Pankow (Панков) — одноимённый район Берлина в северо-восточном административном округе Панков. Деревня Панков была основана вендами, жителями славянского происхождения, по берегам речки Панке — притока реки Шпрее. По-славянски речка называлась Panikwa, то есть бурлящая водоворотами. Старинная булочная на Wollankstraße внесена в список памятников истории, охраняемых государством.

Kissenbezug (нем.) - наволочка для подушки.

Фабиан раскладывает по тарелкам сырные тосты. Поджаристые, ровные прямоугольники, щедро сдобрив сливочным маслом, кладет на ярко-желтые тарелки – по два на каждую. Мы купили их в Икее, еще в тот самый первый наш поход. Тепло видеть, как теперь ими пользуется Тревор. Здесь же, в Берлине. Этим нашим тихим, темным семейным утром.
Фабиан не забывает и о салфетках, и о приборах, и о чае. Заваривает большой заварник того, что больше всего нравится Эдварду, переставляя его на накрытый стол. Методично режет напополам дольки абрикосов, высыпает из упаковки красную смородину и малину. Вспоминает про йогурт. И, лишь обернувшись к холодильнику, замечает меня.
- Доброе утро, Фабиан.
Если мальчик и теряется, то лишь на пару мгновений. Сдержанно мне кивает, выдавив скупую улыбку.
- Guten Morgen, Белл.
Он стоит на кухне без передника, прямо в пижаме и с растрепанными ото сна волосами, но очень органично вписывается в атмосферу. Весь свет не горит, лишь настенное освещение и подсветка кухни. За окном, изрезанным морозными узорами, еще совсем темно. На проспекте Тиргартена от силы пару машин. Зима. Суббота. Семь утра. Берлин так рано не просыпается.
- Machst du Frühstück? (готовишь завтрак?)
Изо всех сил стараюсь не ударить в грязь лицом со своим немецким. И, по возможности, немного развеселить Фабиана, поддержать его. Он собранный, но совсем мрачный. Бледный, хоть это и не новость, но какой-то ажитированный. Я ужасно спала этой ночью, тоже выгляжу не лучшим образом... но спал ли Фабиан вообще?
- Ja. Frühstück für meine Familie (Да. Завтрак для моей семьи. Пока на четыре тарелки. Там посмотрим).
Он оглядывается на меня на последних словах, постаравшись остаться невозмутимым. Не слишком-то выходит. Я знаю Фабиана, я его чувствую. И понимаю, прекрасно понимаю, всю суть его переживаний. Без Эдварда никому из нас легко не будет.
- Alles wird gut (все будет хорошо).
- Ja, sicher (конечно), - резко, быстро отрезает он, энергично кивнув. Отворачивается, забирает закипевший чайник с постамента. Разливает кипяток по чашкам.
- Можно мне остаться?
Фабиан ударяет носиком чайника по чашке.
- Никогда такого не спрашивай.
Я тихонько присаживаюсь на один из стульев, выдвинув его поближе к коридору. Юноша поглядывает на меня исподлобья.
- Я не укушу.
- Ну что ты. Я не хочу помешать.
- Ты не мешаешь.
Он снова поворачивается, снова довольно резко. Убирает чайник. Достает десертные ложечки из полки-невидимки. И, подумав еще немного, тянется за шоколадным печеньем, припрятанным наверху. С громким шелестом вскрывает пачку.
- Будешь?
- Пока нет, Тревви. Спасибо.
Пожимает плечами, забирая себе большое круглое печенье с шоколадными дропсами. Это сокровище Гийома – внутри еще и жидкий молочный шоколад. Он всегда лично выбирает это печенье в супермаркете.
- Ты давно проснулся?
- В пять.
Выдвигает и для себя стул, грациозно, но устало на него опускается. Перехватывает печенье правой рукой, облизнув пальцы в крошках. Часто моргает.
- Что-то приснилось?..
Его не оскорбляет мой сострадательный интерес. Напротив, Фабиан, кажется, не прочь поговорить. Но в каждом слове его, в каждом жесте царит тревога. Пока она сильнее.
- Паркер позвал папу. Я тоже проснулся.
- Папа с ним?
- Да. Я заглянул.
Я проснулась в пустой постели – за сорок минут до будильника Сокола. Минут десять полежала, обняв его подушку и тщетно стараясь проснуться, почему-то сегодня это давалось особенно тяжело. Не стала разыскивать, подозревала, что он с детьми. Изо всех сил гнала прочь мысли, что так и буду теперь просыпаться – без него. И еще долго, очень долго ничего не смогу с этим сделать. Заходя на кухню, я была уверена, что завтрак готовит Эдвард. Но Гийомке он сейчас нужнее – быть может, отдохнет с ним.
- У Паркера случилась неурядица?
- Не думаю. Может, сон, - Фаби вздыхает, закинув в рот остатки печенья. Отряхивает пальцы. – Он чувствует неладное. Просто не может понять.
- Фабиан, папа уезжает лишь на пять дней.
- Кого это должно успокоить? – хмыкает юноша. Поднимается со стула, резко его задвинув. – Точно не меня.
Я аккуратно смотрю на мальчика. Он храбрится из-зо всех сил.
- Ты передал что-то Сибель?
Встаю следом, опираюсь о кухонную тумбу. Отвлекаю его. Тревор поднимает на меня уставший взгляд. Совсем детский еще, но при этом такой горький... порой я вижу в нем маленького мальчика. И ничего не могу с собой поделать.
- Сувенирный набор «Берлин». Всякую ерунду в коробочке.
- Ерунду?
- Все летит в бездну, Белл. И у нее, и у меня. Дались ей мои сувениры.
- Как она?
- Nicht so toll (не очень). Ее мама внезапно уехала, оставила лишь записку, - Фабиан сжимает руку в кулак, задохнувшись на этих словах. Боль Сибель – и его боль тоже. – Неясно, вернется ли она вообще. Сиб была совсем одна, и...
- Папа говорил, Сибель пока живет у Рэя?
- Я буду должен дяде Рэю всю жизнь за то, что позаботился о ней. И папе, что не дал ей умереть с голоду. Но заботиться о ней должен был я... а я не гожусь на эту роль. Ни на какую не гожусь.
Он отрезвляет себя сам. Стряхивает крошки с рук, утирает мнимую слезную дорожку с кожи, хотя слез пока нет. И замирает, резко выдохнув, когда касаюсь его ладони.
- Фабиан, мы чувствуем любовь – и это лучшая защита. Она возводит стены, которые ничем не пробить. Если настоящая. И если о ней знают.
- Любовь не лечит упрямство... я доживу до апреля, чтобы увидеть, как Сиб приедет сюда... и она будет со мной, и я все исправлю. Но если папа... Белл, если папа... все закончится. Навсегда.
- Солнышко, это не мгновенный процесс. Он у нас борец. И мы тоже еще поборемся.
Его натужная улыбка совсем не освещает глаз. Хотя Фабиан смело кивает. А потом крепко пожимает мою руку. Быть может, слишком крепко для Фабиана, что всегда опасается причинить боль.
- Я только раз спрошу: ты остаешься?
Я глажу его плечо в этой мрачной пижаме. Фабиан как будто бы подрагивает. Мелкой, но пронизывающей дрожью.
- Да, Тревви.
- Чтобы ни было?
- Чтобы ни было, - мягко улыбаюсь ему и говорю от сердца, Тревор это чувствует, - я всегда буду с вами.
Он вслушивается в эти слова. Отпускает мои руки, стоит рядом и тихо, едва слышно дышит, пробует их на вкус. Дает мне, если захочу, сказать еще что-то. Но, не дождавшись ремарки, сам опасливо добавляет:
- Темные времена грядут. Можешь пожалеть.
- Нет, милый. Никогда.
Мальчик медлит еще мгновенье. Растерянно кусает губы, несмело глянув на меня из-под ресниц – точно Гийомка.
- Можно я?.. На секунду.
Я сама подступаю ближе. И обнимаю его, когда Тревор вдруг вжимается в мое тело, согнувшись, чтобы коснуться плеча. Немного подрагивает от сдерживаемых слез, то и дело задерживая дыхание. Я глажу его спину, волосы, руки. Бережно, как гладила бы своего ребенка. Я чувствую в Треворе родственную душу. Я люблю его, как любила бы собственного сына. И я буду рядом – с ним, с его братом, с их папой. Потому что без них моя собственная жизнь не имеет особого смысла. Я обрела свою семью. И я никогда, ни за что с ними не растанусь – не по доброй воле так точно.
- Я сейчас... секунду...
- Все хорошо, Тревор, - говорю ему, мерно продолжая гладить, - все хорошо. Сколько нужно. Ни о чем не думай.
Я знаю, мы еще ни раз к этому вернемся. Накануне отъезда Эдварда все слишком остро и почти кровоточит, слов меньше, а эмоций – больше. Но потом, потом мы еще поговорим об этом. Я вижу в глазах Тревора, когда он отстраняется, что мы поговорим. Мой доверительный, сильный мой мальчик, столько успевший вынести. Все наладится. Мы все исправим. Мы вместе.
Я больше не сдерживаю себя так рьяно. Не оцениваю каждый жест и каждое слово так прицельно, не рассматриваю с разных углов. Я чувствую – и я делаю так, как чувствую. Из любви. Это всегда было только из любви.
- Тревви, - я вытираю его скупые слезы, коснувшись щеки. Фабиан нерешительно, но смотрит на меня. Не отводит взгляд. - Я люблю тебя.
- Я тоже. Ты святая.
Он так серьезно это говорит – мне сложно даже улыбнуться.
- Ну что ты.
- Спасибо.
- Тебе спасибо, солнышко. Ты еще и такой завтрак приготовил!
- Буду делать это чаще.
Он все-таки отстраняется сам. Улыбается мне легкой, но утешенной улыбкой. Очень искренней. И оглядывается на остывающие тосты и чай. На часах начало восьмого.
- Пойду, разбужу папу.
Ему нужна минутка. А мне есть чем заняться на кухне. Мы вместе смогли немного обуздать его тревогу – и это дорогого стоит. Фабиан берет на себя не меньше, чем отец. Ему тоже нужен покой. Душевный покой для них троих – моя самая большая мечта. Сразу после свободы Эдварда.

У нас выходит отличный семейный завтрак – с легкой руки Фабиана. Эдвард приходит на кухню вместе с сыновьями, обоих обняв за плечи. Гийомка, еще совсем сонный, не понимает, к чему завтракать в семь сорок утра в субботу. Забавно растрепаны его пшеничные волосы, взгляд мягкий, детский. И это невероятно обожание в нем, когда смотрит на папу. Спокойное, тихое, но пронзительное. Меня до сих пор впечатляет, как сильно Эдвард любит своих мальчиков – и какой невероятной взаимностью они им отвечают. В моей семье никогда не было ничего подобного. Зато теперь есть. Я смотрю на Эдварда, что останавливается в дверном проеме, пропуская детей вперед, и вижу: теперь есть. Все у нас будет хорошо.
Фабиан ставит папину чашку в капсульную кофемашину. Гийом забирается на стул напротив места отца. Эдвард обнимает меня, тепло поцеловав в лоб.
- Доброе утро и тебе, моя красота.
- Доброе утро, - приникаю к нему, с теплом встречая успокоенный, мягкий взгляд. Не глядя на насыщенную ночь и скорое расставание, все неплохо. Как минимум, Эдвард выспался. Был рядом с Гийомкой. Говорил со мной и поверил, мне кажется, наконец именно поверил моему обещанию. Это большой шаг вперед.
- Как у вас дела?
Сокол ерошит мои волосы.
- Мирно. С Паркером все хорошо, ему просто захотелось пообниматься.
- М-м. А с тобой?
- И со мной, - вздыхает Эдвард, обняв меня крепче. Я вижу, что он старательно избегает лишних мыслей сейчас. – Голоден и хочу позавтракать с самыми любимыми своими людьми. Составите мне компанию?
- Только вы с Беллой не за столом, папочка, - зевает Гийом, подвинув себе чашку с чаем.
- Верно, Spatzen. Исправляемся, - посмеивается Falke. Выдвигает для меня стул.
Фабиан тоже садится. Подает Эдварду кружку со свежесваренным кофе. Каллен пожимает его ладонь.
- Спасибо, любимый.
- Не за что, vati.
- Vati, а кто готовил тосты? Белла так рано встала?
- Тревор готовил, Парки, - отвечаю я, мягко посмотрев на юношу, - он позаботился о таком отличном Frühstück.
- Краснею, краснею, - Тревор поднимает вверх ладони, усмехнувшись. Не столько смущенно, сколько печально. Но гонит от себя лишние мысли. Эдвард, сидящий рядом, это подмечает.
- Спасибо, Hase.
Он пожимает плечами.
- Давайте есть, а то остынет, - и первый пробует тост.
За завтраком мы говорим на отвлеченные темы – и не так много. Фаб помогает мне собрать тарелки. Эдвард наливает Гийому еще чая. Малыш, надкусив шоколадное печенье, задумчиво смотрит на отца.
- Тебе правда нужно ехать, папочка? В субботу?
- Мы проведем вместе следующие выходные, котенок, - примирительно отвечает ему Сокол, поцеловав у виска, - придумаешь нам что-то интересное?
- А сегодня?..
- Сегодня едем в аэропорт. Уже скоро выезжаем, кстати. Доедай и одевайся, Парки.
Гийом вздыхает. Но не спорит.
Когда и он, и Тревор идут к себе, чтобы переодеться к выезду, Эдвард отводит меня в сторону в гостиной. Совсем недавно он стоял здесь, у этого окна, посвящая меня в подробности неутешительных событий. Сегодня мы снова тут. Но Falke проще. Он начинает надеяться на лучший исход – пока еще надеяться, не верить, но уже прогресс. Пожимает мою ладонь, привлекая внимание.
- Schönheit, смотри-ка, я все устроил. На каждой из твоих карт по десять тысяч. Мои тоже остаются у тебя, но на случай, если их заблокируют, используй эти. Наличные в кухне, в полке у окна – мелкими купюрами.
- Эдвард! Куда нам десять тысяч?..
Он продолжает, качнув головой моей ремарке:
- Ключ-карта «Порше» у тебя, в самом авто уже готов пропуск в школу. По любым вопросам и в любое время ты можешь звонить Каспиану, он тут же приедет. Виттория тоже на связи, если тебе с ней комфортнее. И Белла – всегда, когда бы тебе не пришло в голову, ты можешь набрать мне. Пожалуйста, пообещай, что ты и думать не будешь, если такая мысль придет – сразу мне наберешь.
- Эдвард, - пробую снова, глажу его ладонь, которой придерживает мою талию. А потом обнимаю за шею, массируя затылок. – Все будет хорошо.
- Я еще не слышал обещания.
- Я обещаю. Но переживать не о чем, мы отлично тут справимся.
- Я прислал тебе документ в мессенджер, там все подробно расписано – и по графику мальчиков, и по экстренным телефонам, и по деньгам, и...
- Эдвард, - зову его снова, успокаивая эту тираду. Сокол начинает переживать больше, когда близится время уезжать. – Мы остаемся не на необитаемое острове. Это Берлин.
- Не знаю, был бы остров хуже, - с натянутой усмешкой хмыкает Эдвард. Целует мой лоб. – Изз, правда, без шуток: берегите себя. Я все предусмотрел, всех предупредил и все оставил – просто пользуйтесь, ладно? Как будто я все еще тут.
- Хорошо, Эдвард.
Он опасается, что я буду спорить. Но мне незачем. Эдвард переживает, его организации нет равных и, по сути, ничего для нас с детьми не меняется. Я не собираюсь увозить их из Берлина или менять расписание. Мы будем жить так, как жили. Все в порядке.
- Я сделаю все, как ты хочешь, - говорю ему, заметив эту тревогу в синих глазах, - никакой самодеятельности и четкий план. Каспиан, Виттория. Твои пожелания. Не о чем переживать. Спасибо, что ты обо всем позаботился.
Он прищуривается, убрав прядку волос с моего лица.
- Это ведь не заготовленная речь, Изз?
- Да уж.
Приникаю к нему, сама сделав крепче наши объятья. Он в черном пуловере, совсем темном, скорбном как будто. Я целую его у шеи, у ключиц. Эдвард сглатывает. Вот уже его руки на моей талии. Он держит меня – и я ничего не боюсь. Нечего мне бояться.
- Ты тоже должен о себе позаботиться. Пообещай мне.
Без смеха говорю это, даже без улыбки. Эдвард вздыхает.
- Обещаю, Sonne. Буду здесь через пять дней. Ты и не заметишь.
- И держи в курсе.
- Без этого никуда, - улыбается Falke. Чуть отстраняется, касается моего подбородка указательным пальцем. Привлекает к себе. – Люблю тебя.
- И я, Эдвард.
На паркинге тихо. Тревор мрачно поглядывает на серые стены. Гийом, как ни в чем не бывало, забирается на свой бустер.
- Когда ты вернешься, vati?
- Максимум – в четверг. Постараюсь поскорее.
- Поедешь в наш дом? – зовет Тревор.
- Нет, - Эдвард заводит «порше», щелкает в темноте его ремень безопасности, - останусь в городе. Не хочу быть там без вас.
Тревор перехватывает взгляд отца в зеркале заднего вида. Хмурится.
- Когда мы вернемся в Америку, - рассуждает Гийомка, расстегнув куртку, - я хочу жить в нашем доме. Не в городе.
- Заметано, Парки, - улыбается ему Эдвард. Паркер умеет разрядить обстановку своей непосредственностью. Я касаюсь рукой ладони Эдварда на коробке передач – мимолетно. Но он, вздохнув, крепко пожимает мои пальцы пару секунд. И лишь затем отпускает.
Огромный черный «Порше» выезжает с паркинга. Каллен привлекает мое внимание ко второй ключ-карте, что лежит в бардачке. Обратно машину вести мне.
Берлин только-только просыпается этим субботним утром. За окном уже светлеет, но тучи низко, вот-вот пойдет снег – и особого света это не добавляет. Высятся вдоль Тиргартена мрачные дома – и высокие деревья без крон. Небо как будто бы пепельное. И на трассе к аэропорту едва ли с десяток автомобилей.
Эдвард не берет с собой багаж, ограничивается небольшой сумкой с самым необходимым и ноутбуком. Паркуется в зоне А1, точно как перед отлетом в Венецию – но на сей раз все не так празднично. Фабиан мрачнеет у здания аэропорта. Гийомка вздыхает, заново застегнув куртку, прежде чем выйти на улицу.
У стойки регистрации первого класса никого нет. Эдвард изменяет своему железному правилу и приезжает в аэропорт за полтора часа до вылета. Присаживается перед Гийомом. Перспектива отпустить папу, пусть и ненадолго, начинает его тревожить. Малыш супится, крепко обняв отца за шею. Эдвард сострадательно гладит его спинку. Что-то утешительное говорит на ушко. И Гийом смело, воодушевившись ободряющим взглядом отца, но отстраняется. Кивает.
Эдвадр обнимает Тревора, но тот на объятья не слишком-то и отвечает. Лишь в самом конце сильно сжимает ладонь папы в своей. Говорит ему что-то на немецком.
- Ja, Hase. Обещаю.
Очередь доходит и до меня. Эдвард вдруг тепло, ласково улыбается, обняв меня за талию.
- Ты невероятная у меня, Schönheit, - тихо-тихо признается. Я тянусь на цыпочках вверх, целомудренно целую Эдварда в щеку.
- Хорошего тебе полета.
- Береги себя.
- И ты, Эдвард.
- Присматривайте друг за другом и за Беллой, мальчики, - обращается Сокол к сыновьям, пригладив мои волосы. Напоследок глубоко вдыхает их запах, поцеловав мой висок. – Мы скоро увидимся. Ich liebe euch alle.
- Wir lieben dich.
Эдвард вздыхает. Отстраняется. Поднимает с пола свою сумку.
Фаб наигранно отдает ему честь.
- До встречи, папа.
Эдвард улыбается сыну.

Обратно мы едем молча – до самой черты города. В задних стеклах автомобиля отдаляется здание аэропорта. Гийом устало приникает к спинке бустера, а Тревор смотрит точно перед собой. Я даю им время, не тревожу понапрасну. Показываются впереди первые большие дома Берлина.
- Поехали в Старбакс, Белл, - подает голос Тревор.
Гийом оживляется.
- Я буду милкшейк с печеньем.
- Отличная идея.
Касаюсь навигатора, приостановившись на светофоре. Хочу узнать, где адрес ближайшего Старбакса. Но он уже введен в панели быстрого набора. Маршрут построен, оповещает навигатор.
Маршрут уже построен.

Эдвард предусматривает не только жизненные вопросы, организацию будней и тот несчастный Старбакс по дороге в город. Каспиан присылает мне в мессенджер оплаченные билеты в Океанариум, вип-посещение – и подарочную карту в кино. Он уточняет, не нужно ли завести нас. Я благодарю – сегодня мы справимся сами.
Развлечения не слишком-то отвлекают мальчиков, но с ними им точно проще. На ужин заказываем пиццу, это условие Гийомки. Я не спорю.
Самолет Эдварда садится в Портленде в восемь сорок вечера по Берлину. Большую часть времени он говорит с мальчиками, но ближе к концу разговора подхожу и я. Эдвард выглядит спокойным. Желает нам доброй ночи и хорошего дня завтра. Это взаимно.
Поздно вечером, когда прихожу пожелать Паркеру спокойной ночи, малыш кажется мне грустным. Сжимает пальчиками наволочку подушки.
- Я ненавижу, когда папа уезжает, Белла, - признается, чуть подумав. Я глажу его волосы, присев на край постели, и Гийом откровенничает.
- Он скоро вернется, солнышко.
- Так всегда и говорит. Но у меня в школе есть мальчики, у которых папа редко уезжает.
- Я думаю, мы к этому придем. Он тоже не любит уезжать от вас.
- Скорее бы перестал, - мальчик обнимает край одеяла, – а ты?
- Я?
- Ты никуда не поедешь?
- Не собираюсь пока, - утешаю его, погладив у виска. – Доброй ночи, Парки. Сладких снов.
- И тебе, Белла.
Тревор наливает себе стакан воды на кухне. Салютует мне этим стаканом, устало размяв плечи.
- Gute nacht, Белл.
- Gute nacht, Тревор. Все хорошо?
- Пока – да, - хмыкает он. Перехватывает стакан крепче. – Буду пробовать спать. Ты тоже пойдешь?
- Да. Проверю почту от босса – и пойду.
- Не сиди до поздна.
Мне нравится, что Фабиан хотя бы пытается сохранить настроение. Я редко вижу его улыбку, пусть даже такую легкую.
- Обещаю, Тревви. Как скажешь.
Он смеется. Тихо, но искренне. И уходит к себе.
Правда, не закрывает дверь до конца, как делал все ночи прежде. Оставляет небольшую щель. Мы оба знаем, у кого он этому научился.

Эммет ничего не писал за выходные. Двигаю свои задачи в Notion, раздумывая, с чего начну завтра. А потом закрываю макбук и оставляю это дело. Не сегодня.
В нашей спальне мне тоскливо. Кровать огромная и пустая. Знала, что ее размер сыграет со мной злую шутку. Без Эдварда здесь все слишком странное. Чужое. Мы вчера обсуждали тут свадьбу? Не может быть. Как будто тысячу лет прошло.
Хотя это наша спальня. Наши апартамены. Наша жизнь. И дети Эдварда, что спят за стенкой. Я буду нужна им завтра. И все эти дни.
И я справлюсь – справлюсь ради Falke и его мальчиков, ради той жизни, что у нас может быть. Все у нас будет хорошо. Все будет.
Гашу светильник, притянув себе подушку Эдварда. Кутаюсь в тяжелое одеяло. И оставляю приоткрытой фортку, как всегда делал он. Закрываю глаза.

Сна нет. Двадцать минут. Сорок. Час. Я ворочаюсь на постели, ни в одном ее уголке не в силах отыскать покой. Так непривычно спать без Каллена, противятся и мое тело, и разум. Какой бы незрелой не выглядела такая потребность, я не могу ее отрицать. Мне сложно без него. И еще сложнее – от одной мысли, что однажды это состояние может стать моей новой реальностью, новой правдой. Гоню эти мысли изо всех сил.
Поворачиваюсь на бок. Долго, долго смотрю на наши общие фото на комоде. И на свой айфон на прикроватной тумбочке.
В Портленде четыре часа дня. Может?..
Выдерживаю паузу в пять минут. Вспоминаю слова Эдварда о том, что он доступен всегда, когда мне это нужно. Взвешиваю за и против короткого разговора... и забираю телефон к себе. Опираюсь спиной об изголовье постели, удобно подняв подушку.
Выдыхаю и набираю его номер. Мне нужно просто его услышать. Этого хватит. Это на пару минут.
Гудок. Скрипит на ветру приоткрытая форточка. Гудок. Дрожат далеко впереди голые кроны деревьев Тиргартена. Гудок. Вызов принят.
- Liebe.
Невольно усмехаюсь, услышав такое теплое его приветствие. Мое целительное средство, бальзам на душу. Баритон Эдварда так рационально, так правильно звучит в нашей спальне. Я не представляю, как мне без него жить.
- Привет...
- Привет, моя красота. Не спится?
Сильнее сжимаю телефон пальцами. Кусаю губы.
- Нет. Ты занят? Я недолго.
- Белл, - он говорит нежнее, когда слышит то, что всеми силами стараюсь не пустить в голос, - у меня достаточно времени. Как ты?
- Все думаю, зачем нам такая огромная кровать...
Веселю его. Эдвард тихо смеется в трубку.
- Не такая уж она и большая.
- Разве что, когда мы вдвоем. Где ты сейчас?
- Не поверишь.
- Да?..
- В кофейне.
- В кофейне?
- На пути к Габриэлю, но в том милом эспрессо-баре, где мы пили флэт-уайт тогда. С тем же флэт-уайтом, кстати. Здесь ты рассказала мне, что встречалась с Сибель.
Он так умело вплетает наши общие воспоминания в настоящее. Я слушаю его и мне легче. Ночь не кажется такой бесконечной, а ситуация – безвыходной. У нас уже многое было и есть целый ворох собственных воспоминаний. Это – наша история. И она будет счастливой.
- Тебе хочется спать?
- Есть немного. В конце концов, часовые пояса у нас разные. Зато отличный повод выпить хороший кофе.
- Как прошел полет?
- Быстро. У меня было, чем заняться по работе и по делу.
- Когда узнаешь что-нибудь у Габриэля... ты мне скажешь?
- Это лишь первая встреча, нам многое стоит обсудить. Но когда придет к какому-то знаменателю – конечно, Schatz. Обязательно. Как вы провели время?
Переводит тему. В этом Falke мастер. Впрочем, сейчас это имеет смысл.
- У тебя все схвачено. Гийомка был очень доволен.
- А вы с Фабом?
- Мы тоже. Хороший день и хороший вечер. Пицца прилагается.
- Что за пицца?
- «Большая Бонанза», папочка. Куда мы без нее.
- Мне нравится, когда ты так меня называешь.
- Я запомню.
Он посмеивается в трубку. Я слышу на заднем фоне разговоры людей и стук чашек. Кофейня. Портленд. Конец рабочего дня. И моя глухая берлинская ночь в этом тиргартенском лесу...
Я солидарна с Гийомом. Хочу задать прямой вопрос и узнать, когда мы наконец перестанем расставаться. Не думала, что это будет так болезненно. К хорошему быстро привыкаешь. Вот я уже и не могу спать одна. Не видать Эдварду в дальнейшем рабочих командировок. Придется брать с собой нас.
- Мальчишки спят?
- Да. День был долгим.
- Уже есть планы на завтра?
- Пока о них не думали.
- Надо дать задание Виттории, она любит креатив.
- В воскресенье в Берлине почти все закрыто. Не до креатива.
- Ты ее недооцениваешь, - журит он. А потом вздыхает. – Белла, мы скоро увидимся. Все в будет в порядке.
- Да, конечно.
- Неуверенное у вас «да, конечно», миссис Каллен.
Говорит так просто и повседневно. Но четко. И я замираю с телефоном в руках, заглядевшись на кусочек месяца в окне. А Falke, ожидающий такой реакции, говорит чуть мягче. Улыбается.
- Твое вот-вот новое имя. Непривычно?
- Непривычно от тебя.
- Вот у тебя и есть пару дней примерить его как следует, - улыбается он.
Голоса в кофейне становятся громче, хлопает входная дверь и звенит над ней звоночек – точно как в «Сиянии». Надо мне написать Элис, можем встретиться завтра все вместе. Мальчики, думаю, будут рады.
- Я люблю тебя, ты ведь знаешь?
- Я больше, Schönheit. Все расстояние от Берлина до Портленда.
- Передашь от меня привет океану?
- Хотя бы океаном тебя можно подкупить в Мэне, - хмыкает Эдвард, голос его звучит тронутым. – Обязательно.
- И твоей семье. Ты планируешь с ними увидеться?
- Завтра обедаю у родителей. Позвоним вам оттуда по Facetime.
- Эдвард, - улыбаюсь я. Пожимаю телефон крепче, и понимая, и оттягивая необходимость класть трубку. Ему наверняка нужно идти.
- Я наберу тебя вашим утром, Белл. Сможешь и мне пожелать доброй ночи.
- Не сомневайся. Хорошего дня тебе.
Баритон звучит теплее, очень ласково. Эдвард словно бы гладит меня слова через все эти расстояния между нами. Их не существует. Пока идет этот звонок, их не существует.
- А тебе доброй ночи, моя красота.
- Спасибо, что ответил.
- Еще чего, Изза. Звони мне чаще.
- Я буду.
- И я, - весело отзывается он. Судя по звуку, ставит чашку на блюдечко. – Спокойных снов, любимая.
- Доброй ночи.
Сокол оставляет за мной шанс прекратить вызов. Я так и делаю. Еще пару минут просто смотрю на мобильный в своей руке, на подпись «Falke» в книге вызовов. Выдыхаю весь воздух из легких и делаю глубокий, до боли глубокий вдох.
Так-то лучше. С ним все хорошо – хорошо будет и с нами. Любая ночь кончается рассветом. Даже эта.
Gute Nacht, Эдвард. Gute. Nacht. Alles ist gut.
Шумят вдалеке деревья Тиргартена. Тучи снова затягивают берлинское небо. Начинается снегопад.
Я кладу мобильный на тумбочку, рядом с лампой. Обнимаю подушку. Засыпаю.



Back Cove находится невдалеке от даунтауна Портленда. Парковая зона, тихий центр, отличная инфраструктура и интересные архитектурные решения. Здесь все меньше арендного жилья и все больше молодых людей до тридцати пяти лет, начинающих новую жизнь в своем семейном гнездышке. Милый, очень милый район. Каспиан, который лично руководил поиском квартиры, признался, что сам был бы рад в таком обосноваться. Неприметное, безопасное место в диапазоне цен «выше среднего». Из минусов – одно парковочное место на апартаменты и запрет на шумные вечеринки. Оба недостатка, как оказалось, не имели для нее никакого значения. А вот бонус угловой квартиры – два балкона – пришелся кстати.
Я паркую автомобиль в гостевой зоне, вдоль заборчика сквера. Вдалеке есть детская площадка, но там пока пусто – утро воскресенья, еще и такое снежное. Посетителей тоже особо нет, улица тихая, все друг друга знают. Два дома, построенные в начале восьмидесятых, примыкают друг к другу через широкую арку. Там сделали что-то вроде баскетбольной площадки и, чуть дальше, тихого дворика-барбекю. Добрососедские мероприятия и welcome-party для новых жильцов. Я уже забыл, как это может быть – хотя когда-то мы с Террен возглавляли соседский комитет. Подумать только! Сто лет прошло.
Я раньше оговоренного времени, но не критично. Отвечаю на пару сообщений Габриэля, он ждет меня сразу после того, как закончу здесь, напоминает про банковские выписки – все давно собрано в отдельной папке. Выхожу из авто на морозный, свежий воздух – зима в Портленде дело привычное. Все, как полагается – от сугробов до буранов, от обледенелых порогов до цепей на колесах авто в особо отличившиеся дни. Впрочем, крыльцо у ее дома аккуратно расчищено и отнюдь не блестит льдом.
Я поднимаю на три ступени без спешки. Расстегиваю пальто, смяв перчатки. Помню номер ее квартиры, кто бы помог забыть. Секунда, две – негромкий звонок нежной мелодией разносится по холлу. Характерный щелчок отпирает дверь – и звонок замолкает. Открыли.
Седьмой этаж, правое крыло. От лифта – налево. Четыре квартиры на этаже, кирпичная кладка, обновленный фасад и высокие потолки. Широкие окна, утеплитель стен, планировка с двумя спальнями и кухней-столовой. Все, что я люблю в недвижимости. И не только я.
Она отпирает дверь быстрее, чем я нажимаю на звонок. Будто бы стояла наготове. Немудрено – могла увидеть машину в одном из окон, на улице никого нет. Десять утра воскресенья – еще бы. В коридоре вьется аромат кофе, диффузора с розами и ковровых покрытий холла. Она откидывает прядь темно-русых волос с лица, и мягко, и несмело улыбнувшись.
- Здравствуй, Эдвард.
- Доброе утро, Маккензи.
Она отходит от дверного проема, пригласительным жестом указав на своим апартаменты.
- Добро пожаловать.
- Спасибо.
Я прохожу внутрь и Маккензи сама закрывает дверь. Я не видел ее два года. Уже даже больше, чем два года, хотя и кажется на поверку, что все десять лет. Столько всего случилось за эти 26 месяцев, что сложно трезво оценивать временные промежутки. И я совру, если скажу, что Маккензи не изменилась.
- Ты всегда точно вовремя, Эдвард, - стараясь разрядить обстановку, говорит она.
- Не люблю опаздывать.
- Это я помню, - открывает дверцу платяного бордового шкафа, - давай я возьму твое пальто.
Она высокая, едва ли на десять сантиметров ниже меня. Кудрявые волосы отросли до лопаток, они густые и Маккензи почти всегда носит их распущенными. В целомудренной синей блузке и светлых брюках, она едва ли похожа на девочку, что я встретил в том клубе. Макияж неяркий, аккуратный. Красота естественная, движения мягкие, женственные, улыбка теплая. И только глаза – ее большие миндалевидные глаза, зелено-карие – все те же. Их я помню из той жизни лучше всего.
- Проходи, пожалуйста.
И я прохожу. В апартаменты, где был лишь однажды – когда подписывался договор аренды. Полностью меблированные, готовые к немедленному проживаю – так их сдавали. Маккензи практически ничего не поменяла, лишь добавила пару деталей для уюта – занавески, кактусы в горшочках, пробковую доску для фотографий и полочку с сувенирами. Я ловлю себя на мысли, что совсем мало знаю об этой девушке, хотя обязательствами связал себя с ней на долгих три года.
- Это из Германии, - говорит, когда смотрю на сапожок с рождественской ярмарки, притулившийся среди других сувениров, - Бавария. Ты ведь там сейчас живешь?
- В Берлине.
- Берлин... это далеко?
- Пять с половиной часов по автостраде.
- Вот как.
Она вздыхает, поправив копну волос. Обходит меня, оставив сапожок за спиной. На диванчики за ее спиной подушки в синих декоративных наволочках. Kissenbezug mit Paradiesvögeln (наволочки с райскими птицами).
- Будешь кофе? Или ты пьешь чай?
- Кофе.
- Отлично, потому что чай закончился, - нервно усмехается, сама себе покачав головой. Смотрит на меня из-под ресниц, осторожно. – Пойдем на кухню?
- Конечно.
Я отдаю ей в руки бразды правления, хоть и не слишком представляет Кензи, что с ними делать. На удивление, я тоже. Осматриваю ее квартиру, подмечаю детали, заново знакомлюсь с самой Маккензи. Немало времени прошло и много событий между нами... было. Мы расстались не на лучшей ноте, да и разве могло быть иначе? Кэтрин запретила мне приближаться к девочке. У нас никогда не было возможности поговорить о той ночи. До этих пор.
Маккензи ставит на огонь гейзерную кофеварку, отсыпав внутрь три чайных ложки молотого кофе. На пачке лейбл какой-то кофейни, вакуумный замок. Запах приятный. Ее пальцы слегка подрагивают.
- Я рада, что ты позвонил.
- Спасибо, что согласилась увидеться, Маккензи.
Это правда. Я позвонил. Но Маккензи не удивилась. Она будто ждала этого звонка. Когда вкратце обрисовал ей, почему хочу поговорить, спокойно заверила – она тоже думала, что нам стоит встретиться. Пришло время разобраться с прошлым, оно долго нас тяготило.
- Кензи, ладно? Меня почти все так называют, - она легко касается языком губ, чуть рассыпав остатки кофе с последней ложки, - спасибо, что приехал сюда.
Официально. И она, и я чувствуем – слишком официально. Так ничего не получится. Но по сути, мы едва знакомы. Я понятия не имею, что ждать от Маккензи. А она на удивление искренне робеет передо мной.
Ставит кофе на огонь. Опирается руками о кухонную тумбу, повернувшись к ней спиной.
- Мне давно нужно было тебя увидеть.
Хочу дать ей немного больше пространства. Выдвигаю себе стул у стола невдалеке от нее. Сажусь, повернувшись к ней всем корпусом. Маккензи наблюдает за каждым моим движением. Теперь она выше.
- Да?
- Да, - резко кивает, поджав губы. Оглядывается на кофеварку. – Чтобы извиниться. Я знаю, для чего ты здесь, Эдвард, но я прежде всего хочу извиниться. За все сразу.
- Кензи.
- Я прошу прощения за свое поведение, - торопится она, видимо решив, что сейчас я все это прерву, - тогда я была... другим человеком. Это клише, но это правда, Эдвард. Я искала удовольствий и получала все, что захочу – мой прежний девиз. Я не знала, как далеко все зайдет, если той ночью пройду в клуб. Мне казалось, это станет приключением – и только.
- Кто-то провел тебя?
- Ты же знаешь, кто.
- Не всякая мама на это пойдет, Кензи. Мне любопытно.
- Да уж. Но мама никогда не была... обычной. Это ты тоже знаешь.
Закипает кофе. Маккензи, обернувшись, достает две белые чашки. Разливает напиток, протянув мне ту, где больше. Ставит на столешницу сахарницу с ложечкой. И присаживается на соседний стул – на самый краешек. Она грациозная и довольно худая, каждое движение кажется более острым, чем оно есть. И все же, в ее молодости еще есть элемент той юной, потерянной девочки. Порой Кензи похожа на подростка.
- Я знаю, что она сделала. Про этот иск.
Маккензи становится серьезнее, напрягаясь. Крепко берется за ручку кружки, пространно посмотрев перед собой. А потом глядит на меня. Не отводит взгляда.
- Мне жаль, Эдвард. Я до сих пор не могу понять, зачем все это... теперь. После всего, что ты сделал.
- Я не предъявляю счетов, Маккензи. Я здесь не за этим.
- Ты никогда их не предъявлял. Я начала верить в людей, когда ты появился. Это не пустые слова, я не набиваю ими цену, я просто... ты знаешь, я ужасно себя чувствую.
Не могу подловить ее в неискренности. Да и Маккензи не старается ничего скрыть. Наоборот, каждую свою эмоцию дает мне честно и просто увидеть в чистом виде. Я мало знаю Маккензи, я ее плохо помнил, как оказалось. А вот она меня подучила хорошо. Не без Кэтрин?
- Мне хочется, чтобы мы конструктивно поговорили. Я обещаю, что все это останется между нами.
- Конечно. Но я сразу скажу, хорошо? Я не имею с этим ничего общего. Я ответила маме на тот звонок: я не собираюсь в этом участвовать.
- Ты не планируешь давать показания?
- Я просто не подтвержу обвинение.
Хмурюсь и Маккензи хмурится следом. Поворачивает чашку к себе другой стороной – там темный подтек от кофе.
- Словно ничего не было?
- А что было?
Она качает головой, отпив еще немного кофе. Миндалевидные глаза ее блестят.
- Можно я спрошу, Эдвард. У меня никогда не была шанса спросить. Как много ты помнишь с той ночи?
Тоже пробую кофе. Хороший. Терпкий, горький, насыщенный вкус. Настоящий. То, что нужно.
- Мой адвокат не одобрил бы, Кензи, что я тебе это говорю – но на деле, почти ничего. Пару фрагментов.
- Мы можем поговорить об этом? Что в тех фрагментах?
Она настойчива. Но ее упорство не столько в любопытстве и, вероятно, не в желании потопить. У нее особый взгляд – мягкий, почти сострадательный. Она очень осторожна. И хоть не склонен я доверять людям так, как может Изза, она многому меня научила. Как минимум, допускать мысль, что человек не желает тебе зла. Маккензи не только мои воспоминания пытается восстановить – и свои собственные. Ей не было и восемнадцати тогда. На год старше Фаби. Господи.
Но я не против. Сейчас самое время, чтобы расставить точки над «i». Пока еще не слишком поздно.
- Ты была у бара. Попросила водки. Absolut. Я любил Absolut, шведское качество. Подсел к тебе. Ты сказала, тебе нравится мой парфюм. И рубашка. Ты обожаешь белые рубашки. Мы повторили шот. На брудершафт?.. Светомузыка. Поцелуй. Еще один шот? Музыка громче, барабаны. Мы на полу?.. Ты на мне. Темнота.
Не пускаю эмоции наружу и не даю им воли. Сухие факты, простое описание сцены. Приходится подумать, чтобы не смешать фантазию с реальными воспоминаниями. Я много раз пытался воспроизвести тот вечер – хоть финальную его часть. Но пробелы слишком большие и яркие, их не вырезать просто так. История осталась без деталей, но общий сюжет понятен. И итог. Подумать только, на кухне Маккензи я рассказываю ей о клубной ночи. Бредовый сон? Теперь – реальность.
Девушка слушает меня с предельным вниманием. Изредка кивает, поднимая глаза. Когда заканчиваю, делает глоток кофе. Большой глоток.
- Я к тебе подсела, Эдвард.
Наблюдаю за ней. Но Кензи говорит правду – поза свободная, взгляд прямой, чистый. И это выражение лица... тихое. Ложь редко бывает тихой.
- Мы пили на брудершафт, правда. И твои духи, рубашка – это тоже правда. Только не водку, водку ты пил без меня. Мы пили виски. Macallan.
Точно. Как будто в быстрой перемотке, резко замершей на отдельном кадре, вижу бутылку. Бармен берет ее в руки. Две рюмки. Золотисто-черный в свете клуба цвет. Аромат солода. Терпкость, горечь. Виски. Macallan.
- Я спросила, знаешь ли ты, где вип-комнаты. Полдэнсеры берут за них двести долларов в час – приватный танец. А за триста можно попросить их покурить на крыльце. Я потом узнала, уже утром. Ты просто дал им триста долларов.
Вот как. Я смотрю на Маккензи дольше, чем обычно. Она не тушуется. Это тоже правда. Хоть я и не помню, но это – правда.
- В той комнате был круглый диван и подиум. Они танцуют на подиуме, люди наблюдают на диване. Мы попробовали на диване, ты был сверху... но слишком пьян. Извини, Эдвард.
- Там крыть нечем, Кензи. Безбожно пьян.
- Я на третьем курсе юридической программы. Я знаю, как важна детализация места происшествия. Могу расписать по минутам. Извини, что поднимаю это все снова, но это важно. Это правда важно, Эдвард.
- Я согласен. И я слушаю все, что ты готова сказать.
Она вздыхает, пригладив волосы. Ведет тонким указательным пальцем по прядям.
- На диване ничего не вышло. Траектория... не подошла. Мы оба были слишком возбуждены. Я вспомнила про подиум. Теперь я была сверху.
Эта картинка, выцветшая и как будто истлевшая по краям, у меня есть. Пряди Маккензи, ее длинная шея, выражение лица в мерцающем свете. Какая-то мелодия на фоне. Грубые толчки. Глухой стук бедер о пластик – о подиум, оказывается. Ее красное платье, облегающее грудь. Красная помада. И туфли на каблуках, на шпильках. Я едва не повредил о них ладонь.
- В самом конце ты поменял нас местами. Пару минут, и... ты был тяжелым, Эдвард. Очень тяжелым. И так тяжело дышал... я испугалась. Мне было хорошо, я думала, что тоже кончу, но в конце... все пропало. Я не ожидала, что ты так... что почти упадешь на меня. Я изо всех сил старалась выбраться из-под тебя.
- Спихнуть меня.
- Отчасти. Просто не знала, как.
Помню. Эту часть помню лучше всего. Ее выражение лица тогда и правда изменилось, побледнело даже. Я потом часто видел перед глаза эту ее эмоцию. Экстаз, тогда думал. Страх, оказалось. И тьму затем.
Маккензи морщится, допив кофе. Резко, как шот. С негромким стуком опускает чашку на стол.
- Ты отключился. Буквально. Я думала, ты умер.
Ох черт. Но той ночью этого следовало ожидать, как бы не позорно это признавать.
- Вот как...
- Да. Я запаниковала. Сильно запаниковала. Я думала просто сбежать – коридор, заднее крыльцо, улица. Домой?.. Хоть куда. Я почти и сбежала. Но вернулась.
Мы одновременно поднимаем друг на друга глаза. Маккензи накрывает рот ладонью. Выдыхает.
Я спрашиваю тихо, доверительно, хмуро. Не могу не спросить.
- Почему?
- Не могла дать тебе умереть. Я ничего не знала про блэкаут, я была уверена... а ты был ко мне добр, Эдвард. Ты спрашивал в процессе...
- Что спрашивал?
- Больно ли мне. Нравится ли мне. Говорил тебя не бояться.
- В процессе?..
- На стадии дивана и подиума, назовем их так.
Ее глаза все мои на долю секунды. С каждой эмоцией, оставшейся с той ночи. С каждым чувством. Я вдруг вижу перед собой юную девочку, совсем невинную. И от этого зрелища мне плохо.
- Маккензи.
- Никто не спрашивал меня, как мне... никогда. Ты пытался обо мне позаботиться, Эдвард. Даже на грани отключки.
Мой кофе почти остыл. Недоуменно гляжу на чашку. Потом на девушку. Не могу сопоставить ее слова не только с воспоминаниями, но и со всем, что я знаю.
- Почему ты выбрала меня в том клубе?
- Я потом долго обсуждала это с психоаналитиком, Эдвард, - грустно улыбается она уголками губ, - мне жаль, что так вышло, я не должна была. Но ты был привлекательным, взрослым, таким серьезным... и тебе правда очень шла та рубашка, тот парфюм. Весь как будто бы... я долго использовала слово «божество». А ты еще и добрым оказался. Мне нестерпимо захотелось узнать, как это – быть с тобой. Наивно, но чтобы попробовать: как это, когда он любит? Каким-то шестым чувством, всей древней корой я этого желала. И я решилась.
Я запрокидываю голову. Какое-то время так и сижу. Вслушиваюсь в ее слова, заставляю их принять себя. Почувствовать. Вряд ли я еще когда-либо услышу такую историю. Еще и с собой в главной роли. Вот в чем дело. Я был для нее мужской фигурой, казался надежным, позаботился... господи, позаботился, спросив в сексе, не больно ей. Прошлое нагонит меня на перекрестке дорог и накинет черный мешок на голову. Мне не отмыться от этой грязи. Трахнуть девочку, что годится мне в дочери. Посреди ночного клуба. Еще и пьяным настолько, чтобы упасть на нее после оргазма. Боже мой. Кем я был в той жизни. Кем я только мог там быть.
- И я сразу... сразу согласился?
- Мы сначала пили, Эдвард. Разговаривали. Ты не сразу меня даже поцеловал.
- Это ужасно, Маккензи. Извини меня.
- Наоборот, это было мило. Нежно.
- Я говорил тебе что-то?
- Что хочешь забыться. Ты просил помочь тебе забыться, Эдвард.
Получилось. Овации.
Мы на кухне ее апартаментов. Прошло больше двух лет. Все давно кончилось. Мне вдруг кажется, что я словлю паническую атаку вроде тех, что тревожат Тревора. Просто задохнусь в этом воспоминании. Сжимает горло, саднит в его глубине. Виски каменные. И не хватает воздуха. Я просто не могу вдохнуть всей грудью.
Маккензи не может знать. Но говорить она начинает очень вовремя:
- Ты меня не совращал. Ты не брал меня силой, и, как мама заявляет, не заставлял молчать. Мы обе знаем, что я сама пустила ее к в ту комнату, силком тащила с танцопола. Она провела меня в клуб с мыслью, что смогу встретить тут богатого парня, заведение ведь классное. И тоже была пьяна, но будто протрезвела, увидев тебя. У нее случилась истерика. Весь мир как схлопнулся... я тогда не знала, что вы тоже спали. Я думала, дело в том, что ты такой взрослый или что ты можешь оказаться мертвым... потом все встало на свои места. Но мы закрыли ту тему. Ты сделал все, что она потребовала. Я не хотела таких жертв. Я клянусь тебе, что не хотела. Я мечтала только все забыть и оставить позади. И твоя щедрость... и то, что я в университете благодаря тебе... я не хочу, чтобы плата была вот такой. Ты этого не заслуживаешь.
Она говорит от сердца. Много, горячо и отнюдь не тихо. Не опускает взгляда, не прячется от меня. Маккензи куда взрослее, чем я думал. И куда, куда справедливее, чем ее мать. Она стала жертвой наших с Кэтрин... отношений. Я вдруг понимаю, впервые за долгое время понимаю, что Маккензи была просто пешкой. Ее разыграли в игре, сами того не зная. Так совпало? Вышло жестоко. И мучительно. Для всех.
Она говорит и я понимаю. Я все понимаю. Вспоминаю о Белле. О детях. О своей семье. Все, что я делал после тех событий – для их безопасности, чтобы их мои просчеты не коснулись. Никто не станет отвечать за мое грехопадение, это одиночный полет. И мне греет душу, поистине греет, что Маккензи считает также. У нее нет нужды наказать меня. И я тоже никогда не хотел этого делать.
Больше нет удушья, нет страха. Есть горечь, сожаление, стыд. Не мне молчать об этом.
- У меня не было шанса попросить у тебя прощения раньше, Маккензи, - придвинувшись к ней чуть ближе, я просительно, аккуратно накрываю пальцами ее ладонь. Маккензи поднимает голову.
- Прости меня за ту ночь. За все, что она принесла с собой. Мне очень жаль.
Она часто моргает, перебарывая сильные эмоции, старается совладать с ними совладать.
- Ты пришел в тот абортный центр. Я не могла даже представить, что ты туда придешь.
Второй раунд. По только-только выстроенному из пепла... терпению. Господи.
Я не хочу говорить об этом. Я не хочу слышать даже. Какие-то невыносимые воспоминания, просто расчленяющие. Если Маккензи хочет отыграться за мою похоть, то день аборта – лучшая для этого история. Ком подступает к горлу и режет в глазах.
- Все это произошло по моей вине. Как иначе?
- Ты тогда говорил... все что ты говорил, обещал... ты бы это сделал, да? Для того ребенка.
У нее просительный вид. Даже требующий – призывающий к откровенности. Я не хочу говорить, но не могу соврать. И Маккензи знает, что я не совру.
- Да.
Кратко. Она кусает губы, заслышав это емкое «да». Нервно убирает за плечи волосы.
- Я знала, что это так.
А потом вдруг садится очень ровно. Сама касается моей руки – смело и быстро. Указательным пальцем накрывает переплетение вен на запястье. Смотрит прямо в глаза. В уголках ее глаз блестит влага.
- Если бы я была уверена, что это твой ребенок, я бы не пошла туда.
Я останавливаюсь. Застывают мои пальцы. Замирают даже часы над нами. Снег за окном. Шелест гравия проезжающего авто. И капля воды на стенке кофеварки.
- Что?..
Она с пониманием относится к моей реакции. Она готовилась это сказать.
- Был шанс, что я беременна не от тебя. Соврать? Я не смогла бы с этим жить. А если бы выяснилось, что он не... и ты отказался. Что тогда? Я бы потеряла все.
Я крепко пожимаю ее пальцы. Слишком крепко, судя по выражению лица девушки.
- Ты была девственницей, когда мы спали?
Она сострадательно хмурится.
- Скажи мне. Была же!
Маккензи качает головой.
- Нет.
- Нет?!
Я отпускаю ее руку, отстранившись к спинке стула. Мерно летят вниз снежинки за окном. Маккензи торопливо поясняет:
- У меня был парень, Андреас. У меня был секс с ним и еще двумя другими парнями до него. Я не была девственницей в ту ночь, Эдвард. Это мог быть не твой ребенок.
Господи. Господи, господи, господи.
Маккензи тревожно всматривается в мое выражение лица. Как будто читает его – или мысли. Хотя мыслей у меня сейчас нет. Только эта разрывающая, перекраивающая все изнутри... правда. Ее словами, от которых шумит в ушах. Раз за разом. Раз. За. Разом.
- Больше шансов, что он был не твой, - подумав немного, признает. – Я ходила к тете Розз. Мы посчитали, что вероятность... минимальна.
Она огревает меня по голове снова. Еще раз. Я уже почти ничего не слышу.
- Ты была у Роз?..
- Да. Она сказала, я дотянула... она сказала, чуть раньше, можно было бы медикаментозно. Она тоже была в ужасе, Эдвард.
- Почему не сказали, что есть хоть вероятность?.. Почему ты не осталась у нее? Раз уж решила, раз уж надо – в безопасности, в стерильности, с нужной помощью! Не в чертовом абортарии, Кензи!
- Тетя Розз хороший доктор, Эдвард. Она не сделала бы мне аборт.
- Не говори, что из соображений совести.
- Да нет. Медицинских, - пожимает плечами Маккензи, пространно глянув в окно. – Она как взрослую меня предупредила: вкупе с эндометриозом выскабливание может печально кончиться. Она хороший доктор. Она оказалась права. Мне нужно было родить того ребенка... потому что больше я никогда этого не смогу.
Она долго держится. Досказывает до конца. Выдерживает паузу. Даже делает ровный вдох. И только потом, только посмотрев на меня после всей этой истории... только затем – вздрагивает. И начинает плакать.
Плач быстро переходит в истерику. Куда быстрее, чем сама Маккензи могла бы это ожидать. Она не рассчитывала на такую силу эмоций. Ей она чужда.
Но вдруг, выложив все карты и прекратив прятать их, Маккензи... сдается. Себе? Мне? Мирозданию. Она не просит и даже не намекает мне, но я вижу. Я все вижу.
Забираю ее в объятья. Маккензи пахнет манго, своими духами, каким-то гелем для волос – и кофе. Она наклоняется чуть ниже, заломав руки, а я ее обнимаю. Без цели, без плана, без лишних предпосылок. Тепло, как делал с Тревором. Как обнял бы его Сибель, если бы это была она. Как девочку. Маленькую, наделавшую столько дел девочку, ставшую жертвой своей импульсивности и своей матери. Как и мы все, просто поверившую ей однажды. Обжегшуюся до черноты.
Маккензи не причитает, не рассказывает мне ничего, даже крепче не обнимает. Она просто плачет. И я, держа ее в руках, мне кажется, плачу тоже. Это последний штрих в расставании с прошлым. У меня нет детей от нее. У меня мог быть ребенок, но у меня нет. Не будет. И у нее не будет. Боги, у нее их вообще не будет... если только медицина не шагнет вперед не шаг, а на десять. И Роз в этом всем... и мы с Тревором... и даже Белла. Боже, даже моя Белла.
Маккензи плачет, а я держу ее. И вместе с ней отпускаю эту боль. Сперва недоверчиво, жадно, по каплям... но все больше, и больше, и больше. Я прощаюсь с ней. Не даю больше держать себя за горло. Признаю ее. Оплакиваю. Теряю. Вместе с частью себя. Навеки запечатляя в истории.
Маккензи плачет, а я держу ее. Мысли медленно, а обретают суть, свою форму. Прекращает так неистово болеть. Раз. Затягивается. Два. Зарастает. Три. Уходит. Растворяется. И на этой кухне арендных апартаментов, два года спустя, мы приходим к логичному итогу. Мы у финальной точки. Наконец-то.
- Эдвард.
Маккензи отстраняется от меня, мирно вздохнув. Почти ровно. Смотрит как дитя. Я не борюсь с желанием коснуться ее волос, аккуратно приглаживаю их, как поступил бы с Элли. Не могу до конца поверить, что мы оба оказались в этом замешаны. Как в том клубе... как это только могло так совпасть, господи. Кэтрин не рассчитывала, что я стану спать с Кензи. По крайней мере, я хочу в это верить. Она привела ее развеяться, найти парня? Она привела ее за собой. Она знала, что я там буду, я бывал там каждую ночь – она сама собиралась спать со мной? Как же я спутал карты. Как же я, черт подери, мог так спутать карты... себе в первую очередь.
- Эдвард, - повторяет девушка. Заставляет меня прислушаться.
Она говорит чень честно, очень мягко. Спокойно.
- Я не подтвержу обвинение мамы в суде, Эдвард. Между нами ничего не было.
- Кензи.
- Ни-че-го, - по слогам повторяет. И, легонько пожав мою ладонь, покидает объятья. Садится ровно.
В остывшей чашке кофе отражается зимний сквер. Тихий. Тихий-тихий.
Ничего не было.



Фабиан будит меня в три часа ночи. На тумбочке все также мой телефон – его экран вспыхивает от движений, демонстрируя время.
Я принимаю появление Фабиана в нашей спальне, неожиданно холодной, за продолжение сна. Он тревожный и не крепкий, но эта полудрема серая, густая, так просто из нее не выбраться. Изредка перед глазами всплывают узнаваемые образы – Эдвард, дети, Рене, ее любовники, мой отец, почему-то Розали и Размус, а один раз даже Сибель. Но это все стертые лица и полупризрачные их выражения. Я никак не могу почувствовать почву под ногами, я словно бы погрязаю в этих затейливых сюжетах – и тревога, не отпускающая с самого отъезда Эдварда, обретает новую силу во сне. Душит, буквально наступив на горло.
Фабиан склоняется над изголовьем постели. Он не встряхивает меня, не причиняет боли и искренне старается не напугать. Касается плеча, ощутимо, но осторожно. Я слабо, но пытаюсь увернуться. Я не понимаю, что происходит.
Тогда Фабиан начинает говорить:
- Белл. Проснись. Проснись, пожалуйста.
Его голос становится мне маленькой путеводной звездой. Он реален, в отличие от стертых кошмаров. Я иду на него, выбираюсь из трясины и, подняв голову, резко выдыхаю. Растворяются по черным углам спальни сюжеты былого. Сердце стучит быстрее, но и воздуха больше, и смысла. Я просыпаюсь.
Фабиан на колени присаживается у изголовья.
- Белл!
Нахожу его. Темнота какая-то абсолютная, слишком густая. Прорези окон видны на стене, осколок месяца в одном из них даже освещает кусочек пола. Горит пару фонарей у Тиргартена. Редкие авто разрезают мрак фарами, прокладывая себе дорогу – она кажется бесконечной. Идет снег. От него чуть светлее в комнате. И я вижу профиль Фабиана, плотно сжавшего губы.
- Фаби?..
- Вставай, - просит он, энергично кивнув. Аккуратно убирает мою руку с одеяла. – Там Гийом... вставай, пожалуйста.
Юноша старается держать себя в руках и говорить ровно. Но его голос то и дело подрагивает, а взгляд совсем потерянный. Фабиан напуган и не знает, что делать. Он рассчитывает на меня.
Я стряхиваю с себя сон как налипший снег – изо всех сил пытаюсь собраться. Не понимаю, почему это так тяжело, усталость свинцом оседает в теле, навязчивая дремота не отпускает. Я жмурюсь и на ощупь тянусь к прикроватному светильнику. Фабиан опережает меня. Теплым, полукруглым абажурным светом вспыхивает лампа на тумбочке.
Фабиан, весь в черном, кажется еще более бледным, чем обычно. Его волосы растрепались, липнут к влажному лбу. Фабиан сжимает правую ладонь в кулак прямо на простынях постели. Теперь дыхание у него не просто частое, но и хриплое. На лице отпечаток сна и тревоги. Фабиан тоже совсем недавно проснулся.
- Белл, пойдем.
- Что случилось?..
- Я покажу.
- Тревви.
- Вставай. Там Парки, Белла, я не знаю... я не знаю.
Он все повторяет, сперва желая объяснить, а потом решив этого не делать. Торопится.
Черт. Откидываю одеяло, на удивление тяжелое. Фаб подает мне руку.
- Держись за меня.
Он старается быть собранным, помогает поскорее встать. Имя Гийомки, прозвучавшее между нами, подгоняет нас обоих.
- Что с тобой, Тревор?
Юноша возвышается надо мной, не дав запутаться в наспех сброшенных на пол покрывалах. Подает руку, помогая удержаться на ногах. Его кожа холодная, но ладони пылают. Фабиан пожимает мои пальцы, прежде чем отпустить.
- Не со мной... не со мной.
Он дергает вниз ворот пижамной кофты. Увлекает меня к двери.
Вся квартира погружена во мрак. Его ничто не разбавляет, как и гробовую, навязчивую тишину. Темные тени от мебели. Неявные очертания картин на стенах. Холод. Почему так холодно?..
Тревор ведет меня за собой. Он идет шагом, но слишком быстрым – я почти бегу. Не по-мальчишески широкая спина юноши то и дело виднеется между стен коридора. Пол в холле – ледяной, но не похоже, чтобы Фабиана это тревожило. Холодно здесь только мне.
- Кошмар?.. – стараясь нагнать его, зову я.
Фабиан качает головой.
- Это с Парки... Я оставил его у себя, чтобы... чтобы позвать тебя.
Боже мой.
Мы проходим гостевую и прачечную, минуем гостиную с кухней-столовой и комнату Гийомки. Тревор приводит меня в свою собственную спальню – на его двери в Берлине нет знака «стоп», но есть ловец ветра, подаренный Сибель. Украшение подрагивает на сквозняке открытого окна.
На волне адреналина весь наш путь кажется куда более долгим и ярким, чем есть на самом деле. Зато рассеивается туман в голове. Ни единой лишней мысли, ни одного предположения, что замедлит реакцию. И уж точно никаких рассуждений. Для них найдется время позже.
Гийом. Вот что важно.
Фабиан резко тормозит на пороге. Останавливаюсь следом за ним, задев плечом дверной проем. Саднит кожа, будет синяк.
- У окна...
И правда. Разоренная постель Фабиана и его рабочий стол, заваленный книгами, остаются в тени, в темноте ночи. А Гийом маленьким каменным изваянием замирает у самого оконного проема. Они здесь выше, чем в Шарлоттенбурге, и куда шире. Мальчик приникает лицом к стеклу, то и дело скользя ладонями по раме. Он кажется совсем маленьким среди шестиметровых потолков и ровного контура стены. И совсем потерянным. Отстраняясь на пару сантиметров, Гийом возвращается к стеклу, покачиваясь на месте. Словно бы хочет выбраться из западни. Тихо-тихо постанывает, безнадежно потирая пальчиками дерево рамы.
Я опережаю Фабиана. Он, словно бы зачарованный, вдруг идет медленно – и не твердо. Чуть громче становятся всхлипы Гийома.
Стараюсь здраво оценить обстановку. Присаживаюсь возле ребенка на дерево пола. Близко, в зоне досягаемости, но не слишком. Стараюсь двигаться плавно, но паркет здесь не новый, поскрипывает, да и Гийом все равно чувствует меня. Зажимается. На нем та самая светлая пижама, в которую переоделся лишь пару часов назад – но она темная на спине, прилипает к коже. И к ногам. Мокрые пятна с ровными контурами занимают все место от промежности до голеней.
- Гийомка.
Я зову его нежно, совсем негромко, постаравшись обратить на себя внимание. Мальчик прижимается лбом к стеклу.
Его глаза открыты, но Гийом ничего перед собой не видит. На лице болезненное, почти что отчаянное выражение. И темно-бордовые, густые разводы от носа до подбородка – не сразу вижу их, пока Гийом не поворачивается вполоборота. Мазки красного видны и у челюсти, и на шее.
Фабиан, сжав кулаки, замирает за мой спиной.
- Это кровь.
Он прав. Похоже на носовое кровотечение.
- Пока это не так страшно, Тревви.
Юноша шумно выдыхает.
- Что с ним?..
- Он спит. Он пока просто спит.
Я говорю спокойно, постаравшись не пустить в голос ни одной лишней эмоции. Наблюдаю за ребенком. В последний раз его приступ сомнамбулизма унимал Эдвард. Стараюсь вспомнить, что именно он делал. Двигался плавно, говорил мягко – это помню. Концентрировал на себе. Ненавязчиво, а предлагал вернуться в постель. Хорошая идея. Постель здесь есть.
- Гийомка, мое солнышко.
Я зову его негромко, но настойчиво, легонько коснувшись спины. Вижу, что малыш тоже замерз – он дрожит. Еще и в мокрой пижаме...
- Я звал его долго, он не отзывается, - шипит Фабиан.
- Во сне так бывает, - мягко, вкрадчиво объясняю мальчику, уже всей шириной ладони коснувшись спины младшего Каллена. – Гийом, все хорошо. Иди ко мне.
Гийом горько хнычет, проведя сперва левой, а затем и правой щечкой по стеклу. На окне остаются разводы. В спальне Тревора пахнет кондиционером для белья, немного – его одеколоном, а теперь и влажной одеждой Гийома. Подрагивают шторы на сквозняке открытого окна. Я киваю Фабиану, чтобы закрыл его.
Окно негромко хлопает. Гийом вздергивает подбородок, окинув комнату невидящим взглядом.
- Мамочка!
Фабиан садится на пол рядом со мной. Дыхание у него хриплое, хоть и изо всех сил юноша старается себя контролировать.
- Гийомка, я знаю, зайка. Мы с тобой.
Я подбираюсь ближе. Глажу его – медленно и мерно, успокаивая. Говорю тихо и ровно.
Малыш супится, жалобно заплакав. Слезы смешиваются с подсохшей кровью на его лице. Безвольно опускаются руки.
- Мама... папочка...
Я пользуюсь моментом. Придвигаюсь совсем близко и аккуратно, но уверенно забираю Гийома в объятья. Его дрожь усиливается. Гийом пугается, дернувшись назад. Больно сжимает мои волосы и плечи пальцами. Отталкивает от себя.
- ПАПА.
- Тише, любимый. Тише-тише.
- Папочка, - выкрикивает Гийом, глотая слезы и задыхаясь от них. Выбирается из моих рук будто бы из западни, но совсем слабо. Заходится в кашле.
- Все хорошо, малыш. Все хорошо.
Я держу Гийома крепко, но бережно. Я чувствую каждое его движение и попытку освободиться. Запах воротничка пижамы. Отзвук шампуня на волосах. Горячую, влажную кожу. И мокрую ткань у бедер. Ему не просто страшно, ему плохо. Как жестоко, что именно сегодня – когда Эдварда тут нет.
- Vati, - хнычет Гийом, изо всех сил стараясь его дозваться.
- Ш-ш-ш, Гийом. Все в порядке.
Фабиан страхует меня, придержав затылок брата, не дав ему удариться об окно. Едва ли касается – но этого хватает.
Захлебнувшись рыданиями, Гийом вдруг затихает. Обмякает в моих руках, повиснув на плече. Часто, загнанно дышит.
- Все, мой маленький. Уже все.
Я утешаю его, поглаживая у затылка, у лопаток. Мерно, медленно, долго. Или мне кажется, что долго. Потому что Фабиан так и не убирает руки, наблюдая за нами. И первым видит, что Гийом приходит в себя.
- Изз.
Гиойм несильно поворачивается в моих руках. Недоверчиво, аккуратно касается волос кончиками пальцев. Сглатывает.
- Белла?..
- Я здесь, солнышко.
Он вжимается подбородком в мое плечо, словно бы стараясь прижаться сильнее. Спрятаться.
- М-мне страшно...
- Здесь и я, и Фабиан, Гийом. Все хорошо.
- Фаби?..
- Я тут, - как может спокойно, но соглашается Фабиан. Хотя и сам выглядит не менее напуганным, чем младший Каллен.
- Папа уехал, да?..
- На пару дней. Скоро приедет. Тебе приснилось что-то плохое?
Гийом супится, насилу выдавив из себя слова:
- Не помню.
- Это не так важно, ладно, - глажу теперь не только его спинку, но и затылок, и волосы, коснувшись щекой виска, - нам лучше пойти в постель. Там тепло и уютно.
Мальчик всхлипывает, заглушив сам себя у моего плеча. Чувствую, как мелко дрожит его челюсть.
- Она мокрая.
- Моя сухая, Парки, - выдыхает Тревор. Опускает руку, неумело положив ее на колени. Растерянно оглядывается вокруг, словно бы вспоминая, что здесь было. У Фабиана тоже совсем потерянное выражение лица.
- Верно, - поддерживаю юношу, привлекая внимание Гийомки к постели, что есть в нашей зоне доступа, - побудем у Фабиана сегодня.
- Белл, я не засну.
- Мы просто полежим, Гийомка. Вдруг потом захочется поспать.
- Мне холодно.
- Я принесу тебе другую пижаму.
- Не только пижама нужна...
- Да, малыш. Фабиан? Поможешь Гийомке в ванной?
Я оглядываюсь на юношу, мягко коснувшись его плеча. Фаб вздергивает голову. Взгляд у него темный и влажный, но выжидающий. Он рассеяно, но кивает. Догорает адреналин, пропадает скорость реакции. Фабиан испугался не меньше, чем Гийом. Он ведь пришел к нему в спальню среди ночи.
Фаб поднимается на ноги, расправив плечи. Делает глубокий вдох и берет себя в руки. Склоняется над нами.
- Пойдем со мной, Парки.
Мальчик кусает губы, на миг теснее приникнув к моей груди.
- Мы быстро все исправим, малыш, - обещаю ему, легонько поцеловав у виска, - и я снова обниму тебя, договорились? Буду рядом в постели.
- Белл, там моя кровать... она очень мокрая...
- Не страшно. Сухая пижама у нас найдется.
Гийом болезненно жмурится, но, закусив губу, все-таки отпускает меня. Фабиан помогает ему подняться на ноги. Гийом зажимается, покраснев при виде своей одежды. Низко опускает голову.
- Alles ist in Ordnung, Парки.
- Es tut mir Leid, Тревви...
Фабиан качает головой, обняв брата за плечи, привлекая к себе. Идет в ванную. А я, не теряя времени, бегу в спальню Гийома. Все в той же пронзительной темноте.
Там тихо. Пусто. И немного пахнет... я думаю о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к вопросу завтра. Но, достав пижаму из комода, со всей возможной быстротой стягиваю с постели мокрое белье. Парки был прав, влажные круг на простынях и одеяла больше, чем обычно. Но об этом мы подумаем завтра. Скидываю белье в стирку, оставляю открытым окно. И забираю с комода пижаму.
В ванной Фабиана шумит вода. Тонкая полоса оранжевого света видна из-под двери. Фабиан выходит из положения благодаря портативному светильнику на батарейках. Гийом боится резкого света, он еще не до конца проснулся. А этот светильник в форме медвежонка – подарок Сибель – отличная альтернатива. Он хорошо освещает небольшую ванную комнату. Фаб просто включает его, не акцентируя внимание.
Я тихонько стучусь к ним. И отдаю Тревору свежую пижаму.
Через пару минут он сам открывает дверь, впуская меня внутрь. В интимном оранжевом свете, не слишком ярком, но достаточном, чтобы хорошо видеть детали, Гийомка сидит на пуфике у душа. Подрагивает, обняв себя ладонями за плечи.
- Как вы тут, мальчики?
- Все сделали, кроме крови, - выдыхает Тревор, - он не дается ее убрать.
- Гийомка, - я присаживаюсь на колени перед пуфиком, жестом попросив у Тревора ватный диск. – Я быстро вытру и все, хорошо? Тебе больно?
Он качает головой, вдруг глянув на меня из-под ресниц пронзительно и горько.
- Я умираю, да?..
Бережно, очень нежно глажу его волосы. На щечках Гийома снова слезы.
- Нет, любимый. Ни в коем случае.
Фабиан подает мне россыпь ватных дисков, смоченных водой. Я просительно пожимаю ладошку Парки. И он позволяет.
- Откуда это?..
- Так бывает, - успокаиваю его, аккуратно, но быстро стирая кровавые разводы с бледной кожи, - когда мы очень волнуемся или боимся, может пойти кровь.
- У меня не было такого...
- Я знаю, это неприятно и страшно. Но все кончилось. На сегодня все кончилось.
Гийом смотрит на нас с Фабианом загнанно и тихо. Он выглядит совсем печально на этом пуфике, пусть и в свежей пижаме. Волосы растрепаны, влажные у лба от испарины. Ресницы то и дело подрагивают, губы и щечки в исчезающих кровавых разводах. И глаза, синие глаза Эдварда смотрят так прямо и честно. В Гийомке будто бы душа Falke. Наверное, она выглядит именно так.
- Все, - складываю все использованные диски в маленькую урну, погладив ладошки Гийома.
Фабиан подает мне свежее полотенце и я бережно, совсем нежно вытираю остатки влаги с лица мальчика. Он даже не жмурится.
- Пойдем-ка в постель, Гиойм.
Он не возражает. Послушно и смятенно поднимается с пуфика и сам идет обратно в комнату. Присаживается на край кровати.
- Тревви, я ведь могу и тебе ее... испортить. Может, лучше?..
- Ты ничего не портишь, Гийом. Забирайся.
- Белл...
- Я тут, малыш. Мы оба тут.
- Иди на середину, Гийом - говорит Фабиан, кивнув мне на правый край постели. Сам присаживается слева.
- А ты?
- Я с краю.
Гийомка все также нерешительно, но укладывается в постель. Притягивает к себе одеяло почти до самого подбородка, сиротливо пристроившись на уголке подушки. Наволочка у нее тоже черная.
- Простите меня.
- Все в порядке, - говорит Тревор. - Ты просто устал. Сейчас поспим немного и настанет утро.
- Белла, ты тоже побудешь со мной?
- Конечно.
Мне кажется странным остаться здесь, в кровати Фабиана. Но вид Гийома отрезвляет. Я нужна ему и сегодня буду рядом. Простыни пахнут всем тем же кондиционером для белья, что я использую и у нас. Они чуть более жесткие, всегда темные. Отдают духами Фаба и его одеждой, но лишь слегка. Простыни холодные, но это я переживу. Тем более, горячий Парки льнет ко мне сразу, как укладываюсь рядом.
- Иди ко мне, - утешаю его, самостоятельно забирая в объятья. Глажу и спинку, и плечи, и волосы. Успокаиваю. Унимаю. Сначала сердце Паркера так и стучит, но постепенно, потихоньку, он успокаивается. Изредка догоняют его отзвуки давних всхлипов.
- Я л-люб-л-лю тебя.
Мой Воробышек.
- И я, зайка.
- Не уходи. Белла, Тревви... пожалуйста, не уходите.
Тревор занимает свою сторону собственной постели, отдав Гийому большую часть одеяла. Лежит ровно, но поворачивает голову на бок, наблюдает за нами. Легко-легко гладит спину Гийома.
- Мы тут, Паркер. Куда нам деться.
Гийом кивает, поглубже зарывшись в мягкую постель. Льнет ко мне, затихая, когда его глажу. Все так же мерно, все так же ласково и все так же долго. Он что-то бормочет время от времени, засыпая, но мы с Тревором унимаем его тревогу. В комнате тихо и холодно, но под одеялом это не заметно, даже уютно. И Гийом, пригревшись, засыпает. Посапывает у моей груди.
- Он заснет чуть глубже и я пойду к себе.
Мой тихий, серьезный тон вызывает на красивом лице юноши истинную хмурость.
- Зачем?
- Это твоя постель, я не буду...
- Мы уже далеки от этих условностей, - вздыхает Тревор, - не дай бог он проснется. Я один больше не... оставайся, Белла. Давайте просто спать.
Шепот у Фабиана выходит хриплым. Он жмурится, потерев лоб рукой. Ворочается на подушке.
- Он прибежал к тебе?
- Да. Все говорил что-то и смотрел вникуда... я сначала не понял, что происходит. А он мокрый, и кровь еще... я не мог не пойти к тебе.
- Трев, ты все сделал правильно. Всегда буди меня. Странно, что я не слышала.
- Он не кричал. Ты бы и не услышала.
Я тихонько, чтобы видел мое намерение, но касаюсь его руки. Это довольно странно, что мы все сейчас в его спальне. Среди ночи, отнюдь не мирной, после едва прошедшего конфуза Гийома. Но мы вместе. Самое главное, что и Эдвард всегда повторял, мы – вместе. И все переживаемо.
- Фаб, мы прорвемся.
Мое тихое, но убежденное заявление он встречает с улыбкой. Грустной, а настоящей.
- Еще бы. Завтра утром поговорим.
Фабиан вздыхает. Я повыше подтягиваю его край одеяла. Нам с Гийомом хватит.
- Доброй ночи, Тревор.
- Доброй, Изз, - шепотом отвечает он. Смотрит на спинку Гийома, на его доверительную позу возле меня, на желтую ткань свежей пижамы.
Вздыхает снова. И закрывает глаза.

|| Следующая глава