Название фанфика: Узница
Название фан-дома: фильм «Подарок Сталину»
Цитата: - Горе тем, - сказал он, - кто заточил меня в эту мрачную темницу, и тем, кто забыл, что я в ней заточён! ( А. Дюма «Граф Монте-Кристо» )
Автор фанфика: -
Бета: +
Жанр: исторический, драма
Рейтинг: G
Пейринг: Вера Домбровская
Саммари: История повествует о жизни жены «врага народа», отправленной отбывать наказание в лагерь АЛЖИР.

---

На улице глубокая ночь. Призрачный лунный свет заливает тонкой полоской грязный барак, заполненный озябшими женщинами. Их здесь около трёхсот, возможно, и более. Воздух спёртый. После так называемого ужина из кочерыжек, – хотя сложно назвать это ужином, «помои» будет вернее, – вонь от похлёбки стоит ещё та. Даже конвоир не решается войти в барак, брезгливо прикрывая нос платком. А мы уже привыкли к этому запаху, адаптировались к здешним условиям. Хотя знаете, как хочется выйти на улицу подышать свежим воздухом или хоть на секундочку взглянуть на режущее глаза солнце. Раньше принимала это как данность, сейчас же жалею об этом. Не надышалась, не находилась на белом свете.
Сидим в небольшом кругу: я, Людка, Мария Павловна и Зитта. Мы с Марией Павловной и Людкой уже год знакомы, перебиваемся в бараке с осени. Делимся похлёбкой, когда не хватает, пытаемся хоть как-то поддержать друг друга. Порой шутя, называем свою троицу «настоящими подругами».
Мы – все здесь сидящие женщины – очень похожи. И говоря «мы все», я имею в виду именно всех – тех, кто в кругу, и тех, кто сидит в сторонке от нас, кто поодаль сотрясается в рыданиях и горько смеётся. Мы все. Мы похожи. И уже «притёртые» в этом бараке и новоприбывшие.
Сломленные, униженные, лишившиеся практически всего. Жёны «изменников Родины». Заклейменные позорным названием «жёны врагов народа». Нас – коммунисток судили просто за то, что мы жёны…
Обрекали на голод, болезни, смерть только потому, что мы родственники репрессированных.

- Миру будет проще без вас. Дышать воздухом станет легче. Ваши дети отказались от вас, а мужья расстреляны. - Даже сейчас в голове отчётливо крутились сухие слова работника НКВД. Детей и матерей разделили по разным вагонам, оставили вместе лишь тех, кто с младенцами на руках. После задержания я и не знала, где находятся мои дети. Мои – Катя и Сашенька. Мои любимые…
Ночью люди в форме ворвались в мой дом. Перевернули всё вверх дном. Сказали, что схватили моего мужа, потому что он обвиняется в антисоветских действиях, шпионаже, превышении должностных полномочий. Я задавалась вопросом: какой шпионаж? Какие антисоветские действия? Мой муж был выдающимся партийным работником. Всю жизнь проработал на партию, всё делал во благо партии. А тут его обвиняют, мол, шпион он оказывается…
Меня окутал парализующий страх, когда они схватили моих детей. Глаза наполнились слезами. Тело отбивало «чечётку». Кажется, вся жизнь пронеслась перед глазами в тот миг, когда они приставили ко лбу дочери оружие.
«Две минуты на сборы», и нас разделили: меня – на допрос, а их отправили в военную машину.
Со стороны НКВД-шников сыпались вопросы:

- В какой контрреволюционной партии состоял ваш муж? Расскажите всё о контрреволюционных действиях вашего мужа?

Какие партии, какие действия мужа? Я не понимала ничего из вышесказанного. В голове лишь крутился вопрос: что теперь будет с детьми?! Куда их?!
После двух часов изнурительного допроса работник НКВД велел отправить меня к остальным. Я пыталась сопротивляться, успеть расспросить о детях, о муже, но никто и не слышал мои мольбы, лишь громкая затрещина пришлась по лицу…


Меня тогда привезли в это место. Помню, строили у стены, несколько раз проверяли личные вещи, «шмонали» как собак. Мы ведь для них больше и не женщины, и не люди даже, так, грязь на подошве, если не хуже. Над нами можно глумиться и пнуть лишний раз.
Тогда после долгой дороги, нескольких ночей в товарном поезде и часа езды в грузовой машине я дико озиралась по сторонам. Не понимала, где оказалась. Что это за место? Куда меня привезли?
Вдалеке виднелись мелкие домишки и довольно странные сооружения с полукруглой крышей. Хоть на дворе и стоял ноябрь, но снег уже лежал плотным покрывалом, не то, что у нас в Москве. Там ещё не покинула пределы осень, сопровождающаяся дождями и слякотью. А здесь вокруг белым бело, глухая степь и ни звука.
И не сосчитать, сколько женщин прибыло в это место со всех концов Советского Союза. Выгрузили, разделили на группы по пятьдесят человек и повели протоптанной дорогой к возвышавшемуся серому зданию, которое напоминало «зону»: высокому, обнесённому толстой стеной, а поверху дым валил чёрный из торчащих труб. Колючая проволока змеей обвивала стену. И тогда я увидела название своего ада, в котором проведу последующие девять лет. Большие буквы над высокими воротами: «АЛЖИР». Страшно сразу стало, стоило только взглянуть на это строение. Аж сердце заколотилось быстрее.

Тук-тук… тук-тук… тук-тук…

Конвоиры что-то кричали нам, толкали со всех сторон. Отовсюду раздавались всхлипы и рыдания. Когда конвоиры стали бить тех, кто с краю, дубинками, женщины и вовсе запаниковали пуще прежнего. Хаос творился. Вдруг начали раздаваться выстрелы. Женщины, испугавшись, падали на снег. Некоторых затоптали.

Это был ужас…

А перед моими глазами проносились лица близких людей – моих детей, мужа, - прежде чем я потеряла сознание, проваливаясь в бездну…


- Вер, не смотри тоскливо, лучше поешь. – Ворчливый голос Марии Павловны отвлекает от гнетущих мыслей. Я пытаюсь растянуть губы в улыбке, но не получается. Словно губы затвердели вмиг.
Мария Павловна – первая, кого я увидела, придя в сознание. Женщина лет шестидесяти с седыми волосами и колючим взглядом, в котором я смогла разглядеть ту необходимую мне материнскую ласку и плечо, на котором я после рыдала изо дня в день.

Мария Павловна была матерью одного из тех, кто стоял на «верхушке». Она с горечью вспоминала своего сына, который также верно служил партии. Но из-за нелепого высказывания её сына схватили, обвинив в заговоре против самого вождя народов.

- Ваш сын готовил убийство Сталина. – Они не спрашивали, а констатировали факт.
Рассказывая мне свою историю, Мария Павловна горько вздыхала.

- Не пожил паренёк даже. Тридцать пять всего было. Ни семьи, ни жены, ни детей. Я всегда его за это отчитывала. Говорила: столько девушек вокруг, а он всё в холостяках ходит. Теперь же, оглядываясь назад, понимаю: хорошо, что не завёл семью. Не видеть бы никому мучений, через которые прохожу я.
- А что случилось с вашим сыном?
- Расстреляли его, обвинили в покушении на убийство самого Сталина. Мальчишка на такое даже не способен был. Он у меня без отца рос. Я ведь тогда на двух работах работала, чтобы его прокормить. Сын меня жалел, вместе со мной с утра пораньше вставал на завод, помогал по хозяйству.
Мария Павловна опустила голову, смаргивая навернувшиеся слёзы.
- Вот так, не смотрят они на то, кто «свои», а кто «чужие». Всех метут.
Позже, работая на территории лагеря и разгребая дорогу, заваленную снегом, мы познакомились с Людкой, которая попала сюда вместе со мной, осенью тысяча девятьсот тридцать восьмого. Её брат, мелкий безызвестный писатель, был обвинён в агитации и призыве свергнуть всемогущую партию. Людка и её сестра были отправлены в АЛЖИР, отбывать наказание за это. Сестра её погибла во время суровой зимы. Людка осталась одна.

В июле тысяча девятьсот тридцать девятого к нам привезли ещё партию женщин. Тогда и собралась наша небольшая компания. Прибыла Зитта, немка, которую за глаза именовали «сумасшедшей». Красивая, с пышной гривой волос и глупой улыбкой, она поначалу пугала нас своим странным поведением. Ходили слухи, что на её глазах убили брата и отца, и девушка тронулась умом. Она могла беспричинно засмеяться или закатить истерику. Особенно перепады её настроения усиливались в осенние и весенние периоды. Тогда она становилась практически неуправляемой, могла царапать ногтями до крови бетонную стену и беззвучно шевелить губами. В лагере меня долго мучила бессонница, и я порой лежала, уставившись в потолок, погрузившись в собственные мысли. И однажды в одну из таких ночей я услышала её разговор. Зитта говорила сама с собой. Примостилась в углу барака и шептала что-то под нос. Я пыталась прислушаться, но из-за храпа в бараке слов было не разобрать. Тогда я тихо встала и придвинулась ближе к ней.
- Смерть. Вас всех настигнет смерть. Жестокая и беспощадная. Она придёт за каждым из вас. Я вижу, как она забирает постепенно её. Съедает изнутри. Её заберёт на одной из работ. Речка. Я вижу речку. Я слышу выстрел. Вижу кровь…
Я тогда не понимала её бредовых слов, но на душе стало после услышанного как-то холодно. Да, конечно, мне порой просто хотелось уснуть и никогда не просыпаться, но где-то в сердце теплилась надежда на то, что мои дети и муж живы, и как только закончится мой персональный ад в лагере АЛЖИР, я смогу увидеть их. Лишь это не позволяло опустить руки…


Я стояла у самой кромки воды и глядела на ровную гладь. Озеро в этой местности было совсем маленьким, легко можно было переплыть с одного берега на другой, где сейчас пастух пас отару овец.
Вообще местные смотрели на нас с опаской и держались поодаль. Но дети подбегали ближе, наблюдали за тем, как мы работаем, собираем камыши и копаем арыки.
О том, что я нахожусь на территории Казахстана в городе Акмолинске, я узнала спустя несколько дней после приезда. Как объяснили уже отбывавшие срок женщины, АЛЖИР, или «двадцать шестая точка», был частью знаменитого Карлага, ещё одного крупнейшего лагеря, где содержались так называемые «враги народа». Маршалы, партийные и государственные работники, интеллигенция: писатели, врачи, инженеры, - и многие другие. Ссылали их по разным нелепым обвинениям в Карлаг, а жён, сестёр, матерей, детей отправляли в АЛЖИР.
День выдался изнурительным. Я пыталась активно работать, но руки не слушались. Словно одеревенели. Желудок, кажется, стёрся уже. Не помню, когда в последний раз брала хоть крошку в рот. В связи с тем, что лагерь пополнялся осужденными, похлёбки на всех не хватало. Некоторые, жалея женщин с грудными детьми, и вовсе отказывались от еды. Вот оно сострадание, вот она человечность. Как бы из нас не пытались это вытравить, заставляя выполнять тяжёлую мужскую работу и бросая жалкие крошки и помои, им это не удавалось.
В глазах вдруг резко помутнело. Я зажмурилась, надеясь, что недомогание пройдёт. Огляделась вокруг. Женщины усердно работали. Конвоиры стояли чуть дальше. И как всегда маленькие ребятишки подкрадывались ближе и с интересом следили за нашей работой.
Глядя на местную детвору, я вспоминала своих детей. Как они? Что с ними? Хоть и вышел указ о снятии запрета на получение и отправление «передачек», обмены письмами, я не могла их найти. А где искать-то? Я пыталась переговорить с конвоирами и попросить разузнать, но толку не было. Они лишь развели руками, мол, это то же самое что искать иголку в стоге сена.
Прошёл уже год…
Год моего нахождения, заточения и существования в этом месте, и я боялась, что за этот год всё изменилось. Боялась, что с ними что-то случилось. А муж? Мой муж, которого я даже не увидела. Невинно осужденный за то, чего не совершал. Где он? Что с ним?
И вопрос, который я боялась задать себе.
Живы ли они?
Вдруг что-то пролетело рядом со мной и плюхнулось на землю. Я непонимающе перевела взгляд на это что-то. Им оказался странный белый камень продолговатой формы, который чуть поблёскивал на солнце. Обратила внимание на остальных. Они также как и я разглядывали белые камни, упавшие на землю. Обвела взглядом пространство вокруг и заметила, что это та самая местная детвора швыряется камнями.
Мне вдруг стало нехорошо. На глазах выступили слёзы.
А конвоиры, наблюдавшие за их действиями, стояли в сторонке и смеялись.
Да как так можно? Мы ведь такие же люди, как и они! Зачем же забрасывать нас камнями?
Ну и что с того, что мы заключённые, но за что мы осуждены? За то, что были просто жёнами, матерями и сёстрами? За то, что были верны своим мужьям, братьям, отцам и не предали их? За то, что были коммунистками, за то, что активно работали на партию, служили своей стране?
За что, скажите?
Я задрожала так, что даже пришлось опуститься на колени. Почти упасть на грязную сырую землю. Потянулась к белому камню, собираясь отбросить в сторону, чтобы глаза не мозолил, но тут ещё несколько приземлились рядом со мной. После камня на руках оставалось что-то белое. Пахнуло вдруг сыром и молоком, и я невольно принюхалась к своей руке, от которой сейчас и исходил этот запах. Быть не может! Наверное, это игра моего воображения! Откуда тут запах сыра и молока? Я лизнула свою руку и почувствовала солоноватый вкус. Этот камень так странно рассыпался. Что же это?
Позже, когда мы с женщинами забили этими странными на вкус камнями свои карманы и вернулись в барак, заключённые казашки объяснили нам, что это такое. Это был никакой не камень, а сушёный на солнце солёный творог, любимое лакомство казахов, именуемое «курт».
Я тогда расплакалась. Да, расплакалась, потому что даже не представляла себе, что местное население, которое с опаской глядело на нас, на самом-то деле пыталось нам помочь. Они не считали нас прокажёнными или врагами. Они нас пожалели.
Позже мы стали частенько находить среди камней у озера куски хлеба, завёрнутые в косынку, и тот самый, драгоценный «курт».





Зимой тысяча девятьсот сорок второго года мы потеряли Марию Павловну. Она тяжело заболела, не могла долгое время избавиться от кашля и температуры, а спустя пару дней мы нашли её мёртвой на матрасе.
Это было тяжело…
Я потеряла ещё одного близкого человека, который стал мне намного больше чем просто друг. Марию Павловну не хоронили. Зимы в этих краях суровые, даже землю отрыть невозможно. Завернули её тело в одеяло и положили в большой контейнер, где хранились тела других умерших, чтобы весной похоронить.
Смерть Марии Павловны меня подкосила.
Я постоянно находилась в подавленном состоянии. Плакала. Не спала ночами. Зитта также переняла у меня эту привычку и каждую ночь, расположившись подле меня, разговаривала сама с собой. Говорила, что предвидела смерть Марии Павловны, но предотвратить не могла…
Я тогда не слушала её. Отворачивалась к стенке и лежала с открытыми глазами.
Ночью становилось особенно тяжко. Днём можно было забыться в работе, а ночью всё наваливалось разом, и я не в силах была избавиться от мыслей. За это я ненавидела ночи…


Я никогда не думала, что в жизни настанет такой момент, когда мне придётся спасать кого-то. Людка медленно уходила под воду. Барахталась вначале, а потом так легко погрузилась в нее, что мне стало плохо. Я тянула руки, пытаясь ухватить тонущую пассажирку за волосы и вытянуть к берегу, но мои попытки были тщетны…
Людка утонула.
Нас тогда послали копать арык у речки, пролегавшей в километрах пяти от лагеря. Женщины разделились на группы, взяли лопаты и принялись за работу. Мы с Людкой отошли к самому краю, где лежало небольшое бревно. Людка запрыгнула на него, потянулась, хотела пройти как балерина. Вот только соскользнула. Ударилась головой о выпирающую толстую ветвь и погрузилась в воду. Я бросилась к ней, одновременно звала на помощь женщин. Вот только толку от нас не было, мы достали её из воды, когда она уже задохнулась. Думали, приведём в чувство.
Нет
Не привели.
Людка была бледная с синющими губами.
Даже не шевелилась. А по светлым волосам расползалось пятно крови…


Остались только я и Зитта. Зитта и я.
Мы не разговариваем. Лишь ночью я вновь слушаю её голос. Она снова винит себя. Мол, не смогла предотвратить. Вот только теперь я не отворачиваюсь от неё к стенке и не лежу с открытыми глазами. Зитта пристраивается рядом на моём плече, и я в этот момент чувствую себя нужной хоть кому-то.
Так проходят дни, месяцы, которые позже складываются в годы. Если раньше я считала проведённое здесь время, которое медленными шагами приближало меня к освобождению, то сейчас сбилась со счёту.
Подъём в четыре утра и отбой в десять вечера, а ночи всё также наполнены бессонными раздумьями. Уже полгода я пытаюсь связаться со своими родственниками из Москвы, троюродной сестрой Алиной Валиевой и тётей Светланой. Вот только письма с ответом не приходят. На днях в который раз мозолила глаза главному конвоиру. Хмелёв обещал помочь. Вот только обещанного, как говорится, три года ждут…


Шёл тысяча девятьсот сорок шестой год. К нам снова прибыло пополнение. Среди новоприбывших женщин была и Галия, казахская девушка, дочь какого-то известного писателя. Девчонка была совсем юной, не больше семнадцати. С длинными, черными как смоль волосами, заплетёнными в косу, такими же чёрными глазами. Настоящая восточная красавица. Мы как-то работали вместе на одном участке, и я услышала, как она поёт. Голос девушки был тоненьким, как у соловья, пела она на родном языке. Хоть я и не понимала слов, но всё равно посчитала песни прекрасными. Мы с Галиёй не разговаривали никогда, но, тихо присев рядом, я всегда слушала её песни.


Состояние Зитты совсем ухудшилось. Её поместили в одну из палат, которую организовали при лагере узницы. Я каждый день навещала её, сидела у кровати и рассказывала о том, что происходит в лагере. Зитта тогда замолкала, не говорила о своих видениях, о смерти. Лишь только просила описать солнце, которое заливало ярким светом бескрайнюю степь.


Ночь. Стоящую в бараке тишину разбавляли тихие шаги и перешёптывания. Я непонимающе поднялась на локтях. Прищурившись, пыталась разглядеть что-то в кромешной темноте. Виднелись лишь едва различимые силуэты. Вскочила с матраца в тот момент, когда услышала тихий голос Галии:
- Өтінемін, тиіспеңізші…*
Перешагнула через спящих на матраце женщин, приближаясь к источнику звука. Дверь в бараке была приоткрыта. Пробивалась тонкая полоска света от лампы, где была следующая комната. Я тихо подкралась к двери и ужаснулась, увидев развернувшуюся перед глазами картину. Один из конвоиров навалился на бедную девочку. Платье её разорвано. Конвоир грубыми движениями пытался раздвинуть её ноги. Второй же безучастно смотрел на всё это.
Господи! Звери! Как же так можно?! Маленькая девчонка же ведь?!
Не задумываясь в этот момент ни о чём, кроме Галии, я бросилась к ней на помощь. Конвоир от неожиданности растерялся и упал на спину, когда я ударила его по спине. Второй тут же схватил меня, едва я успела потянуть руки к Галие. Тело девчонки сотрясалось, она плакала, отползла к углу и, раскачиваясь из стороны в сторону, взывала к Аллаху.
- Да что же вы творите?! – вскричала я, пытаясь вырваться из цепких рук держащего меня конвоира.
- Хочешь посмотреть? Ну, смотри! – первый конвоир зло усмехнулся мне, потянулся к Галие и грубо схватил ее за волосы.
Я разозлилась. Впервые за всё время я ощущала неизвестный прилив энергии и сил и, ударив конвоира в пах, бросилась к первому и заколотила его по спине.
А затем раздался выстрел. Я услышала его первой, лишь потом, обратив внимание на расширившиеся от страха глаза Галии, перевела взгляд на своё тело. На серой рубахе проступила кровь...
- Вера, Вера, Вера, - шептала Галия, преодолев расстояние и уложив мою голову к себе на колени. Я затуманенным взором проследила за её действиями.
А перед глазами проносились лица дорогих мне людей. Сына, дочери, мужа.
Господи, а я ведь так и не узнала, живы ли они, где сейчас находятся, в порядке ли?
И почему-то в этот миг невольно вспомнились слова Зитты. Выстрел и кровь…


От автора: История написана на основе воспоминаний бывших узниц АЛЖИРА, в частности Гертруды Платайс, Анцис Марианны (Мариам) Лазаревны, Марии Даниленко. Некоторые фразы взяты именно из их воспоминаний. Эпиграф к истории я слышала давно, только вспомнить не могу, кому принадлежат эти слова.

Акмолинский лагерь жён изменников Родины (А. Л. Ж. И. Р.) — разговорное название 17-го женского лагерного специального отделения Карагандинского ИТЛ в Акмолинской области, Казахстан (1938-1953).
Вначале здесь была так называемая «26-я точка». На ее базе в январе 1938 года появился Акмолинский лагерь жен «изменников» родины. Он относился к Акмолинскому спецотделению Карлага НКВД (Карагандинского лагеря НКВД). Узницы лагеря назвали его коротко: АЛЖИР. В этом лагере волей Сталина оказались около восьми тысяч женщин, вся вина которых состояла только в том, что они не предали своих мужей, первыми брошенных в жернова репрессий 1930-х годов. По всему Советскому Союзу были раскиданы сотни лагерей ГУЛАГа, АЛЖИР был одним из этих эпицентров ада на Земле.

* Өтінемін, тиіспеңізші – прошу, не трогайте (каз).