Эдвард находился в преддверии нового года.

Это было так, будто он вернулся в Парк «Дискавери» и стоял на высоком отвесном берегу, глядя на бескрайнюю воду. Но посмотрев вниз, он не увидел воду, играющую в вечные салочки с берегом. Он не увидел небеса, укрывающие море, словно пушистое одеяло.
Он увидел лишь темноту.

И, стоя на скале, глядел в бездонную пропасть, которая угрожала поглотить его целиком, а ветры бушевали и хватались за него, пытаясь утащить вниз, уговаривая его отпустить себя, прыгнуть. И эта музыка, эта неуловимая музыка, пела все сильнее и громче, находя отклик в его душе. Он больше не мог отмахнуться от нее так же легко, как от назойливого жужжания комаров.

Эта музыка была как дракон, дышащий огнем в его венах и раздвинувший свою пасть, чтобы поглотить его. И не было ничего, что он мог бы сделать, чтобы остановить это.
Мисс Беллы уже не было.

Вздрогнув один раз, Эдвард развел руки и упал в пропасть. И с радостной, бездонной усмешкой, музыка поглотила его.

---

Какое-то время Эдвард сидел над вулканической пропастью, слушая эту музыку.
Двигаясь по канве своей жизни, он постоянно слышал эту музыку. Он слушал Джаспера и других уличных музыкантов, распространяющих свои разрозненные гармонии, как вирус, на всех, кто проходил мимо. Он слушал музыку, которую его деньги позволяли ему купить в местном магазине секонд-хенд. Он слушал автомобильные радиоприемники и телевизоры, и динамики в магазинах.

Он не просто слушал музыку - он ее слышал. Он слышал звук ветра, который рыдал у его окна каждую ночь, умоляя впустить его. Он слышал ритм своих шагов, когда шел по тротуару. Он слышал дыхание и пронзительные визги Изумрудного города, и скрежет его клетки.

И пока он слушал, его собственный инструмент оставался неподвижен и молчалив, как символ его печали.

И пока он слушал, находил мелодии, которые были прежде неуловимы для его уха. Он нашел свой ритм в биении своего сердца.

Но в один момент он понял, что наслушался достаточно.

Пришло время играть.

Сев в небольшое кресло перед своим инструментом, он почувствовал, что его пальцы и бедра, и губы дрожат в предвкушении. Он возродил свой инструмент к жизни, пробудив его ото сна. Он коснулся чистой, белой клавиши – средней «до».

Когда он нажал эту единственную несчастную клавишу в центре этого алфавитного океана, один луч света осветил тьму его бездны.

Свет мерцал для него, как его маленькая звездочка.

Эдвард поднес остальные пальцы к инструменту, как дирижер, приготовившись направлять целый оркестр. Он прикоснулся кончиками пальцев к клавишам в самом легком касании, будто к щеке ребенка.

Затем он начал играть.

С каждой нотой, что он играл, еще больше лучей света прорывались сквозь тьму, лучи света врывались в этот темный мир. С помощью своих пальцев он усеивал темные небеса светом – одиночными звездами и их скоплениями, системами и целыми галактиками.

Своими пальцами он создал галактику танца.

Эдвард откинул голову назад и засмеялся.

Мисс Белла услышит эту музыку.

---

Иногда он забывал сходить на работу. Иногда он забывал поспать или поесть. Но каждый день он играл.

Потому что жители ветхого домика Эдварда в Беллтауне были первыми, кто испытал на себе музыку Эдварда; будет уместно сказать, что они были первыми, кто заметил изменения.
Вечерами завсегдатаи усаживались в двуножные кресла на своих балконах (которые были недостаточно большими, чтобы вместить полноценные четырехножные стулья), созерцая то, что в буклете, который они получили в качестве утешительного приза за просмотр и/или аренду одной из квартир, называлось «внутренним двориком». Кто-то спорил, кто-то курил, но все они слушали звуки их вечерней «серенады».

Прежде чем жилец квартиры 108 приобрел свой небольшой музыкальный инструмент, они спорили друг с другом о том, кто бросил швабру, какой мусор кому принадлежит и какого типа одежду уместно сушить на глазах общественности.

Особенно популярной темой обсуждения было кружевное белье честолюбивой актрисы по имени Ванда из квартиры 305. Мужчины стойко защищали право сушить одежду – всю одежду – в крытом проходе между зданиями; их жены были против. К сожалению для жен, Ванда жила на последнем этаже, так что это затрудняло возможность сказать, что нижнее белье «случайно» облили грязной водой. Конечно же, этот факт не всегда мешал целеустремленным женщинам пытаться это сделать.

Однако жители постепенно прекращали ругаться друг с другом, когда новая каждодневная традиция Эдварда приковывала их недовольство к единственному окну на первом этаже – а именно, к необъяснимому диссонансу, создававшемся его синтезатором. Как мог постоялец из сто восьмой извлекать насколько ужасные звуки из всего лишь нескольких клавиш?

Когда Эдвард начал играть на пианино, они также начали играть, правда в игру, которую студенты художественного института называли «Гуляющий кот». Ибо, как и общая реакция на мяуканье гуляющего кота, так и игра Эдварда зачастую вынуждала жителей бросаться к объекту, издающему эти звуки.

Но одним пасмурным днем жильцы сидели и курили каждый свое, держа какое-то ничего не стоящее барахло в лениво вытянутых руках, когда услышали это – знакомую мелодию «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». Это были звуки простой детской песенки, и доносились они из окна квартиры 108, что не было удивительным. Удивительным было то, что звуки, доносящиеся из этого окна, были узнаваемы.

Следующей ночью - снова «Мерцай», на этот раз с участием левой руки, которая была единственной золотой нитью звука среди хлопков знакомого звучания мелодии. Невероятно, но простая песенка превратилась из простого напева в ностальгию по детству. На следующий день домохозяйки осознали, что напевают необычную мелодию, которую он сымпровизировал, пока стирали, скребли и выливали из своих ведер в ванну - для разнообразия.

В течение недели Эдвард потчевал своих соседей простыми мелодиями, вроде «Сердца и души», «К Элизе», «Менуэта соль мажор», и другими, которые они узнавали, но не могли вспомнить название.

Впервые небольшой дворик Беллтауна ожил, превратившись в то, что маркетинговая шумиха назвала бы «вашей собственной тихой утопией на фоне шумного города». Когда начиналась музыка, ворчание и споры прекращались – музыка - вода, а мелкие обиды - масло, и эти двое не могли ужиться. С того времени, как Эдвард возвращался домой с работы, и до тех пор, пока он не валился, обессиленный, в кровать, внутренний дворик оправдывал свое название - он становился кафедрой для поклонения чистому звуку, невинности души, которую Эдвард воплощал и изливал с помощью своей расцветающей музыки.

Соседи Эдварда больше не бросали в него бесполезным хламом, чтобы отбить у него охоту играть. Вместо этого они бросали ему другие вещи, умоляя продолжать играть – скомканные в шарик или сложенные пополам или самолетиком бумажные листы, нацарапав на их сгибах названия своих любимых песен.

Если Эдвард знал названную песню, он играл ее. Если нет, то на следующий день искал Джаспера, чтобы тот обучил его ей. Если и Джаспер не знал этой песни, Эдвард спрашивал музыкантов на улице, пока не находил того, кто мог, по крайней мере, напеть ее ему. Демонстрировал ли кто-то ему аккорды или всего лишь напевал, Эдвард играл эту песню своим соседям на следующий день.

Джаспер же был следующим, кто заметил нечто новое в Эдварде.

Сначала он просто подшучивал над просьбами Эдварда сыграть все более сложные вещи на его синтезаторе. Он думал, что Эдвард, как попугай, повторяет эту песню одному из своих друзей или коллег, и Джаспер жалел беднягу, вынужденного все это слушать. Тем не менее, он играл песню, которую хотел изучить этот малыш.

- Смотри, но не трогай, - предупреждал он. Эдвард торжественно кивал и наклонялся вперед, напряженно слушая.

Поскольку Джаспер не мог позволить себе потерять авторитет, ведь он много трудился, чтобы заслужить признание среди музыкантов на Пайк-рынке, он не мог позволить Эдварду пробовать играть самому на его синтезаторе во время рабочих часов. Как и его друзья-артисты, выстроившиеся в ряд на этой улице, Джаспер работал, прокладывая путь к своей главной цели, где улицы Пайк и Пайн пересекались во всемирно известном месте под названием Рыбный рынок. Цель играть в этом месте перед всем Рыбным рынком называли «Мечтой Пайка». Все они разделяли ее, но крайне сложно было пробиться в этой своеобразной игре короля горы.

Чтобы играть перед главной туристической достопримечательностью Сиэтла, вы должны были заплатить нужным людям определенное количество денег. К несчастью, чтобы заработать нужную сумму денег в качестве уличного музыканта Сиэтла, вы должны были играть перед как можно большим количеством туристов, чтобы увеличить свои шансы получить чаевые. Музыканты, играющие на Рыбном рынке, в самом центре сосредоточия туристов Сиэтла, получали больше всего чаевых и еще ближе подбирались к «Мечте Пайка», когда для остальных она оставалась ничем другим, как обычной несбыточной мечтой.

Конечно, на протяжении многих лет король горы имел неприятную привычку исчезать. Нынешний музыкант был жилистым скрипачом, который играл «Дьявол спустился в Джорджию» и который безраздельно властвовал здесь уже на несколько месяцев дольше, чем большинство. Он был сомнительным парнем со светлым хвостом, изобилующее ссадинами лицо которого (синяки, разбитые губы и тому подобное) показывало, что он потратил многие часы после закрытия рынка на защиту своего трона или же глупо позволял избивать себя в местном бойцовском клубе.

Джаспер подозревал, что огненно-рыжая барышня, которая танцевала чечетку под его музыку, также послужила продлению этого неожиданно долгого срока пребывания скрипача у власти. У нее были замечательные ноги, которые привлекали внимание головного рыботорговца, который, как подозревал Джаспер, принимал более активное участие в делах уличных музыкантов, нежели вы могли бы подумать, исходя из его открытой улыбки, бодрого певучего голоса и способности предотвратить падение на землю даже самой скользкой рыбы.

Потому-то Джаспер и боролся как за популярность, так и за стабильный доход, чтобы заработать главное место на Пайке, поэтому не мог позволить неуклюжим пальцам Эдварда заставить его потерять свое, еще не подтвержденное, место в этой иерархической лестнице. Поэтому Джаспер исполнял те песни, которые просил у него Эдвард, сам. Он не мог усадить Эдварда перед собой и направлять его пальцы на нужные клавиши, как мог бы это делать в гараже. Он не мог повторять определенные такты из песен. И он определенно не мог попросить Эдварда попытаться сыграть эту песню самому. Вместо этого он просил Эдварда стоять на идеальном расстоянии – не слишком далеко, чтобы он не мог видеть клавиши, но достаточно далеко, чтобы сломать лед, чтобы побудить других прохожих присоединиться к нему.
Люди редко останавливались перед уличным музыкантом, играющим в одиночестве, но они стекались, как лемминги, если у него был хотя бы один слушатель. Особенно такой благодарный, каким казался Эдварда.

Несмотря на опасения Джаспера из-за псевдо-уроков игры на пианино во время работы, Эдвард никогда не просил его повторить определенные моменты какой-то песни, и он никогда не проявлял склонности прикоснуться к клавишам. Он просто стоял на своем идеальном месте скромной статуей и слушал.

Как ни странно, Эдвард не появлялся в вечернее время их следующих занятий на протяжение всей недели. Джаспер отметил, что Эдвард выглядел более зажатым и изможденным, чем обычно. И он почти никогда не улыбался.

Наркоман в Джаспере хотел проигнорировать эти изменения в Эдварде, но музыкант в нем не мог. Эдвард, казалось, вытягивал все более сложный список композиций из черного цилиндра. Когда его попросили сыграть квинтэссенцию поп-фортепианной музыки – «Пианиста» Билли Джоэля, – Джаспер решил последовать за Эдвардом после рабочих часов, чтобы узнать, что он делает с наставлениями Джаспера. Если ничего, то Джаспер хотел узнать, что Эдвард планировал сделать с тем, что «Пианиста» нельзя сыграть должным образом без аккомпанемента губной гармошки (которую Джасперу пришлось одолжить у несовершеннолетнего музыканта в нескольких кварталах к западу, чтобы сыграть эту мелодию Эдварду).

В следующий раз, когда Эдвард пришел просить его сыграть очередную песню, Джаспер собрался пораньше и последовал за Эдвардом туда, откуда все это началось.

Как и ожидал Джаспер, за Эдвардом было легко следовать, Джаспер, вероятно, мог бы проделать это и с завязанными глазами. Он был так сосредоточен на своих ногах и их расположении на тротуаре, что едва ли замечал людей, мимо которых проходил, а еще меньше тех, кто следовали за ним. На самом деле, Эдвард, похоже, едва ли заметил, когда пара отъявленных будущих хулиганов использовала свои плечи в классическом приеме футбола в старшей школе и встали стеной перед ним, повалив его на землю.

Хулиганы наслаждались своей игрой с ним.

По искривленным улыбкам на их лицах, когда они повернулись, чтобы посмотреть, как Эдвард барахтается, чтобы встать, невнятно бормоча искаженное «простите», и продолжает идти, Джаспер мог сказать, что они проделывали это с Эдвардом и раньше.

Джаспер сразу же протиснулся между хулиганами, вскинул свои локти, когда прошел мимо, ударив двум в носы. Он оказался за углом прежде, чем они поняли, что это было. Бросив беглый взгляд назад, он увидел их корчащимися на земле, как умирающие пауки, кровь хлестала из носов, которые, как он надеялся, были сломаны.

Джаспер даже не сбился с шага. Эдвард теперь был частью его семьи, а Джаспер заботился о своей семье. В будущем они подумают дважды, прежде чем задирать его.

Он следовал за Эдвардом еще два квартала, пока малыш не исчез в ветхом здании, по сравнению с которым его парковочный гараж выглядел как «Белладжио». Когда он потянулся к воротам, увидел, что замок был слишком разболтан, чтобы исполнять свою роль - ему даже не пришлось напрягаться, чтобы открыть дверь, так как она распахнулась от одного его прикосновения.

Эдварда нигде не было видно. Джаспер последовал по следу трещин и плесени на стене, пока темный коридор не вывел его в небольшой бетонный сад под открытым небом, который позволял, по крайней мере, некоторой вони от экскрементов и мусора уноситься ввысь. Именно тогда, стоя и осматривая ряд идентичный зеленых дверей в поисках признаков Эдварда, он впервые услышал эту музыку.

Теперь, когда он думал об этом, внутренний дворик этого жилищного комплекса был слишком тихим и спокойным для типичной субкультуры Сиэтла. Когда он впервые вошел в их святилище, он даже не заметил поблизости ни одного из жильцов, которые в предвкушении сидели на своих балконах. Но теперь он видел их фигуры, частично скрытые от него вздымающими простынями, висевшими на бельевых веревках, натянутых между зданиями, а их тела была повернуты в сторону музыки.

Инстинктивно он понял, чего они все ждали - вступительных аккордов «Пианиста», сыгранных в устрашающе идеальной репродукции того, что ранее Джаспер играл на рынке, с незначительными недостатками, вот и все.

Но Эдвард не мог так играть. Тот Эдвард, которого он знал, был лишен музыкального слуха и чувства ритма. Эдвард не мог даже сыграть чередующиеся ноты из самых легких детских песенок.

Эдвард не мог бы сыграть «Пианиста», даже если бы от этого зависела его жизнь.

Когда меланхолическая гармоника присоединилась к музыке, Джаспер ахнул и сделал единственный шаг по направлению к источнику звука. В тот же момент белую простынь сдуло с его пути, открывая вид на окно, распахнутое в темную сырую квартиру.

Через этот мрак Джаспер смог увидеть ту же серую рубашку и те же растрепанные волосы, за которыми он следовал по городским улицам.

Невозможно, но это был Эдвард.

Невозможно, чтобы Эдвард играл эту музыку.

Пальцы Эдварда - плавно! - перебирали клавиши. Голова Эдварда двигалась - в такт! - движениям его рук.

Опытное ухо Джаспер смогло различить, что пальцам Эдварда все еще не хватало мышечной памяти, необходимой для безупречного выполнения более сложных аккордов, чтобы передать сложность и масштабность этой мелодии. Тем не менее, он, конечно же, с поправкой, но играл прекрасно. Ни разу не совершив одну и ту же ошибку дважды. Когда Эдвард стал чувствовать себя более комфортно в хитросплетениях и течениях песни, он начал импровизировать, добавляя более сложные гармонии и мелодии в качестве дополнительного украшения базовой песни, которой Джаспер научил его.

Джаспер не смог бы сойти с этого места, даже если бы столкнулся сейчас со стадом бегущих в панике слонов. Он смотрела бы на них, слушая эту музыку, и умер бы счастливым человеком.
Он, очевидно, был лучшим фортепианным учителем на всей планете.

Когда эхо финальных аккордов угасло, небольшой внутренний дворик разразился аплодисментами. Даже постиранное белье хлопало на ветру, казалось, воздавая должное создателю этой музыки. Он посмотрел вниз и удивился, увидев, что и сам хлопает вместе с ними, да так сильно, как могли его руки.

А затем пошел снег…

Джаспер наблюдал за настоящей метелью – что это такое, бумага? – которая начала медленно спускаться из всех окон дома к окну Эдварда. Большинство бумажных шариков и самолетиков достигли своей цели. Но один из шаров срикошетил от отшелушивающейся оконной рамы и покатился вниз, пока не упал у носка сапог Джаспера. И хотя он чувствовал, что прикоснуться к нему было бы кощунством, ведь очевидно, оно было послано в качестве предложения или платы за то, что - чем бы оно ни было - он только что пережил, Джаспер наклонился, чтобы поднять его.

В центре мятой бумаги было написано два слова: «Аве Мария».

Просьба сыграть песню.

Джаспер подумал о том, насколько уместными были эти слова - если бы он был набожным, то сейчас как раз был момент для молитвы. Хотя более уместным было бы написать «Аве Эдвард».
Когда Эдвард начал играть следующую мелодию, выполняя просьбы с пола своей квартиры, устлавших ее, как манна небесная, Джаспер понял, что новообретенная способность Эдварда не имела абсолютно ничего общего с его наставлениями.

Джаспер не учил его этой песне.

Эдвард явно обладал каким-то внутренним талантом, которому понадобилось время, чтобы подняться из глубин его естества, но теперь он хлынул с такой силой, что Джаспер был удивлен, как его не раздавило под этой приливной волной.

Эдварда нужно было показать публике, и срочно.

И у Джаспера была идея на этот счет.
-----

Перевод Тео
Редактура gazelle