Глава 37. Роуз. 7 марта

Мама не выходила из комнаты со вчерашнего дня.
Она просто по-настоящему раздавлена и потрясена, и я не знаю, ужасаться этому или просто принять тот факт, что это должно было рано или поздно случиться. Вплоть до самых похорон она не плакала, ни с кем не спорила, она даже не спала. Она просто старалась чем-то заняться и все продолжала и продолжала двигаться и работать, как будто ничего не случилось. Она сломалась и начала рыдать во время похорон, и после этого она отказалась идти в Нору или к бабушке, даже к тете Луне. Она отказалась от всех приглашений и пошла домой, прямиком в постель.
И с тех пор оттуда не выходила.
Я немного встревожена, потому что уверена, она доведет себя до того, что уморит голодом. И я встревожена, потому что каждый раз, когда я стучусь к ней и спрашиваю, не нужно ли ей что-нибудь, она просто лежит в постели и плачет. Я все еще не знаю, спала ли она на самом деле. Она все время плачет. И я не знаю, что по правде и делать.
Теперь дом опустел по сравнению с прошлой неделей, хотя я не слишком этим расстроена. На самом деле мне уже обрыдли все эти люди, что крутились по дому и возились с нами. Меня тошнит от того, что люди спрашивают, в порядке ли я, потому что, конечно, мать вашу, не в порядке! Мой отец ведь умер, знаете? Я имею в виду, ну серьезно, неужели люди думают, что только потому, что они спросили, все волшебным образом станет замечательным? Не станет. Все ужасно, и, наверное, еще долго ничего не будет замечательно. Так что я хотела бы, чтобы они прекратили уже задавать этот вопрос.
Но пусть дом и не так заполнен, как раньше, люди все еще время от времени появляются в течение дня. Некоторые из них приносят с собой еду, против чего я ничего не имею, конечно, потому что кто ж отказывается от бесплатной еды. А вот некоторые не приносят, и, когда явилась кузина Молли с книгой о преодолении горя, я едва не запустила в нее проклятьем и велела ей уйти.
Мне не хватает терпения на моих двоюродных в последнее время; наверное, потому, что почти все они раздражающие сволочи, которые не делают ничего кроме того, что выводят меня из себя.
Виктуар – пустоголовая истеричка, которая никогда и не была мне особенно близким другом (не говоря уже о том, что ее болтливая дочурка нанесла моему братишке психологическую травму перед папиными похоронами). Доминик – потаскуха, которая помолвлена с одним парнем, а трахает другого. Молли – просто ужасно раздражающая: никогда не встречала настолько скучного человека, который мог бы так кошмарно раздражать. Люси могла бы и вовсе никогда не существовать, настолько она незначительная. Фред – невыносимый придурок, который ничего в мире не воспринимает серьезно. Джеймс… Ну, у меня нет времени, верно? Ал, как оказалось, трахает девчонку, которая вроде как должна была быть моей лучшей подругой, о чем мне не сообщил. Лили – совершенно ужасная маленькая тварь, вознамерившаяся уничтожить моего брата по непонятным причинам. Луи курит столько травы, что он и сам не может сказать, когда он не под кайфом. А Рокси – это маленькая копия Лили только с более шлюховскими замашками, а ведь ей всего тринадцать.
Ну, вы поняли. Понимаете теперь, почему я не в восторге, когда кто-либо из них заявляется. Но это не имеет значения. Никто из них не имеет значения. Единственные, о ком я сейчас думаю, – это моя мама, мои братья и Скорпиус. И пока что мама наверху, то ли плачет, то ли спит, Хьюго заперся в своей комнате и чем-то там занимается, а Скорпиус развлекает Лэндона. Сегодня на улице куда приятнее, чем вчера. В кои-то веки вышло солнце, и температура не слишком ужасно низкая. Скорпиус катает Лэндона на метле, делает с ним всякие финты, которые, уверена, мама точно не одобрит, если проснется и посмотрит на задний двор. Но шансы на это стремятся к нулю, так что все в порядке. Скорпиуса больше заботило то, что мы живем в магловском районе, но я заверила его, что задний двор отлично зачарован и что в квиддич там можно играть совершенно без забот. Папа позаботился об этом, когда пытался сделать из нас с Хьюго спортсменов. Не нужно и говорить, что с Хьюго он немножечко преуспел, но он точно не вырастил из нас суперзвезд.
Но Лэндон это обожает.
Он не очень плох, насколько я могу судить (на самом деле не так уж и хорошо, потому что, хоть я и знаю нескольких игроков, я точно не эксперт). Кажется, у него есть природный талант, и он неплохо летает. Конечно, он не летает на настоящей метле, но он пользовался тренировочной с тех пор, как был совсем малюткой. И он не боится летать с теми, кто действительно знает это дело. Наверное, в этом причина того, что он всегда восторгался Джеймсом. Но у Джеймса никогда не было времени на Лэндона, что никого не удивляет, уверена. Так что не нужно и говорить, когда Скорпиус предложил ему полетать, Лэндон чуть не спятил, и он едва выстоял на одном месте достаточно, чтобы на него можно было натянуть куртку.
Не знаю, что бы я без него делала – без Скорпиуса, я имею в виду. Честно. Я понятия не имею. Я совершенно уверена, что меня уже заперли бы в психушке, если бы он не пришел и не спас меня. Ему так хорошо удается заботиться обо всем: обо мне, о моей семье… И теперь я точно знаю, что ничто больше не имеет значения, кроме того, кто он есть. Я всегда это знала, думаю, но теперь я даже не могу притворяться, что волнуюсь о другом. И я его за это люблю.
И вижу Скорпиуса и Лэндона через окно на кухне. В доме ни пятнышка, конечно, потому что миллион разных людей постоянно его вычищали, но кухня немного замусорена после завтрака. Я пытаюсь наводить порядок, одновременно следя за задним двором. Лэндон просто вне себя от восторга, что замечательно, потому что бедный малыш так был вчера расстроен. Не виню его за это, конечно. Я сама была не слишком радостной, чем когда-либо… Но он совсем маленький, и он, наверное, даже не понимает, что происходит. Черт, даже я не понимаю, что происходит, а мне почти двадцать.
Они появляются некоторое время спустя, и Лэндон направляется прямиком к свежим печеньям, которые этим утром принесла тетя Одри. Хватает одно и немедленно откусывает, сыпля крошками вокруг себя на свежевычищенный пол.
– Мусоришь! – говорю я ему, показывая на крошки, а он лишь беззаботно пожимает плечами и продолжает есть, пока я поднимаю палочку и прибираю за ним.
– Хочу что-нибудь попить, – говорит он с набитым ртом, но я не обращаю внимания на такую невоспитанность и наливаю ему сок.
– От тебя пахнет грязью, – говорю я ему, протягивая стакан и оглядывая его с наморщенным носом.
– Это не грязь, – важно информирует он меня, запивая печенье соком. – Это мокрая трава.
Я игнорирую его и перевожу взгляд на более взрослого, но такого же грязного мальчишку.
– Мог бы его и почистить, – со значением говорю я ему.
Но Скорпиус лишь пожимает плечами и тянется за своим стаканом сока.
– Роуз, – внезапно влезает Лэндон и жадно хватает меня за обе руки. – Могу я пойти со Скорпиусом? – его глаза восторженно широко раскрыты, и он умоляюще смотрит на меня.
– Куда пойти? – я чувствую себя своей мамой, когда достаю салфетку и начинаю стирать грязь с его лица, от чего он раздраженно отстраняется.
– На квиддич!
– На тренировку? – я приподнимаю брови, а потом качаю головой. – Нет, ему нужно на работу, – не уверена, что Лэндон осознает, что для Скорпиуса квиддич на самом деле работа, а не просто игра для развлечения в саду.
Лэндона это не отпугивает:
– Ну и? Я могу с ним пойти! Я не буду мешать!
Я снова качаю головой как раз в тот момент, когда Скорпиус говорит:
– Это нормально. Он может там посидеть.
Конечно, от этого Лэндон становится в пятьдесят раз энергичнее, и он снова хватает меня за руки:
– Пожалуйста, Роуз?
Я смотрю поверх его головы и посылаю Скорпиусу многозначительный взгляд, который он тут же расшифровывает:
– Тебе решать, конечно, – быстро говорит он. – Это может быть слишком скучно.
– Это нескучно, – настаивает Лэндон, совершенно не имея понятия, о чем говорит. – Пожалуйста.
Я колеблюсь, немного беспокоясь. Не то что бы я не доверяла Скорпиусу, но просто Лэндон еще маленький, и за ним нужно присматривать. Конечно, это только на вторую половину дня, и Скорпиус уже пообещал, что вернется сразу же, как кончится тренировка. Он не хотел идти, потому что, полагаю, думает, что мне нельзя оставаться одной. Но после недели пропущенных тренировок ему уже нужно идти, чтобы не быть уволенным.
Поэтому он идет.
И, думаю, теперь берет с собой и Лэндона…
– Ладно, – наконец сдаюсь я (и Лэндон чуть ли не подпрыгивает от счастья), – но ты примешь душ, прежде чем идти. Ты грязный.
Он выглядит так, будто готов протестовать, но я посылаю ему предупреждающий взгляд, и он мудро затыкает рот. Вместо этого он кивает и бежит наверх готовиться. Скорпиус наливает себе еще соку.
– Ты должен будешь за ним смотреть, – серьезно говорю я. – Он еще ребенок.
– Все будет хорошо, – заверяет он меня, опуская бутылку с соком и поднимая стакан. – Там всегда вокруг полно народу. Он сможет посидеть на трибунах.
– И вам придется воспользоваться камином.
– Он не может аппарировать?
Я недоверчиво смотрю на него.
– Нет, его стошнит! Ты должен будешь использовать камин. И ты должен будешь ему помочь. Он не очень хорошо ориентируется в пунктах назначения…
– Роуз, все нормально, – медленно повторяет он. – Где Хьюго?
Я пожимаю плечами и решаю найти его. Я иду вверх по лестнице, и Скорпиус идет за мной. Дверь в комнату Хьюго закрыта, и я ничего не слышу изнутри. Так что я стучу. И мне немедленно отзывается паникующий голос Хьюго:
– Не входи!
– Фу! – тут же отвечаю я, и меня подташнивает от одной только мысли. – Хватит мастурбировать, открой дверь!
– Вовсе нет! – громко настаивает он, и я слышу шум от того, как он бежит по комнате и открывает дверь. – Вовсе нет, – серьезно говорит он, покраснев, как сумасшедший, и переводя взгляд с меня на Скорпиуса и обратно.
– Тогда что ты делал? – я стараюсь заглянуть за него, но он встает передо мной и закрывает вид.
– Я просто… – он выглядит смущенным и обеспокоенным, – пишу, – наконец заканчивает он.
– Что пишешь?
– Письмо, – он смотрит так, будто хочет меня пристукнуть.
– Кому?
– Боже! – закатывает глаза он и снова передвигается. – Почему ты такая любопытная?
Я пожимаю плечами, не заботясь о том, что ставлю его в неловкое положение. Он заслужил. За то, что младший брат.
– Это не твое дело, – надменно говорит он, и я не могу не развеселиться от этой его самообороны.
– Какой вспыльчивый… – усмехаюсь я, и это его просто бесит. Не то что бы мне было дело, конечно.
Но я перестаю ему докучать, когда появляется Лэндон, бегущий из своей комнаты на всех скоростях. У меня появляется смутное подозрение, что он вовсе не купался, просто переоделся и вымыл лицо. По крайней мере, от него не несет, так что я все так и оставляю.
– Веди себя хорошо, – серьезно говорю я ему, на что он театрально закатывает глаза. Я ужасно нервничаю и перевожу умоляющий взгляд на Скорпиуса. – Пожалуйста, будьте осторожны.
И Лэндон, и Скорпиус оба закатывают на это глаза, и я уверена, не стой я спиной к Хьюго, я и от него бы это увидела. Не знаю, какого черта я имею дело со столькими мальчишками, поэтому игнорирую их всех. Это просто природная осторожность, и им надо напоминать, чтобы были осторожны и хорошо себя вели.
Скорпиус и Лэндон идут вниз к камину, и я снова оборачиваюсь к Хьюго, чтобы еще немного его подразнить. Но он не выглядит готовым к поддразниваниям. На самом деле он смотрит на меня с совершенно несчастным видом, и я тут же чувствую себя виноватой. Ужасно это говорить, но на самом деле так легко забыть обо всем дерьме, когда есть что-то достойное отвлечения. Я имею в виду, не на самом деле забыть, что умер папа и все такое, а просто легко от этого отстраниться и не погружаться в это. Но потом что-то случается (например, твой брат выглядит так, будто сейчас расплачется), и это тут же возвращает все назад.
– Ты в порядке? – спрашиваю я, на самом деле не желая, чтобы он думал, что я нянчусь с ним, потому что уверена, он этого не хочет. Но все равно я встревожена.
Он с секунду ничего не говорит, просто как будто смотрит на стену за моей головой, прежде чем наконец громко вздохнуть и посмотреть прямо на меня.
– Ты можешь хранить тайны?
Я приподнимаю брови. Хьюго не рассказывает мне секретов. Я не рассказываю секретов ему. Мы не настолько близки, и мы определенно не настолько друг другу доверяем. Но, наверное, теперь все изменилось. Наверное, теперь мы вместе против всего мира.
– Это настоящая тайна, – серьезно говорит он, и я вижу, что он нервничает. Он беспокоится, намереваясь рассказать мне то, что собирается рассказать, но он хочет наконец сбросить это со своих плеч. Это четко видно по его лицу.
Так что я киваю.
И снова он ничего не говорит сразу. Он мнется некоторое время и, кажется, хочет передумать рассказывать мне что-то настолько личное. Но у него не такой большой выбор, учитывая, что Лэндон и Скорпиус ушли, а мама сейчас не в состоянии. Поэтому он наконец машет мне, приглашая за собой в комнату. Она отвратительна, конечно, потому что он совершенно неспособен хоть что-то держать в порядке. Он и недели дома не пробыл, а его вещи уже разбросаны по всему полу (учебники, конечно, аккуратно лежат нетронутыми в углу). Его кровать не заправлена, и все выглядит сморщенным и смятым. Я кидаю на нее быстрый взгляд, только чтобы убедиться, что он не занимался тем, о чем я вначале заподозрила… И хотя я ничего и не вижу, одной мысли об этом достаточно, чтобы выбрать в качестве сидения стул у рабочего стола. Он, конечно, без раздумий падает на кровать и откидывается, опираясь на локти.
Я ничего не говорю, пока жду, когда он наконец выскажется. Он издает еще с пятнадцать тяжелых вздохов, прежде чем наконец садится и смотрит на меня.
– Это не мой ребенок.
Он говорит это значительно и решительно. Я просто в шоке смотрю на него, позволяя словам несколько раз эхом отдаться в моих ушах, прежде чем осознаю их.
– Прошу прощения?
– Это не мой ребенок, – ровно повторяет он.
– Извини, – качаю головой. – Тебе придется объяснить, о чем ты…
Он закатывает глаза и почти расстреливает меня взглядом:
– Это не мой гребаный ребенок, – говорит он так медленно и выделываясь, как может.
И мне почти хочется его ударить. Но я этого не делаю.
Вместо этого я ненадолго прикрываю глаза и снова открываю, твердо решив быть спокойной и рассудительной, какую бы неизбежно идиотскую историю он сейчас не рассказал.
– Хорошо, – говорю, немного вздыхая. – И как давно ты это знаешь?
Он смотрит на пол и немного мнется.
– Давно.
Давно. Потрясающе. Так – спокойно и рассудительно.
– Так, и почему ты этого никому раньше не сказал?
Хьюго хмурится и пожимает плечами.
– Было слишком поздно, – бормочет он, и я поражена, каким же двенадцатилетним он выглядит. Хмурый, мямлящий и мнущийся.
– И значит Мария… – я пытаюсь подобрать правильные слова. – Она знает, что ты знаешь, верно? – он кивает. – Ты уверен? – приподнимаю я брови, и он снова кивает. – Нет никакой вероятности, что он твой? Это невозможно, так?
– Я занимался с ней сексом, – твердо говорит он, отвечая на вопрос, который я не смогла себя заставить задать прямо. Он почему-то совершенно не кажется смущенным своим заявлением, в то время как мне теперь хочется забиться в угол и умереть там, услышав, как мой маленький братишка признается, что занимается сексом. Он же кажется совершенно спокойным и продолжает. – Но она сказала, что по срокам не сходится.
Теперь мне хочется не только его ударить, но и придушить.
– И когда она сказала тебе правду? Когда все стало известно газетам?
Но, конечно же, нет. Конечно же, это было бы чересчур осмысленным. Хьюго краснеет и еще больше мнется.
– Она мне не лгала, – тихо говорит он. – Я просто предположил… А потом она сказала мне, а я уже сказал маме с папой…
Если б я смотрела в другую сторону, я бы сейчас уже билась головой о стол.
– Хватит, – говорю я, поднимая руку. – Просто… Хватит.
Но Хьюго по-настоящему расстроен, и он уже близок к истерике.
– Теперь я не знаю, что делать!
– Ты ничего не должен делать! – говорю я ему, совершенно раздраженная. – Тебе эта девчонка даже не нравится! Она просто проманипулировала тобой, чтобы ты взял на себя ее ребенка, ты ничего ей не должен!
– Она мной не манипулировала, – он выглядит несколько разозленным, и, предполагаю, он все еще считает, что обязан ее защищать или что-то вроде. Не знаю. – Я ей это предложил, потому что у нее никого больше не было…
Ну, вот и оно.
Иногда этот парень – просто самый тупой, что я в жизни встречала, но трудно его винить, потому что он все делает с такой прямотой и искренностью. Я качаю головой и молчу.
– Я не знаю, что делать, – снова говорит он. И выглядит совершенно несчастным.
Мне хочется сказать ему, что он идиот и что он, наверное, самый тупой на планете, и спросить, каким дураком надо быть, чтобы сделать что-то настолько неумное. Но я этого не делаю. Он расстроен и сам себя ненавидит. Не говоря уже о том, что ему и так тяжело и ему не нужны мои нотации об его глупости.
– Ты должен сказать маме.
Но он еще больше хмурится и издает громкий вздох.
– Я не хочу. Она так разозлится…
– Она решит, что делать, – если честно, не уверена, насколько это правда. Насколько я понимаю, мама сейчас в таком состоянии, что никак не способна дать совет и/или принять решение. Но мне надо сохранять как можно больше оптимизма.
– Я и так ее достаточно опозорил, – бормочет он. А потом качает головой и закатывает глаза. – Хотел бы я, чтобы мы были обычными.
Я не спрашиваю его, о чем он, и я не могу что-либо об этом сказать, потому что сама желала такого каждый день последние лет шесть-семь. Люди не понимают, каково это. Я знаю, это жалко и избалованно, ворчать о чем-либо подобном, потому что у нас столько возможностей и привилегий, о которых миллионам и не снилось. Но пока у вас это не появилось, представить это нельзя. Это тяжело. На нас столько давления – никто и представить не может, поэтому я знаю, с чего он вдруг это пожелал.
И именно поэтому я принимаю решение. Я должна о нем заботиться. Я его старшая сестра, это моя работа.
– Хочешь, я ей скажу?
Хьюго с секунду трет глаза, и хоть я и не думаю, что он плачет, я знаю, что он расстроен. И я знаю, что он в таком положении, что может плакать, если захочет. И от этого мне ужасно, потому что я не обращала на него внимания. Наверное, потому, что мы никогда не были особенно близки, так что это довольно странно, что все вдруг внезапно меняется, потому что папа умер. Но в то же время папина смерть заставила нас что-то понять, думаю. Однажды мы будем всем, что друг у друга останется (ну, то есть мы и Лэндон), потому что в конце концов родители умирают. И даже если они умирают, когда и полагается – когда вы взрослые и у вас уже есть своя семья и дети – вы все равно отнесетесь к этому, как дети. И, наверное, нам повезло намного больше, чем мы думаем, потому что, по крайней мере, мы есть друг у друга.
И именно поэтому я предлагаю ему сделать за него всю грязную работу.
Наконец он качает головой и еле слышно бормочет:
– Пока нет…
Мы ничего не говорим несколько секунд, а потом я качаю головой:
– Ты слишком хороший для собственного блага, Хьюго.
И он снова хмурится, понимая, что я права. Но все равно он не может быть другим, как я не могу иногда (ну, или очень часто) быть не чересчур остро реагирующей.
– Мы скажем ей позже, – тихо говорит он. – Когда ей станет получше.
Я не хочу ничего говорить, потому что нет смысла указывать на то, что ей вряд ли скоро станет лучше. Хьюго и так это знает так же, как и я. А потом я даже и не понимаю сразу, что и у меня самой глаза наливаются слезами, но это неудивительно, потому что я часто в последнее время ни с того ни с сего плачу. Но вообще я нормально справляюсь. И Хьюго нормально справляется.
И в итоге все, наверное, становится лучше.
В конце концов, у меня есть мама, у меня есть Скорпиус, у меня есть мои братья. И сейчас это все, что имеет значение.