Учусь терпеть, учусь терять и при любой житейской стуже учусь, присвистнув, повторять: плевать, не сделалось бы хуже





Нет, было что-то забавное в школьном театре абсурда, где я с улыбкой рассказывала и показывала одноклассникам, что всё у меня хорошо, правда иногда врать о Калленах было мучительно больно. Однако я не зря обыграла телепата в покер. Актрисой я стала первоклассной. Но все эти разговоры и постылые маски успеха не спасали меня от уже ненужных мыслей о прошедшем лете или о начале осени. Сегодня, например, Эрик завёл речь об опере, и я перенеслась в воспоминания, где в сентябре мы ходили с Эдвардом на оперу «Мадам Батерфляй», и как я спорила с парнем.

— Музыка, да, божественна… Но меня до сих пор потряхивает от концовки. Подумай только, полюбившийся миру сюжет построен на мужской беспринципности и женской слабости, нет, скудоумии! Измена — больно, да, возможно, но это ведь не повод кончать самоубийством! Да, этот подонок коварно обманул малышку и не оправдал её наивные надежды, но разве в свои восемнадцать девочка не понимала, что жизнь только начинается? Она ведь была гейшей! А на минуточку, эти женщины не дурочки по определению! Их образование в искусстве, традициях, литературе было довольно серьёзным, это не просто прислужницы, которые красиво танцевали и разливали чай по пиалам! Неужели она не понимала, что будут другие удары, будут другие победы… Что у неё вся жизнь впереди… Отдать сына незнакомой по сути женщине, сопернице, обрекая его на страдание с мачехой и безразличным к его судьбе отцом? Как так вообще, Эдвард?.. Почему ты оправдываешь её? Это глупо! Она должна была нести ответственность за свой выбор и решения!

— Раньше ответственность за женщину нёс мужчина, Белла. Чио-Чио-Сан вверила ему свою жизнь. Но, главное, она искренне и беззаветно любила Пинкертона. Такой удар сложно пережить. Здесь нет места твоему холодному разуму.

— Влюблённость в мужа, которого она не видела три года, затмила чувства к сыну? — с сомнением фыркнула я, запрокидывая голову наверх и вглядываясь в тёмно-серое небо вечернего Сиэтла, по которому мы прогуливались после представления.

Было так спокойно и хорошо…

Мне можно было не смотреть под ноги, опираясь на надёжную руку Каллена. Я знала, даже если я начну падать, он меня аккуратно подхватит. Это было покоем, уверенностью и надеждой на светлое, счастливое будущее.

— Молодым людям свойственно полагаться на чувства, но мне кажется, что когда речь идёт о такой хрупкой вещи, как доверие… нужно спрашивать не у сердца, а у разума, Эдвард… — наконец выдавила я, не дождавшись от него ответа, почему-то странно смущённая его гордым профилем.

Мне чертовски нравилось спорить с парнем. Осознавать его позицию по тому или иному вопросу иногда было удивительно. Порой его рассуждения казались мне необычайно мудрыми и оригинальными, к таким выводам приходишь, лишь повидав множество не просто людей, их эпох, а иногда его мысли были почти по-детски наивными, в них было что-то от юношеского максимализма… Причем предугадать, когда настанет очередь первых или последних, было сложно.

Как он отреагирует на правду обо мне? О том, что я опытный русский хирург, которому сейчас шестьдесят восемь, или то, что у меня был муж, дочь, внучка? Последний факт, мне кажется, его вряд ли обрадует. В его время невинность девушки имела значение даже больше, чем в моё. Да, в этом теле я девственница, но вот душа любила, желала и получала любовь мужчины на протяжении не одного десятка лет. Мелочь? Как бы не так…

Ещё решение рассказать о себе усугублял справедливый страх того, что о моей реинкарнации узнает Роуз. Ради возможности начать всё сначала вампирша не остановилась бы ни перед чем. Сомневаюсь, что даже оптимист Эмметт сможет пережить её смерть. Жить без своей любимой, капризной жёнушки ему будет невыносимо, а значит мне бы предстояло несколько лет мучиться от чувства вины и неизвестности о судьбе двух вампиров за гранью. Без шанса узнать правильный ответ. Ведь вполне возможно, что мой случай исключение, а не правило…

Поэтому я ждала. Ждала, когда узнаю Эдварда лучше, когда он наконец сам начнёт слышать мои небольшие оговорки, намёки. Ведь если быть откровенной, то я расслабилась рядом с этим парнем так, что иногда позволяла себе маленькие признания…

— Ты права. А ещё доверие помогает завоевать или потерять время, — еле слышно прошептал Каллен, но я услышала.

И, как дурочка, улыбнулась, счастливая уже оттого, что наши мысли играли в такт друг другу.

— Иногда обман скрывается под самой невинной оболочкой.

Почему-то я подумала, что он говорит о голубых глазах Петерсона.

Идиотка. Какой же я была дурой.

— Так вам понравилось в опере, Белла? — повторный вопрос Эрика прервал мой приступ самобичевания.

Я посмотрела на друга, который ждал моей оценки творчеству Пуччини. И улыбнулась. Я всегда улыбалась, когда в душе ревела буря:

— О да, Эдвард был в восторге, кажется, даже вдохновился, — хохотнула, не углубляясь, впрочем, в подробности.

Так томно заканчивался ноябрь. Я была тише воды, ниже травы. Но всему приходит конец.

— Папа, я хочу сдать все школьные экзамены до Рождества, — своё крамольное заявление я подкрепила ослепительной улыбкой прожжённой оптимистки. Ну, или законченной дурочки, тут как посмотреть…

Я умела выбирать правильные моменты для разговора, так что сейчас Чарли флегматично чистил дробовик. Тот самый дробовик, который ждал, как любимая дембеля, колокольчики Каллена. Ну, если, конечно, отец понял, что по поводу нашего расставания с Эдвардом я «немножко» слукавила.

Папа оценил мой невинный видок, с которым я едва ли не скромно ковыряла ножкой пол, и закономерно заподозрил неладное:

— И чем ты собираешься заняться в освободившееся от школы время?

То есть вопрос о том, смогу ли я достойно сдать экзамены досрочно, волновал Чарли в меньшей степени? Хм… Я нарисовала в своей голове картинку, как читаю книги, путешествую, гуляю, занимаюсь магазином, встречаюсь с друзьями и рассказала о ней папе, который почему-то не проникся.

Кажется, сейчас шериф даже решил перепрятать ключи от дома Калленов, на что я совершенно не обиделась… Потому что папа поздно спохватился. Я уже сделала слепок, по которому мне в Нью-Йорке сделают дубликат без лишних вопросов.

Но об этом я старалась лишний раз не думать, опасаясь одной провидицы.

Чарли согласился и пожелал мне удачи. Правильно…

«Что ещё мог сделать очарованный папа», — подумалось мне…

Но отец сделал то, чего я от него вообще не ожидала.

Он позвонил Робу.



— Поздравляю с окончанием школы! Думал, ты справишься с этим раньше, — скупо улыбнулся Роб при встрече, внимательно разглядывая меня.

— А ты всё ещё не женился, — погрозила пальчиком я, намекая, что если я чуток припозднилась, то дед вообще срывает все мысленные сроки.

Хриплый смех и крепкие мужские объятья дали почувствовать себя снова маленькой и любимой. Знакомый запах укутал, как в детстве. Роб не пользовался этим парфюмом лет десять. Молодится? Я ведь помню, как он сделал выбор на более тяжёлые, перечные ароматы…

— Испытательный период, — поморщился мужчина, придавив собственный ботинок тростью.

Хм. Неужели…

— Значит, на испытательном сроке у своей помощницы ты… И тростью тебе запретили размахивать, да?

По лицу деда невозможно было понять, рад он или проклинает мою проницательность. Однако, клянусь селезёнкой, он точно был счастлив, смущён и влюблён, как мальчишка. Наблюдая за ним, мне всё время хотелось улыбаться.

Нью-Йорк сам по себе довольно шумный город, но предпраздничная суета делала его и вовсе сумасшедшим. Я окунулась в этот рождественский карнавал светящихся гирлянд, огней, весёлых песен, выбирая подарки родным и близким… Мегаполис походил на огромную волшебную сцену для постановки «Щелкунчика» Джорджа Баланчина. Рождеством дышало всё. Район Дайкер Хайтс утопал в игрушках, колючих венках из еловых веток, увешанных разноцветными шариками, бантиками и другими украшениями. Мэйсис на Геральд-сквер радовал детей деревней северного полюса, куда мечтал попасть каждый ребёнок. Повсюду сновали предвкушающие волшебство люди с коробками подарков. Дети бегали за толстыми Сантами и мечтали покататься на санях. Влюблённые парочки целовались под омёлой.

А я наблюдала за жизнью города, встречалась с друзьями, и на сей раз дед не стал препятствовать моим контактам с медицинской братией. Хотя после знакомства с Карлайлом последние казались теперь мне противно меркантильными, заносчивыми и ограниченными. Почему я не замечала этого раньше?

В последнее время я часто гуляла, легко ориентируясь в толпе людского потока Нью-Йорка. Много радовала себя, особенно меня делало счастливой то, что я не подсела на пряный глинтвейн. Однако ковыряя ложечкой сладкий, тающий во рту яблочный штрудель в лучшем ресторане Манхэттена, мне хотелось вернуться на кухню домика среди леса к заботливой миссис Каллен, которая заправляла любое блюдо самой чудесной на свете приправой — любовью, от чего вкус каждого становился волшебным…

Я сворачивала голову, если слышала где-то поблизости басовитый смех, похожий на смех Эмметта, и, с трудом улыбалась, смотрела на счастливых Морти и Сальву, когда эта счастливая мамочка кормила их маленького новорождённого кроху Вуди. Пару раз останавливалась возле витрин детских магазинов, где мелькали шикарные волосы стройных блондинок с бледной кожей, спрашивая себя, скучает ли по детям Роуз.

Я не рассказывала о том, что случилось в Форксе ни друзьям, ни деду… А мои эмоции таились внутри и ныли, дёргали, как гнойный нарыв. Однажды я попросила водителя срочно остановить машину, заметив в окне высокого парня с походкой военного, чей профиль и свисающие отросшие светлые волосы, почти скрытые капюшоном куртки, напомнили мне Джаспера. Моим личным проклятьем стали вездесущие новогодние эльфы, весело пританцовывающие возле магазинов, настойчиво зазывающие… Их милый смех и колокольчики стали постоянным, навязчивым напоминанием. Элис, ты видишь это? Или уже забыла обо мне? Поёшь ли ты теперь с Кларой песню про Кассандру?..

А как поживаешь ты, Эдвард Каллен? Прости, но я не замираю, не вижу твои черты в проходящих мимо. Я не смогла возненавидеть Чикаго или Форкс. Не думаю о тебе, слушая Моцарта, Бетховена… Хотя меня точно начало подташнивать от любых музыкальных шкатулок.

Возможно, в один прекрасный день я вспомню тебя с искренней улыбкой, когда стану по-настоящему счастливой, способной забыть всё плохое и хорошее. Либо достаточно сильной, чтобы морально уничтожить тебя и наконец простить.

Правы были древние, когда вводили принцип Талиона. Око за око, зуб за зуб.

Никаких обид. Все на равных.

Что лучше? Носить маску счастья, пока она не врастёт в кожу, проникнув в голову, душу? Или стоит отпустить обиду после ответного удара?

Что? Что мне сделать тебе, чтобы ты заплатил за предательство и боль?

На что способна я?

Вернуть и забрать твою любовь, предать доверие, разрушить радужные планы. Смогу украсть то, чем ты будешь жить. А напоследок сказать: «Так будет лучше, Эдвард. Береги себя».

Ещё недавно мне бы и в голову не пришла такая глупость… За все пятьдесят лет прошлой жизни я не получала столь гнусных ударов в спину.

Только поддержку, уверенность и надёжный тыл. С чего я взяла, что этот домашний старомодный мальчик сможет понять меня, как понял муж? Когда мы познакомились с Лёшей, мужчине исполнилось всего лишь двадцать шесть, но за его плечами была военная служба, работа, смерть отца, болезнь матери, он нёс ответственность за младшую сестру… Он уже тогда был мужчиной. А Эдвард… Мечтатель, который страшится ответственности и практики. Он мечтал о военной карьере, но солдатом так и не стал, хотя с его даром он мог достичь многого, спасти тысячи людей, а не держаться там, где поспокойнее во время второй мировой. Он мог помогать полиции распутывать преступления, мог стать меценатом для талантливых музыкантов, раз так любил музыку, мог стать спасателем, да даже помогая искать людей при снежных лавинах, он принёс бы больше пользы, чем ассистируя и без того талантливому Карлайлу в больнице при лёгких травмах. Смерть родных отца и матери Эдвард оставил в прошлой, смертной жизни и вскоре обрёл родителей в лице Эсме и доктора Каллена. Успел ли он почувствовать потерю? В его жизни лишь стало больше любви отца и нежной заботы приёмной матери, которая видела в парне своего потерянного сына. Борьба Эдварда с чем угодно выражалась в побеге. От меня в первые дни, от своих чувств и привязанностей позже… Даже когда пришли кочевники, его первой мыслью было обеспечить наш быстрый отъезд. Вместо того, чтобы продолжить начатые эксперименты, став осторожнее, Эдвард просто переключился на другой, более удобный для контроля объект, а старый покинул и выбросил.

Забавно, как я вообще докатилась до того, чтобы стать объектом? Идиотка!

— Эй, дорогуша, пойдём прогуляемся… — мою тренировку с купленной недавно боксёрской грушей неожиданно прервал Роб.

Я приостановила удары, обняла подвешенную к потолку грушу, закачавшись вместе с ней, сдунула тонкую прядь с лица и посмотрела на деда с недоумением. Все эти дни он давал мне полный карт-бланш на перемещения, развлечения и прочий досуг. Охрана и водитель однозначно отчитывались боссу о том, сколько и где я гуляла, что ела, пила и что купила, но лично Роб в мою компанию не навязывался, заговорить о причинах приезда не пытался, много работал, ну, и встречался с Ребеккой. Усыплял бдительность? Не хотел давить? Несколько раз я приходила в его офис, провела пару встреч с партнёрами и сейчас, если честно, с нетерпением ждала приезда Грановского, который собирался провести в Нью-Йорке некоторое время.

— Куда?

— Какая разница? Завтра Рождество, детка! Самое время подумать о прошлом, настоящем и будущем.

Предыдущая глава || Следующая глава