Едва последний лучик дня сомкнулся с далью горизонта, как сильные порывы муссона принесли легкое облегчение для обитателей саванны и стали сигналом к активизации жизни. Эмека не знал, что муссоном называется ветер, но не переставал любить его за дивные манящие ощущения, приносимые со стороны Бескрайнего Озера. Небо наполнялось необыкновенной свежестью, что звала за собой в такую же даль, как и неведомые берега по ту сторону этого самого Озера. Так этот водоем звали старожилы. Неподалеку от него он родился и вырос, играя на закате небесного светила. Эмека помнил первый раз, когда он подростком впервые пришел на песчаный берег. Бескрайняя синева простиралась перед ним, соединяясь в едва различимой дали с небосводом, словно тонувшим в Озере. От него веяло величественным спокойствием гигантского живого существа, обычно неторопливо выталкивающим на берег свои широкие и изогнутые щупальца. Они быстро скользили по песку и тут же прятались назад под воду, покидая позади себя кусочки какой-то неизвестной травы. Однажды Эмека подошёл слишком близко, а Озеро было немного живее обычного. Шипящие и журчащие щупальца быстро достигли завороженных лап и обволокли холодом, заставляя с визгом отпрыгнуть и отойти подальше. С тех пор Эмека осторожничал. Но все равно приходил на берег, послушать Озеро, чей голос временами перебивали крики странных белых птиц, лениво вздымающих и опускающих крылья в очередном круге. А когда налетал ветер, ноздри наполнял непередаваемой свежести запах, проникающий до самого дальнего уголка груди. И тогда он часто выходил на самую кромку воды, нетерпеливый узнать, а что же находится там, откуда прилетал ветер, – на другом берегу этого водоема, из которого никто не пьет. Последнее Эмека проверил на своей шкуре, испробовав однажды на вкус – похлебал и едва остался жив. Затем ему влетело от матери, а весь прайд насмехался потом аж до следующего полнолуния.
Но все равно, никто не знал, что же на том берегу; даже мама не могла рассказать толком ничего.
Отца он своего почти не помнил. Сколько бы радостного в детстве с ним не приключалось, того не было рядом. Но львенок твердо знал, что глава прайда есть и постоянно обходит территорию, чтобы охранять их – малышей, от чужаков. Ибо те были смертельно опасными. Видимо, он очень хорошо охранял, так как чужих львов Эмека в детстве не видел ни разу.
И лишь на исходе третьего лета он познакомился с ним очень близко. В то время многое в жизни перевернулось вверх лапами. Мама, бывшая его самым близким на земле существом, вдруг начала отдаляться, стала нетерпеливой, раздражительной к нему. Перестала ласкать, как было еще весной. Другие львицы тоже были не слишком рады его компании, говоря о скором Исходе. И как только спала жара, его время пришло. В тот день его мир, каким он его знал раньше, рухнул окончательно: с полудня другие львицы рычали и норовили атаковать, мать не разговаривала и держалась демонстративно в стороне. Единственное, что утешало, было то, что так потчевали не только его одного: молодых львов в прайде насчитывалось пять душ. И всех их в тот день гоняли как надоедливых гиен. Наконец, на закате появился отец и громогласным рыком объявил, что отныне им путь домой заказан: Эмека понял, что чужаком теперь стал он сам. Не было никаких церемоний провода во внешний мир, ни прощальных слов мам. Ничего. Их просто вышвырнули из прежнего дома и заставили забыть путь к родичам, по крайней мере, на время. Детство закончилось.
С тех пор он ни разу не видел любимого им Озера, так и не узнав, что же там – по ту сторону воды.
Поначалу они держались вместе неподалеку от былого дома. И им нередко доставались объедки с трапезы бывших родичей, охотившихся за пределами земли прайда, отбитые у гиен. Но с сезоном сильных дождей прайд куда-то ушел, и они вынуждены были охотиться сами. Вот тут Эмека познал еще одну свою черту – на охоте его всегда было видно. Поэтому вскоре другие прогнали его прочь, чтобы не было иждивенца на гриве.
Кое-как он приспособился охотиться ночью на малую дичь или отбивать завтраки у гепардов на земле (леопарды пока были не по зубам), тем и выживал. И все дальше и дальше он уходил вглубь бескрайней саванны…
Между тем, у побережья Озера жила пара пожилых львов. Нет, они не были слишком уж старыми, но время его владения прайдом прошло и, кажется, уже безвозвратно. Лишь преданная ему львица покинула всех вслед за ним на этот пустынный берег. И вот теперь она уже второй день напряженно смотрит вдаль, туда, где ночью виден странный свет. Нет, это не луна, она так низко никогда не бывает. Да и раньше она его видела не раз. Но почему-то сейчас он излучал опасность.
Что-то должно было произойти.
Она ждала.
Она смотрела на багровеющее голубое небо так, словно оно могло вот-вот поднатужиться, сжаться и исторгнуть на песок некое чудовище.
Но все оставалось по-прежнему.
Истомившись ожиданием, она стала бродить между кустами. Из появившихся ниоткуда редких туч заструился тихий дождь, охлаждая разогретый воздух, гладя ее нежную шерсть. В жаркие дни это было все равно, что войти в ручей. Прохладные струи посеребрили песок. Слышно было, как её немолодой лев вернулся с обхода их маленького пятачка не побережье, задумчивый и грустный. Одинокий.
Она подумала без волнения: он бы мог когда-нибудь подарить и ей, как бывало прежде, столько же времени, обнимая ее, прикасаясь к ней, словно и не было изгнания.
Увы. Она покачала головой, чуть-чуть. Веки мягко прикрыли зеленовато-мутные глаза. В изгнании время даже молодых делает старыми, давно знакомыми и противными друг другу…
Она опустилась в траву, которая тотчас приняло форму ее тела, и нервно зажмурилась.
И сон явился.
Когти метнулись вверх, ловя воздух. Мгновение спустя она испуганно выпрямилась в траве, прерывисто дыша.
Она быстро обвела поляну взглядом, точно надеясь кого-то увидеть. Меж кустов показался ее лев.
— Ты звала меня? — раздраженно спросил он.
— Нет! — почти крикнула она.
— Мне почудилось, ты звала.
— В самом деле? Я задремала и видела сон!
Лев только безразлично хмыкнул и внимательно пригляделся к спутнице жизни. Глаза ее говорили о том, что она ошеломлена сновидением.
— Странно, очень-очень странно, — пробормотала она. — Этот сон…
— Ну? — Ему явно не терпелось уйти.
— Мне снились двулапые обезьяны.
— Что?!
— Они ходят на задних лапах в больших панцирях, их кожа белая, а в передних держат большие палки.
— Что за нелепость: всем известные двулапые обезьяны живут далеко, у светящегося глаза на Озере, без всяких панцирей, с кожей очень темного цвета, и к нам не суются. Я за всю жизнь ни одного из них не видел.
— Почему-то, — она медленно подбирала слова, — сейчас именно темнокожие сюда идут, беря все, что им пожелается. А потом отдавая взятое тем, кого никто из нас еще не видел. И еще те сидели верхом на орехе, тащимом бесполосыми зебрами!
— Бесполосые зебры! — воскликнул лев. — Вот это сон! Что тебе приснится в следующий раз? Круглые пещеры с ровным низким потолком?
— Как ты угадал?! — воскликнула львица.
— Просто пришло в голову, — сухо ответил он, не признаваясь даже самому себе, что не только его львица видела подобные сны.
— Да, именно с низким потолком, таким, чтобы встать на задние лапы было нельзя. И очень тесно было! — крикнула она. — Но это было ненадолго. Потом нас выпустили.
Она улыбалась.
— Что значит выпустили? Куда?!
— Не знаю. Много песка. Высокие стены. Орущие белые двулапые обезьяны. И смерть кругом. Много, очень много смерти….
— Охотилась бы побольше, тебе не снились бы такие дурацкие сны.
— Мне страшно, — ответила она, откидываясь в траве. — Никогда не подозревала, что у меня такое воображение. А если нет?
— Самовнушение. Чушь. Бред. Горячка. Что еще?
— Ты недобрый. Я вовсе не придумала этот сон намеренно, он сам явился мне. Даже не похоже на сон. Так неожиданно, необычно… Нас поймают, куда-то заберут, потом выпустят и будут убивать. Давай уйдем подальше вглубь саванны, а?!
— Уж не предлагаешь ли ты покинуть этот с кровью добытый пятачок только потому, что тебе приснился какой-то кошмар?! – разъярился лев.
Львица посмотрела на льва так, что тому стало сильно не по себе.
— Ладно, — ответил он, — обещаю подумать.
И ушел на обход. Как оказалось, навсегда. Больше лев не вернулся.
Одинокая львица так и осталась ждать на краю Озера и вглядываться в ту даль, куда двулапые обезьяны забрали её во сне. Пока вскоре её любимый не явился точно так же, как и странные белые двулапые обезьяны, и не позвал навсегда с собой…



Знойное испепеляющее лето сменялось дышащей прохладой скорой осени. Львов как-то стало поменьше: все чаще встречались заброшенные метки. Это когда территорию размечали, но хозяин давно их не обновлял, а значит, скорее всего, отсутствовал. Эмека много слышал о миграциях встревоженной дичи, а потому в один прекрасный день все же повернул к заманчивому озеру.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к холму, за которым освещенная звездами тропа вела на водопой зебр, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за холмом кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за мгновение до его появления вдруг превратился в тень и пропустил Эмеку сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, или вибриссами он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было невозможно. Однако, завернув за холм, он всякий раз видел лишь бледные следы зебриных копыт на песке, ведущих к излюбленному месту засады. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула в траве, но все исчезло, прежде чем он смог вглядеться.
Сегодня же у холма он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за холмом — и уловил слабый шорох. Чье-то дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и ждал?
Эмека набрался смелости и повернул на знакомую тропу.
По залитой лунным светом земле ветер гнал первые обрывки листьев, и казалось, что идущая навстречу львица скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как кончики лап задевают кружащуюся листву. Её матовой белизны лицо светилось неутолимым любопытством. Оно выражало лёгкое удивление. А глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. Эмеке чудилось, что он слышал каждое шевеление кончика её белеющего в лунном свете хвоста, слышал даже тот неуловимый для слуха звук — светлый трепет её лица, когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют её от чужака того же цвета шерсти, что и она сама.
Ветви над их головами, шурша, роняли дождь высушенных жарой листьев. Львица остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того она пристально поглядела на Эмеку, и её лучистые, живые глаза так просияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но сам-то он знал, что его уста выдали в окружающий эфир лишь простое приветствие. Потом, видя, что львица, по-прежнему, как заворожённая, смотрит на его гриву и грудь, заговорил:
— Ты, очевидно, тут живешь? Я забрел на чьи-то земли?
— А ты, должно быть… чужак? — Голос её замер.
— Как ты странно это сказала.
— Я… просто ни разу с ними не встречалась. Лишь папа рассказывал, — тихо проговорила она.
— А мне и этого не делал, — слегка улыбнулся Эмека. – Так ты тут живешь или тебя тоже изгнали уже?
— Нет. Мы недавно сюда перешли, — промолвила она, и в голосе её прозвучал страх.
Эмеке казалось, будто она кружится вокруг него, вертит во все стороны, легонько встряхивает, хотя она не двигалась с места.
— Но я не слышал запах твоего отца, — сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание. — А для меня он всё равно, что сигнал тревоги.
— Правда?
— Конечно. Я еще не готов бросить вызов ему. Молод очень.
Она подумала, прежде чем ответить:
— Не знаю. Твоя грива длиннее, чем у моего брата Нео, а он скоро покинет прайд. — Потом она оглянулась назад, туда, где, скорее всего, было их логово. — Можно, я пойду с тобой немного? Меня зовут Субира.
— Субира … А меня — Эмека. Давай провожу. А что ты тут делаешь одна? Охотишься, да?
Тёплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны песку, и Эмеке чудилось, будто вокруг веет ароматом дивных цветов, хотя знал, что это невозможно — ведь вокруг была ровная трава саванны и песок, по которому рядом с ним шла львица, и в лунном свете лицо её сияло. Он догадывался, что сейчас она обдумывает его вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
— Ну вот, — сказала она, — я уже отметила три зимы, и я помешанная. Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому.
— Так тут прайд двух львов?!
— Хорошо гулять ночью, правда? – проигнорировала Субира его удивленный вопрос. – Я люблю смотреть на деревья, траву, вдыхать их запах, и бывает, что брожу вот так всю ночь напролёт и встречаю восход солнца. Просто так, без охоты.
Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:
— Знаешь, я совсем вас не боюсь.
— Кого это нас? — удивлённо спросил он.
— Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся чужаков. Но ведь ты, в конце концов, такой же лев…
— А тебе разве ничего не рассказывали?
И Эмека осекся, его голос замер. В её глубоких светящихся глазах, как в двух капельках воды, он увидел своё отражение, светлое и крохотное, но до мельчайших подробностей точное — как будто её глаза навеки заключили в себе его образ. Её лицо, обращённое теперь к нему, казалось хрупким, светящимся изнутри ровным, немеркнущим светом, требующим защиты и сильного львиного плеча. Вдруг Субира спросила:
— Ты давно стал чужаком?
— С прошлой осени.
— А ты пробовал вернуться назад?
Он рассмеялся.
— Это невозможно.
— Да-да… Конечно.
— В смысле я еще не готов бросить вызов и драться за прайд. Если мне повезет когда-нибудь встретить маму вновь, то, может быть, я сумею свергнуть отца, но пока он намного сильнее. Да и не хочет она меня видеть, я точно знаю.
Они прошли ещё немного. Вдруг Субира спросила:
— Правда ли, что чужаки, завоевывая прайд, убивают всех малых деток? Ты тоже так поступишь, даже если они будут твоими братьями или сестрами?
— Нет. Поверь мне, я так никогда не поступлю.
— Странно. Я слыхала, что все чужаки так делают. И что молодняк провожают в мир специальным посвящением. Исход называется.
Он рассмеялся. Субира быстро вскинула на него глаза.
— Почему ты смеёшься?
— Не знаю. — Эмека снова засмеялся, но вдруг умолк. — А что?
— Я не сказала ничего смешного. И ты на всё отвечаешь сразу. Ты совсем не думаешь над тем, что я спросила.
Эмека остановился.
— А ты и вправду очень странная, — сказал он, разглядывая её. — Нет никакого Исхода. Тебя просто вышвыривают вон и ясно предупреждают, чтобы не совался обратно, пока гривой хорошо не обрастешь. Никаких других прощальных слов. И поцелуев мамы на прощание. Как будто у вас все по-другому!
— Прости, я не хотела обидеть. Должно быть, я просто чересчур люблю приставать с неудобными расспросами. Скажи, ты когда-нибудь обращал внимание, как вон там, на водопое охотятся?
— Меняешь тему разговора?
— Мне иногда кажется, что многие львицы просто не знают, что такое трава или цветы. Они ведь никогда их не видят иначе, как в прыжке. А потом едят и спят, и им уже недосуг, — продолжала она. – Грустно, правда?
— Ты слишком много думаешь, — заметил Эмека, испытывая неловкость.
— Я редко бываю на охотах, и не хожу в поисках еды. Мы с тобой одной шерсти, днем сильно заметны, не правда ли? Вот и остаётся время для всяких мыслей. Рассматривать все вокруг за других.
— Но ведь ты при этом кушаешь чужие жертвы, — заметил Эмека. – Другие охотятся за тебя.
— А я ещё кое-что знаю, чего ты, наверно, не знаешь, — хитро прищурилась Субира. – Сейчас по утрам на траве лежит роса.
Он попытался вспомнить, знал ли он это когда-нибудь, но так и не смог и вдруг почувствовал раздражение.
— А если посмотреть туда, — она кивнула на небо, — то можно увидеть пятна на луне.
Но ему уже давно не случалось глядеть на небо…
Дальше они шли молча, она — задумавшись, он — досадуя и чувствуя неловкость, по временам бросая на неё укоризненные взгляды.
Они подошли к большой поляне, на которой вдалеке виднелись смутные очертания прайда. Особо выделялась фигуры львов посредине.
— Что у вас происходит? — Эмеке никогда ещё не приходилось видеть льва в окружении своих львиц просто так.
— Да ничего. Просто мама, львицы, отец и дядя сидят вместе и разговаривают. Сейчас это редкость.
— Но о чём же? И разве это безопасно?!
Субира засмеялась.
— Удачной охоты на водопое! — сказала она и повернула к прайду. Но вдруг остановилась, словно что-то вспомнив, опять подошла к Эмеке и с любопытством вгляделась в его лицо.
— Ты счастлив? — спросила она.
— Что? — Эмека присел от неожиданности.
Но львицы перед ним уже не было — она бежала прочь по залитой лунным светом траве.
— Что за вздор! – сказал сам себе Эмека. — А что это такое вообще – счастье?!
С рассветом солнце, пронизав лучами мокрую саванну, растворило туман, на котором покоилось тело спящего Эмеки. Утро пролетело быстро и незаметно, сменив радостное светило коротким и яростным дождем. Настолько быстро, что он даже и не понял, каким образом лапы принесли его в то же самое место, что и накануне вечером.
Дождь уже почти перестал. Субира медленно шла посередине травы, задрав голову с прижатыми ушами, и редкие капли падали на её язык. Увидев Эмеку, она ничуть не смутилась, а улыбнулась.
— Привет.
Эмека ответил на приветствие, затем спросил:
— Что это ты делаешь?
— Ну да, я же сумасшедшая. Как приятно, когда дождь падает тебе на лицо! Я люблю гулять под дождём.
— Мне бы не понравилось — ответил он.
— А может, и понравилось бы, если бы попробовал.
— Я никогда не пробовал.
— А сейчас? Ты же мокрый.
Она облизнула губы.
— Дождик даже на вкус приятен.
— Тебе, верно, всегда хочется что-то пробовать? — сказал Эмека. — Хоть раз, да попробовать.
— А бывает, что и не раз, — ответила Субира и огляделась вокруг. Потом куда-то направилась
— Что там? — спросил Эмека.
— Красные цветки. Вот уж не думала, что найду их так поздно осенью. Теперь нужно потереться о них подбородком. Слышал когда-нибудь об этом? Смотри! — Смеясь, она провела подбородком по найденному высокому цветку цвета несвежей крови задранной антилопы, наклоняя его едва ли не до самой земли.
— Зачем?
— Если останется след — значит, я влюблена.
— Что это значит? Я не знаю такого слова.
— Я его придумала. И оно значит, что мне с тобой будет хорошо. Когда-нибудь ты поймешь его. Ну как?
Что было делать? Он взглянул на её подбородок.
— Ну? — спросила Субира.
— Порозовел.
— Чудесно! А теперь твоя очередь.
— У меня ничего не выйдет.
— Посмотрим. — И, не дав ему опомниться, она обхватила его шею лапами, сильно потянула к земле и сунула подбородок на цветок. Эмека невольно отпрянул, а она рассмеялась. — Стой смирно!
Оглядев его подбородок, она нахмурилась.
— Ну как? — спросил он.
— Какая жалость! — Воскликнула она. — Тебе со мною все равно. Или даже плохо.
— Нет-нет, это не так! Мне с тобой очень хорошо. Иначе бы я не приходил….
— Но ничего не видно же. А вдруг ты ходишь ко мне с особой секретной целью?
— Какой еще целью?! Это цветок виноват, — сказал обиженно Эмека. — Вся пыльца сошла тебе на подбородок. А мне ничего не осталось.
— Ну вот, я опять тебя расстроила? Вижу, что расстроила. Прости, я не хотела… — она легонько тронула его за лапу…
— Нет-нет, — поспешно ответил он. — Я ни капельки не расстроился.
— Мне нужно идти. Скажи, что меня прощаешь. Не хочу, чтобы ты на меня сердился.
— Я не сержусь. Честно. Ну … чуть-чуть.
— Я иду на Исход своего брата. Я же говорила, этот обряд существует. Нео умница, он переживает, что я остаюсь тут.
— Почему?
— Он хочет знать, почему я люблю бродить по округе, смотреть на птиц, ловить бабочек, а не газелей. И думает, что я не смогу выжить в этом мире сама, без чьей-либо помощи.
— Я тоже уже так думаю. Но разве у вас мало львиц, чтобы помочь?
— Они то и дело спрашивают, чем это я всё время занята. Я им говорю, что иногда просто сижу и думаю. Но не говорю, о чём. Пусть поломают голову. А иногда я им говорю, что люблю, откинув назад голову, вот так, ловить на язык капли дождя. Ты меня простил? Да?
— Да. — Он на минуту задумался. — Да, простил. Сам не знаю почему. Ты особенная, на тебя невозможно долго сердиться. Так говоришь, сегодня у твоего брата Нео Исход?
— Да, вечером.
— Хотел бы я посмотреть на него. Может, хоть кому-то повезло в жизни больше моего.
— Ты тоже какой-то особенный, Эмека. Временами я даже забываю, что ты тут чужак. Я видела некоторых — знаю. Когда я говорю, ты просто смотришь на меня и не пытаешься сделать … ну … ты понимаешь, что. Когда я вчера заговорила о луне, ты взглянул на небо. Те, другие, никогда бы этого не сделали. Они бы просто завалили меня в траву. А то и просто убили. У львов очень мало свободного времени друг для друга. А ты все делаешь не так. Не как все. Это редкость. Поэтому мне кажется, что ты уже не чужак. По крайней мере, для меня.
Эмеке показалось, что он раскололся пополам, и одна его половина была горячей как огонь, а другая холодной как лёд, одна была нежной, другая — жёсткой, одна — трепетной, другая — твёрдой как камень. Одна требовала признаться в том, что он полюбил её с первого взгляда здесь и сейчас же, потребовать уйти с ним. Или предстать перед очами её родителей, уверяя в наипреданнейшем отношении к ним. А вторая твердила держаться подальше, пока он недостаточно окреп, чтобы выжить, иначе её папа с дядей вышибут из него все потроха с дурью. И каждая половина его раздвоившегося «я» старалась уничтожить другую.
— Тебе пора. А то опоздаешь к брату, — сказал он.
Она убежала, оставив его в траве под дождём. Он долго стоял неподвижно. Потом, сделав несколько медленных шагов, вдруг запрокинул голову и, подставив лицо дождю, на мгновение открыл рот…
Один, два, три, четыре, пять дней. И каждый раз, приходя к холму, он знал, что Субира где-то рядом. Один раз он видел, как она точила когти о какое-то дерево, в другой раз он видел её сидящей на поляне — она сосредоточенно что-то ловила у самой земли; три или четыре раза он находил её посреди травы на сильном отдалении. И каждый вечер она провожала его на водопой, где уже внезапно перевелись все зебры. Один день был дождливый, другой ясный, потом очень ветреный, а потом опять тихий и тёплый, а после был день жаркий и душный, как будто обратно вернулось лето.