Глава 20. Скорпиус. 25 декабря

Уже почти полночь, когда появляется Роуз.
Я закончил свою обязательную семейно-праздничную экскурсию в семь и не могу представить, почему ее длилась так долго. Полагаю потому, что у нее огромная семья, а в моей только я, мои родители, дед с бабушкой и мамина сестра, поэтому я не могу судить. Но все же я уже думал, что она не придет.
Она выглядит вымотанной, когда аппарирует, и я вижу, что она плакала. Ее щеки припухли, а волосы в полнейшем беспорядке. Я встаю, иду к ней и веду ее к дивану. Мы осторожно садимся, и я обнимаю ее и убираю волосы с ее лица.
– Что случилось? – тихо спрашиваю я, глядя на нее, а она с несчастным видом смотрит перед собой.
– Мама очень расстроена, – всхлипывает она. Она не плачет сейчас, но по ее взгляду я бы не удивился, если бы она расплакалась в любую секунду.
– Из-за чего? – спрашиваю я, не желая ее еще больше расстраивать, но все же надеясь понять, что происходит. – Что-то произошло?
Роуз качает головой:
– Нет, она расстроена из-за ее папы. И моя бабушка тоже. Они обе несчастны.
А. Значит дело в ее деде. Не так страшно, как я боялся. Роуз хорошо справилась со смертью деда, когда это произошло, но я по своему опыту знаю, что труднее смотреть, как твои родители с этим справляются, чем справиться самому. Родители моей матери умерли один за другим с перерывом в шесть месяцев. Она была этим просто раздавлена, и хотя я сам был расстроен этим, видеть, через что приходится пройти ей, было куда тяжелее.
– Мне жаль, – честно говорю я, и она ближе прислоняется ко мне, под руку, которой я обнимаю ее за плечи. – Ты в порядке?
Она кивает, но все еще выглядит ужасно.
– Я просто чувствую себя виноватой, что оставила ее.
– Может, тогда тебе лучше вернуться? – говорю я, потому что именно это и нужно сказать. Я не хочу, чтобы она уходила. Я ждал ее весь день.
Но Роуз легко качает головой:
– Нет, она пошла спать. С ней папа. И мои братья.
Я киваю. Не знаю, что еще сказать, да и что тут можно сказать? Ненавижу такие моменты, когда ты знаешь, что что бы ты ни сказал или сделал не имеет значения. Я могу продолжать говорить «мне жаль» или сделать чашку чая. Это не имеет значения.
Так что я просто обнимаю ее, и мы сидим в полной тишине. Это хорошо, вообще-то. Я все еще чувствую себя бесполезным, но я уверен, именно это ей сейчас и нужно.
Наконец она поворачивает голову и спрашивает:
– Как прошло твое Рождество?
Я пожимаю плечами.
– Нормально. Долго.
Вот и все. Больше нечего рассказать, ведь я не мог сказать ей, что мой дед назвал ее мать «отвратительной грязнокровной сукой» или что я должен держаться от ее семьи как можно дальше, потому что, когда придет время, им всем наступит конец, а я не захочу «остаться на руинах». Я не могу сказать ей, что он провел весь день, перечисляя всех подходящих мне женщин, которых он знает. Я не могу сказать ей, что он назвал ее «маленькой корыстной шлюшкой», которая использует меня из-за моего банковского счета. И я не могу сказать ей, что я почти ударил его и остановился только потому, что мать успела схватить меня и увести прогуляться.
– Не обращай внимания, милый, – со вздохом сказала она, пока мы бесцельно ходили по саду. – Он просто старик, привыкший к своим устоям. Пусть тебе в одно ухо влетает, в другое вылетает.
– Это его не оправдывает, – сказал я, настолько злой, что едва четко видел. – Он не может говорить такое!
– Я знаю, – умиротворяюще сказала она, рассеянно поглаживая меня по спине. – Просто не обращай внимания. Хорошо? Давай просто сохраним перемирие.
Моя мать в последнее время многое делает для того, чтобы «сохранить перемирие». Я считаю, что это дерьмо собачье, но не хочу ее расстраивать. Поэтому я прикусил язык и сказал:
– Хорошо. Но если он еще раз назовет ее шлюхой, я уйду и никогда больше не вернусь.
И я не врал.
Моему деду много чего хотелось сказать, но мне неинтересно было это слушать. До сих пор он и десяти слов за последние четыре года мне не сказал. Он меня игнорировал. Даже когда мы сидели за одним обеденным столом, он меня игнорировал. Так что, когда он вдруг внезапно решил снова со мной говорить, я не стал автоматически только из-за этого слушать всю ту хрень, что он несет. И я точно не буду слушать, когда он говорит ужасные вещи о Роуз. Так что, если мне придется развернуться и уйти навсегда, я это сделаю. И я сказал об этом матери.
– Мое было громким, – внезапно говорит Роуз. – И многолюдным.
Она говорит о Рождестве, и я немного улыбаюсь, потому что это именно то, что и могла бы сказать Роуз. У нее есть много эпитетов для описания своей семьи, но «громкий» и «многолюдный» - наиболее часто используемые.
– Было весело?
Она пожимает плечами.
– Нормально, – спустя некоторое время она добавляет. – Лэндона вырвало рождественской ветчиной.
– Фу.
Она некоторое время смеется, и я смотрю на нее и вижу, что она, по крайней мере, развлечена. Хоть какая-то перемена.
– Ага. На колени дяде Гарри.
– Отвратительно.
– Знаю, – усмехается она. – Вот за что я его люблю.
– Тебе достаточно этого, чтобы кого-то полюбить? – приподнимаю я брови. – Просто кого-то облевать?
– Ага, – она все еще улыбается.
– Ну, хотел бы я знать это много лет назад…
Она толкает меня, и мы вместе недолго смеемся. Потом она снова усаживается мне под руку, и мы снова сидим в тишине. Так приятно и уютно. Но, когда она снова заговаривает, я не очень понимаю, с чего бы это:
– Не хочу возвращаться в школу, – ни с того ни с сего говорит она, и я не знаю, о чем это она. Я смотрю на нее, но ее голова опущена, и я не вижу ее лица.
– О чем ты? – спрашиваю я.
Она ничего не говорит, только собирается с мыслями.
Наконец она снова заговаривает, и я не очень понимаю, что на нее нашло. Она выглядит отстраненной и растерянной. Она выглядит так, словно она сама неуверенна в том, что пытается сказать.
– Я не думаю, что это важно… По крайней мере, сейчас… Я просто… Я просто хочу делать что-то важное…
– Я не понимаю.
Она хмурится.
– Я хочу, чтобы у меня была какая-то цель.
– Ты думаешь, у тебя нет цели? Ты учишься спасать людям жизни.
– У моих родителей была настоящая цель, – с энтузиазмом говорит она. – Они на самом деле что-то делали!
– Это не твоя вина, что ты в то время даже не родилась, – говорю я, стараясь быть рациональным. Но она не хочет рациональности, это видно.
– Ну, сейчас многое происходит, а я сижу на заднице и ничего не делаю, так?
– Ты учишься.
– И?
– И это важно, – говорю я, стараясь вразумить ее. – Это большое достижение – поступить в эту академию, и ты лучшая в классе, и однажды у тебя будет потрясающая карьера.
Каким бы милым я себе не казался, как оказалось, я страшно ошибся. Роуз закатывает глаза и смотрит на меня, как будто я действительно так туп, каким себя иногда рядом с ней чувствую.
– Любой может получить хорошие оценки и поступить туда, если постарается. Это не значит что-то для мира, ведь так?
– Роуз, что именно ты хочешь делать? – осторожно спрашиваю я, неуверенный, действительно ли хочу это знать.
– Не знаю. Но я должна что-то делать. Люди умирают!
– Какие люди?
– Магглы! – раздраженно говорит она. – Магглорожденные из Хогвартса – их семьи…
О. Значит вот в чем дело. Я приподнимаю одну бровь, глядя на нее, и где-то внутри чувствую, что забредаю на нестабильную территорию:
– Ты хоть знаешь этих людей?
Это был неправильный ответ.
Роуз садится прямо и оборачивается, с неверием глядя на меня:
– Это имеет значение? – горячо спрашивает она. – Значение имеет то, что людей убивают из-за такой глупости, как кровь! Если бы мои родители стояли и говорили: «Какая разница?», – когда они были детьми, я бы даже не родилась. Потому что моя мама была бы мертва!
– Роуз…
Она не позволяет мне говорить. Она уже сорвалась, и я знаю по предыдущему опыту, что теперь, когда ей что-то взбрело в голову, она не остановится.
– Ты хоть понимаешь, скольким людям приходилось тогда жертвовать? – быстро спрашивает она. – Ты понимаешь, скольким людям пришлось умереть, чтобы я могла родиться?
Я даже не пытаюсь ничего сказать. Я просто смотрю на нее. Ее лицо очень красное, как обычно бывает, когда она сильно возбуждена. И уголки ее глаз снова влажные. Она не плачет, но до этого уже недалеко. Некоторое время держится тишина, а затем она снова начинает говорить, на этот раз более контролируемым голосом:
– У меня есть дядя, которого я никогда не смогу узнать. Потому что он умер, когда был в моем возрасте. А Тедди… Он сирота из-за всего этого дерьма. Его родители пожертвовали всем, чтобы он мог вырасти в лучшем месте, – она замолкает на секунду. – И мои родители. Они отдали все свое детство и ушли воевать, когда еще были детьми.
– Но Роуз, – мягко говорю я, наконец получив шанс вставить слово. – Ты не можешь это изменить. Ты не должна бросать то, о чем мечтаешь, чтобы пытаться повторить то, что сделали твои родители…
– Я мечтаю? – она качает головой. – Я не знаю, о чем я мечтаю, но точно не о том, чтобы до конца своих дней работать в больнице.
Не знаю, с чего это все взялось. Она долгие годы хотела стать целителем, а теперь вдруг говорит, что не хочет этого? Я не понимаю.
– Я просто хочу что-то делать, – серьезно говорит она. – Что-то важное. Иначе все, что делали мои родители и все остальные, будет напрасно.
– Почему ты говоришь, что это будет напрасно?
Но Роуз лишь улыбается на это, хотя это и не радостная улыбка, скорее больше вымученная гримаса:
– Ты думаешь, мои родители и мой дядя прятались посреди леса от Пожирателей смерти и неделями ходили без настоящей еды, не умываясь, чтобы все стало таким? Ты думаешь, хоть кто-нибудь из них хоть на секунду подумал: «Ух ты, однажды у нас будет куча детей – испорченных претенциозных мерзавцев, которые будут пользоваться нашими именами, чтобы получить все, чего хотят»? – она закатывает глаза и снова качает головой. – Сомневаюсь. Они бы не хотели, чтобы Джеймс был самовлюбленным, нарциссичным алкоголиком. Или чтобы Ал был ханжеской предубежденной сволочью. Или чтобы Лили стала тщеславной жестокой сучкой. Или чтобы Хьюго обрюхатил девчонку в семнадцать лет. Или чтобы я была капризной ленивой дурой, которая не делает ничего важного.
Я замечаю, что она не упоминает Лэндона в своей речи, или потому, что ему шесть, или потому, что она не трогает любимчиков. В любом случае, становится совершенно понятно, о чем она говорит. Просто это все равно не имеет смысла. И откуда это все взялось? И я об этом спрашиваю.
– Но откуда все это взялось? Ты знала, кто твои родители всю свою жизнь. Почему вдруг сейчас?
Роуз выглядит вымотанной:
– Я знала всю свою жизнь, – медленно говорит она. – И всю свою жизнь… Я обвиняла своих родителей за все, что пошло не так.
Это правда. По крайней мере по тому, что я знаю. У нее есть привычка перекладывать вину и строго судить даже самые легкие проступки других. Но все же.
– Ты не знаешь, что я о них говорила, – тихо говорит она. – Даже говорила им… Некоторые вещи были просто ужасны.
Она выглядит немного больной, и ее голос намного тише обычного. Конечно, я не знаю, о чем именно она говорит, но я знаю, что она обвиняла их в невнимательности и в том, что они не думают о ней. Когда ей было двенадцать, она пропала на целое лето, и ее самый большой секрет в том, что она винит своих родителей за это. По крайней мере, раньше винила. Она ходила на терапию, и ей понадобились годы с целителем-психологом, который старался убедить ее, что ее родители не специально позволили ее похитить и что они не специально завели другого ребенка, чтобы заменить ее. Иногда мне кажется, что ее не до конца убедили.
– Все, что они делали, – старались дать мне хорошую жизнь, – наконец заканчивает она. – Они дали нам почти все, что мы хотели, и всегда были рядом с нами. Они бы пожертвовали всем. И все равно я обвиняла их во всей херне, в которой сама была виновата.
Я не знаю, что сказать на это, поэтому решаю пойти по пути сочувствия.
– Но ты была просто ребенком…
Она смотрит на меня тяжелым взглядом, ужасным, злобным взглядом.
– Когда мои родители были просто детьми, они оставили свои семьи, потому что вынуждены были прятаться.
– Но это не твоя вина.
– Ты знаешь, что моей маме пришлось наложить заклятье памяти на своих родителей и отправить их в Австралию, потому что она не могла рисковать тем, чтобы они помнили, что она существовала?
Я этого не знал, так что я просто качаю головой.
– Да, - продолжает она, – когда ей было восемнадцать. Моложе, чем я. Но ей пришлось это сделать, потому что такие люди, как твой дед, пытались их убить!
Ого.
– И откуда взялось это? – спрашиваю я, выпрямляясь и глядя на нее так, будто я думаю, что она спятила. Ее глаза темнеют почти до черноты, и я понимаю, что она с чего-то вдруг решила бросить все карты на стол.
– Ох, пожалуйста, – говорит она, быстро кивая. – Только не делай вид, что ты не знал о маленьких шалостях твоего дедули и его приятелей. Они бы убили моих бабушку и дедушку даже не думая!
– О чем ты говоришь? – спрашиваю я, и я не могу поверить, что она вот вдруг с чего-то решила поссориться из-за этого, когда мы годы потратили, пытаясь доказать, что все это дерьмо из прошлого не имеет значения. Но, как оказалось, заразившись новообретенной активной гражданской позицией, Роуз решила достать древнюю историю и привнести ее в будущее, которое не имеет к этому отношения.
– Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о твоем деде? – вообще-то нет, но я думаю, она не спрашивает. Нет, не спрашивает. Даже не колеблясь ни секунды, она продолжает. – Люциус Малфой пытался убить всю мою семью. Когда моя мать была подростком, ее почти запытали до смерти в его доме! Сестра твоей бабки! И твои дед с бабкой, и твой отец, – она расстреливает меня взглядом, – просто стояли и смотрели!
Я не знаю, что я должен сказать. Я не знаю, ждет ли она вообще от меня ответа. Я не знаю, с чего все это взялось, и почему она знает все это, хотя раньше считала, что это недостойно никакого внимания. Если все это правда, и она это знала… то почему ей понадобилось столько времени, чтобы об этом рассказать? Мы не говорим о том, что делали наши родители, потому что, как я думал еще три секунды назад, мы о них не знаем.
Но, как оказалось, я ошибался.
Я просто смотрю на нее. Мне нечего сказать. Она смотрит на меня, и я вижу, что она ждет ответа. Когда я не отвечаю, ее глаза становятся еще до невозможности темнее, и она расстреливает меня взглядом.
– Ты вообще слышал, что я сказала?
Мне нужна еще секунда, прежде чем я могу что-то ответить. Миллионы мыслей бегают у меня в голове, и я не уверен, где одна начинается, а другая кончается. Они просто все налезают одна на другую.
– Что случилось? – наконец говорю я, стараясь сохранять свой голос настолько ровнее, тише и спокойнее, как только могу, и осторожно оглядывая ее.
– Я сказала, что случилось! – выкрикивает она. – Моих родителей и дядю поймали, когда они скрывались, и их привели в дом твоего деда, потому что это был центр Пожирателей или что-то вроде… И они заперли моих папу и дядю в подвале, пока твоя тетка пыталась запытать мою маму до смерти, а все остальные, включая твоего отца, смотрели и ничего не делали!
Я пытаюсь вообразить эту сцену, но не могу. Я знаю, что у моего деда есть жестокие наклонности, но моя бабушка никогда никого бы не тронула. И мой отец не любит родителей Роуз, но он никогда не стал бы смотреть, как их пытают. Я даже не знаю, о какой тетке она говорит. Я ничего не знаю о семье своей бабки.
– Кто тебе это рассказал? – наконец спрашиваю я, потому что не знаю, что еще сказать.
Она смотрит на меня, как на идиота.
– Моя мать, – говорит она так, будто это само собой разумеется.
– Когда она тебе рассказала?
– Миллион лет назад, когда весь мир рушился из-за того, что мы начали встречаться! – она быстро машет рукой между нами и закатывает глаза с таким видом, что лучше мне нисколько не становится.
И что тут можно сказать?
Она знала почти четыре года. Она знала такое четыре года и никогда не говорила. Умалчивание или нет, это одно и то же. Она нарочно лгала мне все то время, что мы вместе.
И что я должен сказать?
– Ну и? – требует она, и ее глаза практически сверкают.
– И что? – спрашиваю я все тем же тихим и безэмоциональным голосом. – Ты мне лгала.
– Прошу прощения?
– Ты мне лгала, – повторяю я и смотрю ей прямо в лицо. – Ни разу за все те годы, что мы вместе, ты даже не подумала, что, может быть, ты должна мне об этом рассказать?
– Я не говорила, потому что это было не важно!
– Если это не важно, почему ты швырнула мне это сейчас?
Она немного запинается, а потом пронзает меня взглядом, потому что знает, что я прав. Она ненавидит быть неправой. И в классической манере Роуз она полностью игнорирует вопрос и меняет тему:
– У тебя нет никакого права это говорить! – обвиняет она.
– О чем ты?
– Ты же не подумал, что это важно, сказать мне, что твой дед написал тебе письмо на двух страницах о том, что происходит с убийствами магглов, и что это вина моей мамы, и что он надеется, что ее кто-нибудь в следующий раз убьет!
Я смотрю на нее.
Повисает долгая оглушающая тишина, и я вижу, что она понимает, что сказала то, что не должна была.
– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я, с трудом сохраняя голос спокойным и ровным.
Она отворачивается, и ее волосы взлетают над ее плечом. Она еще с секунду думает, что ответить, но, когда отвечает, говорит почти с вызовом:
– Я нашла на твоем столе.
– Ты рылась в моих письмах?
– Оно лежало на видном месте!
– И поэтому ты решила, что ты можешь открыть его и прочитать?
Тут она подпрыгивает и оборачивается ко мне, чтобы пронзить меня взглядом.
– Читала я его или нет, это не меняет факта, что он это написал! А ты мне не сказал!
Иногда мне интересно, слышит ли она сама, что она говорит. Она это серьезно? Я лишь качаю головой:
– Да кому какое дело, что говорит мой дед? Когда мне было дело до чего-либо, что говорит мой дед?
– Не ори на меня! – кричит она. Интересно, она сама видит, как иронично это звучит?
– Я даже не знаю, почему ты мне все это говоришь! – продолжаю я, не обращая на нее внимания. – Что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Я ничего от тебя не хочу! Как можно? Очевидно, у тебя в генах нет способности что-то сделать, по крайней мере, что-то хорошее!
И уходит.
У меня даже нет шанса что-то ответить, потому что она тут же дизаппарирует. Я просто в шоке смотрю на то место, где она стояла. Что сейчас произошло? Это Рождество. Сегодня все должно быть хорошо… А теперь…
Я даже не знаю, что происходит.
Но сомневаюсь, что будет хоть что-то хорошее.