никогда ничего не делала, – отчаянно добавила она. – Я никогда не делала то, что хотела.
– Ну и почему? – потребовал он ответа, и его голос был злобнее, чем он ожидал. – Ты должна была сказать хоть что-то, если уж ты была настолько, на хрен, несчастной! Ты должна была хоть что-то сделать!
Теперь она по-настоящему плакала. Слезы катились по ее лицу, и она немного икнула, когда тщетно попыталась смахнуть их.
– Я думала, что поступаю правильно… Я думала, что если я просто… – она несколько раз вздохнула. – Я думала, что если буду просто жить там с детьми и с тобой… То в конечном итоге я все-таки стану счастливой. Но я не моя мать, – последние слова были едва слышны, и Гарри не знал, следовало бы ему пожалеть ее или прийти в ярость.
– Я никогда не просил тебя этого делать! – резко сказал он, стараясь не сдаваться оглушительному желанию утешить ее.
Но Джинни попала в самую точку, когда посмотрела на него и сказала:
– А я никогда не просила тебя проводить по тринадцать часов в день на работе.
– Я думал, так будет правильно, – заспорил он, а потом осознание ситуации словно оглушило его.
Они двадцать лет провели, пытаясь сделать друг друга счастливыми, и в процессе сделали несчастными себя.
Они посмотрели друг на друга. Они оба знали это, и они оба не знали, что сказать. Они долго ничего не говорили. Джинни снова начала плакать, а он ощущал печаль, тупость и пустоту одновременно. Наконец, спустя, казалось, годы, она нарушила тишину.
– Я просто спрашиваю себя, как бы все сложилось, если бы мы просто подождали, – тихо сказала она. – Если бы мы все сделали, когда сами захотим…
– Мы сделали так, потому что у нас не было выбора. Джеймс уже был, – он сказал это прямо, и ей сразу же стало еще хуже.
– Я знаю, – тихо призналась она. – И что за мать так подумает о своем ребенке?
Он не понимал. Он не знал, что она пытается сказать, и ему не хотелось спрашивать у нее пояснений. Этот разговор выматывал его, и от него он чувствовал себя еще хуже, чем до него. Она все же продолжила, объясняясь, хотя слова казались вымученными и больными.
– Я люблю его. Я люблю их всех. Я просто… Иногда я просто спрашиваю себя, как бы все сложилось, если бы я не забеременела и мы бы так не поторопились с браком.
Он сам время от времени думал об этом, но для него это никогда не было проблемой. Он никогда не думал о беременности, как о чем-то, о чем следует жалеть. Это случилось, и им пришлось с этим разбираться. Если им и было о чем жалеть, так это о том, что было дальше – о тех годах, когда они испортили своих детей настолько ужасно, что превратили их в наглых испорченных людей. Это было то, что они как родители должны были предусмотреть и предотвратить, и не было смысла отрицать, что они провалились. Благими намерениями или нет, они все равно сделали что-то неправильно и были в чем-то виноваты в действиях своих детей.
Но все же. Они теперь взрослые. Дети выросли, и они могут принимать свои решения. У них с Джинни нет другого выбора, кроме как принимать эти решения и смиряться с этим, как могут.
– Мы не можем это изменить, Джинни, – ровно сказал он. – Мы приняли свое решение, они принимают свои.
– Но они принимают неверные решения, – сразу же заспорила она. – И Джеймс такой импульсивный! Он точно не понимает, что делает!
Гарри не мог не думать, что Джеймс отлично понимает, что он делает. Стиль жизни Джеймса не был тайной, и весь мир знал о его гламурном мире плейбоя. Если он хотел бросить все это, то значит у него были причины. Это было, наверное, немного импульсивно, но, по крайней мере, искренне.
Они ничего не говорили. Гарри оглядел свой кабинет, в котором всего неделю назад кричал на своего младшего сына и заставил его винить себя в том, в чем он не был на самом деле виноват. Он не мог поверить, как быстро все обернулось, как быстро все начало разваливаться. Он посмотрел на Джинни, которая сидела на стуле напротив него, и подумал, как часто на этом же месте сидел ее брат. И он почувствовал себя больным.
Это было нечестно. Было нечестно, что ему приходится иметь дело со всем этим дерьмом, когда все, чего он хотел, это найти секунду-другую, чтобы оплакать потерю своего друга. И конечно, он осознал, что сам хреново справился с тем, чтобы дать Джинни возможность оплакать своего брата. Это было ужасно и эгоистично, но бывало, что он не понимал, что кому-то может быть так же плохо, как ему. Но конечно, он знал, что это неправда. Рон был его лучшим другом, верно, лучшим, что у него был или мог бы быть. Но у него была жена, дети, родители, братья и сестра, и целый мир людей, которые так же оплакивали его потерю. И Джинни была одной из них. Он не был к ней справедлив, он понимал это, но он не знал, как это исправить. Черт, он не понимал, как вообще что-либо исправить.
Он никогда не чувствовал себя таким беспомощным.
– Что ты хочешь делать? – тихо спросил он, в миллионный раз старательно избегая ее взгляда. – Насчет нас, – закончил он, отвечая на вопрос, который она не стала бы задавать.
Он услышал ее вздох, но не оглянулся. Он несколько секунд подождал ее ответа.
– Без тебя мне хуже, – пробормотала она.
Значит, жизнь с ним была меньшим из двух зол. Он не знал, что об этом думать, но он не знал, что думать обо всем этом вообще. У них с Джинни были проблемы, и у их детей точно были проблемы. Каждая часть их семьи нуждалась в работе, и он даже не был уверен, что знает, как это исправить.
– Скажи Гермионе, что я хотела извиниться, – продолжила она, и он посмотрел на нее. Ее глаза были еще мокрыми, и в любую секунду могли начать капать новые слезы. – Мне жаль, что я это сказала. Я знаю, что это неправда.
Он почувствовал, как по нему прокатилась волна недоумения. Конечно, это должно было вернуться к Гермионе. Он не мог объяснить ту упорную потребность защищать ее и заботиться о ней, что он ощущал, не выглядя при этом влюбленным. Но он не был влюблен, это точно, и это тяжело было объяснить кому-либо чужому. Из всех людей в мире были те, кто сражался за него, жертвовал всем, кому он был обязан больше всех – это были Рон и Гермиона. У них была настоящая связь, и после всех этих лет он все еще не сделал ничего, чтобы им отплатить. Он не знал, мог ли он вообще это делать, но он знал, что должен убедиться, что Гермиона в порядке и что с ней все будет хорошо.
И он снова поставил Джинни на второй план.
И он ненавидел себя за это и знал, что был совершенно неправ и что должен был лучше сохранять баланс. Но что он мог еще сделать. Джинни много раз за все эти годы говорила, что чувствует себя второстепенной в его жизни, и вот пожалуйста, он доказал, что она совершенно права. Но он не знал, что еще делать. Он не знал, как сохранять баланс. И он не знал, поймет ли это когда-либо.
Всю свою жизнь он думал, что поступает правильно. Он всегда старался делать то, что должен. Но теперь весь его мир разваливался, и он понятия не имел, что делать.
А еще меньше он понимал, что правильно.