"Мотив: Раскрытие через партнёрство. Один не потянет, нужен помощник.

Предостережение: Есть вещи, которые нужно делать самому." Карта Влюблённые, колода Симболон.


— Спасибо тебе большое, Гермиона, — торжественно произнёс Гарри, — огромное спасибо. Если ты хотела меня порадовать, то тебе это удалось. Профессор Снейп жив! Я вне себя от счастья.

Гермиона хихикнула и съела дольку апельсина.

— Не вижу ничего смешного, — мрачно сказал Гарри, — он меня вывел из себя через пять минут после того, как очнулся.

— Профессионал, — уважительно сказала Гермиона, — всегда в форме.

— И зачем он тебе понадобился? — тоскливо спросил Гарри.

— За этим, — плотоядно ухмыльнулась Гермиона, — за самым.

Скабрёзная речёвка Пивза ушла в народ со скоростью и неотвратимостью Запретного Проклятья. Вся, блин, магическая Британия знала, что после долгого отсутствия экс-миссис Рон Уизли объявилась в подвалах Хогвартса в компании мистера Драко Малфоя и мистера Снейпа, десять лет считавшегося геройски павшим, причём — вообразите, милочка! — оба мистера были абсолютно, так сказать, обнажены. Гермиона примерно представляла себе, как по этому поводу ведут себя упомянутые мистеры, и сама пыталась вести себя так же, а именно — нагло и высокомерно, но получалось у неё плохо, потому что ей было смешно.

— Вам что — трахаться не с кем? — хмуро спросил Гарри.

— Кому это — нам? — ощетинилась Гермиона.

— Вам. Вам… женщинам.

Гермиона подумала и серьёзно ответила:

— Я бы не стала обобщать. Лично мне — да, не с кем. То есть, было не с кем, зато сейчас у меня богатый выбор. Я даже думаю, а зачем мне выбирать? Всех захапаю!

Гарри угрюмо смотрел в сторону. Гермиона съела дольку апельсина, подумала ещё и продолжила:

— И ты бы меня лучше не задевал. Потому что я сейчас знаешь, какая? Я сейчас — у-у-у, какая. — Она сделала ему страшные глаза. — Я и тебя… захапаю.

Гарри сжал кулаки, сунул их в карманы, вскочил, пробежался по палате и остановился у окна.

— Малфой уже встаёт с постели, — сообщил он, — надеюсь, через несколько дней я смогу набить ему морду…

— Ему-то за что? За то, что он нас всех вытащил?

— Он мне сказал, что всех вытащила ты. А Снейп мне сказал, что его вытащили вы с Малфоем. Кому верить?

— Ты у кого спрашиваешь? У окна?

— У тебя.

— Тогда обращайся ко мне, а не к окну. Эй! Я у тебя за спиной!

Гарри вытащил из кармана правый кулак и потёр им лоб.

— Да, — сказал он, повернувшись к ней, — прости, что я на тебя набросился. Не хотел портить тебе праздник…

— Какой ещё "праздник"?

— Как — какой? Первый день в сознании!

— А, — мрачно сказала Гермиона, — ну да... — и съела дольку.



Вообще-то, третий. Но первые двое суток она чувствовала себя такой усталой, что почти непрерывно спала.



— …но, знаешь, я тут чуть с ума не сошёл, когда ты пропала. Исчезновение Малфоя я с тобой как-то не связывал. А когда вы вернулись вместе, да ещё и Снейпа с собой притащили…

Гермиона со вкусом облизала пальцы и мечтательно сказала:

— Ах, какой повод для сплетен! Какая веская причина порассуждать о "женщинах, которым не с кем трахаться"! Знаешь, что? Набей-ка ты лучше морду не Малфою, а Джинни...

— Что-о-о?!

— Не хочешь? Тогда разводись.

— Гермиона, с тобой всё нормально?

— Со мной всё нормально — нос сухой, лоб холодный, вон, даже пятки розовые, спасибо домовикам, — она выставила ступню из-под одеяла и спрятала её обратно. — А вот что сделалось с тобой, победитель, блин, Волдеморта, зам. главы аврората? Почему ты сходил с ума, когда исчезла я? Почему ты не сходишь с ума, когда каждый вечер исчезает твоя собственная жена?!

— Надо же. Вчера только на ладан дышала, а сегодня уже такая агрессивная…

— Надоело на тебя, на такого, смотреть. Ходишь, как побитая собака. Кончай себя жалеть и сделай хоть что-нибудь!

Гарри молчал. Гермиона принялась очищать следующий апельсин, третий по счёту. Или четвёртый.

— Ты не понимаешь, — сказал Гарри, — ты сама никогда не хотела детей, ты не в состоянии понять, что для Джинни значит бесплодие. Это ведь практически смертный приговор!

Гермиона сбросила апельсиновую корку в урну и со злостью постучала кулаком о ладонь.

— Гарри Джеймс Поттер, — раздельно сказала она, — в последний раз повторяю: не трать времени на жалость. Это контрпродуктивно. Это унизительно, в конце концов! Джинни выходила замуж за героя, а не за тряпку.

Гарри смотрел на неё не столько обиженно, сколько озадаченно.

— Ага, — сказала Гермиона, — а ведь Малфой тебе то же самое сказал. И за это ты хочешь набить ему морду. Правильно, а то он совсем оборзел — лезет не в своё дело.

— Не так, как ты. По крайней мере, слова “тряпка” он не произносил. Но лезет, действительно, абсолютно не в своё дело!

— Потому что жизнь, — Гермиона с подчёркнутой назидательностью подняла палец, — во-первых, одна, а во-вторых, она коротка. Я понимаю, ты ждёшь, что Джинни одумается, обретёт душевное равновесие, новый смысл жизни и так далее. Но, пока ты ждёшь, эта самая жизнь проходит, понимаешь? Другой жизни не будет! — она вновь стукнула кулаком в ладонь. — А Джинни тонет в своём отчаянии, и жалость твоя её только топит… Что, и это Малфой тебе сказал?

Гарри криво усмехнулся:

— В общем, не напрямую мне. Миссис Малфой сидела у него, когда я зашёл, но сразу собралась уходить. А он ей сказал, что они дома поговорят, а пока чтобы она поменьше жалела Люциуса. Сказал, что жалость его погубит, и при этом смотрел на меня. Тут-то я и решил набить ему морду… когда он немного окрепнет.

— Что же там такое со старшим Малфоем? — спросила Гермиона риторически, но Гарри, к её удивлению, ответил:

— Насколько я знаю, он за последние два года раза четыре оказывался в Мунго. В отделении для душевнобольных.

— Душевная болезнь, душа в Аду… — пробормотала Гермиона, — понятно. Но почему Драко мне так ничего и не рассказал? Стыдится спятившего отца? Это на него непохоже.

Гарри покачал головой, присел на край койки, с боем отколупнул от апельсина две дольки и сказал:

— Мутная там какая-то история. Похоже, наркотики.

Какое-то время спустя он отколупнул ещё дольку, но на этот раз Гермиона этого даже не заметила. Она смотрела в пространство. Тогда он сказал:

— Жалость контрпродуктивна.

— Да, — согласилась Гермиона, — спасибо, что напомнил, — и снова уставилась в пустоту. Гарри подождал немного и поинтересовался:

— А почему ты ничего не спрашиваешь о профессоре Снейпе?

— Снейп — зельевар? — сумрачно осведомилась Гермиона.

— Ну, зельевар, — осторожно согласился Гарри.

— Зелья варит? — ещё мрачнее спросила она. Гарри ухмыльнулся.

— Ну, варит.

— Стало быть, с ним всё в порядке, — совсем уж заупокойным тоном заключила Гермиона. Гарри ухмыльнулся ещё шире, потом спохватился и сказал наставительно:

— А с тобой и Малфоем всё в порядке, благодаря ему. Вам бы конец пришёл, если бы он не отпоил вас какой-то дрянью.

— Спасибо, что напомнил, — мрачно сказала Гермиона, посмотрев на часы. Взяла с тумбочки склянку с делениями, откупорила и отпила до следующего деления. Бр-р-р! Она торопливо закусила апельсином.

— Ты даже не представляешь, до какой степени это дрянь. Это он нам отомстил страшной мстёю за то, что мы его вытащили с того света… Что, он тебе то же самое сказал?

— Ну, не этими словами, но по смыслу похоже… Слушай, сложная у тебя ситуация! Как ты будешь из неё выкручиваться?

Гермиона с чмоканьем облизнула от апельсина средний палец и выставила его перед собой.

— Вот им — выкручиваться, — сказала она, любуясь пальцем, — оба пусть идут на!.. Хватит с меня фронтового братства. В мирной жизни от него ни пользы, ни удовольствия, сплошные фантомные боли… Извини, я говорю только о себе.

— А Рон?

— С ним-то что?

— Он хочет к тебе вернуться.

— Во-первых, это до первой толстомясой блондинки. А во-вторых, он ведь тоже... фронтовой братец.

Она доела апельсин, тщательно вытерла руки, скомкала салфетку и зафигачила её в камин. После чего легла и натянула одеяло до подбородка.

— Хватит с меня, — заявила она, — я больше никого не лечу, я больше никого не спасаю. Я больше не боец. Я слабая, хрупкая женщина. Я только что вернулась с того света… во всех смыслах. У меня нервное истощение и эмоциональное выгорание. Это меня надо лечить и спасать. Всё. — И она закрыла глаза.

Гарри громко сказал:

— У тебя кот пропал.

— Вот и возьми с него пример, фронтовой братец, — не открывая глаз, посоветовала Гермиона.

— Ладно, — вздохнул он, — поправляйся, — и вышел.

Гермиона полежала ещё несколько минут, прислушиваясь, потом взяла палочку с тумбочки и помахала ею над одной из подушек. Подушка стала рыжей, шерстяной, четырёхлапой и очень недовольной.

— Извини, — покаянно произнесла Гермиона, — Гарри долго не уходил.

Глот потянулся, зевнул с мявом и сверкнул глазами.

— Сам виноват, — Гермиона погладила его по могучему лбу, — ты ведь мог и у родителей пожить, и в Норе — Молли тебя уважает…

В св. Мунго, как и в любую другую больницу — не ветеринарную — и котам нельзя, и с котами нельзя. Но в Нору, традиционно полную рыжих младенцев мужского пола, котам нельзя намного больше — того и гляди, останешься без выступающих частей тела, и Молли не спасёт, потому что не успеет. Родители же Гермионы относились к Живоглоту с вежливым равнодушием, оскорбительным для его самолюбия. Поэтому Глот, нагулявшись за ночь по окрестным кошкам, каждое утро возвращался в палату Гермионы. Его могли, больше того, обязаны были выгнать больничные эльфы, но он как-то с ними поладил — может, запугал, может, обаял — и они молчали в тряпочку, и подкармливали его, и даже умудрились расчесать, а ведь это было практически невозможно, ибо за время похода его шерсть сбилась в натуральный войлок. Одним словом, ежеутреннее превращение в подушку не казалось Глоту очень уж большим неудобством, тем более, что в таком виде ему прекрасно спалось. Кроме того, Гермиона всегда ждала пока он заснёт, и только потом превращала, чтобы свести к минимуму неприятные ощущения. Глот был настоящим героем, вернувшимся домой, то есть наслаждался жизнью на полную катушку, без всякого там выгорания и истощения. Мудрейшее существо, недаром у него лобешник, как у Сократа.

У самого пола хлопнуло, появилась миска. Глот встал горбом, спрыгнул с койки и принялся, жмурясь, штевкать. Гермиона сползла с койки и по стеночке поплелась в душ. Снейп, конечно, выдающийся зельевар, но и у него бывают проколы: аппетит вернулся, а силы — нет. А может, и не в зелье дело, а просто Гарри совсем измотал своей депрессией. Или же утомила её вспышка педагогического рвения. Просто рефлекс какой-то. Надо от него избавляться. Написать на бумажке и вслух читать каждый вечер перед сном: Гарри давно не маленький, сам разберётся, кому морду бить, от кого по морде получать, аминь! Чёрт, голова кружилась, ноги были ватные, а просить помощи не хотелось, потому что больничные эльфы буквально обмирали от ужаса, когда Гермиона обращалась к ним. Наверное, боялись, что она вот-вот примется всучивать им шапочки и носочки. Это злило Гермиону, и она пообещала себе, что, как только выздоровеет, наведёт порядок в этом доме рабства. Десять лет прошло после войны, в Хогвартсе все домовики давным-давно работают по договору, а тут…

В душе она проторчала минут сорок. Третий раз за сегодняшний день она пыталась смыть с себя въевшийся во все поры запах серы, но от горячей воды он только усилился. Ничего, смоется когда-нибудь.

Вернувшись, она обнаружила, что Глот уже урчит в ногах койки, блестя золотыми щелями глазищ. Он тоже всегда ждал, пока Гермиона заснёт, и только потом отправлялся в ночь. Она, трясясь от слабости, забралась под одеяло, свернулась калачиком. Сердце билось устало, тяжело, удары отдавались во всём теле, в голове ещё и с болью. Глот поднялся, протопал, прогибая матрас, к голове Гермионы, улёгся, положив подбородок ей на висок и снова загудел, заглушив и больничные звуки, и бой усталой крови в ушах. Спасибо, Глотик, лохматое золото, усатое солнце, фронтовой братец. Она справится. Вот отдохнёт немного и справится с чем угодно — здесь и теперь, в этой жизни. Другой жизни не будет.

* * *
Гермиона со злостью отодвинула от себя проплесневевшую инкунабулу в фут толщиной. Она бы и на пол её швырнула, без всякого пиетета, если бы древняя книжища не весила целую тонну.

Объективно говоря, дела обстояли не так уж и плохо. Больше не нужно было сидеть сутками в Запретной секции библиотеки Хогвартса. Рецепт был составлен, запрещённых ингридиентов было в нём всего-навсего пять, и достать их не составляло труда. В любой лавочке Лютного переулка ей выложат требуемое в ноль секунд, и денег не возьмут, да что там, доплатят, чтобы побыстрее выпроводить. Как оказалось, её боялись не только больничные эльфы. Всем, даже собственным родителям, она внушала не то страх, не то отвращение. Считалось, что никто не знает, откуда именно они с Малфоем вызволили профессора Снейпа, но ведь необязательно знать, достаточно чувствовать. Вот окружающие и чувствовали исходящий от неё метафизический серный дух. А уж обитателям Лютного она внушала прямо-таки обморочный ужас. Нужно будет этим воспользоваться…

Словом, рецепт был составлен. Беда была в том, что зелье, приготовленное по этому рецепту, было одним из тех окончательных, необратимых решений, которых, по мнению одних, следует всячески избегать, а по мнению других, просто не существует.

На самом деле, существует всё, что можно придумать, в том числе и окончательные решения. Зелье Далёкой Луны избавит её от пожирающей телесной тоски — навсегда.

Гермиона свернула пергамент с рецептом, сунула его в рукав, при помощи палочки отправила по местам старые страшные книги. Подумала о том, что и её допуск в богатейшую библиотеку магического мира, в святая святых Запретной секции, есть результат внушаемого ею страха. Интересно, у Снейпа и Малфоя такая же история? Очень может быть. Малфой, говорят, от родителей съехал. Гермиона решила, что он, наконец, повзрослел, но, скорее всего, сын, прошедший через Ад ради своего гадского папаши, попросту наводит ужас на этого папашу. А Снейп? Бедные первокурсники. Они и раньше боялись зельевара до психического паралича, а уж теперь… Всё-таки, МакГонагалл — самая настоящая кошка, и чувство юмора у неё кошачье. Взяла на работу выходца с того света, и ухом не повела. И теперь он сидит здесь, в Хогвартсе, в своём подземелье и занимается любимым делом — пугает детей.

Гермиона проверила вредноскоп. Он был настроен на Снейпа, что позволяло ей избегать ненужных встреч с жертвой своего вынужденного милосердия. Вредноскоп успокоительно светил зелёным огоньком. Гермиона вышла из библиотеки, вежливо попрощавшись с мадам Пинс.

Интересно, как она будет себя чувствовать после приёма зелья? Его ещё называют водой Артемиды, утренним напитком Гекаты. Когда-то его давали блудливым домашним кошкам, пока часть компонентов не угодила под запрет. Трезвость и холод, девственная отстранённость на всю жизнь. Фригидность, да. Она, Гермиона Грейнджер, считает контрпродуктивным тратить свои ночи на горячечные сны, а дни — на обессиливающее томление. Она, Гермиона Грейнджер, полезла в Ад за слизеринским деканом вовсе не из человеколюбия. Она надеялась, что, когда задача будет выполнена — в чём бы эта задача ни заключалась — приступы болезненной гиперсексуальности перестанут её мучить! А коль скоро не перестали, коль скоро медицина и колдомедицина здесь бессильны, по крайней мере, в законных своих проявлениях — то придётся ей самой решить эту проблему. Окончательно.

Вредноскоп, безусловно, прибор полезный. Но целиком доверяться приборам не стоит, надо всё-таки поглядывать по сторонам. Особенно, если точно знаешь, что человек, которого ты избегаешь, как чумы, находится где-то поблизости. Ещё особенней, если стоишь одной из хогвартских лестниц, которая должна отвезти тебя вверх, а вместо этого едет вниз. Вниз, ещё ниже, в подземелья!

Но Гермиона так глубоко задумалась над своей горькой долей, что ничего вокруг не замечала. Она даже не сразу почувствовала, что лестница остановилась, и сделала шаг вперёд только тогда, когда ступенька, на которой она стояла, нетерпеливо подпрыгнула.

А сделавши этот шаг, налетела на высокого человека в чёрном.

— Мисс Грейнджер, — неприветливо сказал он.

— Простите, сэр, я вас не заметила, — пробормотала Гермиона, оглядываясь назад в поисках предательской лестницы. Но деревянная сволочь уже уехала высоко вверх, к пасмурному свету, падавшему через световой колодец в замковой крыше. А здесь был факельный багровый полумрак, знакомый сводчатый коридор, уходящий направо-вниз, к слизеринской гостиной, слева был знакомый каменный тупик с дверью в кабинет зельеварения — морёного дуба, в два дюйма толщиной. И хозяин кабинета, стоявший со скрещенными на груди руками, несокрушимо, как камень Стоунхенджа.

Что ему нужно?

— Вы были здесь семь раз, мисс Грейнджер. Почему вы ни разу не зашли ко мне?

— Зачем? — буркнула Гермиона, не глядя на него, — я приходила не к вам, а в библиотеку.

— Тем не менее, вы навестили всех учителей, всех, кроме меня. Могу я узнать, чем я заслужил подобное пренебрежение?

Чего, спрашивается, пристал к девушке?

— Я вас чем-нибудь обидел?

— Нет, — злобно ответила она, — вы спасли мне жизнь и здоровье, и я вам очень благодарна.

— Предположим. Тогда чем вы так расстроены? Может быть, я могу вам помочь?

— Можете. Вызовите лестницу, я хочу уйти отсюда.

Пауза. И вдруг резко:

— Что у вас в рукаве?

— Не ваше дело! — сдерживаемое бешенство взмыло в ней, вырвалось криком, и она, забыв об осторожности, уставилась ему прямо в глаза.

В глаза легилимента.

Осознав свою ошибку, она отскочила от него и выхватила палочку. Но он не двинулся с места. На лице его было выражение, которое при желании можно было бы назвать растерянностью.

— Я был уверен, что у вас всё прошло…

Гермиона держала его на прицеле, сопя от ненависти.

— Почему вы сразу не обратились ко мне?

— А то вы не понимаете.

Он слегка пожал плечами.

— Нет.

Она зажмурилась, чувствуя, как жаркая кровь заливает щёки и выжимает слёзы из глаз, и прошептала:

— Мне стыдно. Стыдно.

— Кого вы стыдитесь, меня? Глупая девчонка.

Она нервно хихикнула, обиделась на себя за это и ещё больше рассердилась на Снейпа. Открыла глаза и заявила:

— Я хочу уйти!

— Нет, — ответил он, — никуда вы не пойдёте. Сейчас вы на себе почувствуете, каково это — когда вам не позволяют сделать глупость.

Он оглянулся на дверь в кабинет.

— Пойдёмте лучше в гостиную. Там есть кресла.

— Не пойду.

— Не валяйте дурака! Не съем же я вас, в конце концов.

— А кто вас знает?

— Вы. Вы меня знаете, лучше, чем кто-либо. Поэтому вам нечего меня стыдиться и бояться. Подумайте об этом и скажите ещё раз — хотите ли вы уйти? И помните, я знаю, когда мне лгут.

— Сэр, я… не хочу вас обижать.

— Господи, как будто я хочу вас обидеть!

— Тогда постарайтесь понять — это унизительно. Вы мне неприятны, вы совсем чужой мне человек, и всё, что я о вас знаю, мне не нужно, раздражает меня, чуждо мне… противно, в конце концов! И я вам ни за чем не нужна, я знаю. Но вы сидите во мне, как заноза, я смотрю на вас, и… — она прерывисто вздохнула. — Я не хочу так!

— А как? — спросил он тихо, едва ли не вкрадчиво.

— Никак! — рявкнула она на него. Эхо укатилось в коридор. Он подождал, пока затихнут отзвуки её крика и сказал, всё так же тихо и низко:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Я хочу уйти.

— Что ж, идите.

Она оглянулась. Лестница была у неё за спиной. Гермиона развернулась, от души пнула нижнюю ступеньку и снова повернулась к Снейпу.

— Ладно, я не могу уйти, — призналась она, — хочу, но не могу. Вы это хотели услышать?

Он вздохнул.

— Пойдёмте. Подумаем, что можно сделать. Я ведь всё-таки зельевар.

И она спрятала палочку, и пошла за ним, как гаммельнское дитя-переросток за пришлым дудочником. И ощутила неприличное для переростка облегчение при мысли о том, что существуют на свете не только окончательные решения.

В гостиной было почему-то пусто.

— Каникулы, — напомнил Снейп.

Как же она забыла — ни один слизеринец не остаётся в школе на каникулы. Это считается дурным тоном. Чёртовы снобы.

Было, кроме того, почти темно. Зелёный колышущийся полумрак, от которого кружилась голова. Но вот вспыхнули разом все низко парящие в воздухе свечи и огонь в камине. Кровавый барон коротко поклонился Снейпу, внимательно посмотрел на Гермиону и вдруг поклонился и ей. Тоже, наверное, чует адский дух. Гермиона сделала книксен. Барон чинно удалился в дымоход.

Гермиона огляделась. Блестит каминная решётка и щипцы, блестит большое зеркало у входа, блестят потолочные окна, лоснятся столы и поручни диванов и кресел. Идеальная чистота, для любой гостиной, не только для школьной.

— Присаживайтесь, мисс.

— Я не могу сидеть, — ответила она. — Нервы не позволяют.

Он тоже остался стоять.

— Давайте сюда, — брезгливо сказал он.

Гермиона норовисто тряхнула головой, но всё-таки достала из рукава и протянула ему пергамент. Он развернул и начал читать. Гермиона, чувствуя себя, как на экзамене, следила за его лицом. И, как на экзамене, лицо его ничего не выражало, кроме брезгливого неудовольствия.

Он свернул пергамент и сказал:

— Вы правы, мисс. Вам есть, чего стыдиться. Это, — он поднял пергамент, — составлено грубо, по-дилетантски поверхностно. Безобразно, мисс Грейнджер. Не ожидал от вас.

Конечно, хотела сказать Гермиона, это ведь только первое приближение, вы что, не понимаете? Этому рецепту лет семьсот, его нужно перевести в современные аналогичные составляющие, современные меры веса… Тут она сообразила, что собирается оправдываться. У неё даже во рту пересохло от злости.

— Это всё? — спросила она. — Отдавайте обратно.

И сделала попытку выхватить у него пергамент, но он просто поднял руку повыше. Не карабкаться же на него…

— Успокойтесь, — велел он, — хотите воды?

Она вытащила палочку, демонстративно сотворила горсть воды и напилась. Он почти улыбнулся.

— У Драко Малфоя железное терпение, — заметил он, — вы умеете быть невыносимой.

Гермиона и ему сделала книксен. Какой-никакой, а комплимент.

— У вашего любимчика не было выхода, — объяснила она, — он поставил на меня, поэтому вынужден был меня терпеть…

— Как это верно, Грейнджер… — свистящий шёпот Малфоя вонзился в спину, как стрела. Он-то здесь откуда? Гермиона мгновенно повернулась к нему, выхватывая палочку, но он, оказывается, был совсем рядом, выдернул палочку из её руки, отшвырнул в сторону, одним движением сорвал с неё мантию, развернул, как куклу, спиной к себе, и толкнул её на Снейпа, так, что она потеряла равновесие. Снейп поймал её, взял за плечи, чего-то ждал, высматривал что-то в её глазах.

Нет. Нет. Разве этого она хотела?

Разве она хотела — не этого?

Он уловил отзвук этой мысли, этого согласия. Сжатые его губы дрогнули, он взял в ладони её лицо, горячими пальцами коснулся мочек ушей, век, губ. Не было нежности в этом прикосновении, не было тепла, только безличная жажда чужого тела, жажда такая, что Гермиону ударила дрожь. Он провёл руками вниз по шее, ниже, под рубашку, и когда Гермиона вся подалась к нему, рванул от ворота в стороны, (разлетелись пуговицы), вниз, до локтей (Гермиона вскрикнула), толкнул Гермиону ладонью в грудь, спиной на Малфоя. Тот поймал её, мгновенно скрутил ей руки за спиной рубашкой, подхватил под груди, медленно, надавливая, повёл ладонями снизу вверх, остановился, не коснувшись сосков, хрипло засмеялся в ответ на её стон, коснулся губами шеи, прошептал:

— Дрожишь… — и Снейпу: — Чего вы ждёте?

Ничего не стоит освободиться. Растоптать Малфою ноги, вонзить ногти в напряжённый срам (тем более, что Малфой сам бесстыдно и бесстрашно прижимается к её связанным рукам), а когда он повалится, корчась, наступить каблуком, а потом…

— Давай, Грейнджер, — змеиный удар зубами в основание шеи, голос, словно яд, проникает в кровь, — давай, раздави меня.

Собственное тело предаёт Гермиону, покоряется власти дикого возбуждения. Она сжимает его в руках, плача от злости, извиваясь от вожделения. Малфой сдавливает её соски между пальцами. Гермиона вскрикивает от желания, от ненависти, вновь сжимает на нём руки — Малфой стонет, вгрызается в её шею, в спину между лопатками, как волк, как гиена…

Сквозь слёзы она увидела надвигающегося Снейпа и попыталась лягнуть его, и скорчилась, почувствовав руку Малфоя между ног. Она зажмурилась, вызвала в памяти образ голой фарфоровой куклы с разбитой головой, открыла глаза и выбросила из себя это воспоминание Снейпу в лицо — как плевок.

Лицо его отяжелело, потемнело на мгновение.

— Хорошая попытка, — цедит он, — вы боец.

И, не отводя глаз, проводит по ней рукой сверху вниз, как по фарфоровой своей кукле. Отвратительно, но вся кровь Гермионы устремляется к его руке, она не выдерживает, стонет почти болезненно, и Малфой, вздрогнув, прижимается к ней крепче, и Снейп наклоняется к ней, приоткрыв губы, вдыхает этот стон. Она зажмуривается, чтобы не видеть своего отражения в его глазах. Закрывает глаза. Сдаётся.

Ладони Малфоя скользят к плечам, освобождая грудь, и к груди приникает черноволосая голова, прижимается холодной колючей щекой, впивается сухими, как шерсть, губами. Гермиона рычит от ярости, пытается свести плечи, спрятать грудь, наклонить голову, чтобы хотя бы дёрнуть Снейпа зубами за волосы, но Малфой, пропустивший ментальную атаку, на этот раз начеку, он захватывает локтём её шею, запрокидывает её голову, демонстративно наклоняется ухом к её стонущему рту:

— Что? — громко спрашивает он, — что ты говоришь? — и сдавливает зубами ухо, больно, больно…

Снейп истязает левую грудь, и Малфой вцепляется в сосок правой — кажется, ногтями.

— Не слышу ответа, — шипение, — чего ты хочешь? Говори!

… где-то она видела такую свечу — женская грудь, и фитили вставлены в соски, и горят, горят... один чёрным огнём, другой белым. Ещё и коптят, наверное. Гермиона слабо, жалко хихикнула. Если бы это был сон, её обычный кошмар, она бы проснулась от смеха. Но нет ей пробуждения, нет спасения из этого Ада танталовых мук, неутолимой жажды, двух безжалостных огней…

Между ног — сквозь джинсы — давящая истомная боль, от которой подгибаются колени. Малфой охватывает талию, не давая упасть, и локтём другой руки всё ещё не позволяет ей наклонить голову, и она не видит, что делает Снейп, только чувствует, а Малфой приблизив рот к её рту, не касаясь, упивается её стонами.

Убить. Вырваться, вывихнув суставы, ободрав кожу, вырваться из этих рук и убить, убить, убить!

— Чего ты хочешь, Грейнджер? Ну?

— По…жалуйста… — её собственный невнятный, захлёбывающийся шёпот, — скорей, пожалуйста…

— Слышите, сэр, — с коротким, рычащим смехом, — дама просит.

Короткий взвизг — молния на джинсах. Гермиона изо всех сил сжимает колени.

— О, будьте же последовательны, — прикосновение, скользкое движение по ткани трусиков сверху вниз, от которого тает, исчезает самая мысль о сопротивлении. Талия словно бы в железном обруче, но “удушающий захват” снят, освободившаяся рука Малфоя мечется по телу, жадно схватывает губы, горло, острые, растревоженные соски, и Гермиона в ответ на это бессознательно вскрикивает, но по-настоящему она чувствует только руку Снейпа и наклоняется вперёд, прижимается горящими щеками, воспалёнными губами к металлическим пуговицам его сюртука, они холодные, утоляющие, милосердные...

Снейп ладонью отстраняет от себя её лицо, заставляет её выпрямиться, поворачивает её голову, прикладывает её губы к губам Малфоя.

Нет. Нет.

Но от злых пальцев Малфоя, от его горячей тяжести, а главное — от сознания, что это видит Снейп, что он смотрит на это, что он… они! — ласкают, мучают её в одном издевательски неспешном, властном, порабощающем ритме — Гермиона окончательно утрачивает власть над собой. Она вскрикивает, разжимает зубы, впускает, впивает чужой змеиный язык…

…и в тот же момент она ощутила в себе, внутри — чужие пальцы, забилась, как бесноватая, чуть не вырвавшись из их рук, но её удержали, вцепились и стиснули, шарили по ней руками и ртами, не упустили ни единого содрогания, ни единого стона, ни одной слезы.

Гермиона жалобно всхлипнула, обвисла в жестоких объятиях, всё ещё вздрагивая, и пальцы Снейпа всё ещё были в ней, жили в ней, пытали её. Потом было мгновение относительного покоя, пока с неё сдирали одежду, всю, кроме рубашки, а потом руки Снейпа сдавили её талию.

— Тва-арь, — выдыхает ей в ухо Малфой, заводит обе руки ей в промежность, — падаль, сучка, — шипит он, раскрывая, растягивая её, скользкую, а рука Снейпа так и ходит по животу, и Гермиона, не успев остынуть, плавится вновь. Оба мучителя кажутся обезумевшими, только кажутся, потому что оба, истязая её, внимательно следят за тем, чтобы не коснуться центра напряжения. Она, извиваясь, плача от беспомощности, пытается прижаться к их рукам, но ей не позволяют. Она умоляюще смотрит в глаза Снейпа, а тот откровенно наблюдает за нею, и когда ей перестаёт хватать воздуха на стоны, наклоняется и впивается в сосок, и его язык заставляет её кричать — без голоса, без дыхания. Малфой, застонав от ненависти, вцепляется скрюченными пальцами, раздвигает её бёдра, они вдвоём приподнимают её, и в неё, бьющуюся, вонзается Снейп.

Она закидывается, хрипя, и остервеневший Малфой, выплюнув, наконец, заветное, нутряное, ядовитое “грязнокровка”, обеими руками насаживает её на этот живой кол. И всё повторяет и повторяет, исходя ядом, ненавистью, грязью — вот-вот кончит — и толкает её собою, и натягивает её руками на Снейпа, и тот вбивается в неё всё глубже, и она стонет всё громче и чувствует, как, не успев опасть, вновь поднимается в ней, вздымает её жаркая, грязная волна, смывая боль, гнев, протест и ярость. Но она не позволяет волне смыть себя. Она овладевает волной, обвивает ногами Снейпа, поворачивает голову и — заткнись, гадина — кусает скверный рот Малфоя и вталкивает в него язык — заткнись. Заткнись. Заткнись…

Малфой затыкается, затаивает дыхание, весь уходит в этот поцелуй, затягивает с собой Гермиону, но Снейп, почуяв, что она ускользает от него, забился в неё с удвоенной силой. Гермиона глухо крикнула, и Малфой, оторвавшись от её губ, шепнул:

— Давай.

И Гермиону пронзила судорога.

— Послушная моя…

Она всхлипывает от злости — больше ни на что нет сил. Оба мерзавца тихо смеются.

Снейп выскальзывает из неё, её ставят на пол, Малфой развязывает ей руки и куда-то исчезает, по крайней мере, сзади его больше нет — холодно. Она приникает к Снейпу, тяжело дыша, слыша своё невнятное, как в бреду, бормотание:

— Не могу, не могу… не могу больше, не надо…

Он рукою испытывает её лоно, губами — её пересохший рот.

— Жажда, — говорит он, — это всего лишь жажда.

Губ касается гладкое стекло, такое холодное, что можно, кажется, напиться только этим холодом, поэтому какое-то время она просто блаженно водит губами по краю стакана. Холод вызывает вдруг очень здравую мысль — нельзя это пить, ничего нельзя пить из рук Снейпа! Но он наклоняет стакан, влага касается губ, и Гермиона жадно выпивает до дна терпкое холодное вино. В голове словно бы прояснятся, но ноги не держат, и она снова прислоняется к Снейпу, слушает биение его сердца и ждёт, пока восстановится дыхание, пока кровь вернётся в онемевшие руки, вернётся власть над телом, и тогда она всё здесь разнесёт — по-нашему, по-маггловски. Эта секс-вечеринка им дорого станет... Тут он берёт её за плечи, резко встряхивает, она гневно и изумлённо взглядывает на него и вдруг понимает, что в крови бродит вновь, невыносимо жжёт желание.

Нельзя было это пить.

Она выдавила сквозь сжатые зубы:

— Гори в Аду, — и ещё раз в это внимательное, склоненное к ней лицо, — в Аду… — и мучительно выгнулась в его руках.

— Ты вытащила меня оттуда, — близко у её оскаленного рта, — так получай свою награду, — это уже поцелуй, и он отдаётся глубоко в её теле, в самой жаркой его темноте.

Она ничего не осознаёт, не чувствует, кроме душного, ослизлого вожделения. Вновь возникает Малфой, её кладут на пол, на мантию, расстеленную поверх ковра, распинают, раздвигают ноги, и каждое прикосновение к голой коже вырывает у неё стон. Слышно, как Малфой усмехается перехваченным горлом:

— Что вы ей дали?

— Вам не нужно знать. И тем более, не нужно знать об этом мисс Грейнджер. Достаточно и того, что до утра с ней можно делать всё, что угодно, — Снейп проводит пальцами по её губам, и у неё сводит скулы от сладости, и она целует его пальцы.

— Я знаю, что это, — прерывисто шепчет она, — это Венерино Солнце. Противоположность Далёкой Луне.

Повисает потрясённая тишина.

— Ну, Грейнджер, — с восхищением говорит Малфой, — так ты всё желание отобьёшь, останется одно уважение.

— Сейчас я вам такое расскажу, что отобьёт вам и уважение тоже, — обещает Снейп. Он лежит на боку, она затылком чувствует его напряжение, и гладит её ладонью, горячей и тяжёлой, как утюг, и она тихонько рычит сквозь зубы. — Наша умница вознамерилась напиться Фригидного зелья.

— Свежее решение!

— Вполне оправданное в её ситуации. Но, как все дилетанты, она составила рецепт по первому попавшемуся описанию…

— И?

— Постоянного действия.

Малфой присвистнул:

— Бяша, ты совсем рехнулась? А посоветоваться? Не с профессором, так со мной. Ты что, и меня стесняешься? Отвечай, когда тебя спрашивают! — он снова сухо усмехается и касается кончиками пальцев тонкой кожи над лобком. Гермиона вскрикивает, выгибается и снова падает навзничь, не открывая глаз.

— Не смотрит, — говорит Малфой.

— Стыдится, — поясняет Снейп. Он покачивается, прижимается к её волосам и рукою ласкает её пылающее лицо. Наверное, сейчас он похож на сатира. — Но стыдиться тебе нечего, разве что собственной… опрометчивости. Что до зелья, то я готовил его специально для тебя. Даю слово, ты не сможешь с собою справиться, не стоит и пытаться. Просто наслаждайся.

— Плохо вы её знаете, — возражает Малфой, — она не стыдится, она презирает.

Он всовывает в неё пальцы, она со всхлипом втягивает воздух.

— …презирает себя, меня, вас…

Двигает пальцами в такт словам.

— Мы можем выжать её досуха…

Пальцы сгибаются, Гермиона хрипит, комкает и рвёт мантию под собой.

— …высосать из неё все соки…

Рука Малфоя движется всё быстрее.

-…она сдохнет здесь, кончая, но взглядом она нас не удостоит, — сорвавшимся от злобы голосом, — и как я это переживу?!

Он выдёргивает из неё пальцы, хватает её за бёдра, рывком придвигает к себе её содрогающееся тело, всаживается в неё — сразу весь. Гермиона, ахнув, обеими руками хватается за руку Снейпа. И Снейп склоняется над ней — она чувствует, как тяжело и горячо он надавливает и раскрывает её дрожащие губы — и в этом поцелуе она забывает о Малфое. И взрывается от этого поцелуя, и Малфой выскальзывает из неё… кажется, недостаточно быстро.

— Чёрт, — выдыхает он, — вот чёрт…

Гермиона слабо хихикает. Малфой шлёпает её по животу, от чего она хихикает громче.

— Я тебе посмеюсь.

Она, опираясь на локти, отползает назад, кладёт голову Снейпу на бедро, открывает глаза и показывает Малфою язык.

— Ах ты!.. — кажется, впервые в жизни у него нет слов, поэтому он шлёпает её ещё раз, звонко и больно.

— Давай… скажи… кто я? — последнее слово вырывается со стоном. Минутное облегчение проходит, невидимый ворот внутри поворачивается, натягивая все жилы, она тоже поминает чёрта и изо всех сил обхватывает себя руками.

— Просто вы ещё очень молоды, — снисходительно говорит Снейп Малфою, — возьмите, там на столе, с краю — склянка.

— Сам справлюсь!

— Справляйтесь, — разрешает он, обнимая и поглаживая сжавшуюся Гермиону, как кошку, — но помните, дама не может ждать.

— М-м-м? — уточняет Малфой, глядя на неё.

Он что, издевается?

— Сами справимся! — вспылила она, потому что нет, действительно, никакой возможности терпеть. Пытается лягнуть его, но он ловит её за ногу, придвигается ближе.

— Психованная, — полушёпотом тянет он, невесомо лаская её, — вредная, жадная, упрямая… Эгоистичная!

— Ой!

— Вот! Правда — страшная сила!

— Тогда скажи... всю правду...

— Какую тебе ещё?

— Скажи, кем ты меня считаешь? Скажи ещё раз. Не в спину, а в лицо. В глаза. Ну?

— Гермиона… — встревожено произносит Снейп.

— Молчите. Говори, Малфой.

На мгновение у него каменеет лицо, потом он жалобно поднимает брови и жалобно говорит:

— Я лучше пойду, — он встаёт. — Я её боюсь, такую. Вы с нею справитесь?

Она вырвалась из рук Снейпа, метнулась к ногам Малфоя, обняла их.

— Скажи же, — молит она, — пожалуйста, скажи!

— Господи, Бяша, не сходи с ума! — он опускается на колени и принимается обнимать Гермиону. — Чёрт бы вас подрал с вашими зельями, она совсем не в себе!.. Ну сболтнул я, ляпнул! Ну прости, прости мой грязный язык!

— Скажи, — шепчет она, целуя и гладя его лицо, — скажи…

— Маленькая, не надо. Прости.

— Скажи, — она целует его шею, плечи, выступающие жёсткие кости ключиц, грудь — здесь в неё так страшно ударяет его сердце, что она замирает, прижимается лицом, зубами, стонет, пугаясь себя, своего жуткого, противоестественного желания выгрызть, вырвать из него это сердце, почувствовать его в руках, как когда-то сердце Снейпа.

Он обнимает её — прости-прости — потом отстраняет её от себя, целует в веки, в губы — успокойся…

— Скажи, — выдыхает она, — громко, вслух, отведи душу. Тебе ведь хочется. Давай.

Он беспомощно опускает руки. Она снова кидается целовать его — грудь, живот…

— Проклятая маггла, — обречённо говорит он.

— Не то, — горячо выдыхает она.

— Стерва, — цедит Малфой сквозь зубы.

— Не то!

— Уйди! — вскрикивает он, когда она берёт его в рот. Гермиона выпускает его изо рта — чмок! — и говорит:

— Уйди — кто? Скажешь, тогда уйду, — и снова хватает его губами и щекочет языком, и неторопливо всасывает. Малфой со стоном вытягивается на полу. У Гермионы всё сжимается внутри, она тоже стонет, но чёртова солёного корня не выпускает.

Подозёрный зал заполняется табачным дымом: надо полагать, у слизеринского декана, бойца невидимого фронта, героя двух Магических, не выдерживают нервы.

Вверх-вниз. Она взяла руку Малфоя, приложила к лицу, к горлу — чувствуешь, вот здесь? — вверх-вниз…

Он сел, аккуратно, но крепко взял её за горло, оторвал от себя — чмок! — несколько мучительных секунд смотрел на неё, потом всё так же, за горло, потянул к себе, подхватил под колено, усадил на себя. Откинулся назад, опираясь на кулаки. Вверх… ох… вниз. Медленно и страшно, как на мёртвой зыби.

— Никогда меня не провоцируй, слышишь?

— А то — что?

— Ты чёртова маггла, стерва, шлюха, слышишь?

— Тц-тц-тц, — с оттяжкой, раскачиваясь на мёртвой зыби, издаёт Гермиона, — нельзя так ругаться, да ещё в присутствии учителя…

— Я убью каждого, кто назовёт тебя как-нибудь ещё.

— Так убей себя! — Весёлая злость вспыхивает в ней, помогая перебарывать тягучий яд в крови. Она сжимает Малфоя коленями и задаёт свой ритм — злой и весёлый, скачущий, нетерпеливый, чтобы не выдержал, чтобы опять облажался! Но и он уже в азарте, запускает обе руки ей в волосы, отстраняет от себя, чтобы видеть её глаза, её лицо… нет, чтобы показать ей язык! Резко выставить между острых зубов острый змеиный кончик. Этого оказывается достаточно.

— Гад! — визжит она охрипшим голосом, корчится на нём, колотит по плечам, по груди, по чему попало, — гад, гад-гад-гад! А-а-ах!

— Х-ха! — отзывается он, перехватывая и сжимая её запястья, разводит её руки в стороны, так, что она вынужденно прижимается к нему грудью, и качает её, качает на мёртвой зыби. И Снейп оказывается сзади, принимает её в объятия, ребром ладони раздвигает её сжатые зубы, и резко, со свистом втягивает воздух, когда она в конвульсиях прикусывает кожу. Потом укладывает головой себе на колени, она поворачивает голову, не открывая глаз, нашаривает ртом его чёртов корень…

Малфой щипает её за внутреннюю сторону бедра и вопрошает неизвестно кого:

— Ну, не шлюха ли?

Гермиона — чмок! — поворачивает голову на голос и говорит:

— Не нравится — проваливай. Сами справимся.

— В прямолинейности есть своя прелесть, — замечает он, но она уже не обращает на него внимания. Вверх-вниз. Качает. Качает.

Качалась ночь от бреда к ясности, от страсти к ненависти, от крика к шёпоту, от смеха к слезам, качалась, несла, нежила, терзала, захлёстывала, топила и выбрасывала на берег, и, не давая отдышаться, вновь смывала в себя. Йо-хо-хо, всё равно за борт!



— Вы хоть понимаете... что я с вами сделаю… когда из меня выйдет ваша отрава?

— Знали бы вы, мисс, что вы со мной делаете сейчас...



— Вы даже не побрились.

— Это тебе для контраста. Он колючий, я гладкий.



— Грейнджер, кончай… я хотел сказать, кончай кусаться. Ты бы хоть дослушала!

— Зат…кнись...



— Хотите… прижечь меня сигаретой?

— Из ваших слов я понял, что мне терять нечего, поэтому могу делать, что хочу. Но прижигать я вас не хочу, а хочу я затянуться и …

— Сейчас он как дунет дымом тебе прямо в... Ух ты, сработало!

— Сволочи...



— Я даже дотронуться не успел! Ну, так не интересно.

— Тогда посторонитесь. Дайте дорогу тому, кому интересно.



— Черви… мерзкие… вы…

— Ваше тело с вами не согласно. Держите её, Драко!

— Пусти! А-ах!



— Если кто-нибудь из вас ещё хоть раз капнет на меня воском…

— Ты сама ногами размахиваешь во все стороны, вот и сбила свечу! Все тебе виноваты, кроме тебя самой.



— Сэр, а для чего вы на неё переводили ваше зелье? Она и без того бешеная.

— Она ведь ещё и упрямая. А сейчас ей, как видите, не до упрямства.

— Вижу. И чувствую.



— Ну, чего ты ревёшь, что тебе опять не так? Сегодня ты нас насмерть затрахала, а завтра ты нас посадишь на… какой нынче у магглов срок за изнасилование?

— Завтра узнаешь!

— Должен вам сказать, Драко, что чем дольше мы с вами продержимся, тем позже узнаем, какой у магглов срок за изнасилование.

— Отстаньте, не могу больше.

— Это я сегодня от вас уже слышал. Ещё бокал вина?

— Надо будет ещё выяснить, какой там срок за попытку отравления...

— Раз ты больше не плачешь, иди-ка сюда.

— Я очень занята. У меня тут... отработка. Иди лучше ты сюда.

— Сногсшибательное зрелище. Жаль, никто не видит.

— Если только здесь нет Скитер.

— Я же вам сказал, сэр, её здесь нет! Я всё проверил и залил инсектицидом все щели... кроме твоей, Грейнджер… ай, больно же!

— Цыц ты. Скитер у меня дома. В спичечном коробке.

— Как, опять?

— Я её за сегодняшнее утро три раза ловила и выбрасывала в окно. Она не унималась, вот и пришлось мне её изолировать.

— А лапки она там не протянет?

— Не должна. Я ведь её не поливала ин-сек-ти-цидом. Наоборот, я ей хлебных крошек насыпала.

— У тебя золотое сердце, любимая. По отношению ко всем, кроме меня.

— И меня.

— Хотите поговорить об этом?

— После...



— Идите сюда.

— Не пойду. Во-первых, вы меня плохому научите…

— Когда это я учил вас плохому?

— Недавно. Три позы тому назад.

— Это ещё большой вопрос, кто кого учил…

— А во-вторых, тут один единорог меня за ногу держит. И ведь спит, но держит!

— Во-первых, я всё слышу. Во-вторых, всему завидую.

— Тогда просыпайся!

— Устал.

— Там, на столе, с краю.

— Грейнджер, а ведь он нас когда-нибудь обязательно отравит. У него… как это называется?.. Рефлекс!

— Меня он уже отравил. Чёрт, или пусти меня, или делай со мной что-нибудь! Я сейчас с ума сойду!

— С ума?

— Ой, да иди ты!



— Спит, единорог.

— Он ещё слаб после кровопотери.

— Ни-че-го себе — слаб! Что же будет, когда он восстановится?



— Никогда не надо суетиться. Никогда не надо волноваться…

— Это всё вы и ваша отрава!

— Всё ещё злитесь?

— Так нельзя с людьми. Это… неправильно.

— А так — правильно?

— А-а-ах…



— Скоро рассвет.

— Да. И когда солнце взойдёт, ты будешь свободна. Я больше не буду тебя мучить.

— Тогда помучай меня ещё. Пока солнце не взошло.

— Где солнце?! А-а-а, напугали… подождите, я уже ползу…

— Двое на одну?

— Ты только сейчас это заметила?



Рассвет они проспали.



Зелёные, прошедшие сквозь всю толщу озёрной воды, лучи солнца осветили троих, спящих на ковре перед угасающим камином. Гермиона спала на спине, поэтому солнце уставилось ей прямо в закрытые глаза и разбудило её. Она села, болезненно сморщилась, даже покряхтела тихонько. Вспомнила старый анекдот: “Корова, ты откуда? От верблюда”. А если от целых двух верблюдов? Бедная корова…

“Верблюды” держали её за руки, оказывается. Драко за левую, Снейп за правую. Спали оба при этом, как убитые — ещё бы. Она осторожно высвободила руки и пошла разыскивать свою палочку и несчастные свои шмотки. Хотя они-то не такие уж и несчастные, их разок рванули и отбросили, а вот ей хуже пришлось. Ой-ёй-ёй. Ванну бы. Нет, дома, всё дома.

Одевшись и кое-как приведя себя в порядок перед большим тёмным зеркалом, она огляделась, проверяя, не забыла ли чего, и вдруг увидела на полу свой рецепт. Подобрала его, развернула, перечитала. Повернулась к спящим. Драко спал в знакомой позе, на боку, руку под щёку, и лицо у него было ясное, как у ребёнка. Или, скажем, как у детёныша. Например, крысиного. Снейп спал тоже на боку, но под голову подложил не ладонь, а локоть. И, в отличие от тихого Драко, слегка похрапывал.

Нет, не спит он. Гермиона не знала, почему она так в этом уверена, но уверенность была железная — не спит, притворяется. Наверное, боится сцен. Хотя он же у нас ничего не боится. Значит, не хочет её смущать. Как мило. Она сказала:

— Спасибо вам за то, что вы спите. Я вам сейчас скажу одну вещь и только один раз. Больше я вам этого не скажу никогда: вы правы.

Она подошла к камину, бросила пергамент в засыпающий огонь, поворошила угли. Пергамент, натурально, горел неохотно, пришлось добавить Испепеляющего заклятья и снова поворошить угли. Убедившись, что осталась от злополучного рецепта одна зола, она снова повернулась к Снейпу. Он всё спал.

— Во всём правы. Я вам благодарна… за себя. И я вас больше не побеспокою. Ни вас, ни Малфоя.

Потом наклонилась к нему и произнесла — совсем тихо и очень отчётливо:

— И вы, оба — держитесь от меня подальше.

Чёрные колючие ресницы не дрогнули. Она выпрямилась и добавила:

— Прощайте.

Лестница была на месте и, видимо, только её и дожидалась, потому что сразу поехала наверх. Гермиона решила пойти на кухню, потому что есть хотелось до обморока, страшно было подумать, что придётся тащиться в Хогсмит на пустой желудок. И она нашла кухню и получила от деловитого домовика сэндвич с ветчиной и большую кружку дымящегося какао, и примостилась с ними в углу огромного рабочего стола. Для начала духом выпила полкружки, и только принявшись за сэндвич, обнаружила, что никто её здесь не боится. Домовики деловито сновали вокруг неё, кто-то поглядывал на неё доброжелательно, кто-то раздражённо — расселась тут — но никто не шарахался с писком, прижав уши. То ли домовики в Хогвартсе такие крутые, то ли два похотливых слизеринца всё-таки вышибли из неё адский дух. Надлежит выйти в мир и проверить. Она поставила пустую кружку на стол, поднялась, поблагодарила и пошла на выход. В мир.

В мире было нормально. Равнодушно-раздражённо, натужно-легкомысленно, мелочно-суетливо. Мир перестал обращать на неё специальное внимание, перестал шарахаться от неё, обтекать её, давать ей дорогу, в чём она убедилась, оттоптав пару ног и огребя пару ругательств. Мир принял её в себя, и это было хорошо… наверное.

Она аппарировала из Хогсмита в свой дворик. Входная дверь была отперта, стало быть, Глот был дома. Был, был, и жрать просил, уж так просил, что пришлось сначала его накормить, а уж потом, наконец, лезть в ванну. В ванне она, наверное, и пролежала бы остаток дня, да только кто же ей даст? Зазвонили, застучали в дверь.

— Открыто! — крикнула она. Всё равно, Глот кого попало не впустит.

Она с сожалением вылезла из ванны, влезла в халат, обмотала голову полотенцем и пошла на звуки хлопанья, звяканья и бульканья, иначе говоря, на кухню. По кухне гулял небольшой пожар в лице взбешённой, униженной и оскорблённой Джиневры Поттер.

— Он меня выгнал! — завопила она при виде Гермионы, — как тебе это нравится?

Гермиона поймала её за вихор, усадила на стул, отобрала стакан с неразбавленным виски и выплеснула в раковину, налила в стакан воды, налила воды в джезву и с плеском грохнула джезву на плиту. Зажгла под джезвой газ и только тогда спросила:

— А чего ты ожидала?

Джинни выпила воды. И ещё воды. И кофе. И ещё воды. И всё это время её крутило вокруг бесплодия, вины, невиноватости, детей и их отсутствия: она не виновата, это Гарри виноват, а не она, в её семье все женщины залётные, а Гарри… И хрен с ним, она всё равно родит, от первого встреч…

— Куда тебе рожать, ты же полгода не просыхаешь! Так, — Гермиона встала, — сейчас я оденусь и пойдём.

— Куда?!

— Для начала по магазинам. А потом надерёмся где-нибудь вусмерть. Но на двух условиях: во-первых, никаких первых встречных. Каждому, кто сунется, я лично яйца отобью. Во-вторых, это будет последний раз. Согласна?

— Ладно, — помолчав, угрюмо сказала Джинни, — пойду умоюсь, пока ты собираешься.

Они выполнили программу по максимуму. Они накупили шмотья и косметики, они не пропустили ни одного паба, и после их ухода почти из каждого паба выскакивал уборщик с забытым пакетом и бежал за ними по улице. Они слушали уличную певицу, маленькую и смуглую, с глазами узкими и дерзкими, тёмными и печальными. Голосом глухим и звенящим выводила она непонятную, шершавую азиатчину, от которой перехватывало горло:

-Yur, muhabbat, yur ketdik, ketdik bu yerdan…

Это было грустно само по себе, а Гермиона, вдобавок, вспомнила демона. Она разревелась, Джинни тоже, и они сбежали от этого голоса, чтобы плясать на барных стойках и горланить непотребное, и накладывать Забвение на свидетелей этого безобразия, и отбиваться от всех любителей рыжих и щуплых, каковых любителей внезапно оказалось — полный Лондон.

Они два раза улизнули от патруля авроров, один раз из лесбийского бара и три раза от полиции. Они возвращались домой к Гермионе далеко заполночь. Они шли по улице в обнимку и зигзагом, поминутно подбирая падающие пакеты и, чтобы окончательно заглушить азиатскую тоску ("Уйдём, любовь, уйдём отсюда прочь"), нестройно, но громко и дружно исполняли "Песню про ёжика":

— Можно козла — привязав за копыта,

Можно свинью — придавивши корытом,

Крепко схватив поперёк живота,

Можно попробовать даже кота!

Можно и кошку — только немножко,

Можно у страуса — если в ладошку,

Можно аИста — нежно и чисто!

Можно басиста и можно флейтиста!

Много на свете людей и зверей -

Только про ёжика думать не смей!

Кухонные окна светились. Кого там черти принесли? Дверь опять открыта. Не дом, а проходной двор какой-то. Куда Глот смотрит?

Они ввалились в прихожую, пороняли там свои пакеты, споткнулись об них, упали и с хохотом поползли на кухню. И застряли в дверях, обалдев до полного почти протрезвления.

В кухне можно было вешать топор, но не это было главное. За столом сидела компания и резалась в кости. Компания была странная, и игра тоже была странная. Стаканчик для костей был пластиковый, одноразовый, в кромке его друг против друга были проделаны отверстия, а в отверстия продета и натянута одёжная резинка. На глазах Гермионы Живоглот просунул лапу под резинку, плотно закрыв таким образом стакан и, одновременно, прикрепив стакан к лапе, поднял лапу со стаканом и принялся трясти его. Загремели кости. Живоглот поставил стакан на стол, вытянул лапу из-под резинки и подтолкнул стакан. Стакан упал, кости выкатились на стол. Гермиона, цепляясь за дверной косяк, поднялась на ноги и взглянула на кости. Шестёрки.

— Гениально, — сказала она сипло.

Малфой надменно взглянул на неё, потом, приподнявшись, посмотрел через стол на сидящую на полу Джинни, сел обратно и сказал с отвращением:

— Срамные девки. — И потрогал языком разбитую губу.

Снейп и Гарри бешено глянули на него. Под левым глазом у Гарри был синяк, и на костяшках пальцев правой руки у него были ссадины.

Гермиона захихикала. Снейп строго посмотрел на неё. Глот опять выбросил шестёрки.

— Нет смысла играть, — сказал Гарри, — он всё время выигрывает. — И тяжело уставился на беспутную супружницу.

Супружница встретила его взгляд, вызывающе вскинув твёрдый подбородок, усыпанный веснушками, словно крошечными солнечными зайчиками. С разбросанными по плечам огненными волосами, с горящими щеками, с глазами, полными слёз, она была так бесспорно и тревожно хороша, что Гермиона с беспокойством взглянула на слизеринского декана. Учитывая его слабость к рыжеволосым красавицам...

Декан, впрочем, на красавицу и не глядел. Он не сводил глаз с Гарри, явно готовясь перехватить его, если тот снова вздумает распускать руки.

— А почему кости? — спросила Гермиона, чтобы хоть как-то разрядить напряжение.

— Мы хотели играть в бридж, но кот не может удержать карты, — объяснил Малфой. Он не сводил с Поттеров блестящих глаз, даже слюнки глотал в предвкушении скандала. И при этом трепался: — да и с костями была проблема, пока Поттер не приладил резинку…

Гарри вдруг поднялся — слишком стремительно, так что Снейп вскочил следом за ним и сделал движение, словно собирался загородить Джинни, но Гарри просто протянул ей руку и помог подняться с пола.

— Дома поговорим, — сказал он и потащил жену к выходу. По-английски, не попрощавшись. Малфой разочарованно вздохнул. Гермиона хотела дать ему подзатыльник, но, взглянув на его битую физиономию, решила, что с него хватит.

Живоглот соскучился играть и вспомнил о еде. Гермиона сыпанула ему корма, села на его место и сказала:

— Я просила меня не доставать.

— Когда ты об этом просила? — удивился Малфой.

— Сегодня утром.

— Во-первых, я не слышал. А во-вторых, сейчас уже вечер… э-э-э, ночь.

Снейп взял со стола пачку, обнаружил, что она пуста, скомкал, буркнул: "Сейчас вернусь" и вышел.

— Куда это он? — спросила Гермиона, — какие сигареты в два часа ночи?

— Без десяти три, — поправил Малфой, — но вообще-то в квартале от тебя есть "24 часа". Ты не знала?

— Нет. Он, наверное, открылся, пока нас не было… Подожди, а где твой портсигар? Ах, ну да…

— И фляга тоже там осталась, и книга. Вот и доверяйся женщине.

— Да, лучше бы я тебя там оставила, вместе с твоим деканом.

Малфой крутил в пальцах стаканчик.

— Как отец? — спросила Гермиона.

Малфой пожал плечом.

— Душу я ему вернул и сказал, что больше я за ней никуда не пойду. Дальше пусть поступает, как знает, в конце концов, это его душа и его жизнь!

— Эй, — сказала Гермиона, — я ведь Снейпу в Аду то же самое сказала и чуть его совсем не угробила!

— Здесь немного другой случай… Давай сменим тему.

— Нет, подожди. Почему ты мне всё-таки ничего о нём не сказал?

— Сначала я действительно боялся, что ты откажешься мне помогать. Нет, правда, боялся. А потом я нашёл Старшую палочку и сразу стал думать, как мне её тебе передать. Решил, что надёжней всего провокация…

Гермиона злобно фыркнула. Малфой не обратил на это внимания.

— А успешная провокация требует, прежде всего, соблюдения тайны. Вот я и соблюдал.

— Но почему ты сам ею не воспользовался? Неужели не хотел?

— Ещё как хотел. Именно поэтому безопаснее было передать её тебе. Безопасней и надёжней — если не ошибаюсь, ты испытываешь к ней отвращение, стало быть, злоупотреблять не станешь. Кстати, где она? Ты её выбросила?

— Она сломалась, когда я тебя разанимировала.

— Ты, всё-таки, страшный человек. Но палочке туда и дорога, — он поморщился и попробовал языком зуб.

Гермиона с любопытством спросила:

-.Из-за чего вы с Гарри подрались?

Малфой ухмыльнулся.

— Из-за женщин.

— А конкретней?

— Я сказал Поттеру, что все гриффиндорки — срамные девки, — он картинно отмахнулся ладонью от исходящих от Гермионы алкогольных паров, — ты же сама слышала, любимая, я при тебе это повторил. Кстати, вы с леди Гиневер являли собой очень яркое подтверждение моим словам.

— А Снейп тебе за твои слова не врезал?

— От него я увернулся, а от Мальчика-Выживальчика — не успел. Он быстрее меня, глупо это оспаривать. Но я снял с него очки и дал ему сдачи. — Он всё вертел в руках стаканчик.

Гермиона, закипая, осведомилась:

— И за каким же хуём принесло к срамной девке столь достойного джентльмена?

— За этим, за самым, — ухмыльнулся он, скривился и снова потрогал языком ссадину.

— Пошёл вон!

— Если только вместе с тобой.

— Слушай, ну чего тебе надо?

— Тебя.

— А Снейпу?

— Того же самого, полагаю.

— А мне что делать?!

— Что ты орешь на меня? Что ты вообще бесишься? Ну, нужны тебе мы оба — бывает! Я не возражаю, он не возражает. Обрати внимание — никто ведь не возражает, кроме тебя.

— Это неправильно.

Драко со стоном лёг головой на стол.

— Чего ты стонешь? Ты же сам меня всю ночь называл шлюхой!

— Я тебе и руки связывал, а Снейп тебя зельем поил. В койке все средства хороши.

— Срамной девкой ты меня не в койке называл.

— Ну, это не столько тебя, сколько Гиневер. Очень уж хотелось задраться с Поттером.

— Нет, ты сказал, что все — все! — гриффиндорки…

— Срамные девки!

Она бешено уставилась на него.

— Видишь, ты опять завелась. Меняй сексуальные предпочтения, Грейнджер. Как только ты начнёшь кончать от того, что тебя называют ангелом и душенькой, я немедленно начну тебя так называть, и декану скажу. Представляешь, как мы оба над тобой курлычем: “Ангел, душенька”?

— Пошёл. Вон.

— Чёрта с два. Грейнджер, — он заглянул ей в глаза, — мы прошли через Ад, мы исполнили свою миссию — потому, что были вместе! Я впервые в жизни сделал, что должно, и сделал это хорошо. С тобой я такой, каким всегда хотел быть. Я не собираюсь от этого отказываться. Вот так.

Хлопнула дверь, в прихожей послышался шорох снимаемого плаща, повеяло дождливым воздухом и табачным дымом, и в кухню вошёл Снейп. Посмотрел на Малфоя и молча протянул ему початую пачку. Малфой выщелкнул сигарету и наябедничал:

— Упрямая, как ослица. Может, свяжем её?

Снейп посмотрел на Гермиону.

— Боги азбучных истин, — процитировала она в виде объяснения — сказали: "Гибель за блуд!"

— Мне тоже когда-то нравились его баллады, — согласился Снейп, усаживаясь. — Правда, к вашему возрасту у меня это прошло.

— Чьё это? — ревниво спросил Малфой, но на него не обратили внимания. Он обиделся и закурил.

— Сэр, вы же взрослый человек.

— Я уже, можно сказать, старый. И у меня нет в этой жизни никого, кроме вас.

— Ерунда. К вам небось очередь стоит. Старшекурсницы кипятком брызжут, без всяких возбуждающих зелий, скажете, нет?

У него насмешливо сузились глаза, и Гермиона шарахнула ладонью по столу так, что подпрыгнули игральные кости.

— Ревнует! — оживился Малфой и тут же вызвал огонь на себя.

— А ты? Единственный сын, наследник, белая кость, чистая кровь! А сейчас ты ещё репутацию восстановил, и твои акции взлетели до небес. Тебе мама невесту подберёт хоть завтра, и не одну. Зачем. Тебе. Я?!

— Я ведь тебе уже объяснил — зачем, — сказал Малфой. — Но, если ты настаиваешь, я женюсь на чистокровной блондинке. Она родит мне чистокровного блондина, он будет учиться в Слизерине, будет враждовать с гриффами, влюбится в девочку, подружку главного гриффиндорского заводилы… Простите, сэр, кажется, это уже про вас? — он раздавил недокуренную сигарету в пепельнице. — Грейнджер, тебе нас не жалко?

— Жалость контрпродуктивна, — огрызнулась Гермиона.

Они замолчали. Потом Снейп предложил, не очень уверено:

— Поговорим о любви?

— Не стоит, — буркнула Гермиона.

Он заглянул ей в глаза, она тут же зажмурилась, но видимо, недостаточно быстро, потому что он сказал:

— Тогда о фронтовом братстве?

— Непригодном для мирной жизни! — отрезала она.

— Где ты её видела — мирную жизнь? — мрачно спросил Малфой.

— М-р-р? — поддержал его вскочивший на стол Глот.

Гермиона посмотрела на них — живых, здоровых, наглых. М-да, награда иногда принимает странные формы, но, тем не менее, остаётся наградой. Здесь и теперь.

— Вы голодны?

— Не то слово. Твой холодильник абсолютно пуст, если, конечно, не считать коньяка.

— У тебя за спиной шкафчик, в шкафчике — тушёнка. Наклонись, достань, пожалуйста.

Эта пауза была, пожалуй, драматичнее всех предыдущих.

— Тушёнка! — с надрывом сказал Малфой и схватился за губу. — И почему я не ушёл, когда меня гнали? Что дёрнуло меня остаться?

— Любовь, — сказала ему Гермиона с выражением, — любовь, что движет солнце и светила.

Снейп засмеялся. По-настоящему засмеялся, уткнувшись лбом в сплетённые пальцы. Малфой от удивления тоже рассмеялся.

И полез за тушёнкой.



Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила.

КОНЕЦ