Малфой приходит вечером в пятницу. Дёрганый, бледный, глаза сверкают, губы искусаны — диагноз будто написан на его лице огромными светящимися буквами. В руках — букет величиной с небольшой куст, на острой скуле — тонкая царапина. Наверное, руки дрожали, когда накладывал Бритвенные чары. Всё как обычно.

Он стряхивает каминную сажу с мантии, гордо вскидывает голову, но тут же тушуется, чуть не падает на колени, ведёт обычные разговоры: «Грейнджер, прости, Грейнджер, помоги, Грейнджер, я больше никогда, Грейнджер, я больше не могу, я, я...»

Гермиона слушает, кивает, ставит цветы в напольную вазу, отправляет Живоглота в сад, заваривает крепкий чай, наливает свежих сливок в молочник, отмеряет ровно пятнадцать капель Успокоительного зелья, долго обдумывает ответы и тщательно выверяет интонации. Малфой болен, и с ним надо быть осторожной. Не спровоцировать рецидив. Держать себя в руках. Быть сильной за двоих.

Она знает, что справится — ей не привыкать. Временами ей приходилось тащить на себе Рона и Гарри — во всех смыслах это слова, а они куда сильнее и тяжелее Малфоя. Его-то она уж точно вытащит.

Малфой садится — растекается в кресле, будто внутри не кости, а желе. Безвольный и тусклый, даже волосы кажутся грязными, хотя, разумеется, он отлично их вымыл и не забыл о парфюме. Но в целом он выглядит жалким. И ничего другого не испытывает к нему Гермиона, бережно ставя на столик чашку, над которой вьётся парок. Только жалость. Огромную, разрывающую сердце в клочья жалость.

Он встречает её взгляд и отводит свой. Его почти трясёт, когда он обхватывает чашку обеими руками, наклоняется над ней, вдыхает горьковатый вишнёвый запах, прежде чем сделать первый глоток. У Малфоя дрожат пальцы, и он пьёт жадно, позабыв о приличиях. А выпив, замирает на несколько секунд.

Гермиона тоже замирает в ожидании и задерживает дыхание. Малфой аккуратно опускает чашку — пальцы уже не дрожат. На щеках появляется румянец. Плечи распрямляются. Даже волосы, кажется, снова выглядят ухоженными.

Гермиона выдыхает облегчённо — всё-таки она молодец. Новая модификация Успокоительного — этому дивному лекарству под силу исцелить даже серьёзные душевные недуги, не зря всё же она получила за рецепт Малую Премию Гильдии Зельеваров. Большую не дали, потому что у зелья есть серьёзный побочный эффект привыкания, но Гермиона работает над этой проблемой. Очень интенсивно работает. У неё есть личная заинтересованность в успехе.

Малфой на секунду зажмуривается, открывает глаза — в них уже нет лихорадочного блеска, — улыбается почти счастливой улыбкой.

— Ты просто волшебница, Грейнджер, — тихо говорит он. — Ты — просто настоящая волшебница!

— Понадобилось каких-то двенадцать лет, чтобы ты в этом убедился, — ровным тоном отвечает Гермиона. Малфой не скупится на похвалы её способностям, но каждый раз это приятно, как бы она ни утверждала обратное. Словно какая-то часть Гермионы Грейнджер — та часть, которая сидит очень глубоко внутри — до сих пор страдает из-за давних малфоевских насмешек и пренебрежения. И ей — этой очень глубоко запрятанной части — доставляет огромное удовольствие даже не то, что Малфой признает её магическую силу и компетентность, а то, что он теперь зависит от них. От неё.

Малфой сникает, поднимается из-за стола, проходит пару шагов по комнате, смотрит в окно, демонстрируя ей свою спину — прямую и напряжённую.

— Ты вечно будешь тыкать меня носом в прошлое, как своего нашкодившего полукниззла, да? — спрашивает он, не оборачиваясь, и у Гермионы ёкает сердце. Слишком рано. Она поторопилась с иронией — зелье только-только начало действовать. Малфой ещё не вполне способен на адекватные реакции. Ей очень хочется вскочить с места, обнять его, такого печального, такого тёплого, прижаться всем телом и соединить руки в замок на его груди — чтобы сердце билось под ладонями. Пусть знает, что она в который раз всё простила, пусть знает, что...

Гермиона вспоминает то, что он наговорил ей в среду, и остаётся сидеть за столом. Она дала ему зелье и напоила чаем. И даже не наложила на него порчу — что ещё она может для него сделать?

Когда Малфой поворачивается к ней лицом, он выглядит совсем по-другому. Он выглядит нормальным. Собранный, жёсткий, внимательный взгляд, поперечная морщинка на лбу. Гермиона никак не может привыкнуть к этой перемене — она пугает её и восхищает одновременно. Но такой Малфой однозначно лучше, чем тот, кто вышел из её камина полчаса назад.

— Я никогда не смогу выздороветь, да? — он задаёт вопрос так спокойно, словно интересуется, почему она не предложила ему сэндвичей к чаю. — Вечно буду зависеть от этого зелья? От тебя?

Гермиона вспыхивает и встаёт, но, прежде чем начать говорить, она мысленно считает до трёх. Ведь он ещё очень нестабилен. Ей не нужно повторение позавчерашней сцены. Ужасной сцены, если говорить откровенно.

— Как только я закончу работу над рецептом, я, разумеется, опубликую его в свободном доступе, и ты сможешь варить его сам. Или покупать в аптеке. Или просить свою мать об этом. В общем, ты вполне сможешь обходиться без моих услуг и моего общества, Малфой. И на твоём месте я всё же поискала бы альтернативу — потому что я и так нарушаю всякую этику, давая тебе зелье, которое не совсем...

Малфой в одно движение оказывается рядом с ней и обнимает за плечи. Он тёплый — как она и думала. У него искусанные губы, и от них легко пахнет вишней. Всё-таки вишнёвая эссенция в этой модификации зелья — отличная идея, спасибо Невиллу.

— Ну что ты несёшь, Грейнджер? — с тоской и какой-то детской обидой спрашивает Малфой и крепче сжимает пальцы на её плечах. — Какая альтернатива? Её нет, и ты это прекрасно знаешь! Может быть потом, когда-нибудь ты придумаешь ещё что-то. Что-то, что мне поможет раз и навсегда. И тогда я избавлюсь от этой зависимости — от привязки к зелью. Но не от другой. Не от тебя. Я не могу. Я просто не могу без тебя...

Он утыкается лбом ей в плечо и глухо стонет. Гермиона вспоминает, как в среду он орал ей: «Я так к тебе привязан, что ненавижу тебя!» и «Дай мне уйти, умоляю, дай! Дай мне дышать свободно!» Она хочет думать, что на самом деле это не он, это его болезнь кричала. И верить в то, что однажды она — эта болезнь — заткнётся навсегда. Навсегда.

Малфой вскидывает на неё встревоженный взгляд.

— Ты мне не веришь? Дело ведь не в том, что никто, кроме тебя, не может дать мне это чёртово лекарство. Просто ты сама... Ты сама и есть лекарство для меня. Моё Успокоительное зелье...

— Я знаю, — улыбается Гермиона. — Я верю. Всё будет хорошо. Однажды всё будет хорошо. Ты. Я. И никаких зелий.

В ответ он целует её и толкает к ближайшей стене, расстёгивает пуговки на домашней блузке, запускает руку под юбку, выдыхает: «Ты такая красивая!», «Я хочу тебя!» и «Разрешишь мне?» Гермиона сдаётся, тянет руки к его ремню, цепляет пальчиками пряжку, ведёт Малфоя к дивану и позволяет ему всё, чего он хочет. Всё, чего она сама хочет.

Она уплывает на жарких волнах, которые захлёстывают её с головой. Расшатанные нервы Малфоя не мешают ему быть чутким любовником — даже чересчур чутким, она бы сказала. Словно он проникает ей в голову и знает, как и что нужно делать. Гермиона стонет и улыбается под его ласками, и только самая дальняя, самая тёмная часть её души хранит хладнокровие даже сейчас.

Она, эта часть, знает, что Малфой неизлечим. Он привязан к Грейнджер навсегда. И дело не в зельях и не в болезни. Пройдёт это — возникнет что-то другое. А если не возникнет само, Гермиона постарается это организовать. Она ведь настоящая волшебница...