Уже неделю. Целую чертову неделю она не ночует дома. Приходит часа в четыре-пять утра, на цыпочках крадется в свою комнату, думая, что никто и не заметил её отсутствия. Но я же замечаю. Может, Роза тоже видит, но не придает значения. Какая же ты идиотка, Грейнджер. Появляешься на несколько часов днём, готовишь и по возможности убираешь, хотя чище не становится. У тебя катастрофически не хватает времени на семью. Ты же у нас спасаешь жизни, верно? Бред. Здесь что-то еще помимо работы. Да, днем ты идешь на свидание со скальпелем, а вот в чьем окружении проводишь ночь — это уже вопрос. Думаешь, я тупоголовый и вместе с тем слепой кретин? Ошибаешься, гриффиндорка. Тебя глаза выдают. Ах да, ты же сказала, что они у тебя так светятся потому, что «чуть ли не каждый день удается вытащить кого-нибудь с того света». Ты сама-то веришь в подобную чушь? Лично я — нет. Впрочем, мы взрослые люди и можем сами разбираться, с кем и где ночевать. Вот только у тебя дети, Грейнджер. Сын, который когда-нибудь разбомбит дом, как его пресловутые дяди-близнецы, и дочь, поведение которой я, наверное, никогда не смогу предугадать и объяснить. Если бы мой Скорпиус… Если бы он был жив, никакие другие люди не волновали бы меня. А ты просто глупа, гриффиндорка. Врешь детям. Но меня обманывать бесполезно. Ты уходишь к больным, а возвращаешься от него. От кого-то. И это лишь твоё дело, знаю. Но я завидую. Чему? Твоему идиотизму, ведь, имея рядом тех, кто больше всего дорог в этой жизни — своих детей — ты тратишь время на какого-то … На какого-то ублюдка, который делит с тобой постель на протяжении всей этой недели. Не отрицай, Грейнджер. Иначе ты бы не возвращалась домой, как вор, прокрадываясь в свою спальню. Не включала бы душ в половине шестого утра, чтобы смыть его прикосновения. Не отрицала бы, что легла спать намного позже десяти. И я бы не замечал, что пуговицы твоей блузки неправильно застегнуты, хотя, когда ты уходила, с одеждой всё было в порядке. Интересно, как ты раньше выкручивалась? Врала Молли и убегала к нему на ночь? Или у вас началось всё только на этой неделе? Впрочем, не имеет значения. Это, всё-таки, твоя жизнь, а не моя. И ты упускаешь своих детей, а не моих. Значит, не должно волновать.

Знаешь, что действительно хреново? То, что Роза верит тебе. Хьюго слишком мал, чтобы вообще думать о матери плохо, а ведь дочь… Нет, с твоей голубоглазой что-то не так. Её мысли… Это всегда нечто необъяснимое, непонятное, слишком… взрослое. Слишком разумное. Совсем не детское. А ведь девчонка действительно доверяет тебе. Не замечала, какие взгляды косо летят в мою сторону, если я намекаю на твою ложь? Убийственные взгляды. Дерзкие и угрожающие. Правда, у меня они вызывают лишь усмешку. Роза… какая же она глупая, раз верит тебе. Интересно, как дочурка отреагирует, узнав, что ты спишь с кем-то? Что ты вышла из траура? Хотя, может, голубоглазая и не помнит отца. Хьюго точно не знает, кого он называл папой. Но Молли со своей рыжей дружиной точно не позволят забыть о Роне. Так что аккуратней, Грейнджер. Рано или поздно вы попадетесь, и придется познакомить родных с новой пассией. А может, это не любовь? Может, ты просто снимаешь стресс с помощью секса? Вымещаешь на ком-то усталость, совмещаешь приятное с полезным…

Ненавижу тебя, гриффиндорка. Ты не умеешь ценить их. Я пока плохо знаю твоих детей, но такими темпами мамой они станут называть меня, а не тебя. Бред, конечно. Зато логично. Захотелось погулять, Грейнджер? Вспомнить, что еще молода и довольно-таки хорошо выглядишь? Что ж, гуляй, гриффиндорка. Уходи к нему каждую ночь, как и предыдущую неделю. Отдавайся ему, позволяй прикасаться к себе, показывай, какой ласковой можешь быть… Спи с ним. Я пока позабочусь о Розе и Хьюго. И если они станут доверять мне больше, чем тебе — тогда всё будет справедливо. Мне не нужна их близость. Я просто не хочу, чтобы они упали. Сломались. Выросли слишком рано. Гуляй, Грейнджер. Но ты идиотка.

Ты идиотка. И я ненавижу тебя за… за всё.

***

Очередное утро вранья. Сколько можно? Ты уже пятнадцать минут мешаешь ложкой остывший кофе, хотя ни разу так и не прикоснулась к нему губами. Рассеянная. С чего бы вдруг.

— Что, тяжелая выдалась ночка? — всё же я не могу удержаться от сарказма, чувствуя усмешку на лице.

— Ты о чем? — спрашивает гриффиндорка, подняв глаза на меня.

— Кофе давно остыл. И, наверное, сахар растворился минут тринадцать назад.

Она недоуменно смотрит на белый фарфор кружки, потом вяло улыбается и отодвигает «завтрак» от себя.

— Да, трудности с пациентом, — вяло проговаривает гриффиндорка, пряча взгляд под челкой.

Ну да, кто бы сомневался. Что, Грейнджер, поссорились? Какое горе. Не волнуйся, всё образумится… А пока я позволю, чтобы в каждом моем движении проскальзывало злорадство и неверие.

— Это тот, которого неделю назад привезли? — Роза, очевидно, заметила мою ухмылку и решила разбить неправильное мнение о маминой работе.

Гриффиндорка смотрит куда-то вдаль окна, даже не обращая внимания на дочь. Скорее всего, Грейнджер просто не слышала вопроса голубоглазой. Ты до смешного глупа и до отвращения хитра, гриффиндорка. Каждый твой взгляд, каждое твоё движение — чисто рефлекс, не более. То ходишь, как робот, то носишься по дому, словно тебя бладжером по голове огрели. Не думаю, что ты способна так переживать за пациентов. Нет, здесь нечто другое. Я бы даже сказал, кто-то другой. Кое-кто особенный, верно? Делай, что хочешь. Мне всё равно. Мне практически всё равно.

Единственное чувство, которое связывает меня с тобой — зависть. Может, немного неприязнь. Или откровенная ненависть. Это неважно. Может, и важно, но я пока не могу разобраться с этим. А вот зависть ощущаю очень отчетливо. Она бурлит, собирается горячим комком в горле, оседает на висках, заставляет стискивать зубы. И всё, всё это происходит, когда ты в очередной раз прокрадываешься в свою спальню. Но это просто зависть. Не более.

— Мама, а ты сегодня с нами останешься? — Хьюго посмотрел на Грейнджер, медленно поедая макаронины, которые надел на пальцы.

Несколько секунд гриффиндорка молчала, но потом, очевидно, до неё дошло, что второй раз подряд игнорировать вопросы детей будет странно.

— Нет, милый, — она встала и, подойдя к сыну, чмокнула его в рыжую макушку, — мне и сегодня нужно уйти. Будь умницей, ладно?

Грейнджер спросила это совершенно машинально, потому что не стала дожидаться ответа и пошла в сторону своей комнаты. Я мельком посмотрел на Розу. Девчонка осуждающе покачала головой, но, поймав на мне свой взгляд, попыталась скрыть растерянность. Не нравится не понимать происходящую ситуацию, голубоглазая? Да, мне тоже. Вот только я догадываюсь о причинах её поведения, а вот ты — нет. Точнее, я убежден. А ты никогда не поверишь. Естественно, это же твоя мать… как же иначе.

Гриффиндорка вновь появилась в проеме кухни, наспех застегивая как всегда белоснежный халат. Мне порой даже интересно, когда она успевает его постирать и погладить? Конечно, знаменитая и хваленая аккуратность, вызывающая у всех вокруг приступ тошноты.

— Мне уже пора, — Грейнджер сдула нависшую на лоб прядь волос, — не шалите тут особо, хорошо?

— Ничего не обещаем.

— Всё, я побежала, — гриффиндорка послала детям воздушный поцелуй.

— Мам, посмотри на обувь, — Роза указала взглядом на ноги Грейнджер.

Гриффиндорка опустила глаза и, тихо чертыхнувшись, метнулась переобувать мягкие комнатные тапки. Спустя несколько секунд раздался характерный щелчок. Она уже апарировала.

— А что мы сегодня будем делать? — спросил Хьюго, и два детских лица уставились на меня. — Я не хочу «как обычно», потому что «как обычно» — уже скучно.

— Ну… — я выдержал паузу и картинно закатил глаза, — есть у меня одна идея…

Почему бы и нет? В конце концов, туда давно тянет. Да и дети Грейнджер смогут немного развеяться, раз у матери не хватает времени на них.

***

Тяжелый и вместе с тем влажный речной воздух ударил в нос. Над головой раскинулось пасмурное небо, хотя ветер еще совсем теплый, и ничто не предвещает дождя. Под ногами шелестит прибрежная галька. Таким я и запомнил это место. Вилькье. Кажется, будто ничего не изменилось.

— О! Мы будем купаться? — Хьюго отпустил мою ладонь и стремительно зашлепал к реке.

— Нет, — мне едва удалось его остановить, — здесь не купаются.

— А зачем тогда тут налили воду? — рыжий непонимающе нахмурился.

Я пожал плечами. А и вправду, зачем? Точнее, как мне объяснить четырехлетнему ребенку, что многие романтики прутся на берег, чтобы часами глазеть на горизонт и размышлять о вечном?

— Ладно, а куда мы пойдем? — спросил Хьюго, поняв, что не дождется ответа на первый вопрос.

— Увидишь.

Да, для ребенка нет ничего хуже, чем ожидание. Просто нельзя упускать такую возможность — помучить этого мальчишку, ведь он так смешно фыркает, когда злится…

— Это же Сена, верно?

Я посмотрел на Розу. Она заворожено обводила взглядом раскинувшуюся у её ног реку.

— Да, это Сена.

Голубоглазая присела на корточки и провела рукой по стеклянной глади воды:

— Теплая…

Несколько секунд я просто пытался понять, что не так. Было нечто такое в её движениях… Что-то, заставляющее биться сердце быстрее, заливаясь в изменяющемся ритме. Мысли медленно переползали по голове, но так и не вносили ясность. В висках медленно нарастало напряжение.

Спустя минут пятнадцать мы стояли около моего дома. Точнее, около виллы родителей. Найти дорогу было просто — в детстве я слишком часто возвращался назад по темноте. Дверь с противным скрипом отворилась. В нос ударил запах сырости и пыли. Сколько мы не были здесь? Десять лет? Больше? Да, больше. И, тем не менее, строение неплохо сохранилось. Конечно, каждый сантиметр дощатых стен прихожей покрывали огромные узорчатые паутины, но это было естественным. Грязь и ощущение пустоты. Видно, что здесь давно не были люди. Это просто чувствуется. Но я привел их сюда не для того, чтобы погружаться в ностальгию. Так и не осмотрев толком дом, я вернулся на улицу.

Несколько поворотов, извилистая, но не заросшая тропинка, и мы на месте. Шум маленького водопада доносился на протяжении десяти минут. Приятно понимать, что хоть здесь ничего не меняется.

Каменные пороги невысоки, можно спокойно прыгать в воду. Дно неглубокое. По крайней мере, таким я помню это место. Сейчас, как и раньше: всё вокруг увито деревьями и прочей зеленью, этот уголок скрыт в тени, и лишь кусочек маленького песчаного берега расплавляется под солнцем именно в этот час дня. Место небольшое и неприметное. Как раз такое, в каком я нуждался в детстве. Просто сидеть тут. Не любоваться. Не наслаждаться. Даже купаться лишь из-за жары. Просто быть наедине. Вдали от родителей. Вдали от себя.

— Ух ты, — Хьюго задрал голову, рассматривая падение воды с пяти метров, — можно я искупаюсь?

— Только около берега, — Роза предостерегающе перевела взгляд с брата на меня.

Ей хватило одного моего кивка, чтобы понять: я послежу за ним.

— Так не честно, — рыжий начал вяло сопротивляться, — почему ты всегда далеко заплываешь, а я на белегу должен сидеть?

— Может, потому что я умею плавать? — голубоглазая слегка усмехнулась и, развернувшись, пошла к уступам. — Я прыгну, ладно? Аккуратно.

Она медленно взобралась на земляной выступ, тот, что был пониже — метра два над водой.

— Вот смотри, смотри, — тихо шепнул Хьюго, очевидно, боясь, что сестра услышит, как его восхищают её действия.

Тем временем Роза уже приготовилась к прыжку. Её тело сгруппировалось. Взгляд направлен на водяную гладь. Лицо сосредоточенное и вместе с тем явно предвкушающее восторг. Секунда — и дочь Грейнджер отрывает ноги от земли, поджимает под себя, и, перевернувшись, погружается головой в воду. Брызг совсем мало. Роза выныривает и, жадно улыбаясь, открывает глаза.

И всё вокруг переворачивается. Передо мной Скорпиус, который только что вынырнул из нашего бассейна после очередного прыжка с вышки. Он наслаждается каждой секундой. Впитывает в себя удовольствие, получаемое от воды. Как и всегда.

Теперь всё ясно, как дважды два. Вот почему гриффиндорка старалась отгородить меня от дочери. Голубоглазая слишком похожа на него. Я должен был… Должен был заметить это раньше. Несвойственные детям мысли, слишком взрослые и разумные фразы, недоверие и вместе с тем открытость… Но, наверное, нужно было увидеть, чтобы понять. Увидеть, как она погружается в воду, с каким азартом отдается наслаждению.

Закрыть глаза. Сильно зажмуриться. Глубоко вдохнуть воздух, ощущая боль в груди. Досчитать до десяти, чтобы успокоиться.

Бесполезно.

В голове по-прежнему лицо Розы. В ушах голос сына. И эта гремучая смесь сводит с ума. Просто внутри что-то щелкает, и становится трудно. По-настоящему трудно. В висках накапливается нечто тяжелое, вяжущее, разрывающее морально. По венам растекается горячий, обжигающий страх. Боль. Сумасшествие. Волнение. Руки трясутся так же, как и каждая клетка тела.

— Мы уходим.

— Что? Почему? Мы ведь только что плишли!

Я не вижу, но догадываюсь: Хьюго. Он по-прежнему не выговаривает «р». Неважно. Прости, я сейчас не смогу себя перебороть. Секунда — и мы уже в доме Грейнджер. На кухне. Меня трясет. В голове всё путается. Перед глазами пелена. Воздуха не хватает. Боли слишком много и одновременно — мне не удается насытиться ею. Странным образом она проникает внутрь, в самую глубокую часть покалеченной души, и в то же время проходит мимо, уплывает сквозь пальцы, как бы я не пытался за неё ухватиться. То же самое, что держаться за воздух — быстро упадешь. И мне кажется, что еще чуть-чуть и я тоже упаду.

— Роза, присмотри за братом, — это всё, что мне удается выдавить из себя, придерживаясь за дверной косяк.

— А что… — она не договаривает, надеясь, что я сам расскажу.

Но я не могу. Ни сейчас, ни потом. Потому, что внутри всё рушится и обрывается. Снова.

— Присмотри за братом… пожалуйста… — поворачиваю голову в сторону девчонки и открываю глаза.

На секунду. Всего на секунду, но ей хватает увиденного. Интересно, что сейчас перед ней? Глаза зверя? Лицо помешанного? Не знаю. Но мне достаточно и того, что Роза коротко кивает и уводит ничего не понимающего Хьюго вглубь дома.

Я осматриваюсь. Пытаюсь что-то найти глазами, вот только что именно — не знаю сам. Просто куда-нибудь упереться, о чем-то задуматься, лишь бы отделаться от этой пугающей пустоты. Холодные, липкие щупальца забираются под одежду, впиваются в кожу, пожирают внутренности. Это … сложно. Даже дышать трудно. В глазах всё темнеет.

Вода и холодный душ не помогут. Нужно другое. Больше по памяти, чем воочию, передвигаю ноги в сторону кухонного шкафчика. Пузатая бутылка огневиски стоит на своем месте. Будто специально для меня. И это сейчас необходимо. Категорически запрещено для здоровья, но панически нужно для души. Или что там у меня место неё. Жалкие, искалеченные и украшенные кровоточащими ранами швы, заплатки, которые вот-вот расползутся, и я просто развалюсь на части. Снова.

Трясущиеся пальцы не с первого раза откручивают пробку запечатанной бутылки. Стакана нет по близости, да сейчас и не до этого. Какая к черту этика, когда каждую секунду рискуешь потерять сознание от этого чувства жгучей тошноты, когда всё человеческое, что осталось внутри, грозит вырваться наружу.

Губы чувствуют горьковато-сладкий привкус алкоголя. Горячее, терпкое пойло разливается по горлу. Во рту саднит, но мне нравится это ощущение. Напомнить себе, что еще жив. Что могу чувствовать. По-крайней мере, осязать. Глоток за глотком. Легче не станет, но хотя бы появится возможность вернуться в реальность, выпасть из этой гнетущей паутины. Сердце начинает ныть, словно его перемалывают в мясорубке и снова собирают, лепят, как пластилиновое. Пульс раздается в ушах. Виски болят, будто в голове сверлят чем-то острым. Кажется, такое состояние гриффиндорка называла «нервным». Легче сказать «полутруп». Что бы ты сейчас сделала, Грейнджер? Отняла бы бутылку, наорала, прочитала лекцию… Плевать. Хотя, забавно представлять тебя здесь, рядом. Рядом.

Бутылка становится легче. А боль внутри — тяжелее. Отчетливее. Только теперь не различить — моральная или физическая — они смешиваются воедино, убивая всё живое, что еще осталось во мне.

— Какого черта, Малфой?!

Я слишком резко обернулся, из-за чего помутнело в глазах. Когда зрение немного восстановилось, стало понятно: Грейнджер. Не слышал, что она пришла. Сейчас начнет…

— Позволь узнать, почему ты… нахально выпил целую бутылку?! — она сложила руки на груди и свела брови.

Не целую.

Я перевел взгляд на огневиски. А нет, ты права, гриффиндорка. Целую.

— Ну и? — Грейнджер оперлась о дверной косяк.

— Ты догадывалась, гриффиндорка. Знала, что Роза похожа на него, — мой голос звучит глухо, но отчетливо, — и я не ненавижу тебя. Ненавижу за то, что не смог заметить это первым. Не сумел предвидеть. Ты меня раздражаешь, гриффиндорка. Каждое твоё движение, каждый взгляд, каждый взмах чертовых ресниц…

Я не должен говорить этого. Но и молчать не получается. Всему виной алкоголь. По крайней мере, так легче думать.

— Уже неделю. Целую неделю ты возвращаешься от него. И не отрицай, — я вовремя произнес это, не допуская, чтобы с приоткрытых губ Грейнджер сорвалось что-то протестующее, — это не имеет значения. Твоя жизнь. Я не должен вмешиваться, верно? Да я и не хочу, но не получается. Не получается, понимаешь? То, как ты ешь, как говоришь… даже то, как дышишь… раздражает. Это всё раздражает настолько, что хочется подойти и… убить тебя. Причинить боль. Высосать силу из твоего сердца, чтобы оно никогда больше не билось. Ни одного чертового удара…

Я завтра пожалею об этом. Если доживу. Но это будет завтра.

Грейнджер медленно подошла и забрала почти опустошенную бутылку. Воздух разбавился запахом гриффиндорки. Она стояла близко. Слишком близко. Такая беззащитная, открытая. Глупая. Это даже смешно.

— Малфой, я… — Грейнджер запнулась на полуслове. — Просто позволь мне вылечить тебя.

Я усмехнулся:

— Это бесполезно. Тело не болит.

Гриффиндорка непонимающе смотрела снизу вверх.

— У меня ничего не болит, понимаешь? Хотя… душу сможешь излечить?

Кривая ухмылка расползлась по моим губам и отразилась на губах Грейнджер.

— Смогу.

— Ага… Удачи.

---