А вокруг болота — не пройти
Как натерла шею мне веревка!
Кто-то разложил капканы ловко
На моем заснеженном пути
alekto~ «Душа» (2001)

______________________

Вернувшись из Италии, Драко чувствовал себя... подлеченным. Смена обстановки, целебное действие моря и солнца, встреча со старым другом — все это будто придало ему сил. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы достойно встретить дурные вести: Нарцисса попала в клинику «Сен-Низье» — в отделение зельезависимости.

— Мама, — Драко шепотом позвал Нарциссу, заметив, что ее веки дрогнули. — Ма-ам... ты меня слышишь?

Нарцисса медленно открыла глаза, увидела сына и, сморщившись, как от боли, зажмурилась и отвернулась.

— Мам, тебе плохо? — встревожился Драко, вставая, чтобы позвать сестру, но холодные пальцы стиснули его руку.

— Сядь... — прошелестела Нарцисса, и он послушно опустился на стул. — Драко, — ее голос окреп, но на сына Нарцисса по-прежнему не смотрела. — Прости меня.

— За что, мам? — устало удивился Драко, поглаживая ее тонкие пальцы.

— За... это, — Нарцисса вяло повела свободной рукой, имея в виду больничную палату. — Я просто... просто мне было страшно одиноко здесь без... без него. И без тебя, — она сморгнула набежавшие слезы и примолкла. Малфой тупо молчал, ощущая навалившуюся усталость. Он чертовски устал терять: дом, отца, родину, свободу... Но самой горькой его потерей была Грейнджер. Гермиона... Он не мог оплакать ее, как отца; не мог винить Министерство магии — не оно сделало за него этот выбор... он не мог ее отпустить. И быть с ней — теперь — он тоже не мог: Малфои не разводятся. А Грейнджер — не простит. Драко сводила с ума невозможность объясниться, и сам факт того, что Гермиона знает, его убивал, хотя он понимал, на что идет.

— Я знаю, мама, — наконец выговорил он, успокаивающе пожимая ее беспокойные пальцы. — Все хорошо... теперь — да. Это ты меня прости, — Драко знал: она понимает, о чем он, но никогда не поставит ему в вину не то что невнимание — даже убийство... если бы он его совершил.

— Мой бедный мальчик, — Нарцисса будто и не слышала его слов. — У вас это на роду написано, у Малфоев...

Драко непонимающе уставился на мать.

— Твой отец... его сердце было несвободно, когда мы поженились, — ее голос звучал тихо, однако каждое слово падало в душу каплей смертельного, но сладкого яда, от которого не в силах отказаться смертный. — Но мы были старше, и он... сумел: отпустить ее и полюбить меня. Может, не так, как я его любила, но... так, как мог.

Нарцисса устало вздохнула, и Драко встрепенулся — ей вредно было перенапрягаться, а этот монолог отнимал остатки сил даже у него, — но не успел ничего сказать.

— Когда родился ты, он наконец стал моим — до конца. Я почувствовала это... вот здесь, — ее бледная ладонь легла на грудь и осталась там. — К тому времени он уже был отравлен идеями Лорда... как и я, — она снова прерывисто вздохнула, и у Драко сжалось сердце при виде четко обозначившейся морщинки на лбу и скорбных складок возле губ: они уже не разгладятся, эти отметины времени и пережитой боли. — И я точно знаю, почему он так отчаянно ими увлекся — как в омут бросился... как одержимый. Он мстил, Драко, — голос матери был исполнен глубокой печали, но звучал уверенно. — Мстил всему миру, маглорожденным... себе самому. Я винила себя, Драко, я! — до последнего дня — в том, что меня выбрали ему в невесты, но не он. Может, больная, ненормальная, но это была любовь. И другой я не желала — никогда. Ему сломали душу... но таким он был мне еще дороже — до слез, до крови... Я готова была идти за ним на смерть, но он этого не допустил бы... он и не допустил.

«Любая любовь, Драко... любая... есть дар...»

Он сполз со стула и опустился на пол, прижавшись горячим лбом к руке Нарциссы.

— Я не хочу как он, мама... — прошептал Драко в больничное одеяло. Сухие глаза горели: мерзавцам не по статусу плакать. — Не хочу...

— Я тоже не хочу, малыш, — Нарцисса с усилием повернулась на бок и прижалась губами к его волосам, и гладила, гладила его затылок, шею, плечи, стараясь утешить — как в детстве. Да только детство кануло в прошлое: безвозвратно и так давно, что он уже не помнил.

О первом Рождестве в шато Эглантье Малфой мог сказать одно: у него бывали праздники и повеселее. Поместье разукрасили волшебными цветными фонариками; в центре бального зала поставили огромную мохнатую ель, на заиндевелых — вопреки пылающим каминам — ветвях резвились крохотные феи, осыпая неосторожно подошедших разглядеть старинные шары разноцветными, сверкающими снежинками. Дом наполнился чарующими ароматами чесночного супа, бределей и горячего шоколада. Драко бродил по праздничному поместью призраком, и призраки населяли его голову: картинки из детства, елка в Малфой-мэноре, улыбающийся отец в парадной мантии, нарядная, веселая мама... Интересно, нарядили эльфы елку в мэноре? В прошлое Рождество Малфои обошлись без нее: что толку играть в праздник, которого нет?.. Хотя мудрый Тоби все же украсил окно в гостиной омелой, а на дверь повесил венок из остролиста. Рождественскую ночь Драко с матерью провели в креслах у камина: на столике горели красные свечи и красовался маленький сливовый пудинг с традиционно запеченной в нем горстью сиклей — на счастье. Малфои выпили за надежду и загадали желание... которое не сбылось, но в нынешнее Рождество его уже не загадать. Да, наверное, сейчас в мэноре стоит большая нарядная елка — может, не такая большая, как в Эглантье, ведь больших приемов не ожидается, — и Гермиона... Впрочем, с чего бы ей сидеть на Рождество в одиночестве — наверняка отправится на Гриммо, или куда там... в Нору, к Уизлям: вряд ли ее бесноватые друзья захотят встречать самый волшебный праздник в родовом гнезде Малфоев. А он, Драко, мог бы поцеловать Грейнджер под омелой... при мысли об этом — и о том, что было бы дальше, — у Малфоя сладко заныло под ложечкой, и тут же левая сторона груди взорвалась горячей болью. Хвала Мерлину, он слонялся по заснеженному саду, и никто не видел, как он пошатнулся, схватившись за грудь, оступился и нелепо рухнул прямо в сугроб. Боль ушла так же внезапно, как и появилась, но и пары мгновений с лихвой хватило, чтобы на лбу выступила холодная испарина, а руки противно задрожали. Сидя в снегу, Малфой неожиданно остро ощутил, как близок к срыву. Во Франции жилось хорошо: приятный климат, красивый дом; Драко здесь любили или, по крайней мере, ценили; но все это ему не было нужно... без главного. Драко Малфой заложил бы душу — или то, что от нее осталось — за одну-единственную встречу, слово, взгляд... прикосновение. Он не ждал от себя такого — никогда... Считалось, что Малфой не обладает особенным темпераментом — только не он, — но порой внутри бушевали такие бури, что ему становилось страшно до одури... страшно потерять контроль. «Тихая вода бежит глубоко*», — говорила о Драко бабка Друэлла. Эти бури — блэковское в его крови, так тихонько объясняла ему мать: ее хрупкая оболочка тоже была омутом, но — может, в силу того, что она родилась женщиной, — Нарциссу они не терзали так сильно....

Механически обнимая ночами льнущую к нему Доминик, Малфой старался отрешиться от происходящего и со временем в этом преуспел: в умении притворяться равных ему было немного. Тело безупречно справлялось и без участия души — на рефлексах, на физиологии. Но в иные часы, когда он бродил по саду, или таскался по Парижу, или одиноко торчал на веранде — в глухие предрассветные часы, прокравшись туда из супружеской спальни, словно вор, — так и не сумев уснуть... В те часы Малфой жестоко жалел, что не сгорел в Адском огне при штурме Хогвартса, а теперь этот огонь выжирал его изнутри.

Рождественский ужин был тихим и домашним: на столе стояли нарядные подсвечники, индейка с каштанами, праздничное полено; за столом не было Нарциссы. Это было самое одинокое Рождество в жизни Драко Малфоя — хотя его окружала новая семья.

Новый год в Эглантье встречали традиционно: с толпой гостей, фейерверками и горой подарков. Драко почти всю ночь просидел возле Нарциссы — как раз накануне выписанной с кучей рекомендаций и наставлений, — оставляя ее лишь для редких танцев с женой: на этом настояла сама Нарцисса, заверив сына, что с ней совершенно точно все хорошо. Однажды она уже обещала ему, что больше не даст слабину... но это было до смерти Люциуса, а сейчас Драко сомневался, что когда-нибудь еще поверит матери, если она скажет: «Я в порядке»...

Когда впоследствии Малфою приходилось вспоминать об этой зиме, он понимал, что вспомнить ему нечего. Будто какой-то злоумышленник — или наоборот — стер кусок памяти...

В середине января Нарциссе пришлось пройти восстановительный курс реабилитации, на этот раз в санатории «Ла Реланс»** в Пиренеях. Все, что смутно помнил Драко — дни в «Ла Реланс» и ночи в шато, слившиеся в сплошную серую полосу размазанного мира, как стенки аппарационной воронки. Да и себя ощущал расщепленным — между Пиренеями и Жюрансоном. Часто в поездках к Нарциссе его сопровождала Доминик: видя, как освещается улыбкой лицо матери, Малфой был не в силах отказать обеим в этих встречах.
Да... зима ему не запомнилась. Зато первую французскую весну Драко Малфой, наверное, не забыл бы даже под Обливиэйтом.
В конце марта Филибер де Шанталь сделал Драко полноправным совладельцем знаменитых виноградников — Мерлин видел, Малфой это заслужил, отдавая им дни и частично даже ночи, — и у него наконец появился собственный источник дохода. Это был качественно иной уровень для малфоевской самооценки и не только: к ежемесячной сумме на содержание Малфой-мэнора добавилась приличная цифра, и Драко быстро убедил мерзкий голос в своей голове, вещающий об откупе, что тот неправ.
Примерно в эти же дни Малфоя начали мучить сны — точнее, один и тот же сон: в нем он неизменно оказывался в уилтширском лесу, с Грейнджер и ее музыкой. Она снова танцевала, приближаясь и удаляясь; волосы развевались, как пламя костра, и у Драко захватывало дух от ее движений и ускользающих темных глаз. В какой-то момент он не выдерживал и делал шаг в огненный круг, протягивая руки в попытке поймать Гермиону, но та всегда останавливалась так, что пылающий костер разделял их: куда бы ни метнулся Драко — она оставалась по ту сторону огня.
Малфой впадал в отчаяние: во сне он не помнил, что произошло; не помнил ни смертей, ни предательства — было лишь смутное чувство утраты... катастрофической, непоправимой утраты. И его девочка ускользала от него, не даваясь в руки. Драко падал на колени, пламя лизало его протянутые руки, но он не чувствовал этой боли: та, другая — внутри — затмевала все. И в это мгновение из темноты ночного леса раздавался детский плач — еле различимый, заглушаемый налетающими тут же порывами ветра; и Грейнджер всегда, всегда чутко срывалась с места и исчезала во тьме. И Драко оставался один — на коленях у гаснущего на глазах костра. По проклятым законам сна подняться и догнать ее, найти, вернуть он не мог — не мог даже шевельнуть рукой, чтобы стереть с лица жгучие злые слезы. А потом начинался дождь... и Малфой просыпался, ощущая его холодные отметины на коже.

А в апреле привычным уже обухом по голове — на этот раз в лице смущенно розовеющей Доминик — огрела новость: он скоро станет отцом.

Тук. Тук-тук-тук. Тук-тук. Чертовски настырно, но так вовремя: через час сдавать номер, а нужно еще привести себя в порядок... будильника Рон опять не услышал. С его ролью отлично справилась чужая сова... письмо? Ему? В Париже?.. Сон сдуло, как осенний лист порывом ветра. Рон давно не получал писем с незнакомыми совами — на работе обходились служебными записками, а внеурочные вызовы приносили министерские птицы, которых он научился узнавать: у них был какой-то неуловимо канцелярский вид. Маленькая черная сипуха шустро впорхнула в номер, сбросив Рону в руки узкий конверт, привязанный к небольшой увесистой коробочке, сделала круг под потолком и улетела прочь, не дожидаясь ни ответа, ни угощения. Рон невольно подумал, что это... стильно, когда твоя сова сразу так напоминает тебя. Надорвал конверт: внутри оказался лист пергамента, исписанный с обеих сторон размашисто летящими строчками. Сердце отчего-то трепыхнулось — как бывало раньше, очень давно... тревожно, но приятно. «Какая дурь, — напомнил он себе, — это все вчерашняя вечеринка. Соберись, Уизли».

«По моим расчетам, Уизли, ты все еще в Париже. Доброе утро! И веселого Рождества, сэр, еще раз. Знаешь, я не понимаю почему, но все же возвращаюсь к нашему разговору в «Шардено». Мой отец, Уизли, никогда не примыкал к рядам сторонников Лорда, не принимал Метки — как и мама, как и я. Не знаю, почему Лорд терпел это: может, руки не дошли; может, ему просто не нравился Паркинсон-холл... может, оставил нас на потом, да не успел. Так или иначе, Рон, мы — так же как и вы, Уизли, — чистокровные не-Пожиратели. Только учились на разных факультетах и имели разных друзей, мы — разные... только и всего. И я не откажусь от своих друзей, будь они «те» или «не те»: я не Министерство магии, я всего лишь Пэнси Паркинсон, отверженная. Тот же Малфой, Рон, для меня до сих пор — веселый мальчишка, с которым полжизни вместе, с которым — все беды и радости пополам. Так было и так будет — всегда, кем бы мы ни стали, победителями или изгоями.
Я не знаю, зачем говорю это тебе, просто хочу, чтобы ты знал. Власть — любая, темная ли, светлая — не тождественна справедливости. Все, чего я хочу, Уизли, — когда-нибудь вернуться домой.

Joyeux Noël***.

P.S. Рождество значит подарки, так что передаю тебе небольшой сувенир — в память о встрече вдали от родины. Мы, эмигранты, сентиментальны, знаешь ли. Надеюсь, ты больше не боишься прикоснуться. Зеленый, Рон, просто цвет — один из семи. Сотри его из спектра — и картина мира станет ущербной...

Au Revoir****».

Рон аккуратно сложил пергамент, спрятал обратно в конверт и взял в руки коробочку, вызывающе обернутую в серебряную бумагу с зеленым бантом, погладил пальцем блестящее ребро и потянул за ленту. Внутри оказалась зажигалка — та, от которой он демонстративно отказался в кафе. Сейчас он держал ее на ладони, задумчиво глядя в окно: туда, где в морозной синеве бесследно растворилась маленькая глазастая сова, так похожая на свою хозяйку. Из оцепенения его вывел мелодичный перезвон гостиничных часов: бросив взгляд на старинный циферблат и на собранную сумку, Рон неторопливо вытащил из пачки сигарету и щелкнул серебряной зажигалкой. Зеленый огонь горел ярко и чисто. Просто цвет...
Окно по-прежнему было раскрыто; Рон оперся на подоконник, вдыхая холодный воздух чужого утра, и снова задумался о неожиданной встрече в «Дохлой устрице».
Признаться, она не была такой уж неожиданной: Рон собирался во Францию с этой мыслью — он хотел встретить Малфоя. В мечтах он приветствовал его Авадой в лоб, предварив проклятие кратким напутствием... лишь в мечтах. Но увидев Драко в «Устрице», Рон слегка растерялся: тот не был похож на врага — скорее, на жертву. Рон не подозревал о грядущем прибавлении в малфоевом семействе; не догадывался, чего стоило Драко дожить до этого Рождества и не свихнуться; не знал, что если раньше Малфой чувствовал себя в ловушке, то теперь захлопнулся капкан — вонзив стальные зубы прямо в шею. И ладно бы это был простой капкан, но нет — чудовищная конструкция, смонтированная из безнадежной тоски и злости; вины, ставшей тенью Малфоя; иррационального страха перед будущей ролью и совершенно нового, незнакомого чувства — к неродившемуся ребенку. Драко был уверен: будет сын. Мешанина этих ощущений сводила его с ума, и — как прежде в уилтширские луга — он бежал от них на виноградники. С ранней весны Малфой вкалывал там не хуже эльфов: обрезка, катаровка, пасынкование, обломка, подвязка, чеканка, уборка урожая, снова обрезка... Не было нужды участвовать в каждом этапе работ, но Драко, как одержимый, вникал во все мелочи — с утра и до поздней ночи, — как в первые месяцы. Филибер даже забеспокоился, но Драко уверил его, что все в порядке: просто он, Малфой, хочет постичь искусство виноделия в полной мере, от и до, раз уж он — полноправный совладелец большого хозяйства...
Собственно, Доминик и без него не страдала от недостатка внимания: Бланш и Нарцисса окружили ее такой заботой, что скрыться от нее хоть ненадолго было сложно. Малфой, разумеется, подозревал, что при всем этом жене сильно не хватает именно его — его внимания, его тепла, его участия, — но каждый вечер лишь мучительным усилием заставлял себя вернуться в дом, где светились новым счастливым знанием ее невозможные глаза. Как-то наедине с собой Драко даже пришел к неутешительному выводу о том, как фатально много «счастья» принесли ему в жизни зеленые глаза. С лихвой хватило бы и Поттера, но судьба выждала и преподнесла ему бонус в виде Доминик. И все же... конца года Малфой ждал с трепетом и тайным нетерпением. Он станет отцом... отцом. Станет для своего сына целым миром — каким был для него Люциус. И еще кое-что новое открыл для себя Драко вместе с этим сладко щемящим предчувствием: непоправимое осознание, что будет любить своего ребенка, даже если тот окажется сквибом.

Всего этого не мог знать Рон Уизли, когда наблюдал, как Малфой приближается к их столику, глядя мимо него — на Пэнси. Искусно игнорируя Рона, он обогнул его и обнял Паркинсон, порывисто поднявшуюся навстречу.

— Пэнс...

— Драко! — Пэнси спрятала лицо у него на груди, пряча навернувшиеся слезы. — Гад неуловимый...

— Потому что никто уже не ловит, — пошутил Малфой, целуя ее в черную макушку. — Ну что ты, милая? Я здесь, — он осторожно отстранился, легко перехватив ее запястья: Пэнси порывалась ударить его стиснутыми кулачками.

— Ты второй год здесь, а так и не удосужился навестить! — она сдалась без боя, улыбаясь сквозь слезы и неотрывно глядя на Малфоя снизу вверх. Он ответил ей таким же теплым взглядом и так покаянно свесил голову, что Пэнси не выдержала и рассмеялась, высвободив руки и ласково гладя Драко по щеке, угадывая в его обманчивых пасмурных глазах все, что читала между строк в письмах те долгие месяцы, пока Малфой уклонялся от встречи. Он не отвел взгляда, покорно позволяя угадывать... почти все; потом снова прижал ее к себе и погладил по волосам.
Рон безмолвно взирал на эту сцену, ощущая неловкость, будто подглядывал в замочную скважину: столько личного в ней было. Этих двоих очевидно связывали тонкие, прочные нити; та светлая дружба, какая бывает лишь между мужчиной и женщиной, у которых: а) «все уже было», б) они поняли, что из этого ничего не выйдет и в) сумели остаться друзьями. Они могут позволить себе ту легкую свободу, лишенную настороженности и неозвученных, но предполагаемых обязательств, которой никогда не будет в псевдодружбе двоих, не прошедших испытание любовью... или ее подобием. Свобода, какой никогда не будет у прошедших это испытание, не сумев обойтись без потерь.

— Уизли, — констатировал Малфой, отпустив наконец Пэнси. Сам он остался стоять — за спинкой ее стула, положив руки ей на плечи. Этот невинный жест вышел у него настолько собственническим, что Рона передернуло. Драко не преминул отметить это знакомым движением бровей.

— Он самый, — мрачно подтвердил Рон, закипая. Он уже не хотел ни убить Малфоя, ни даже банально врезать тому по наглой, хоть и осунувшейся, морде. Он просто хотел, чтобы Драко Малфой никогда не рождался на земле.

— И какими судьбами вы, ребята, пересеклись в этом чудном месте? — ослепительно фальшивая улыбка не смутила Рона: он прекрасно видел, как впились в его лицо блеклые малфоевы зрачки и как его руки, отпустив плечи Паркинсон, намертво вцепились в деревянную спинку.

— По работе, Малфой, — процедил он, изучая своего счастливого соперника; впрочем, каким-каким, а счастливым тот не выглядел точно. Малфой выглядел больным. — А ты как поживаешь?

— Уизли, не пытайся быть вежливым, — поморщился Драко, — тебе не идет. Будь собой, так привычнее.

Пэнси молча таращилась на Рона: Малфоя она видеть не могла, но кожей чувствовала звенящее напряжение, так не вяжущееся с небрежно звучащим голосом, — оно исходило от него болезненными волнами. От них обоих.

— Как скажешь, Пожиратель, — легко согласился Рон, с удовольствием отметив, как дернулся Малфой. — Ты прав: мне плевать, как ты живешь. А если что понадобится — узнаю из газет, — он нажал на последнее слово и снова ощутил мрачное удовлетворение от судороги, пробежавшей по лицу Драко.

— Увы, моя скромная жизнь до сих пор представляет интерес для писак, — скучающе заметил Малфой. — Казалось бы: столько прославленных, успешных героев в Британии, а бестолковые журналюги дотащились до самых Пиреней по следам презренного Пожирателя...

— Предел мечтаний — мелькать в сомнительных статейках о собственной гнусности? Тут ты в точку, Малфой, — тяжело произнес Рон, и Пэнси бессознательно выпрямилась, будто пытаясь заслонить Драко. Тот успокаивающе похлопал ее по плечу, сунул в рот сигарету и прикурил, бросив сквозь зубы:

— Не говори о том, в чем ни черта не смыслишь, Уизли. Не кажись дурее, чем ты есть.

— Я лучше буду дураком, но не скотом, Малфой, усвоил? Или помочь? — Рон встал, неуловимо подобравшись. — Ты же вроде не тупой? Мразь порядочная, но ведь не идиот?

Пэнси резко обернулась и обнаружила Драко в такой же позе. Из-за соседних столиков на них поглядывали с интересом, а бармен за стойкой кидал внимательные взгляды, не прекращая, впрочем, перетирать засаленной тряпкой стаканы. Она снова повернулась к Рону и вскочила, но Драко аккуратно отодвинул ее в сторону и шагнул вперед.

— Не стоит, Уизел, может не выйти объяснение, — прошипел он почти нежно. — Заблудишься в словах, опозоришься перед девушкой. Впрочем, тебе не привыкать, правда? — Пэнси вцепилась в его рукав, но Драко не замечал: эти двое, похоже, никого сейчас кроме друг друга не видели. — Девушки любят подонков, да, Уизли? Лишь они оставляют здоровых потомков...

Мощный удар в челюсть впечатал кривую ухмылку Драко в его зубы — хотя ему успело показаться, что прямо в мозг, — и «Дохлая устрица» исчезла, словно кто-то распылил перуанский порошок*****.

______________________

*Still waters run deep — аналог русской пословицы «В тихом омуте черти водятся».
**relance — возрождение, выздоровление (фр.)
*** — веселого Рождества (фр.)
**** — до свидания (фр.)
***** — Порошок мгновенной тьмы.

---