---

– Раз-два-три-пауза, раз-два-три-пауза, раз-два-три-пауза…

Ты шепчешь почти про себя, стараясь не сбиться с ритма, и легкий стук каблучков оглашает пустую студию, рождая воспоминания о музыке. О том, как когда-то, много лет назад, ты танцевала здесь.

– Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре!

Голос миссис Бэрри, суровой преподавательницы, хозяйки студии, бесконечно считающей вслух, делающей ударение на разные доли в зависимости от того, что именно танцует пара, кажется, настолько въелся под кожу тогда, что и сейчас ты легко слышишь его. Иногда она начинала отстукивать ритм суковатой палкой – из-за давней травмы пожилой даме нередко приходилось даже ходить, используя опору, и этой палки боялись – и небезосновательно! – все ее ученики. Однако стоило миссис Бэрри разозлиться на нерадивых молодых танцоров по-настоящему, как годы покидали ее ноги, и она легко порхала по паркету, показывая движения. И тогда, замирая в немом восхищении, все видели летящий силуэт той, которая когда-то в паре с любимым супругом выиграла множество соревнований по бальным танцам. Студия на мгновение превращалась в огромный зал, охваченный музыкой и страстью, текущей по венам.

Миссис Бэрри была идеалом. Они молились на нее. Внимали каждому слову. Она умела зародить в каждом ученике, даже абсолютно равнодушном поначалу, огонь, благодаря которому ремесленник становился художником. Те, кто делал первые шаги под руководством Аделаиды Бэрри, если того хотел, достигал невероятных высот в спорте. Либо проникался музыкой, меняя свою жизнь навсегда, пусть и не связывая ее только с танцами, как и произошло когда-то с тобой.

– Раз-два-три-чача, раз-два-три-чача…

А сегодня ты пришла сюда в последний раз. Миссис Бэрри умерла прошлой зимой, а ее наследники приняли решение изменить судьбу этого места. Старое здание скоро снесут, на его месте возникнет небоскреб, с высоты которого будет виден весь Нью-Йорк, а небольшая студия навсегда канет в небытие, оставаясь в памяти только тех, кто познал здесь истинную суть танца.

Нечаянно узнав, – тебе попался на глаза на работе проект будущего строительства, – ты не могла не прийти и не проститься. Слишком многое случилось в этом месте. В том числе то, что так и не получилось забыть, какой бы насыщенной ни была последующая жизнь.

Ты помнишь вашу первую встречу, словно она случилась вчера. Тебе было почти шестнадцать, ему едва сравнялось восемнадцать. Сюда его направил врач: после тяжелого перелома ноги ее надо было разрабатывать, и танцы под руководством опытного наставника оказались отличным способом. На тот момент в Нью-Йорке миссис Бэрри однозначно была лучшей. Сказать больше – непревзойденной.

Высокий и худощавый, с короткими светлыми волосами и пронзительно-синими глазами, он смотрел на окружающих с едва скрытым презрением. Тем, которое формируется окружением с самого появления на свет, когда дети растут в более чем обеспеченных семьях и впитывают манеру родителей.

Не слишком престижный район – граница респектабельного Вест-Сайда и неблагополучного Гарлема, небольшая студия в старом доме. Молодые люди абсолютно разного достатка – со многими миссис Бэрри занималась бесплатно, почувствовав в них искру. Для «золотого» мальчика все вокруг выглядело странным и нелепым. Бейсбол, теннис и горные лыжи – да, это было привычно. Танцы же казались ему девичьим занятием, легкой прогулкой, незначительной нагрузкой и вообще глупостью, но ради спокойствия матери он согласился выполнить предписания семейного доктора. А миссис Аделаида Бэрри не давала частных уроков. Только на общем основании. Таков был ее незыблемый принцип. Так Чарльз Итэм оказался в небольшой студии на Коламбус авеню.

Накануне ты осталась без партнера – парнишку, с которым ты протанцевала три года, родители внезапно увезли из Нью-Йорка. Именно тогда, когда у вас начало многое получаться, и наконец-то зазвучали от миссис Аделаиды заветные слова похвалы. О, как ты была зла, передать невозможно!

Появление новенького энтузиазма не вызвало: тебе хотелось достичь высот, а не помогать надменному неуклюжему мальчишке, умудрившемуся переломать себе кости, смотрящему на окружающих словно на грязь под ногами. Ты считала себя уже опытной, его – зеленым новичком, не умеющим ничего.

Впрочем, в его глазах ты тоже подарком не была: дочь итальянца, приехавшего в Нью-Йорк в поисках хорошей жизни, и посвятившего себя любимой пиццерии и родственникам, которых вокруг скопилось немыслимое количество, ты выросла на улице и была частичкой окружающего безумного города. Мать твоя, испанка по происхождению, умерла рано, не успев объяснить единственной дочери, что такое быть девушкой, а не сорванцом, и ты не представляла себе тогда иной жизни.

Ты умела постоять за себя, зато абсолютно ничего не смыслила в косметике и нарядах. Ты отлично бегала, но не умела ходить на каблуках, когда того не требовал танец. В тебе не было ничего, что отличало привычных спутниц Чарльза: ни лоска, ни ухоженности, ни модных шмоток, на которые попросту никогда не хватало денег. Лишь копна темных вьющихся волос, симпатичное личико с огромными карими глазами, да длинные ноги, которые вечно служили предметом шуток острой на язык миссис Бэрри, когда ты очередной раз в них путалась. И ершистый, колючий характер. Унывать ты не научилась, зато злиться и язвить – запросто.

Женственность в тебе только просыпалась, и исключительно благодаря танцам. Стоило зазвучать музыке, ты становилась иной, словно итальянская и испанская кровь предков вскипала, заставляя страсть течь по венам, преображая тело и разум. Первое движение в такт – и цветок магнолии раскрывался, гадкий утенок становился прекрасным лебедем.

Первые шаги вам обоим дались непросто. Ты кипела негодованием, пусть и не находя в себе сил спорить с миссис Бэрри. Он – излучал протест, вообще не желая тратить время на эти глупости. Преподавательнице не раз приходилось стучать клюкой, причем не только по полу, заставляя вас обоих встать правильно и двигаться, как надо. Вы бесконечно препирались, язвили. Делом чести для тебя было оставить последнее слово за собой, а ему нравилось тебя задевать по поводу и без.

А потом все внезапно изменилось. Через пару месяцев мучений настал удивительный день, когда у вас получилось. Куда лучше, чем с твоим старым партнером, несравнимо лучше! Внезапно движения обрели плавность, в них зажглось пламя. Музыка становилась вами, а вы становились музыкой, и не осталось возможности для тебя не утонуть в отчаянной синеве его глаз, в которых лед растаял без следа, сменившись удивительным теплом, будившим в тебе нечто доселе неведомое. Страсть, поглотив танец, выплеснулась в жизнь полноводной рекой, снося все на своем пути.

Последующие месяцы прошли для тебя в тумане, полном счастья первого взаимного чувства, пока однажды на исходе лета он внезапно не сообщил, что более в танцах не нуждается: врач признал его здоровым. И значит, его ждет Англия и Оксфордский университет, где он давным-давно хотел учиться, к чему долго готовился и ждал приглашения.

Он что-то говорил еще, – даже слова о чувствах вроде бы звучали, он что-то обещал, – но ты не слышала. В ушах вместо музыки диссонансом звенел разбитый на мельчайшие осколки витраж, столь старательно тобой нарисованный за проведенные вместе с Чарльзом месяцы. Он рушился, обнажая неприглядную истину. Мечты оказались воздушным шариком, из которого резко удалили весь воздух. Ты сама себя ощущала таким шариком, пусть разумом и понимала, что ради тебя Чарльз не может и не должен жертвовать мечтой, а в Англии нет места тебе рядом с ним. Внезапно вся та разница между вами – блестящим юношей из благополучной, более чем обеспеченной семьи и дочерью иммигранта-итальянца, владельца маленькой пиццерии на границе Вест-Сайда и Гарлема, девчонкой-сорванцом, – снова обрушилась на тебя ледяным водопадом. Прервав его на полуслове, ты натянуто улыбнулась, попрощалась, пожелав удачи, и отправилась прочь, желая больше никогда не видеть Чарльза Итэма.

Ты расцеловала миссис Бэрри и никогда не переступала порог студии на Коламбус авеню до этого самого дня. А через несколько часов дня автобус увез тебя в Сан-Франциско, где жила одна из многочисленных родственниц отца, готовая тебя приютить. Никакие уговоры не действовали, решение было твердым и окончательным.

Пару раз отец пересылал письма, пришедшие из-за границы, но ты безжалостно выбрасывала их, не читая, совершенно не желая иметь ничего общего с прошлым. Последующие несколько лет в Нью-Йорке ты почти не бывала, ссылаясь на дороговизну билетов или загруженность делами.

Ты училась, со временем меняясь. Сломав прошлую жизнь, ты повзрослела за считанные дни и нашла в себе силы направить всю энергию в иное русло, выстраивая свою жизнь заново. Школа, колледж, институт. Престижная профессия архитектора-дизайнера, отличная работа, собственный дом в пригороде Сан-Франциско. Уже давным-давно осталась позади та несуразная девчонка, путающаяся в конечностях и движениях, воспоминания затянулись зыбкой тиной минувших лет, и даже боль притупилась. Ты утратила наивность и юношеский максимализм, и даже пару раз позволила себе пожалеть, что не выслушала толком когда-то Чарльза и выкинула письма. Попыталась найти информацию о нем в интернете. Ее было немного, во всяком случае, страничек в социальных сетях обнаружить не удалось, но имя Чарльза Итэма, адвоката, не так давно занявшего место старшего партнера юридической фирмы «Итэм и партнеры» вместо ушедшего на покой отца, мелькало в сводках деловых новостей. Судя по всему, он был более чем успешен и благополучен.

Теперь, когда тебе исполнилось тридцать пять, на многое ты могла посмотреть иначе. Ты простила ему былую обиду, смогла понять мотивы его поступка, но вот отпустить так и не смогла. Потому у тебя теперь было все – кроме личной жизни и танцев. Нет, ты не стала монашкой и не превратилась в синий чулок. Да и на вечеринках ты никогда не подпирала стенок. Были поклонники, были и любовники. Только чувств не было. Любовь осталась вся там, в страстных движениях румбы и пасодобля, в импровизациях аргентинского танго. В ярко-синих глазах и сильных руках, держащих тебя в объятиях.

– Раз-два-три-пауза. Пять-шесть-семь-пауза...

И вот ты впервые за много лет танцуешь по-настоящему. В этом месте удержаться невозможно, слишком сильны воспоминания. Музыка в тебе, ты – в музыке. Погружаешься в нее без остатка, она давно забытой страстью движется по твоим венам, заставляя кровь вскипать пузырьками игристого вина. И абсолютно неважно, что на тебе не алое платье, а обычные джинсы. Что вокруг пыльно и пусто, а музыка звучит лишь у тебя в мыслях. Ты вновь чувствуешь то, что зародила в тебе хозяйка этой студии, а до конца позволил прочувствовать он. Тот, который был далеким и неприступным, но стал ближе всех. Чей взгляд всегда обжигал тебя, но и укутывал негой, воплощая саму суть танца.

– Раз-два-три-пауза. Пять-шесть-семь-пауза...

Страстный ритм румбы поглощает тебя целиком, мир вокруг настолько растворяется, что ты не замечаешь, как скрипит открытая кем-то дверь. И останавливаешься только, когда твоему шепоту начинает вторить вслух мужской голос:

– Раз-два-три-пауза. Пять-шесть-семь-пауза...

Ты оборачиваешься и в косом луче заходящего солнца, проникающего сквозь пыльное окно, видишь его. Вы не встречались давным-давно, но не узнать того, кто раз за разом упрямо не желал покидать твои мысли почти двадцать лет, ты не можешь. Чарльз Итэм, и никто иной, стоит на пороге студии, по столь хорошо знакомой тебе привычке подпирая косяк спиной.

Ты жадно вглядываешься, отмечая изменения. Невероятно, но он стал еще выше – или ты стопталась? Ты много раз видела его у этой самой двери в точно такой позе, потому различие бросается в глаза. Определенно, плечи раздались, хотя худоба, свойственная ему много лет назад, никуда не делась. Волосы стали чуть длиннее, и теперь он носит их, отбросив с высокого лба наверх. Гладко выбритый подбородок стал чуть жестче, как и складка губ, в уголках которых притаилось что-то новое, чего тогда не было и не могло быть. И только синие глаза не утратили яркости и лукавства.

– Потанцуешь со мной, голубка? – протягивает он руку, называя тебя так, как когда-то в заветные минуты нежности, переводя твое имя с испанского. – Возможно, я многое забыл, но точно знаю: румбу танцуют вдвоем.

Завороженная, ты касаешься пальчиками широкой мужской ладони, ощущая, как электрический ток пробегает по венам. По мужским губам скользит мимолетная улыбка, и в следующий момент вы погружаетесь в иное измерение. Не остается ничего, кроме танца и мягкого голоса, напевающего ту мелодию, под которую когда-то впервые у вас все получилось.

– Ты невероятна была, – шепчет он, когда вы останавливаетесь. Его руки удерживают тебя рядом, а ты не можешь отыскать сил для шага в сторону. – А стала еще невероятнее. Правда.
– Откуда ты здесь? – с трудом справляясь с дрожью, спрашиваешь ты, не поднимая головы.
– Хотел увидеть тебя, – отвечает он, и ты слышишь улыбку. – Был уверен, что ты обязательно придешь проститься с этим местом. Следовало только дождаться.
– Дождаться? – уточняешь ты.
– Это был мой последний шанс, и я не должен был его упустить, – непонятно поясняет он, и вдруг начинает говорить быстро-быстро, напоминая себя прежнего, почти мальчишку, в моменты волнения: – Палома, пусть это прозвучит глупо, но я видел только что: ты не забыла. Я тоже не смог. Я много лет следил за тобой, не решаясь подойти. Слышал твое имя, читал об успехах. А когда ко мне обратились наследники миссис Аделаиды, попросил о помощи. Я верил – ты приедешь, если увидишь этот проект. Потому они обратились именно к твоим коллегам.
– Почему? – поднимаешь ты глаза. Его эмоции окатывают тебя горячей волной, лишая разума.
– Из-за тебя, – усмехается он. – Все просто. Я тогда не сразу понял, что потерял тебя. Что ты не слушала моих обещаний. Ты убежала, я надеялся отыскать тебя и объяснить все, но мне пришлось уехать для оформления документов в Вашингтон. А когда вернулся, тебя уже не было. Ты не отвечала на письма, твои родные отказывались сообщать адрес, отлично понимая, кто виноват в твоем переезде. В следующий раз я услышал о тебе лишь несколько лет спустя. Дела привели меня в Сан-Франциско, и на большой конференции кто-то, рассуждая о молодых талантливых архитекторах, назвал твое имя. Через несколько минут я увидел тебя. Ты стала другой, но под маской молодой успешной женщины я видел свою голубку. Я почти подошел, но ты улыбнулась кому-то... и я не решился. Боялся вновь испортить тебе жизнь.

Ты помнишь тот вечер: в Сан-Франциско приехал твой коллега из Италии и не отходил от тебя ни на шаг. Поначалу тебе нравились его ухаживания, вы, несомненно, подходили друг другу, и у тебя даже закралась надежда на большее. Вот только отрезвление настало, как обычно, скоро, и ты поняла, что долгих отношений снова не получилось.

– А теперь не боишься? – находишь в себе мужество на ответ ты.
– Боюсь, – сознается он с улыбкой. – И если бы ты сюда не пришла, то остался бы в стороне.
– Это безумие, ты понимаешь? – шепчешь ты. – Мы расстались двадцать лет назад!
– Если скажешь уйти, я послушаюсь, – его губы совсем близко к твоим. – Когда-то решил я. Не в силах пожертвовать мечтой об учебе в Англии, я не смог объяснить тебе всего, высокомерно считая, что ты слишком далека от подобного и понять не сможешь. Жизнь меня порядком наказала за глупость, поверь. Теперь только твои слова имеют значение. Ты подаришь нам еще один шанс?

Ты замираешь, вглядываясь в его глаза, выдающие волнение. Молчишь, пытаясь осознать услышанное, разобраться в захлестывающем тебя потоке чувств. Мелькает былая обида, воскрешенная его признанием, но ты отметаешь ее в сторону, как несущественную. Ты и раньше понимала все это и успела пережить.

Потом ты продираешься через лес сомнений и предубеждений, который вырос за годы одиночества: все-таки ты давно перестала быть той наивной и чистой девчонкой.

А потом вдруг осознаешь, что рядом стоит тот, кого ты не смогла забыть за двадцать лет. И предлагает исполнить заветную мечту. А остальное не имеет ни малейшего значения.

Поднимаешь руку, пробегаешь кончиками пальцев по слегка колючей щеке, дотрагиваешься до волос, хотя для этого приходится подняться на цыпочки. Улыбаешься, легко киваешь и приникаешь к родным губам в поцелуе, ощущая, как впервые за много лет тебя захлестывает эйфория настоящего счастья.

Вы стоите посередине студии, слившись в объятии, а солнечные лучи играют пылинками, заставляя их переплетаться в сложных фигурах, пробуждая воспоминания этого места. Ты почему-то не сомневаешься, что в построенном на этом месте новом доме найдется большое просторное помещение, где снова будут стучать каблучки, отбивая ритм танца. Ваше место. Ваша студия. В память о женщине, соединившей вас навсегда.