До, после, а лучше вовремя прослушайте потрясающую композицию Led Zeppelin - Babe, I'm Gonna Leave You

Babe, baby, baby, I'm gonna leave you.

I said, baby, you know, I'm gonna leave you.

I'll leave you, when the summertime,

Leave you, when the summer comes a-rollin'

Leave you, when the summer comes along.

Сотни разных незнакомых голосов, громкие протяжные гудки и непривычный пугающий шум моторов бесконечного множества автомобилей, проносящихся под окнами их просторной квартиры на одной из самых оживленных улиц Лондона. Магловского Лондона — чужого, так и не ставшего ему родным. Лондона, который он совсем не знал.

Не повторял ли он сотни раз, как ненавидит этот проклятый шум утреннего города, как ненавидит пыль и клубы смога, врывающиеся в приоткрытое окно, которое она так и не научилась закрывать. На закате каждого дня он повторял, но поутру ничего не менялось. Легкий ветер трепал его рыжие волосы — окно оставалось открытым.

Сколько таких пробуждений было в его жизни? Столь ли много, как бессчетное количество пылинок кружащих вокруг в ярких солнечных лучах слепящих глаза? Сколько раз он задавал себе один и тот же вопрос? Вопрос, на который она наверняка смогла бы ответить. Она, но не Рон Уизли.

Обнаженный, липкий от жары и соленого пота, он шел в кухню, ступая тихо по привычке. Неуклюжий, шумный по натуре он забыл, как звучит его собственный смех. Он позабыл день, когда ее губы последний раз растягивались в подобии улыбки.

Он вздрогнул, коснувшись разгоряченной кожей рук холодной поверхности стеклянного стола. Холодного, как и все вокруг в этом доме. Стол без привычной кружевной скатерти, создающей уют гостеприимного и светлого дома. Прозрачный кофейник, наполовину наполненный остывшим кофе. Одна грязная чашка на середине стола, с плавным едва заметным отпечатком ее терракотовой помады. Яркой, так идущей к ее густым каштановым волосам и темным глазам, яркой, так не нравящейся ее мужу.

Baby, baby, I don't wanna leave you,

I ain't jokin', woman, I got to ramble.

Oh, yeah, baby, baby, I believin',

We really got to ramble.

I can hear, it callin' me, the way it used to do,

I can hear, it callin' me back home!

Красные лакированные дверцы шкафов с блестящей черной столешницей. На ней ни крошки, как и на дорогой варочной поверхности, как и в каменной мойке ни одной грязной тарелки. Ничего. Только одинокая чашка, с темными каплями кофейной гущи на дне. Словно на этой кухне никогда не бывало женской руки, словно в этом доме и не живут четверо достаточно взрослых людей. Пусто, одиноко и безжизненно. Как и за двумя закрытыми дверьми, в которых всегда до тошноты чисто, даже когда пусть ненадолго, но они возвращаются из Хогвартса домой. Две копии, точные копии ее — не его. Точные копии, учащиеся на Когтевране. Две комнаты в голубоватых оттенках, с тяжелыми белыми шторами и высокими стеллажами книг. Два ребенка абсолютно чужие отцу. Чужие, как и этот дом — с достатком, в непонятном стиле хайтек и дорогой техникой в придачу. Чужие, как и эта шумная жизнь, из которой каждое утро приходится уходить в любимую нору, в привычный мир, где пахнет маминым пирогом и стрелки на часах показывают людей, а не бездушные минуты. Чужие, как и женщина, что каждое утро тихо покидает его постель, иногда целуя на прощание.

Он аппарирует с тихим хлопком, не притронувшись к оставленному кофе, не застелив кровать, так и не закрыв злосчастное окно. Аппарирует домой, вздыхая на пороге облегченно, слыша звяканье ложек и звон посуды на маленькой кухне любимого с детства коттеджа.

Мама, улыбнется мягко, в ее глазах столько теплоты и нежности. Это никогда не изменится, это всегда будет с Молли Уизли, как и засаленный фартук на поясе, как и деревянная ложка, с остатками сдобного теста, в руке. Молли напоит его теплым липовым чаем, отрежет свежевыпеченный хлеб и толстый кусок буженины. Молли будет причитать, что он похудел, что на нем уже почти двадцать лет нет лица. Что ее сын печален и давно разучился улыбаться. Молли будет причитать и тихо ненавидеть Гермиону.

Он останется до обеда, он очень хочет видеть маленькую Лили, подержать на руках девчушку с рыжими волосами. Девчушку в веснушках, с широкой улыбкой и голубыми глазами. Точную копию их — Уизли. Точную копию и его. Не Гарри и не жены. Он останется до обеда, чтобы пожать руку друга, зашедшего за дочкой. Пожать крепко, отчаянно желая расстаться навсегда с сомнениями и тревогой. Пожмет, пристально глядя в зеленые глаза, ожидая вопроса на который у него всегда заготовлен ответ. На вопрос не из тех, что мучают его. На вопрос простой, но такой непонятный и болезненный. Потому что он первым вылетает из уст Гарри Поттера. Потому что друг не спрашивает, как провела день его малышка. Не спрашивает, вернулась ли Джин с работы, не спросит, как поживает Молли или сам Рон. Гарри Поттер никогда не задает этих вопросов. Не задавал на протяжении двадцати лет и не задаст сегодня.

Знакомый с детства голос произносит долгожданные слова, а Рону нестерпимо хочется заавадить его вместо ответа, а может и себя. Но он улыбается, так приторно и неестественно и только покорно отвечает, что у Гермионы все хорошо. Говорит о ее работе, об успехах. Говорит о ее значимости в этом мире, о том, что она это гордость. Молли хмурится, а Гарри отпивает из заполненной до краев чашки холодного яблочного сидра. Гарри молчит и смотрит в пол, думая о ней, Гарри всегда думает о ней и Рон это знает. Они улыбаются, как только в кухню входит Лили.

Гарри прижимает к себе дочь мягко и ненавязчиво. Будто не она самое ценное в его жизни. Он обнимает ее, как Ала и Джима. Обнимает ее, как Джинни. По-отечески, так, как никогда не обнимает Гермиону. Рон называет такие объятия сухими, называет их обязанностью. Просто потому что знает, какие объятия умеет дарить его старый школьный друг. Знает не по наслышке, знает потому, что еще помнит их, потому что все еще часто наблюдает их.

Он называет эти объятья жаждущими, называет их криком души. Когда ногти Гарри белеют, так сильно он сжимает в руках хрупкое тело жены. Его жены, жены Рональда Уизли. Когда притягивает ее к себе настолько близко, что она утопает в нем. Теряется в его широкой груди, в крепких руках. Теряется из виду на мгновение, исчезает в тех объятиях, в которых Рон боялся потерять ее больше всего. Давным-давно, когда она еще не принадлежала ни одному из них. Гарри прижимает свое лицо к ней, к ее волосам, даже спустя годы пахнущими солнцем и луговыми цветами. Он держит ее непозволительно долго, но этого никто старается не замечать. Слишком долго даже для старых боевых друзей.

Друзья, так и не перешедшие черту, возле которой стояли. Друзья, так и не простившие себе этого.

Гарри выпускает Лили из рук. Рон отпускает обрывки болезненных воспоминаний. Здесь нет Джинни, нет и его жены. Нет смысла забивать голову, когда она и так забита сотнями мыслей, тысячами сомнений. Забита до головной боли, до жуткой мигрени, которой нет конца и края.

Гарри уходит, пообещав Молли с утра завести Лили. Гарри уходит, а Молли все хмурится. Молли знает, и без объяснений, без слов и длинных разговоров. Молли знает потому, что она мать. Знает потому, что жена.

Ей так много хочется сказать, но в тишине кухни прерываемой только бульканьем мясной подливки в котелке, не проносится и звука. Она молчит, щадя сына. Ей жаль его, но больше жаль единственную бедную дочь. Молли молчит, лишь легким кивком прощаясь с сыном.

Babe... I'm gonna leave you.

Oh, baby, you know, I've really got to leave you.

Oh, I can hear, it callin 'me.

I said, don't you hear, it callin' me, the way it used to do?

Он бездумно смотрит в потолок, когда дверной замок щелкает. Бездумно смотрит в ночь за окном, когда шум воды в ванной стихает. Рональд лежит на кровати, когда часы бьют одиннадцать раз. Он ложится на бок, когда она тихо открывает дверь. Молчит, когда она, сидя у трюмо медленно и аккуратно втирает жирный ночной крем в кожу лица и шеи. Крем с запахом ромашки и мяты, который он ненавидит. Закрывает глаза, когда она мягко опускается на кровать.

Она дышит тихо и прерывисто. Она почти не шевелится, боясь потревожить его сон. Он чувствует ее, знает, что она не спит, но оборачиваться к ней не станет. Это давно перестало быть случайностью, задержкой из-за важных документов. Это давно вошло в привычку - приходить, когда он уснул, уходить, когда он не проснулся. Большая должность, огромная ответственность — так говорила она впервые месяцы. Она не бросит работу. Не уйдет, несмотря на то, что денег заработанных в магазине братьев Уизли хватает им с лихвой. Не уйдет, потому что успешная из них она.

Часы бьют трижды, когда утомленный разум Рона наконец успокаивается.

Он слышит шелест ее шелковой блузы, слышит цокот высоких каблуков. Он встанет, хотя обещал себе не делать этого никогда. Пойдет за ней и попросит остановиться на миг, когда ее губы будут делать последний глоток еще горячего, обжигающего кофе. Он будет кричать, сжимать ее все еще по-детски хрупкие плечи. Будет целовать и говорить, как сильно он ее любит. Попросит изменить их жизнь, но услышит в ответ только щелчок дверного замка. Жизнь не изменится, влажный отпечаток ее губ на щеке говорит ему об этом. Он вернется в комнату и больше не ляжет по привычке в кровать.

I know, I never, never, never gonna leave you, babe,

But I got to go away from this place,

I've got to quit you, yeah.

Baby, ooh, don't you hear, it callin' me?

Woman, woman, I know, I know,

It feels good to have you back again,

And I know, that one day, baby, it's really gonna grow, yes it is.

We gonna go walkin' through the park every day.

Come what may, every day.

Звяканье посуды на кухне заполненной ароматом лимонного пирога сегодня заставит его вздрогнуть. Тихие напевы матери под мелодичные песни Селестины Уорлок, быстрые взмахи заколдованной метлы. И один легкий чемодан в его руке.

Молли не спросит, она печально улыбнется и поставит большую чашку теплого липового чая на стол, застланный белой кружевной скатертью. Молли не спросит, потому что счастлива.

Во дворе тихо и пахнет пшеницей. Во дворе чистый воздух и не гудят моторы магловских машин. Дома можно спать, не закрывая плотно окна, дома нет незнакомых лиц, дома тебя непременно накормят. Дома ждешь не ты, дома всегда ждут тебя.

Рон лежит на старой кровати, задумчиво изучая потолок. Рон вздыхает облегченно. Он давно растерял все, что было когда-то внутри. Он закрывает глаза и больше никого этой ночью не ждет.

It was really, really good.

You made me happy every single day.

But now... I've got to go away!

Baby, baby, baby, baby!

That's when it's callin' me

I said, that's when it's callin' me back home...

Она ложится в холодную кровать, плотно притворив окно. В комнате пахнет ромашкой и мелиссой. В комнате одиноко и тихо. Она лежит на его подушке, крепко прижав простыню к груди. Она вытирает кулачком слезы, сжимая до боли тонкий ободок мужского кольца.

Она вздыхает облегченно с тихим щелчком дверного замка. В квартире тихо. Окно закрыто, в комнате пахнет ромашкой и мятой.

На столе только одинокая чашка с плавным отпечатком бежевой помады, что так нравилась ее мужу, на столе только стеклянный кофейник, опустошенный до дна. На столе обручальное кольцо. Маленькое женское кольцо — одинокое и уже никому не нужное.

ФОРУМ