Аро Воуч умер в тюрьме от сердечного приступа.

Новость принесла странную смесь облегчения и разочарования. Мне хотелось, чтобы он вечность гнил в грязной промозглой клетке; тёмная часть души жаждала слышать сообщения о жестоких и болезненных нападениях на него, но ад, в котором он будет находиться целую вечность, тоже подойдёт.

Мы узнали об этом по местным каналам. На этот раз не происходило ничего особенного: просто короткое объявление о произошедшем перед прогнозом погоды. Кабельные станции не подхватили эту новость, никто не собирался, чтобы поддержать друг друга, отпраздновать или посочувствовать, что было уместно. Он не заслуживал еще одного упоминания, еще одной секунды наших жизней.

— Ха, — произнес Эдвард; он лежал, распластавшись на моем диване, когда из телевизора, который работал на заднем плане, донеслись эти известия. Дважды лопнув жвачку, он переключил канал.

Я молчала и смотрела на него краем глаза. Его телефон зазвонил: пришло сообщение от матери, спрашивающей, слышал ли он новости и всё ли в порядке. Эдвард быстро набрал ответ и бросил телефон на журнальный столик.

— Ты в порядке? — спросила я, протискивая ступни под его ноги.

— Да, — медленно ответил он, затем, нахмурившись, повернул ко мне голову и улыбнулся. — Да, — повторил Эдвард, удивляясь тому, что действительно говорит это. — Я в порядке. Это… неважно.

— Правда? — спросила я.

— Полагаю, как бы то ни было, это не имеет ко мне никакого отношения. То есть… я рад, что мы больше не дышим одним и тем же воздухом, вот и всё. В остальном, он всё равно не стал бы меня дальше волновать. Я уже решил это. Я справляюсь с травмами, которые он нанес, и будь я проклят, если получу ещё. Думаю, если бы у него была возможность условного досрочного освобождения, мне было бы намного легче, но это не так. Поэтому — какая разница?

Его слова и поведение не были отрешенными, пассивно-агрессивными или грустными и мрачными. Он действительно имел это в виду: какая разница.

— Послушай, — сказала я, садясь. Я начала вытаскивать ноги, но он поймал их лодыжками.

— Слушаю, — ответил Эдвард.

— Ты знаешь, что ты замечательный, верно?

— Да. Я всегда это знал.

— Нет, серьезно. — Мои ладони уже лежали на его щеках. Теперь он собирался отвести взгляд; Эдвард был склонен делать это и всё отрицать всякий раз, когда я начинала его отчитывать; в этот раз я не собиралась позволять ему это.

— Пожалуйста, не называй меня храбрым или сильным, — сказал он, качая головой, по-прежнему сжатой моими руками. — Поверь мне, по доброй воле я бы ни за что не прошел через подобное. Это не имеет ничего общего с силой или храбростью. Ненавижу, когда люди так говорят. Со мной это случилось. Я этого не выбирал — и не выбрал бы. А кто бы выбрал? И я стопроцентно не прошел бы через это снова. А что касается его смерти… я знал, что переживу его. Когда-нибудь, однажды… — Эдвард посмотрел на меня и, оценив выражение лица, продолжил: — Я подумал, что он точно убьет меня.

— Правда? — вздохнула я. Конечно, я поняла его, но, сколько бы мы с Эдвардом ни говорили об этом, он никогда не касался этой темы. Настоящих, реально произошедших событий.

Эдвард кивнул и откинулся на диване, играя с моими пальцами.

— Это было странное время. Конечно, тогда всё было странно, но в той непонятной ситуации — особенно. Это длилось недолго, хотя я не уверен: мое чувство времени не идеально. Но я перестал физически бороться с ним. Просто… знаешь, ты будто идешь куда-то. Я всегда был физически сильнее него, но у него были пистолеты и ножи, так что это никогда не было борьбой в физическом смысле. Обычно он заканчивал, едва начав — ну неважно, — сказал он, прерывая ход мыслей. — Полагаю, когда это происходило, он думал, что я достиг… удовлетворенности, успокоения? Наверное, так и было. Он не был таким агрессивным, когда разговаривал со мной. Он словно болтал о фильмах, новостях или бейсболе — похоже, он думал, что я просто… сдался. Потом, однажды, он пришел ко мне, а я так чертовски устал. Очень устал. И был… зол. Когда кто-то делает то, что им вздумается, это… Я устал. Сказал ему это. И тогда он ответил: «Если ты устал, я, черт возьми, убью тебя». И он говорил серьезно. — Всё это было произнесено стойко, без эмоций, будто Эдвард говорил или думал об этом много раз, прожил это и теперь переживал снова. Он прижал пальцы к виску наподобие пистолета.

Я отпрянула, но Эдвард крепко схватил мою руку. Я знала, что понятия не имела о его жизни с этим мужиком — думала, узнаю ли или хотелось ли мне вообще знать. Но в то же время… я желала знать всё, что ему нужно было рассказать мне.

— Знаешь, что странно? Я думал об этом. Мне почти стало легче. Я думал: «Боже мой, отсюда есть выход, и мне чертовски хочется этого». Я хотел умереть, — сказал Эдвард, его губы сжались в тонкую линию, — но в то же время вокруг было так много вещей, ради которых хотелось жить. Вещей, которых у меня больше не было, но я знал, что они есть снаружи.

— Потом однажды всё стало немного… по-другому? Я посмотрел на него. По-настоящему посмотрел — не сквозь него, как делал это незнамо сколько. Он был старым. Наверное, у него были проблемы с печенью, потому что его глаза были желтоватыми, и, очевидно, сердце никуда не годилось. Тогда я начал вычислять. Я знал… я просто должен был пережить его. Ради этого я должен был продержаться дольше, чем он. Так я и прошел через всё это — словно это было каким-то состязанием.

— Узнав, что он собрался похитить кого-то, я понял, что не могу позволить ему сделать это с кем-то еще. Я просто не мог — отчасти это было немного эгоистично, потому что я знал, что, как только он найдет замену — меня убьют. Выхода не было. Он не мог схватить другого ребенка и просто отпустить меня. Я ни за что не собирался ему позволить убить меня — не после того, через что я прошел, а он бы просто убил меня. Я не просто так терпел это. Если бы всё закончилось так, я с тем же успехом мог бы позволить ему застрелить меня в ту ночь, когда он схватил меня. Полагаю, я мог бы умереть, пытаясь бежать? Я знал, что такая возможность была, но в то же время я подумал… подумал… что бы ни случилось, это будет на моих условиях. К тому времени я уже так устал, что видел в этом одно: или выбирайся, или умри.

Я медленно приблизилась к нему, и Эдвард обнял меня и положил подбородок мне на макушку. Я вспомнила мальчика: не мальчика из прошлого, не мужчину, сидящего здесь и сейчас, а мальчика между ними. Того, к кому я бросилась, когда он пришел домой. Мальчика с безумным взором, печального, напуганного и злого, который возвращался из только что описанного ада, с ужасной битвы за собственную жизнь и надежды.

Он проделал такой длинный путь.

— Я не хотел волновать тебя, — сказал Эдвард. — Я много говорил об этом, поэтому могу немного…

— Я рада, что ты рассказал мне.

— Хорошо, — ответил он. Из телевизора снова донеслось имя Аро Воуча, и Эдвард повернулся. Я подняла на него взгляд: он недоверчиво уставился в телевизор — до этого момента я никогда не понимала всю тяжесть того, через что он прошел. — Я пережил его, — произнес он, глядя в телевизор. — Я выиграл.

— Конечно выиграл. Ты лучший, — сказала я ему.

Эдвард отпустил меня и вскинул кулаки в воздух с ироничным триумфом: — Йес-с-с.

Я медленно похлопала, пока он праздновал свою победу над моим непроизвольным признанием, затем Эдвард потребовал, чтобы я сказала это снова, держа мою лодыжку в качестве заложника. Я хихикала — в основном удивляясь тому, что мы могли делать вместе. Тому, на что мы были способны. Разговаривать и двигаться дальше. Разбираться с проблемами по мере их поступления, но всё равно иметь возможность возвращаться к нам.

— Теперь, когда моя очередь делиться секретами прошла, ты расскажешь мне, что там прячешь? — спросил Эдвард, ткнув в передний карман моей рубашки, отчего зашуршала бумага.

— Откуда ты узнал? — недоверчиво спросила я, выпрямляясь и поворачиваясь к нему.

— Ты худший в мире конспиратор.

— Неправда!

— Правда. Ты опускаешь взгляд на колени, и твое лицо весь день краснеет всякий раз, как ты скрываешь что-нибудь.

— Это самая глупая вещь, которую я когда-либо слышала. Я так не делаю, — сказала я… поднимая взгляд со своих коленей.

— Точно. Так ты расскажешь мне или…

Я откинулась назад и вздохнула, доставая бумагу из кармана. Демонстративно ее развернула и протянула.

Я держала ее одной рукой, а ноготь большой пальца другой зажала между зубами, смотря на него краем глаза.

Эдвард не подал заявление ни в какое учебное заведение.

И предложений ему тоже никто не делал.

Выходит, он был прав, сказав давным-давно, что «всё может случиться».

Взгляд Эдварда метался с бумаги на меня и обратно. Я сидела не дыша.

Сначала, едва поняв, что мне придется рассказать ему об этом, я почувствовала вину. Потому что это было почти похоже на хвастовство? Или, может быть, на напоминание о том, что, в отличие от него, у меня не отняли возможность на будущее. Потом до меня дошло… Эдвард ведь по-прежнему может делать всё что угодно. Он может выбирать. У него есть возможности и варианты.

Я бы не стала лгать ему. Никому не следовало лгать ему или обращаться с ним так, будто он не мог справиться с происходящим — Эдвард мог вынести всё.

— Да ну? — на его лице появилась улыбка, большая — настоящая — улыбка.

Я кивнула, всё так же покусывая ноготь, но сердце забилось чаще, когда он вырвал у меня из руки бумагу и поднёс её ближе.

Эдвард прочёл её полностью, потом перевернул, чтобы убедиться, не пропустил ли он чего.

— А где же всё остальное? — спросил он.

— В большом конверте. Мне просто хотелось показать тебе… что я поступила. — Эдвард молча опустил взгляд и снова прочитал документ, но после — расплылся в улыбке.

— Поздравляю, — радостно произнёс он и покачал головой, снова опуская взгляд. — Только погляди. Я горжусь тобой.

— Прекрати.

— Да нет, правда, — продолжил он. — И ты тоже собой гордись. Это… — Эдвард замолчал, уставившись в телевизор и сжимая письмо.

— Грустно и радостно одновременно? — прошептала я; он тут же поднял на меня взгляд.

— Нет, — горячо возразил он. — Просто радостно.

— Но ты… ладно. Скажу прямо. Ты, должно быть, думаешь, что тоже мог бы сейчас читать письмо о поступлении. Я не хотела напоминать об этом или… — Эдвард рассмеялся над появившемся на моём лице настороженным выражением и разгладил кончиком пальца образовавшуюся морщинку между бровями.

— Может быть, такая мысль мелькнула… но не грустная — просто мимолетная идея. Я пытаюсь не думать, что было, если бы … это попросту невозможно.

— Эдвард, почему же это не…

— Легко, — он пожал плечами. — Вокруг много детей — людей, — с которыми случилось то же самое, но которые так и не вернулись домой. Кто-то прямо сейчас проходит через… ад, — просто произнёс Эдвард, вздрогнул и щелкнул по полям шляпы. — Это чертовски меня беспокоит. Но я здесь, — он похлопал себя по груди, — вот он я.

— Вот он ты, — согласилась я, ласково улыбаясь ему.

— Поэтому как я могу грустить о подобном? У меня всё так же есть шанс пойти и сделать это — всё, что угодно. У меня это есть; может быть, потребуется больше трудов или всё пойдёт не так, как я планировал, — ну и что с того? Главное — я это могу. А вокруг куча людей, похожих на меня, которые не могут. Которые никогда не смогут. Не так давно я решил, что не буду всё принимать как должное. Я не проведу ни минуты, думая подобный образом, когда есть люди, которые пожертвовали бы всем — всем, — чтобы оказаться сейчас здесь. Чтобы вернуться домой. Мне не грустно. Я счастливчик.

— Не знала, что ты так думаешь.

— Долгое время я и не думал. Потому что тогда всё было по-другому: почему я? Почему всем остальным удалось избежать этого ада, а мою жизнь решили перевернуть? Я ходил на лечение, и оно помогло. Но Белла, хочешь знать, что пришло мне в голову?

— Что?

— Не дай Бог.

— В смысле?

— Я заметил этих детей. Фотографии пропавших людей… везде. Листовки, короткие сообщения в новостях, на банках у касс в продуктовых магазинах, в которых нет ничего, кроме пенни, — ответил Эдвард, закатив глаза и с отвращением усмехнувшись. — Раньше это ничего не значило: просто смутная мысль или «о, вот дерьмо», но теперь… эти люди на банках? Это я. Разница лишь в том, что некоторые из них — большинство — не вернутся домой, а я вернулся. Так легко они могли бы быть на моем месте. Как же я могу грустить? Кто я, черт возьми, чтобы грустить по этому поводу? Я и есть то самое чудо, на которое они все надеются ежедневно и ежесекундно, и я не растрачу всё это понапрасну. Жалеть себя, тратить попусту всё, о чем они молятся, — равносильно удару им в лицо. Как я смею даже…

— Потому что ты прошел через это, и, думаю, если бы ты захотел, у тебя были бы все права, чтобы злиться из-за всего, что у тебя отобрали, — не согласилась я. Я восхищалась его точкой зрения, она меня потрясла, но мне не хотелось, чтобы он думал, что из-за того, что он пережил ад, у него нет оснований чувствовать себя… хреново.

— Я злился. Правда. Но я не могу делать это вечно! И не хочу. Мне дали второй шанс, в каком-то смысле, и я не хочу использовать его таким образом. Прекрати умолять меня злиться и унывать, — со смехом сказал он и дернул меня за хвост.

— Просто не могу осознать, насколько ты лучше меня, — ответила я и рассмеялась, потому что это было правдой.

— Не волнуйся, многие не могут. Я великолепен. Мой врач так мне и говорит.

— Так великолепен, что я не могу оставить тебя. Я не уезжаю. Вот так. Давным-давно я согласилась, но знаешь что? Я погуглила — и можешь ли ты себе представить, сколько первокурсников просто не появляются? Это сумасшествие, но…

— Ты едешь в Дартмут, — сказал Эдвард, отталкивая от себя мои ноги.

— Нет. Я думала об этом. Не еду.

— Ты едешь в колледж.

— Послушай, папуля. Я понимаю, что ты пытаешься сейчас сделать, но это моё решение. Я не готова пойти в колледж. У меня здесь… врач.

— Этот урод не уничтожит твоё будущее. Нет. Чёрт, нет, — сказал Эдвард, качая головой.

— Это делает не он, а я, — я ткнула себя в грудь. — Я потеряла много времени с тобой, и я… мне… для меня… я не готова оставить тебя.

— Если бы я никогда не исчезал, ты бы уехала. Если бы я не вернулся, ты бы уехала. Связующее звено здесь я. Ты имеешь право на свои чувства и решения, но, Би, ты идешь в колледж. Чёрт побери, ты идешь.

— Что, собираешься запихнуть меня в самолёт и заставлять меня сидеть на занятиях? — рассмеялась я. — Я не еду.

— Хорошо, — отозвался Эдвард. — Оставайся в Форксе. Но меня здесь не будет.

— Что? — спросила я, нахмурившись. — О чем ты говоришь?

— Я говорил тебе. Говорил, что не могу оставаться здесь. Не могу же я жить с родителями вечно. Мне тоже нужно начать обустраиваться самостоятельно.

— И куда ты собираешься? — спросила я, но это было похоже на странное безнадёжное мяуканье, которое сделало меня похожей на девочку, которой я не хотела быть.

— Понятия не имею, — он пожал плечами. — Но уверен, что смогу тренировать малую лигу в любом из пятидесяти штатов. В этом и заключается смысл местных колледжей. Они есть во всех регионах.

Я схватила пульт, в спешке чуть не разбив стакан воды, и выключила телевизор. Сердце заколотилось от безумной мысли, что я смогу получить своё.

— В Нью-Гэмпшире есть местные колледжи, — осторожно произнесла я.

Эдвард провел рукой по лицу и закусил верхнюю губу.

— Просто… подумай об этом, — сказала я. — Ты хочешь выбраться отсюда — всё равно куда. А у меня есть место, куда можно отправиться. Думаю, учитывая данные обстоятельства, я смогу отказаться от общежития…

— Притормози, — он поднял руку. — Остановись.

— Ладно.

— Не принимай это близко к сердцу, — сказал Эдвард. Он наклонил голову, на лице отразилось сочувственное выражение, которое всегда появлялось, когда он собирался сказать что-то, что, по его мнению, ранит мои чувства. — Я не хочу жить с тобой.

Это было больно. А как иначе? Такого рода заявления обычно ранят. Но Эдвард должен был произносить их, а я — слушать, потому что мы знали, что не могли позволить себе лгать или избегать чего-то, если нам хотелось… вернуть нас. Уже не раз я соглашалась и кивала или слушала, шла домой и плакала, или в конце концов кричала собственному врачу о том, что понимала, что это не он отвергает меня, я знала это, но всё же. Мои чувства пребывали в исключительном положении, и иногда — хоть я и знала, что он отталкивал не меня, — это всё равно ранило.

— О. Верно. Нет. Конечно, — произнесла я, махнув рукой. Щеки покраснели от моей смехотворной, маячившей вдали идеи.

— Мне жаль, — тихо ответил он, быстро дергая ногой, и отвернулся. — Мне жаль.

— Не извиняйся.

— Хорошо, не буду. Просто добавлю этот пункт в список того, что Белла потеряла из-за…

— Сейчас я туда не собираюсь, — ответила я. — Если хочешь, вперёд. Ты сказал мне, меня это устраивает.

Эдвард вздохнул и дважды громко лопнул жвачку.

— Я должен попробовать устроиться самостоятельно, — начал он. — Я должен знать, что могу. А мы с тобой?.. Если бы у нас всё получилось, это бы значило, что я никогда не справлялся своими силами. Может быть, раньше это не стало бы серьёзной проблемой, но сейчас? Я должен знать, получится ли у меня. Я сделаю это. Для меня важно знать, что я могу. И для тебя. Мы еще слишком молоды, чтобы жить вместе. И учитывая наши невероятно особенные чёртовы обстоятельства… — Эдвард замолчал и толкнул моё колено своим. — Кроме того, когда мы сделаем это, я хочу, чтобы у нас всё действительно получилось. Всё. И я хочу, чтобы это происходило, потому что пора, а не потому что ты уезжаешь, а мне хочется выбраться отсюда.

— Знаю, — вздохнула я, и это было правдой. – Просто… я поторопила события. Подай на меня в суд, — сказала я. — Ты прав.

— Как бы то ни было, — ответил он, — это приходило мне в голову.

— Ах. Попасть на радары Эдварда Каллена, — я мечтательно вздохнула.

— Не заставляй меня сочувствовать тебе, — сказал Эдвард, дергая меня за кончик хвоста.

— Просто… Мне хочется этого больше, чем колледж. Или всего остального. Это напоминает то, о чем ты говорил ранее, о вторых шансах и так далее. Ты вернулся ко мне — как я могу оставить это? Я не еду. Я не оставлю то единственное, что так ждала. Это глупо. И я думала, что у нас всё очень хорошо. Мне не хочется…

— Как насчет того, чтобы жить не вместе, но… рядом? — спросил он.

— Насколько рядом? Соседи? На расстоянии велосипедной поездки? Шестичасовой поездки на машине?

— Где-то неподалеку от Хановера. Против этого у меня возражений нет. Это будет так же, как здесь.

— Ты сделаешь это?

— Я отправлю твою задницу в колледж так или иначе, — ухмыльнулся он.

— Не ради меня. Ты сделаешь это ради себя и отнесешься к этому нормально?

— Я же говорил, что всё равно уеду, и говорил, что не знаю куда. Место не так важно, и мне не очень-то хочется далеко уезжать от тебя. Я не пытаюсь положить конец нашим отношениям. Хочешь — верь, хочешь — нет, но мне нравится быть рядом с тобой. Я тоже не готов далеко уезжать. Мне просто не хочется делить с тобой ванную.

— И где, чёрт возьми, находится этот Хановер? Мы приедем в Хановер, а дальше что? — спросила я. Желудок крутило, будущее казалось таким обширным, и мне хотелось знать все планы отныне и навсегда.

— Не знаю, — рассмеялся Эдвард. — Узнаем, кем мы будем.

— И ты сделаешь это в Хановере. Со мной, — медленно повторила я.

— По-моему, однажды я даже про Сибирь говорил. Полагаю, с Хановером я отделаюсь малой кровью.

Я даже рассмеяться не могла, хотя в груди клокотал смех, а только смотрела на нас. Взгляните: мы сделали это, и теперь перед нами открылся весь мир: просторный, огромный и пугающий. Ужасающий и сердцеразбивающий. Но посмотрите на нас.

Посмотрите на него.

Я навалилась на него — наверное, слишком сильно, потому что он застонал и принял более удобное положение, — но я покрывала поцелуями его лицо, пока Эдвард наконец не накрыл мои губы своими.

К тому времени мы освоили искусство поцелуев; они не оставляли свойственные синяки. Не теребили раны, не заканчивались криками, слезами или чувством одиночества. Но мы не были готовы к чему-то большему.

Тут в гостиную вошел Чарли и без промедления сказал:

— Уберите свои гормоны с моего дивана.

Мы с Эдвардом рассмеялись, поднялись и вышли. Что касается гормонов, их влияние становилось всё сильнее и сильнее. Их мы точно не уняли. И это было нормально. Наверное, только однажды всё зашло чуть дальше, но в общем всё закончилось внезапно и переросло в крики, слезы и боль, которую я пыталась скрыть, а Эдвард вместо раздражения стал чувствовать вину, но над этим я работала у врача. Он отвергает не меня — именно это я должна была понять, чтобы поверить. Было ясно, что мы не готовы к большему. Но то, что у нас было, — замечательно.

Но мы дойдём до этой точки, мы знали это. Мы ходили по тонкой и напряженной грани, и с моей стороны было иронично и волнующе действовать терпеливо и осторожно. Ты словно преодолеваешь себя, чтобы не взглянуть на рождественские подарки, или, правильнее было бы сказать, что скорее не только накапливаешь обычные чувства — такие, как сексуальное неудовлетворение, — но и постепенно становишься ближе, что означает возрастающее доверие и все другие виды близости.

Наши поцелуи не были похожи на те, что были прежде. Мы вели себя по-другому, не обходили первую базу, не добирались урывками до третьей. Когда мы касались, когда целовались, определенного намерения продвинуться дальше не было… скорее было намерение показать, что… я люблю тебя.

Когда всё случится — когда мы перепрыгнем через эту границу или просто окажемся на заднем сидении моей машины, — это снимет с нас огромный и невидимый груз. Это будет осознанный шаг, очень осознанный. Из прошлого мы знали, какой опустошительной могла быть жизнь, но мы знали, каким замечательным могло быть будущее, и теперь мы научились не принимать всё хорошее как должное. Когда мы будем вместе, мы оставим позади борьбу за нас, будем знать, как мы счастливы, и осознавать важность момента.

Странно, но я почувствовала облегчение и даже благодарность за то, что это не случилось раньше. Я всегда буду любить этого парня, но мне хотелось, чтобы мой первый раз… чтобы мы начали отношения теперь, когда он стал именно этим мужчиной. Мне хотелось, чтобы у него не было сомнений, что он — именно такой, какой есть — с грузом прошлого является тем человеком, которого я хотела.

Многое в нем осталось прежним, но кое-что изменилось. Теперь Эдвард стал более медленным. Не в действиях, а в мыслях. Он начал сбегать в тихие места, чтобы побыть в одиночестве. В нем появились сила и уверенность, которые, думаю, всегда были, просто он обнаружил их только сейчас; он сконцентрировался на них и сделал их более явными. Если Эдвард смог выдержать весь этот ад, то он самый сильный и храбрый человек, которого я знала.

Кому бы не захотелось, чтобы их первый раз был с таким мужчиной?



— Ты ведь не всерьез, — произнесла Эсми. Теплая улыбка, которая появилась, когда она заметила наши соединенные руки, превратилась в непонимающий взгляд. Она прислонилась к работающей посудомойке, в ожидании скрестив руки и ноги.

— Прости, — сказал Эдвард. — Но я серьезно. Знал, что ты так отреагируешь. Поэтому хотел сказать тебе, пока отец всё еще на работе. Ему я тоже хочу сам сказать.

Эсми поджала губы и сузила глаза.

— Что, если ты не готов? — задумчиво спросила она.

— Что — если? — озлобленно переспросил он и оттолкнул мою руку, его тон нарастал. — Я не могу сделать это. Если я никогда ничего не буду делать потому, что не готов, то никогда ничего не сделаю! Я не могу больше ждать, чтобы начать свою жизнь, ма. Я потерял два года. Я чертовски устал тратить время впустую, и я потерял контроль над всем, что происходит со мной. Хватит. Хочу вернуть свою жизнь.

— Подготовка — это не потраченное впустую время, — возразила Эсми терпеливо, но резко. Было очевидно, что подобные разговоры случались здесь довольно часто. Я сама становилась свидетельницей нескольких.

— Я вытерпел это дерьмо не для того, чтобы вернуться и вечно жить как жертва, — горячо воскликнул Эдвард. — Поэтому прекрати пытаться принимать меня за таковую.

— Эдвард, ты же знаешь, что это смешно. Я не хочу, чтобы ты был жертвой, я хочу, чтобы ты был счастлив, — печально сказала Эсми. — Если всё не получится, я не хочу смотреть, как ты мучаешься. Лучше просто подождать и…

— Да, конечно, я не приползу обратно, если ничего не получится, — ответил он. Эти слова определенно предназначались для того, чтобы ранить ее. Но Эсми только вздохнула и опустила руки.

— Ты всегда можешь вернуться сюда. Но зачем рисковать, переезжая слишком скоро?

— Кто говорит, что это слишком скоро? Ты? — спросил Эдвард, поднимая брови и вскидывая подбородок.

— Да, я, — ответила Эсми, кивая и кладя руки на бедра. Я отступила на шаг назад, готовая сбежать от возрастающей неловкости. Мне казалось, что им следовало предоставить уединенность для этого взрыва.

— Стой, — одновременно сказали мне они.

Эдвард взял мою руку и посмотрел на меня.

— Мне хотелось предоставить вам некоторое пространство, — тихо произнесла я.

— Ты тоже в этом замешана, — ответила Эсми. — Твои родители знают об этом?

— Ее родители не указывают мне, где жить, и я не буду жить с ней. Все уже всё знают о моем теле, мам. Ты также, наверное, знаешь, что я на порядок дальше от секса, — сказал он, у меня отвисла челюсть, но Эсми просто смотрела на него, она, кажется, привыкла к его шокирующим заявлениям. — А здесь ты всё держишь. Это бесполезно. У меня есть жизнь. Я собираюсь прожить ее, вот и всё.

— И я хочу, чтобы ты её прожил! — сказала она. — Больше всего на свете! Но мне хочется, чтобы ты сделал это с осторожностью и вниманием и помнил, что перед тобой открыты все двери, поэтому ты не должен вламываться в любую. — Он невесело рассмеялся, качая головой из стороны в сторону.

— Ма, сейчас я принимаю свои решения медленно, неужели ты не заметила? Я всё хорошо взвешиваю, прежде чем сделать что-либо, потому что я больше не беззаботный придурок, всё в порядке. Но не говори, что я принимаю поспешное решение, когда я обдумываю всё тщательнее, чем большинство людей. Я только и делаю, что думаю обо всём, так что не смей сидеть и говорить мне, что я тороплюсь. Доверяй мне, я этого заслуживаю. Я знаю, когда надо притормозить, и знаю, что могу, а что не могу выдержать. — Лицо Эсми начало морщиться, и Эдвард это сразу же заметил, так как смотрел на нее, всё приближаясь и приближаясь. — Понимаю, что тебе тяжело отпустить меня. Понимаю, что для тебя сейчас значит моя пустая спальня. Понимаю, что ты будешь беспокоиться, и мне жаль. Правда, жаль, но я не могу всё прекратить, потому что ты не готова.

— А откуда тебе знать, что ты готов? — спросила она, всхлипывая без слез.

Я думала, что он скажет: «Я не знаю, но должен попробовать», или «Я знаю, что уверен, потому что уверен», или, может быть, старое-доброе «Пф-ф-ф».

Чего я не ожидала, так это взгляда, полного обиды, досады и злости, которые обуяли его, как только эти слова вылетели из ее уст.

— Я знаю, — тихо и медленно сказал Эдвард, — ты присутствовала на снятиях показаний и сеансах терапии и слышала всё, что я говорил. Ты думаешь, что знаешь, каково это… но никто, кроме меня, понятия не имеет, на что это было похоже. Я выжил и выбрался оттуда — и по-прежнему дышу. — Он указал пальцем на мать и продолжил: — А ты тем временем написала мое имя на мемориальной доске. Однажды ты вычеркнула меня и теперь делаешь это снова.

— Я никогда… — недоверчиво начала Эсми, её глаза был полны слёз. Голос повысился, когда она продолжила: — Я никогда не прекращала…

— Дело в том, что я знаю, на что способен, даже когда весь остальной мир сомневается во мне. Я точно знаю, что могу пережить и как далеко простираются мои пределы. А когда ты спрашиваешь, откуда мне знать?.. — На его лице появилась ухмылка, которой не предназначалось быть милой — скорее, показать его уверенность. — Да потому что я прошел через всё это. Я знаю, что могу сделать всё.

Минутами позже я сидела рядом с ним в машине, когда он быстро выезжал с подъездной дорожки. Я была в шоке, он отходил от ссоры с матерью.

— Неужели следовало оставлять ее вот так? — спросила я.

— Нам нужно отдохнуть друг от друга. Мы знаем это, — ответил Эдвард. — В моем доме подобный бардак не редкость.

Мы неслись по улице, оставляя в его доме весь беспорядок и недосказанность, но такова жизнь. Или, по крайней мере, такой будет наша жизнь. Некоторые нити протираются или развязываются, работа никогда не останавливается.

Чем дольше мы ехали, тем спокойнее он становился: Эдвард замедлил ход, расслабился, включил радио и начал искать неизменную упаковку жвачки Trident в бардачке.

— Ты сильный, — прокомментировала я.

— Знаю.

Фраза не была похожа на «но ты стал сильнее, поэтому это стоило того». Эдвард бы всё равно обнаружил свои храбрость, смелость и уверенность. Обязательно. Жизнь полна всякого дерьма, и ничего поделать нельзя, чтобы изменить данный порядок вещей, поэтому нужно смириться и жить с этим.

Снова, и снова, и снова Эдвард выбирал жизнь. Вот откуда я тоже знала.

От него.

От того, что мы делали.

Он выбрал жизнь. Ради себя самого, ради того, чего ему хотелось, и ради того, что он сделает, ради тех, в чьих ботинках он ходил, Эдвард выбрал настоящую жизнь.

***

Мы ехали не в ржавом пикапе, а в старом Вольво, который ему купили родители. Эдвард свернул на поле, которое могло вызвать только плохие воспоминания, но почему-то этого не произошло. Поле помнило ужасающие и потрясающие события, и мы не избегали их. Мы двигались вперед.

Эдвард положил руку ладонью вверх на мое бедро и пошевелил пальцами, пока я не накрыла его руку своей.

Я засунула ступню под его бедро.

Пробежала пальцем по адамову яблоку.

Потом…

— Господи, прекрати, — рассмеялся Эдвард, ловя мою руку.

— Просто проверяю, что ты не сон.

— Это ужасно, — ответил он. — Хорошо, что тебе на самом деле не приходится использовать пикап-фразы. Ты бы ничего не добилась.

Парни были в поле, сегодняшняя встреча будет одна из последних — на некоторое время, по крайней мере. Наши дни здесь подходили к концу, это вызывало смешанные чувства.

Эммет собирался играть за Вашингтонский университет, он будет делать это без своего приближенного питчера.

Розали решила отправиться в Орегон. Она сказала мне, что они попробуют отношения на расстоянии, но, может быть, расстанутся. Когда я спросила, почему она не расстроена, девушка рассмеялась и ответила: «Белла, даже если мы порвем друг с другом, в итоге всё равно окажемся вместе. Думаю, сейчас это очевидно».

Джесс, Майк и Джаспер собрались в Калифорнию. Майк будет ходить в колледж, а Джесс вознамерилась получить лицензию косметолога. Джаспер заявил, что ему захотелось открыть закусочную на колесах и обучиться серфингу.

За всеми разговорами о будущем и «позвони мне, как доберешься» скрывалось рвение, граничащее с томящейся печалью. Я знала, что можно строить планы, но иногда они не срабатывали.

— Всё будет хорошо, — говорила Джесс, откручивая крышку на бутылке с пивом, от которой я отказалась. Эдвард больше не пил. Он говорил, что привык к пьющим людям — должен был, — но я тоже перестала пить. Солидарность и всё такое. — Думаю, Калифорния станет для нас новым стартом.

Я взглянула на Роуз, и она закатила глаза.

— Джессика, он будет творить там то же самое. Только представь: целый нетронутый омут цыпочек из магазинов. Ты видела торговые центры в ЛА? Например, место под названием Grove или где там еще делают покупки знаменитости. US Weekly не стал бы лгать об этом.

Джесс открыла рот, закрыла и вздохнула.

— Я знаю, понятно? — сказала она.

— Не ходи с ним, — предложила Розали. — Просто ходи с Джаспером или одна.

— Вот здесь всё и становится плохо, — произнесла Джессика, понижая голос так, что нам с Роуз пришлось наклониться. — Он пообещал, что прекратит всё это дерьмо, и вот уже шесть недель он держит обещание.

— Правда? — удивилась я, морща нос.

— Да. И я помирала со скуки, — сказала Джессика. — Думаю, мне нравится цепляться за него. Кажется, я пристрастилась к драме.

— Да ты что, — ровно произнесла Роуз.

— Заткнись. Для меня это новость, — Джесс пожала плечами.

— Ты сумасшедшая, — рассмеялась я.

— Знаю. Это странно, — ответила она и сделала глоток пива, отмахиваясь от всего этого.

С поля доносились стук и вопли: парни — или теперь, скорее, мужчины — притворно спорили о броске Майка, мяч которого вылетел за границы, но, согласно Майку и Джасперу, мяч не был вне игры. Или аута, или как там они это называли.

— Мяч приземлился за шляпой! — кричал Эммет, указывая на шляпу, которая указывала на границу. — Ты слепой?

— Лжец! МакКарти лжет! — орал Джаспер, тыкая пальцем в Эммета, словно ему было шесть лет. — Вашингтонский университет знает, что ты наврал, чтобы получить стипендию?

— Ты такой придурок, — рассмеялся Эммет, шлепая Джаспера по пальцу. — Давайте сюда, леди. Нам нужны вы, чтобы обозначить границы.

— О, работа мечты для девушки, — приложив руку ко лбу и изображая притворный обморок, сказала Розали, медленно взмахнула кистью, а потом — средним пальцем.

В итоге мы с Джесс и Роуз собрались вокруг парней, орали и перебивали их при любой возможности — особенно Джессика, которая выкрикивала пакости о матери Джаспера и бросала арахис в Эдварда.

На четвертом плохом броске Майка Эммет кинул биту, а Эдвард застонал со своей позиции ловца.

— Я больше не могу играть с любителями, — заявил Эммет, уперев руки в боки. Джаспер быстро подобрал биту.

— Я могу. Держи ее здесь, парень, — крикнул он Майку.

Время шло медленно, потом полетело быстро, вокруг раздавался шум игры и ругательства, смех и бег — мы прощались, как дети, но уже почти взрослые.

Я смеялась со своего места на краю поля.

Я посмотрела на своих друзей — по-настоящему посмотрела — и увидела в них отражение сильнейшей части самой себя. Той самой, что поддерживала и провела меня в жизнь. Все мои слабые и сильные стороны находились здесь, играли в бейсбол, валяли дурака и беззаботно проводили время. Моя улыбка была широкой, на глаза наворачивались слезы, внутри меня переполняли чувства. Вы же знаете их? Те чувства, когда всё кажется идеальным, когда ты знаешь, что тебя любят, и любишь в ответ. Это был один из тех моментов, которые можно точно назвать Моментом с большой буквы. Который будешь помнить спустя дни, годы — всегда.

После всего, через что мы прошли — не только мы с Эдвардом, а вся наша компания, — вот они мы: там, где всё начиналось, прежде чем развалиться. Ну, не очень-то.

Конечно, теперь мы стали старше. Различие заключалось не в этом.

Теперь мы были другими, весь мир теперь был другим.

Мы потеряли нашу невинность — каждый по-своему. Ее заменило знание, вымученное и травмированное, только мы радостно взяли на себя эту ношу. В этом и заключалась разница. Мы были счастливчиками, и знали это. Мы пережили худшее, то, о чем другие даже не хотят думать, не то что испытать. Но… теперь знали и о лучшем. Об удивительном.

Мы пережили ночной кошмар, потом чудо и разрушающие и ранящие последствия этих событий.

Теперь мы общались с осторожностью, но далеко не так, как тогда. Мы всегда сдерживали опасности и кошмары по ту сторону границы. То ли потому, что это было умно, то ли потому, что мы никогда не сможем забыть об этом, — неважно. Всё так, как есть.

— Ладно, разойдитесь, — сказал Эдвард, стаскивая перчатку с руки Майка.

— Покажи им класс, сынок! — заорал Эммет. Розали, Майк, Джаспер и Джессика захлопали и закричали, но, когда мы все переместились, темное небо погрузилось в тишину.

Я взглянула на Эммета: его лицо приняло спокойное и ясное выражение. Он низко присел на своей позиции ловца, перчатка на весу, глаза — на питчере, и тогда я поняла. Может быть, это всё неожиданное спокойствие и тяжесть ночи или приветствие и прощание, написанное на лице Эммета. Слезы жгли глаза, в груди всё трепетало, и я поняла, что для них это будет последний раз.

Эдвард встал на импровизированную горку, хотя это была и не горка вовсе. Под его ногами никогда не будет настоящей питчерской площадки, но это было неважно. Эти большие ботинки ступали и по более непроходимой местности.

С моей точки обзора он находился прямо под луной. Эдвард выпрямился и отвел назад плечи. Он оглянулся на меня.

Левый уголок губ изогнулся в улыбке, Эдвард смотрел еще какой-то момент, затем отвернулся, медленно моргнул и размахнулся. Я могла долго размышлять о лунном свете, любви, чуде, их последствиях, вторых шансах и разбитом сердце, но сейчас я думала только о его глазах.

Теперь в них всегда отражалось что-то темное и, думаю, так будет всегда. Уверена, внутри него есть то, о чем я не знала и не понимала. Внутренние шрамы, о которых он никогда не упоминал. Некоторые кошмары меняют человека навсегда. Они переворачивают жизнь и лишают доверия к миру, которое можно так и не вернуть. Иногда темные следы в его взгляде будут становиться черной бездной, а иногда их будет почти незаметно.

Это было интересно, потому что, как бы ясно ни были видны в его глазах тяжелые и печальные тени, пламя, что было прежде, Эдвард никогда не терял. Свет не только остался, но и стал намного ярче; теперь его огонь, надежда, удивление и сила резко контрастировали с глубиной ужаса, о котором знал только он. Поэтому теперь, когда он сиял, это было ещё ярче.