– Когда умерли звезды? – спросила я. Сидящий напротив меня Эдвард пожал плечами.

– Звезды… были так далеко от нашей планеты, что к тому времени, как их свет, наконец, доходит до Земли, с момента угасания многих из них прошло, как минимум, несколько лет, – сказал он. – Ближайшей к нам звездой после Солнца была Проксима Центавра, ее свет достигал нас в течение приблизительно четырех лет. Так вот, когда погасла Проксима Центавра, это случилось как раз четыре года назад. Другие звезды расположены намного дальше. Расстояние до некоторых из них может равняться тысячам световых лет.

– Они погасли еще до нашего рождения.

– Они погасли еще до того, как сформировалась наша планета, – поправил Эдвард.

– И все это время я жила, даже не подозревая об этом, – сказала я, дрожа всем телом, и подтянула колени к груди. – Мир погибал, а я волновалась о том, что никто не захочет пригласить меня на выпускной бал, – и, не выдержав навалившейся на меня боли, впервые за весь день я дала волю горячим слезам.

Внезапно я почувствовала невесомо-легкое прикосновение его холодной ладони к моей щеке, прозрачная слезинка бриллиантом заблестела на пальце Эдварда. – Даже твои слезы теплые, – сказал он. – Почему ты плачешь?

– Мне просто интересно, почему я родилась, если вот так это все должно было кончиться. Для чего я пришла в этот мир, в котором мне было суждено не видеть ничего, кроме смерти всех, кто был мне дорог, упадка цивилизации и конца человечества, ради бога, почему я? Почему именно сейчас? Почему я не родилась в двадцатых годах, например? Флапперы ^[1], Сухой закон ^[2]... звучит как хорошие времена, – натянуто рассмеявшись сквозь душащие меня слезы, я попыталась превратить это в шутку.

– В двадцатых было не так уж и хорошо, – заметил Эдвард.

Эдвард. У сидящего передо мной человека было имя. Это делало его реальным. И он был здесь, со мной.

– Почему? – всхлипнула я, вытирая рукавом заплаканное лицо.

– Ну, на улицах было намного больше всякого дерьма, это во-первых, потом началась Великая Депрессия, это во-вторых, а затем, как только мы выбрались из нее, началась Вторая Мировая война – в основном, жизнь во все времена была отстойной.

– Это такая игра слов? Вампирский каламбур или что-то вроде того? ^[3] – спросила я, продолжая вытирать лицо.

– Ох, нет. Почему ты так подумала?

– Потому что я ненавижу каламбуры.

Он слабо рассмеялся, обернув руки вокруг своей талии. Казалось, даже такое слабое и незначительное проявление активности требовало у него огромных затрат сил и энергии.

– Что случилось с вампирами? – поддавшись внезапному порыву, спросила я.

– Извини, – слабо проговорил он, сползая на диван в лежачее положение, – я не могу больше сидеть, это утомляет меня.

Мое сердце сжималось от боли, когда я наблюдала за ним, истощенным и безжизненным. Господи, он выглядел даже хуже, чем я! Не раздумывая, я вскочила с кресла и помогла ему положить ноги на диван, затем села на полу рядом с Эдвардом, так чтобы иметь возможность смотреть в его топазовые глаза. – Хочешь, принесу одеяло? – спросила я, чувствуя себя такой беспомощной оттого, что не могу сделать для него ровным счетом ничего, чтобы облегчить его страдания.

– Я не могу простудиться или замерзнуть, – возразил он.

– Нет, я должна принести тебе одеяло, – решительно сказала я, игнорируя его слабые возражения. Я вскочила на ноги и, бегло осмотрев комнату, легко нашла то, что искала – теплый плед в плетеной корзинке рядом с камином. Эдвард протестовал, когда я пыталась укрыть его. Он выглядел лучше, как мне казалось, даже если он был всего лишь иллюзией. Неважно. Забота о нем заставляла меня чувствовать себя гораздо лучше.

– Тебе следует знать, – начал он, – что моя семья… мы отличались от других вампиров тем, что питались исключительно кровью животных. Таких, как мы – мы в шутку называли себя вегетарианцами – было немного, всего пара-тройка семей. Когда вирус начал инфицировать людей, вампиры не могли даже подумать о том, что это может повлиять на их охоту или как-то изменить привычки в еде, – его дыхание было сбивчивым, неровным, как пламя свечи, дрожащее на ветру, готовое погаснуть в любую минуту. Казалось, рассказ отнимал у него столь же сил, сколько мог отнять разве что марафонный забег.

– Что-то случилось, и это происходило медленно. У тех вампиров, которые питались человеческой кровью, позже обнаруживалась версия этой болезни. Они заболевали и умирали. Это не передавалось от вампира к вампиру, только через зараженную кровь.

– Но ты… ты сказал, что твоя семья не питалась людской кровью.

Он смотрел на меня, ожидая, когда я сделаю правильный вывод.

После того, как первая волна всеобщей паники стихла, было принято решение о возобновлении занятий в школах. Студентам настоятельно рекомендовали оставаться дома в случае даже легкого недомогания, хотя большинство родителей предпочитали, чтобы их дети оставались дома просто из соображений безопасности. Мать Тайлера Кроули заставляла его ходить в школу, несмотря ни на что. Его брат был исключен из старшей школы несколько лет назад, а она была твердо настроена на то, чтобы увидеть выпускной хотя бы одного из ее сыновей. «Что за чушь? – говорил Тайлер, подражая ее властному голосу. – Я не позволю какому-то насморку помешать моему ребенку поступить в колледж. Если ты останешься дома, я сама тебя убью».

Мы рассмеялись в тот раз, но наш смех был скорее признаком отчаяния, поскольку количество учеников в классах необратимо уменьшалось с каждым новым днем, люди заболевали и умирали или просто оставались дома, надеясь избежать заражения. «Твоя мама чертовски пугающая женщина», – мы согласились с Тайлером, энергично кивая головами.

Мы не обратили внимания на то, какими покрасневшими были его глаза, или как на лбу у него образовывались прозрачные капельки пота. Мы пропускали ланч, оставшись в лаборатории и, играли с морскими свинками Дарвином и Менделем.

Тайлер держал Дарвина, когда чихнул. Мы все инстинктивно отшатнулись от него, прикрывая лица руками.

– Парни, расслабьтесь, – сказал он. – Это просто аллергия. Эти свинки всегда заставляют меня чихать.

– Окей, как скажешь, – ответили мы, но на всякий случай решили сохранять дистанцию.

А на следующий день Дарвин умер. Еще на следующий - умер Мендель, который жил в одной клетке с Дарвином. Как и Тайлер к концу той недели. По крайней мере, матери не пришлось убивать его из-за прогулов.

– Животные, – пробормотала я. – Вирус передался от человека к животным. А затем… это передалось от них вампирам точно так же, как от людей к вампирам?

Эдвард кивнул, соглашаясь, прилагая явно немалые усилия. – Карлайл – я думал о нем, как о своем отце – прошел подготовку в области медицины, и даже он не мог предвидеть подобного исхода. Он считал, что мы в безопасности, поскольку вампиры не болеют. Элис, хорошо, мы не знали, почему ее видения не предупредили нас заранее, может, потому что никто не принял такого решения, которое вызвало смерть животных. Она не могла увидеть намерение вирусов мутировать. К тому времени, как Карлайл понял, что происходит, он и его жена – моя вторая мать, добрая, прекрасная Эсми, были уже слишком больны, и все мы знали, что против этого вируса нет вакцины, не важно кого или что он поражает

– Что случилось с Элис?

– Она уже была инфицирована, когда Карлайл догадался об этом. Она боролась изо всех сил… какое-то время мы думали, что она станет исключением, что она поправится. Джаспер – ее супруг и мой брат – постоянно был рядом с ней. Я почти допускал мысль, что его любовь поддерживает в ней жизнь.

– А потом? – спросила я, понизив голос.

– Джаспер отвлекся на шум снаружи. Он отпустил ее руку, что удивило меня. И как только контакт их кожи был потерян, она ускользнула. Это случилось в мгновение ока, может еще быстрее. Джаспер поступил так, как и все ожидали. Он… соорудил для Элис большой погребальный костер, и прыгнул в пламя с ее телом на руках. Я пытался вытащить его из огня, но он умолял меня позволить ему уйти.

Мое сердце разрывалось на части от боли и сочувствия к этим несчастным загубленным душам, с которыми я никогда не была знакома. – Был еще кто–то? В твоей семье, я имею в виду?

Он тяжело вздохнул, и мне показалось, что он прилагал огромные усилия, принуждая себя держать глаза открытыми, потому что ранее я просила его об этом. Может быть, он хотел закрыть их, чтобы остановить поток воспоминаний, обрушившийся на него внезапной волной.

– Тебе не нужно держать глаза открытыми, если ты делаешь это только ради меня, – сказала я.

– Спасибо тебе, – и обсидиановая ночь его глаз исчезла. Несколько раз он сглотнул, собираясь с силами, а затем продолжил. – У меня была еще одна сестра – Розали и еще один брат – Эммет. Остались только мы втроем наряду с другим кланом на Аляске. Мы знали, что кровь животных перестала быть безопасным вариантом. Я не был уверен, что другие подобные нам кланы догадались об этом.

Он вздохнул, прогибаясь под тяжестью собственных воспоминаний, и пришел мой черед прикасаться к его щеке дрожащей рукой. – Такая теплая, – сказал он, прильнув к моей раскрытой ладони.

– Мы понимали, что если будем продолжать питаться, то умрем, потому что никто не мог сказать, какие животные были заражены, а какие – нет. Вирус мог скрываться в течение нескольких дней перед проявлением первых симптомов у животных, особенно крупных. Я решил воздержаться от крови. Эммет не стал. Он любил рисковать. Он говорил, что в человеческой жизни ему никогда не доводилось играть в русскую рулетку, а теперь появилась такая возможность. Ты знаешь, юмор висельника.

– Это единственный способ выжить, – пробормотала я, удивляясь, как его щека может быть столь твердой и хрупкой одновременно.

– Поначалу Эммета сопровождала удача, а потом он… – Эдвард крепче сжал веки. Он мог не продолжать эту историю до конца.

– А оставшиеся члены твоей семьи? – мягко спросила я, надеясь, что мой, вероятно, не совсем деликатный вопрос не заставит кровоточить еще не зажившие раны в его сердце.

– После смерти Эммета Розали нарочно искала животных, которые наверняка были больны. Она не хотела жить без него. Это не заняло много времени. А другой клан, они пытались удержаться от питания, зная, что это убьет их, но в конце концов, голод становился настолько сильным, что им было уже все равно. «Что это за жизнь?» – говорили они, уходя на последнюю охоту, хоть я умолял их не делать этого. А затем я остался один.

– И что все это время удерживало тебя от крови? Как ты смог продержаться так долго без еды?

– Ты, Белла, все благодаря тебе. Я должен был вернуться, чтобы попрощаться с тобой и попросить прощения. Я сотни раз представлял себе, как буду извиняться у твоей могилы, и ни разу не подумал, что будет, если застану тебя живой.

– Ты можешь умереть от голода?

– Нет, но... Хотел бы я, чтобы все было так просто. Не знаю, как я представлял себе свою смерть после того, как попрощаюсь с тобой, с тех пор, как исчезли животные, зараженные или здоровые.

– Но я жива, – напомнила я.

– Да, я не ожидал этого.

– И ты больше не хочешь умирать, ведь так?

– Я… не хочу.

– Тогда все остальное не имеет значения, – сказала я. – Не важно, что у тебя нет возможности уйти из жизни, потому что я здесь, и я жива, и я не единственная выжившая, – я удивилась тому, что дважды за этот день в моих глазах блестели предательские слезы. – Я больше не единственная, – повторила я, содрогаясь в сковывающих тело рыданиях.

– Тише, не надо плакать, Изабелла, не надо, – горячий шепот Эдварда лился в мои уши, пока он успокаивал меня, пытаясь высвободиться из плена одеяла, чтобы обернуть свои руки вокруг моих плеч.

– Нет, это не то, о чем ты подумал. Я счастлива впервые за долгое время с тех пор, как это началось. Я счастлива оттого, что теперь я больше не сама-одна во всем мире, – грубыми и резкими движениями, почти с остервенением я пыталась стереть слезы, не переставая удивляться, могу ли задать ему тот вопрос, что так долго вертится у меня на языке.

Он изучал мое лицо. – Ты выглядишь так, как будто пытаешься что-то понять.

Я стыдливо отвела глаза, не отваживаясь поддерживать более наш непрерывный зрительный контакт. – Это просто… прошло так много времени с тех пор, как кто-то обнимал в меня в последний раз. Иногда я обхватываю себя руками и пытаюсь вспомнить, как сильно обнимала меня мама, как папа похлопывал меня по спине, когда гордился мною или когда хотел утешить. Видишь, это всегда было по-разному, но я не могу вспомнить все ритмы, по крайней мере, не точно, – я не решилась говорить Эдварду о подушке в комнате Чарли, обернутую в его рубашку, или о том, как я клала пустой рукав поверх своего плеча, ложась спать, когда ночи убивали меня своим одиночеством.

– Ты боишься меня? – спросил он таким тихим голосом, что я на мгновенье засомневалась: а не показалось ли мне это.

– Почему я должна бояться тебя? – с вызовом спросила я. – Самое худшее уже случилось со мной. Все мои ночные кошмары обрели жизнь в этом мире. Так что же еще может случиться со мной теперь?

– Тогда иди ко мне, Белла, потому что я слишком слаб, чтобы прийти к тебе.

Я приподняла один край одеяла и скользнула на широкий плюшевый диван рядом с его худым телом. – Какая же ты теплая, – повторил он, заключая меня в свои стальные, но нежные объятья.

– Я вижу, как пульсирует вена на твоей шее, – сказал он.

– Ох, прости… я должна чем-то прикрыть ее? Это тяжело для тебя?

– Нет, наоборот – это дает мне надежду. Надежду на то, что есть еще жизнь на этой забытой богом планете, и это ты, Белла. В тебе сейчас сосредоточена жизнь всего человечества. Знаешь, я молился, чтобы ты была жива все это время.

– Вампиры молятся? – спросила я, убаюканная до полусна столь непривычной, однако такой приятной тяжестью его рук и бархатным голосом, шелестящим напротив моего уха.

– Некоторые из нас да, – ответил он. – Но наши молитвы, как правило, остаются без ответа.

Так мы и лежали там, укрытые шерстяным пледом, под звуки ровных ударов моего сердца, которое билось достаточно для нас обоих, тикая, и подобно часам, отсчитывая наши последние дни.
____________________________________________________________________________________

[1] – флапперами в 1920-ых называли молодых женщин, которые носили короткие юбки, коротко стригли волосы, слушали джаз и щеголяли своим презрением к тому, что в те времена считалось приемлемым поведением. Флапперов считали дерзкими за чрезмерный макияж, употребление алкоголя, случайные связи и пренебрежение общепринятыми социальными и сексуальными нормами.
[2] – собирательный термин, включающий в себя полный или частичный запрет оборота спиртного.
[3] – в данном случае имеется в виду игра слов «сосать» и «отстой».