Аро откинулся на спинку кресла и заливисто, весело рассмеялся. Кайус бросил на него бешеный, прищуренный взгляд, на который последовал поспешный ответ:

– Мир без нас, братья. Как они и хотели, то, чего так ждали. Глупые неразумные дети, отправившиеся на взрослую охоту. Они не хотят нашей власти, так к чему защищать? Пусть вновь создадут альянс, пусть сражаются! Иногда людям полезно давать то, что они так ждали – грезы должны разбиваться, – он облизнул губы и посмотрел на меня. – Как не вовремя, Деметрий. Ты сейчас был бы крайне полезен.

Совесть не встала за моим плечом. Я безмолвно выдержал обращённые ко мне взоры, мне нечего было стыдиться.

– Какое великое благо, что вы сохраняете нейтралитет. Мы примем к сведению твои слова – конечно, при условии их достоверности. Но ты ведь хотел ещё что-то сказать, Азазель?

– Пару незначительных вещей, Аро. Нашу выгоду. Я не буду утверждать, что говорю от лица многих, однако мы старше прочих, поэтому и имеем некоторые привилегии. В грядущей войне, – его голос опустился на тон, неприятно, каркающее охрип, – мы впервые за долгие тысячелетия соберёмся вместе – нас манит блеск светлейшего брата. Отступник, предатель, не осознавший своего предательства. Он ещё чист и непорочен, но скоро, уверяю тебя, станет нам главной наградой.

– Убьёте? – разомкнул губы Маркус. – В самом деле?
– С величайшим наслаждением. Он виновен, осуждён и приговорён. Мы сотворим благое дело, если избавим мир от него. Наступает новая эра.
Клянусь, он едва не добавил «наша».

– Как же, – хмыкнул Кайус. – Благо по средствам убийства?

– Отчего-то в последнее время люди взяли привычку упрекать меня в собственных грехах. Благо, Кай. Его смерть породит хаос, а из хаоса вызреет и вырастет новый порядок. Любое живое существо жаждет обрести место в системе мироздания – там диктует эволюция, – растрескалась интонация-маска, облезла, являя под новеньким лаком изъеденные гнилью доски. Страх, иррациональный и суеверный, пришёл из ниоткуда, прогулялся зябкими поцелуями по коже и исчез, будто и не было. Я коснулся её дрожащего плеча, и на миг, повинуясь порыву, Линнет накрыла мои пальцы своими; всего мгновение, и после – привычное равнодушие в тёмных глазах. Осколки чувств. Острые, зазубренные осколки.

Скоро, пташка, очень скоро…

Дальнейшее представляло собой вязкий туман – к нам обратились, когда иссякло, успокоилось первое жадное любопытство, вызванное неправильным существом. Слов было мало – то и дело цветистые речи обрывались, терялись; мы определённо считались лишними на совете старейших. Как изменчив, удивителен оказался мир, который я считал знакомым и изведанным! Кровь не пела в предвкушении грядущих битв – судьба клана мне была теперь безразлична. Отдалённое эхо, полузабытый сон. Я буду защищать не его.

Убить её, если всё станет совсем плохо. Руки свело судорогой. Она близко – её тепло на кончиках пальцев.

– Она ведь видела кое-что интересное, – мягко напомнил Азазель. Аро с явной неохотой перевёл мгновенно потяжелевший взгляд на Линнет; та его выдержала, но не долго.

– Девочка, – Аро тяжело, горестно вздохнул, – для тебя же будет лучше заговорить. Большинство способов, вырывающих сокровенные слова, поразительно болезненны и крайне неприятны.

Я внутренне собрался, сжался в пружину. Прошло то время, когда я спокойно мог смотреть на короткие мучения, причиняемые Джейн Линнет ради любопытства Аро. Теперь никто её щадить не станет. Как не вовремя и некстати в памяти – истошный, срывающийся на хрип крик.
Не будет этого. Пока жив – не будет.

– Что именно вы хотите услышать? – бесцветно спросила она. – Вы же видели. Всё, как мне кажется.
Аро взмахнул рукой, будто бы отгоняя назойливое насекомое.
– Мне нужно больше времени, чтобы отчётливо увидеть детали, но в целом ты права – я видел большую часть твоей жизни, как видел и причину твоего нежелания убивать.

– Причина? – холодно осведомился Кай.
– Я их слышу. Всегда. Они продолжают жить внутри моей головы. Чужие личности, чужая память… – её передёрнуло.
– Ты не говорила раньше, – я чутко отозвался на нотку сомнения в голосе Кая. Весы, кажется, качнулись в её сторону.

– Говорила. Мне, – произнёс я. Моё заявление было встречено неодобрительным молчанием. Аро кивнул, побарабанил пальцами по подлокотнику.
– Начни, пожалуйста, с момента смерти брата. В подробностях – уверяю тебя, это необходимо, – голос его звучал мягко, словно сталь, обёрнутая бархатом.

Вид Линнет ясно давал понять – она предпочла бы Джейн. Она отвернулась, когда Азазель подошёл к ней, не стала смотреть на него. Один удар. Не сложно. Он выглядит хрупким, чтобы там ни говорил. Никто не запрещает мне хотя бы попробовать.

– Выгляжу, Деметрий. Многие пробовали, – кротко улыбнулся он. Мне редко доводилось видеть подобную нежную улыбку у мужчин. На лице Кауйса промелькнуло и быстро исчезло выражение оскорблённого самолюбия. – Мы встречались с тобой давным-давно – ты тогда, преисполненный гордости, неумело держал на руках первенца. Чудесная была девочка, сильная кровь. Жаль, что она не знала отца, но в противном случае тебя не получила бы вечность, а это, замечу, стало бы потерей… для многого, – его матово блестящие глаза оказывали на меня точно такое же влияние, какое на бабочку оказывает острие булавки. – Не стану причинять ей вреда. Ни к чему. Ты не поверишь, я сентиментален, и вовсе не люблю обижать молоденьких девушек, – легчайший, практически незаметный упрёк. – Помогу заговорить. И только.

– Я должен верить?
– Разве у тебя имеется выбор? – У него были грубые руки и не особенно ухоженные, загрубевшие пальцы, отчего всё казалось, что кожу пташки он просто-напросто оцарапает или вовсе порвёт. Под его силой она повернула голову и уставилась ему в глаза – сверху вниз, так как он едва доставал ей макушкой до лба. Близко стоял. Слишком близко. – Ты похожа на них – правда, только ненавидят тебя от этого не меньше. Как неласковы они были с тобой, сколько ненависти, злобы и даже зависти, – протянул он, рассматривая её лицо, красивое, как у покойницы, положенной в гроб. – Все ненавидят. Даже ты сама, – ещё мягче, вкрадчиво. Она застыла. – Расскажи о том, кого там видела. О последнем, кого оставила в живых. О том, до кого не успела дотянуться.

– Последним был Генри. Он… рос неподалёку от меня, когда стал старше, мы сдружились – мне иногда дозволялось ненадолго выходить, а потом он исчез, – в её голосе прозвучала детская обида. – Остальных я убила. Её тоже. Убивать было так немыслимо легко – захотеть… лишь захотеть… – она зажмурилась, попыталась отстраниться, но чужая воля не позволила ей, также как и не позволяла мне шевелиться. – Он в порядке? Я слышала, его не поймали… Зачем он так… Ну, зачем?

Ревность накрыла удушливой волной. Её голос изменился и потеплел, в нём звучала искренняя тревога. Только причина – не я.

– Жив, но испытывает некоторые сложности – Хелил всерьёз решил сделать из брата достойного члена семьи. Его заставят быть тем, кем он никогда не был и быть не собирался.

– Какой прекрасный повод наступить Хелилу на крыло, – удовлетворённо протянул Аро. – Нерадивый, успевший порядком наломать дров брат стал бы прекрасным заложником, – сожаление. – Но и без того на Хелиле будет вина. Позволь узнать, Азазель, как это выяснилось? Одного сходства у существ, всех связанных между собой кровными узами, мало.

– Здесь должен был стоять Астарот – он, ты же знаешь, убедительнее меня, но вместо этого в ваших владениях ему встретился младший из отпрысков, чем немало удивлены были оба. Мальчишка безрассудно смел или непроходимо глуп – давно я не видел, чтобы кто-то в здравом уме скалился на Астарота. Тот не стал его сильно калечить – сын же, в самом деле.

– Беспросветно глуп и молод, от того и геройствует, – хмыкнул Кайус. – Потребуем мальчишку к нашему двору? Интересно, правда ли столь сильны кровные узы между крылатыми, как о том говорят.

Аро тонко улыбнулся.
– Возможно. Заполучить не так сложно, но как удержать? – он вздохнул, его взгляд коснулся Линнет: – Многих ты убила?
– Не помню. Возможно, шестерых. Может, больше. Наверное, больше.
– Отчётливо ли их слышишь внутри себя?
Она побледнела – в гроб кладут краше.
– Нет. Не позволяю себе слушать. Никогда не позволяла.
Улыбка Аро стала шире – от того опаснее.
– Тебе предстоит научиться. Видишь ли, дитя, изловить, а после удержать нефилима немыслимо сложно, а если таковое случалось, то они предпочитали умирать, нежели сдаться в плен. Но живыми они нам больше и не нужны. Понимаешь?
– Да.
– Вот и славно. Это станет достойным искуплением за ложь и за проступки покойного брата.

Неужели?..

Кай не вскинулся – дерево захрустело под его пальцами. Яснее ясного – он пребывал в бешенстве.

– Но мы отвлеклись. Речь ведь не о них, о другом. О последнем. Такой яркий, небесный образ… Отчего же подобное могущество достаётся тем, кто не способен с ним управляться? – горько посетовал Аро.

Линнет неприлично долго молчала, а потом заговорила и слова жгли ей глотку. Да, там присутствовало ещё одно существо – ослепительно-прекрасное, белое, словно вылепленное из снега, то самое, которое заставило прийти в замок безумного вампира. О нём отзывались с безграничным уважением, его боготворили, и это он разрешил Виолетт убить, и это ему так был предан Роберт, и это его теперь ненавидит Линнет… Она говорила, и слова ударялись оземь подобно льдинкам, разлетались на осколки, били наотмашь, зло. Роберт был ему предан, так почему же он, который лучился чудовищной силой, позволил и допустил, почему предал? И они все – крылатые, пьющие кровь и даже оборотни – почему смотрели, почему жаждали смерти, ведь он им был товарищем? Если бы её, если бы она, но…

– Око за око, сказала Виолетт. Мужчину за мужчину.
Пташка ещё долго говорила, и слова стыли у неё на губах.

…За прошедшие несколько часов я не изменил положения тела и почти не дышал; уйти было невозможно, и я стерёг ту, которой стража более не требовалась. Её – нас! –помиловали, сняли обвинения, хотя я и не сомневался, что за мной с этого дня будет наблюдать не одна зоркая пара глаз. Иное немыслимо, ибо в душе я готов был отречься и отрёкся бы, если бы того потребовала судьба. Не потребовала. Не сегодня.

Позже. Конечно, позже. Так или иначе.

Фарс. Вся жизнь – фарс, игра, представление.

Только в дешёвых трагикомедиях любовница пытается убрать жену столь нелепо. Казалось бы, что проще – обвинить публично и наблюдать, как меч правосудия отсечёт голову или едва-едва, в качестве утешения, оцарапает кожу? Для чего сложности? Но в лучших традициях появлялся полубезумный злодей. Этот некто по имени Аарон, урод среди себе подобных, оставил нам недвусмысленный подарок – наглядно показал, насколько ему просто запустить когти внутрь клана и нарушить его слаженную работу. В другое время я бы, пожалуй, поразился в немалой степени и смелости, и глупости крылатого – он взялся дразнить льва в его же логове, избрав в качестве средства женскую обиду, которую взрастил в такой силы бездумную жажду мести, что Виолетт уже не ведала страха и не знала границ. В её любовь (а я справедливо сомневался в наличии чувства, иначе гордость не позволила бы ей сменить меня на другого покровителя) я не верил и не собирался. Аарон устроил для правителей дешёвое балаганное представление.

Но пострадала Линнет. За что он ответит. Сполна.

Как только ей теперь объяснить всё? Роберт желчно усмехался мне из могилы – дотянулся с того света. Пройдёт немало дней и недель, прежде чем за действиями Виолетт пташка увидит другое. Мне сделалось донельзя тоскливо.
Дьявол и преисподняя, я цеплялся за самообман. Я не внял предупреждению Хайди – её намётанный глаз оказался вернее моего. Был кукловод или не был, но у меня имелись возможности предотвратить трагедию. Кровь Роберта всё же прескверно запачкала меня; ублюдок сейчас бы радовался, будь у него возможность. Его в высшей степени благородная смерть мало изменила моё отношение к нему – он остался соперником даже после смерти.

Но Линнет горевала, и я не находил способов умалить её скорбь.
– Спасибо, – проронил я, ощущая всё возрастающую неуверенность, – хотя и не требовалось.

Она подняла на меня глаза; тени под ними стали глубже.
– И ты не уязвлён? – улыбка, как мёртвый цветок.

Я покачал головой. И правда – не уязвлён. Моя ошибка, мне изменила выдержка, я напал на дорогого гостя, позабавил высокородную публику и поплатился за это слепящей, жгучей болью. Аро не остудил его опасной, точно голодная гадюка, ярости, а пташка смогла. Попросила. Умоляла. Странно. В её ещё чахлой, словно первая поросль, ненависти ко мне не приходилось сомневаться. И всё же, всё же…

– Он не имел права тебя оскорблять и не смел касаться без твоего на то желания. Думаешь, действительно нет способа вырвать ему язык?
Её застывшее лицо не изменилось.

– Вряд ли врал, но и вряд ли был честен до конца. Всё, что слышала – они неуязвимы. И он бы… он бы… – взгляд её остановился, погас. – Он играл, развлекался… Он бы…
Убил меня. Губы не дрогнули.

– Ты могла уйти с ним. Он предлагал, и ему не отказали бы.
И он способен к тебе прикасаться.
– Его я боюсь больше, чем тебя, и того, что может со мной быть, – у неё вновь застучали зубы. – Да и какая разница, кому быть игрушкой?

Я улыбнулся через силу. В самом деле, разве всё сложилось не наилучшим образом? Я обошёлся малой кровью. Мысли лопались, как только на меня, словно монеты на глаза покойнику, ложился её взгляд. Сражаться с врагом было проще. Гораздо проще.
Линнет долго мыла лицо и руки, тщательно прополоскала рот – лишь теперь я понял, что дар, кажется, не очень-то ей мешает. Она за ним пряталась, и он отвечал её желанию быть никем и ничем. Оставаться за кругом жизни.

Где-то в подземельях капала вода; настойчивый непрекращающийся звук начинал раздражать меня. Мне чудился шелест неслышных разговоров. Конвой пока не убрали.
– Я никогда не хотел твоего страха.
– Как уж вышло, Деметрий.
Помолчали.
– Хочешь чего-нибудь?
– Нет. Ты всё равно не уйдёшь.

Она вытянула раненую ногу, потом опять согнула; на бескровном лице ни тени страдания, только капли пота выступили над губой. Накатившая душная тоска сменилась цепкой тревогой.
– Таблетка унимаются боль?
– Да, но от них я не узнаю себя. Пока и так всё… неплохо.

Солнце давно село. Пташка притихла и вроде бы задремала; её веки оставались полусомкнутыми, а глаза – невидящими. Кукла, брошенная в кресло. Странно-ломкое, длинное тонкое тело, пустые бесцветные глаза.

Я вышел тихо, бесшумно, привычно. Тьма, устилающая узкий коридор, имела разочарованный голос Феликса:
– Я уже и пику заточил, но, как погляжу, рано – твоя голова ещё не пригодна, чтобы её венчать.

Я молчал долго, позволив ему близко подойти; на лице его – показная весёлость и беззаботность. Я так никогда не умел – мне улыбка сводила скулы, если она была не ко времени и месту.

– Помиловали.
– Ты везучий сукин сын.
– Помню.

Его рука до боли сдавила моё плечо. Большего и не положено – не мальчики.
Дыхание за дверью прервалось на мгновение, а потом вновь выровнялось, сделалось глубоким. Может, и правда уснула. К лучшему, раз реальность причиняла муку.

– Скажешь?
– Нет, но всё – ложное. Ей теперь ничего не грозит.
Должно быть.
Феликс присвистнул.

– Ты удачей делишься посредством поцелуев?
– Хочешь проверить?
– Так ты ж не дашься. Брезглив до тошноты.
Давняя игра, глупый спор.

– Останешься тут, Деметрий?
– Да.
– Удивлён, что ты выполз так скоро.
– Твою рожу мне видеть приятно.
Тишина, словно снег, оседала на ресницах.

К своим обязанностям я вернулся спустя две недели, что стало для меня приятной неожиданностью – всё же мне открывалась гораздо более мрачная перспектива будущего. Я не утратил осторожности – имелась высокая (потенциально даже абсолютная) вероятность нелепо погибнуть во время первого же устранения внешней опасности; Волтури не отказывают своим в возможности умереть с честью. К тому времени мне уже подготовят замену. Обманываться не приходилось – я превратился в бешеного пса, которого убить было безопаснее, чем приструнить. Я стану теперь послушно поджимать хвост и прятать клыки – поводок-удавка находился не в моих руках, но всё равно – опасен. Меня могли играючи повесить на нём при желании, необходимости или ради забавы. Моё положение сделалось шатким, и я был вынужден играть по навязанным правилам, не имея в обозримом будущем ни единого шанса выпутаться. В конце концов, Аро видел мои самые потаённые мысли – что лучше их способно меня обвинить? Опасения крепли – за преступлением не последовало скорого наказания, однако неспешность расправы не означала высшей меры.

Я затаюсь и выжду. Прекрасная иллюзия выбора.

«Коллеги» встретили меня натянуто, впрочем, не выказывая недовольства, удивления или пренебрежения – никто толком не знал, что именно произошло за закрытыми дверьми тронного зала. Я, может, и попал в опалу, но оставался живым – пташке обеспечивалась неприкосновенность. Для всех она теперь являлась моей женой – в данном вопросе у бессмертных не существовало условностей. Своё отношение к ней я выразил более верными способом, чем клятвой или словами, и остальные приняли это как свершившийся факт, повинуясь негласным правилам. Мнения Линнет по данному вопросу я пока спрашивать остерегался.

Рутинные обязанности поглотили меня недостаточно, однако они оказались удивительно приятными, позволяя забываться и ощущать под ногами устойчивую почву, а не раскрытый зев бездны. Хрупкое, надломленное внешнее спокойствие скрыло под собой множество противоречий. Я боролся с неизбежными, но от того не менее подлыми сожалениями.

Ко всему прочему я превратился в парию в том обществе, в которое никогда не стремился – со мной общались исключительно по необходимости. Подобное отчуждение приходилось испытывать и Элеазару (как тогда я завидовал ему!), только его бунт был безопаснее – он соблюдался правила, куртуазность, мне же оставалось действовать решительно и быстро. Стоило признаться – положительные стороны у моего не свершившегося предательства определённо имелись. Светской репутацией я никогда не дорожил. Быть прокажённым оказалось даже забавно, более того – приятно. Открытых мятежей не было и быть не могло – решения правителей не поддавались обсуждению, критика же оборачивалась для критикующего неприятными последствиями. Совершенная память делала нас осмотрительными.

Карта была усеяна светящимися точками – пожалуй, существовало ничтожно малое количество пьющих кровь, которых я не видел хотя бы раз в жизни, а если мне и не доводилось с кем-то встречаться лично, то это не представляло серьёзную проблему – у нас всегда отыскивался общий знакомый. Наш мир из-за низкой численности был до обидного тесен. На самом деле в представлении своих способностей наглядно не было острой необходимости – я ведь отслеживал информацию о чьём-либо местоположении постоянно, но записи помогали увидеть картину посторонним. В последние месяцы по понятным причинам (надо же, из-за женщины!) я пренебрегал обязанностями, отчего теперь ареалы обитания бессмертных достаточно сдвинулись – редкие представители нашего вида рисковали оседать подолгу на одном месте; когда же точки пересекались, их количество в большинстве случаев уменьшалось. Сегодня я наносил на карту расположение других тварей – тех, кого практически не ощущал. Они, тени, призраки, нарушали аккуратность моей работы – то тут, то там на экране расползались кляксы, свидетельствующие о моём бессилии. Охотиться на них станет непередаваемым удовольствием.

Не так много на данный момент – четыре имени, выдернутые Линнет из чужой памяти, десяток «знакомых» Афтона, скучковавшиеся рядом с Ардисом или в его пределах (я пообещался восполнить пробел и обязательно побывать в городе, выстроенном бессмертными для бессмертных), и личности, обозначенные Аро. Аарона, считающегося зачинщиком в скорой войне крылатых, будто бы и не существовало. Хотелось видеть его мёртвым, а не себя – слепым. Странное чувство, словно бы со мной подобное уже случалось. Полузабытый сон…

И всё же картина вырисовывалась вполне определённая – тем, кто не исчезал при пересечении с крылатыми, следовало нанести визит. Нефилимы оказались далеко не кроткими запуганными созданиями – с большой долей вероятности я мог утверждать, что они убивали пьющих кровь, если им случалось встретиться. Но и мы уничтожали их – нам крылатые обязаны вымиранием. Теория о слабой крови не выдерживала критики – они, кажется, и не были особенно беспомощными. Кроме того, им позволят развлекаться в меру и сверх меры – превратиться из угрозы призрачной во вполне реальную, стать залогом понимания того, что без нас мир пьющих кровь существовать не способен. Крылатым предстоит растерзать хлипкий щит ненадёжного союза, посмевшего бросить нам вызов, и лишь после погибнуть от нашей руки, когда мы будем полностью готовы вершить не особенно справедливое правосудие. Впрочем, справедливость – удел сильных. Мне было донельзя приятно осознавать себя причастным к тайне. Всё складывалось неплохо – в такой ситуации я буду необходим и полезен.

Я просчитался – наказание изначально предназначалось не мне. Линнет допрашивали в моё отсутствие так, как было принято – без снисхождения и жалости.

Она сидела, подобрав под себя ноги и зажав уши руками; моё появление всколыхнуло дикий первобытный ужас в глубине её остекленевших глаз, какой бывает у ребёнка, застывшего перед большой злобной собакой. Ярость растеклась по телу, растворила кости; я весь – пульсирующий сгусток ненависти и злобы. Мне жестоко напомнили о положенном месте, о том, какова цена нарушения правил. Отчего же тогда я не мог напомнить, за какие заслуги продержался в клане так долго? Мысли принуждали не думать – действовать. Её я утешу. Потом. После.

– Стой, – она вцепилась в рукав, попыталась развернуть меня к себе. – Не надо. Лишнее.

Ей, наверное, требовалось большое мужество, чтобы просто подойти ко мне. Я замер, сдерживая рвущееся из глотки рычание. Такой чистой, ослепительной жажды убийства я не испытывал уже давно. Никаких лишних чувств.

– Не надо? Думаешь?
Я пугал её. Страх сдавливал ей горло, но она принуждала себя говорить – совсем как ранее в окружении других людей. Мир перед глазами заволокло кровавым туманом. Убивать.

– Навредишь нам обоим. Я… больше не хочу. Не выдержу, – она сглотнула. – Ты же понимаешь сам. Пожалуйста.
Я понимал и не хотел понимать, видя, во что её превратили жернова наших беспощадных ритуалов. Пташка – тень, и пройдёт долгое время, прежде чем она сможет не думать. Не помнить невозможно.

«Не выдержу».

Разум, омываемый, словно кровью, яростью, нашёптывал – она права. Поспешностью я не добьюсь ничего, кроме новой боли и унижения для неё. Всё просто и изящно – нет лучшего способа держать меня в подчинении. Полном. Абсолютном. Меня проверяли.

А, может, следовало помочь ей уйти? Свободны оказались бы оба.

Линнет отошла от меня, тяжело хромая. Рана, затянувшаяся тонкой кожицей, заживать не торопилась. Если и не заживёт? Даже пьющие кровь скверно переносили подобные увечья – проклятые твари будто были созданы для охоты на нас. Что зараза сделает с ней?

Я в очередной раз – привычно! – был бессилен помочь пташке. Ярость не отступила – затихла в глубинах моего существа, точно притаившийся зверь. Меня посадили на цепь – чем больше буду рваться, тем сильнее горло сдавит ошейник.

– Расскажи мне всё, – я заставил себя говорить ровно, и мне не хотелось, чтобы в голосе звучал приказ. Вышло, конечно, не важно.

Она посмотрела на меня долгим отсутствующим взглядом – ни проблеска чувств.
– Ты знаешь. Тебе доводилось наблюдать.

Не обвинение, но слова сильно уязвили меня. Едва ли потом я буду представлять на месте виновных Линнет, но буду помнить – за мои ошибки приговорённой окажется она.
– Что они хотели?

– Правды, – выплюнула она, и на миг на её лице появилось выражение крайне степени злости. Возможно, мне показалось. Что угодно, лишь бы не тупое отрешённое безразличие, да только разве это лучше?

– Они её получили? – было немало моментов в жизни, когда мне приходилось заставлять себя говорить, и уж, тем более, никогда слова не царапали мне глотку.

– Ничего, чего бы они уже не знали, – она хрипло вздохнула, её пальцы сжались. – Если бы не он, всё было иначе.
Вот теперь ледяная злоба, вспыхнувшая искрами на сильном ветру – ярко, но быстро. Чувство узнавания и понимания – Линнет тлела от ненависти ко всему окружающему, и уже не пыталась её заглушить.

– Иначе?
Лицо её скрылось за выбившимися прядями волос.
– Всё бы уже закончилось. Для меня тоже.
Горечь переполнила рот. Я ушёл, как ей и хотелось. Я тоже для неё враг, не хуже и не лучше остальных.
Что же, закономерно. В некотором роде справедливо. Следовало свыкнуться.

Я неизменно приходил, хотя пташка и не звала меня.

Её глаза казались абсолютно чёрными – от тёмной радужки остался тонкий, не толще игольного острия, ободок. Странное, гадкое чувство, продиктованное бессилием – мне хотелось ударить Линнет, лишь бы вырвать её из странного состояния глубокой апатии, сменяющееся кратковременными вспышками ненависти. Она стала спокойнее мертвеца и такой же безмятежной, словно от неё осталась пустая оболочка, которая живёт по привычке и действует, безропотно повинуясь другим. Иногда пташка, напротив, становилась непривычно раздражительной – тогда её движения делались порывистыми, ломкими и неточными, а слова, если им случалось слетать с языка – злыми. Затем, словно очнувшись, она замолкала, и я долгое время не ощущал в ней ничего, кроме страха. Я был с ней ласков настолько, насколько умел, но и тогда она меня боялась. В конце концов, пташка почти не выносила моего присутствия – я, по всей видимости, был ей противен.

«Ненавижу тебя».

Врач, чья фамилия оказалась славной Барди, не глядел на меня и не спешил начинать разговор; он испросил моего позволения закурить и предложил мне. От него пахло свежей кровью – пахло так, что судорогой сводило челюсти, поэтому его следовало проводить до дверей. Он сегодня не совершил чуда, которого, впрочем, и не ждали.

– Тяжёлый день?
– Нет, – улыбка у него вышла безупречно вежливой. Нынешние люди помешались на белизне зубов.

Встреча с пташкой была чистой воды случайностью – на неё смертный не произвёл никакого впечатления, она его и не вспомнила, а вот он был немало удивлён и озадачен, но не задавал вопросов. Работа на нас приучает смертных молчать и не замечать лишнего – любознательные не живут долго.

Машина запаздывала. Мы не любили непунктуальных людей.
– Та девушка, к которой меня вызывали в прошлый раз, продолжает принимать сильнодействующие обезболивающие?
– Да. Она получает то, в чём нуждается.
– И в неограниченном количестве?
– В том, которое ей необходимо.

Я смутно понимал, к чему он ведёт, и полагал, что поводов для беспокойства не может быть. Мы говорили о бессмертной – наркотики не входят в число наших слабостей.
– Длительный приём вызывает привыкание – я предупреждал вас об этом, как и о других побочных эффектах.
– Вы полагаете, она несколько… увлеклась?

– Я полагаю, что у неё частые перепады настроения, отсутствие аппетита, тахикардия, нервная возбудимость – иными словами она постепенно превращается в иллюстрацию пагубного влияния опиатов на организм. Для полной оценки состояния мне необходимо осмотреть её.
– Исключено.
– Ваше право.

Доктор выпустил тонкую струйку дыма, глядя на приближающуюся машину; ему было привычно покидать нас у чёрного входа.
– Ей требуется помощь. Немедленная.
Я вежливо улыбнулся и захлопнул за ним дверцу. Едва ли он был прав.
Но всё оказалось наоборот.

Линнет принимала таблетки каждые три-четыре часа – именно столько, видимо, требовалось её организму, чтобы прекратить их действие; после у неё неизменно наступало состояние беспечной апатии – она могла мне бездумно улыбаться и, казалось, не чувствовала ничего. Я узнавал в ней себя в те моменты человеческой жизни, когда бессилие загоняло меня в бутылку или в общество искусных шлюх – сбежать от реальности оказывалось до смешного просто, а вот вернуться… Осторожность в обращение с разного рода удовольствиями, понимание, что они способны разлагать и порабощать, вошло в привычку далеко не сразу. Я забыл (возможно, никогда и не помнил), каково быть молодым. Разве мало имелось у пташки причин сбежать от реальности? Наркотические обезболивающие дурманили разум, и мир для неё становился приемлемым – там не оставалось места ни скорби, ни боли, ни унижениям. Мне было совершенно не известно, способна ли она серьёзно пристраститься к морфию – не многие вещи вызывали привыкание у бессмертных; знай я наверняка, то и не возражал бы против подобных шалостей, а так… Я не имел представления, как следовало вести себя с ней.

Нас ожидал малоприятный разговор. Я не сомневался – она не станет меня слушать.

Линнет, покусывая ногти, прервала меня на третьем предложении, засмеявшись. Её смех, превратившийся из нервного в весёлый и искренний, ударил по ушам; я испытывал значительное замешательство, не зная, успокаивать её или позволить уняться самой. Её поведение не совпадало с моими ожиданиями почти во всём, кроме страха – он один не исчезал. Я ощущал его привкус на кончике языка.

– Попусту тратишь время, Деметрий. Мне не интересно, – выговорила она, отдышавшись и утирая выступившие слёзы плечом. Признаться, я редко был сконфужен столь сильно.
– Что послужило причиной твоего веселья?

Застывшая улыбка на её губах сделалась жёсткой. Ей она не шла.
– О, ты не доволен? – слова не изгнали из её глаз тревожного выражения. Она боялась. Сжал и разжал пальцы. Я не имел ни малейшего права на резкость.

– Немного удивлён. За последние недели я отвык от твоего смеха.
– Добавишь, что скучал по нему?
– Если тебе захочется.

– Не захочется. – Она смотрела на меня отнюдь не дружелюбно, однако при том – с нескрываемой (или несокрытой?) болью и скорбью, какие бывают во взглядах разочаровавшихся в любовниках женщин. И в те долгие секунды, пришпиленный к месту её взором точно бабочка иголкой, я уже не видел перед собой забитого неуклюжего подростка и напрасно считал, что смирение для неё естественно. Отнюдь. Мне не удавалось задушить сожалений. Ненужных и пустых.

Самая большая моя ошибка.

– Ненависть не лучшее чувство, пташка.
– Но и не худшее. Практичное.
– Только, прошу, будь осторожна. Не захлебнись. Сильные чувства хороши, когда они подконтрольны – тогда можно позволить себе отпустить вожжи, в противном случае это всё равно, что пустить в галоп необъезженную лошадь, не имея опыта верховой езды.

Её губы чуточку скривились; она уселась на подоконник, позволив не до конца соскользнуть с ноги туфельке без каблука. Свет обнимал её, целовал кожу и волосы, бесстыдно ласкал обнажённые руки.

– Дослушаешь меня?
– Говорю же – мне не интересно. – Она зажмурилась, глубоко вдохнула и выдохнула. Запах страха стал сильнее – пташка, должно быть, убеждала себя говорить, а я стыл от чудовищности происходящего. – Ты, конечно, думаешь, что я не отдаю себе отчёта в действиях? Как на тебя похоже! Ты прав всегда-всегда и не способен ошибаться, а твои суждения отличаются особой точностью. Я уяснила это очень хорошо и не буду спорить. Ты прекрасный учитель, – ей ни на мгновение не изменил спокойный тон. – Только вот, Деметрий, я знаю, что делаю. Мне так удобно, поэтому нет нужды начинать лекцию о вреде наркотиков.
Она говорила совершенно безразлично – так обсуждают погоду за окном или политику, бесстрастно и по привычке. Только сердце запиналось и спотыкалось.

– Не боишься пристраститься?
– Если честно, мне совершенно всё равно. Если и привыкну, то что с того? Не первая и не последняя в этом проклятом замке, – она осеклась, опустила глаза. – В этом месте. Я не…
– Я не причиню тебе вреда, пташка, и не хочу, чтобы ты молчала.

Она так и не подняла взгляда и сильнее сцепила руки.
– Говоря о вреде и пользе разного рода удовольствий, ты выглядишь так же гармонично, как волк в переднике. Позволь мне разобраться со всем самой.
– Не в этот раз. Прости, я не могу оставаться в стороне.

– И я тебе подчинюсь. Как всегда.
Туфелька окончательно соскользнула с её ноги.
– Безусловно, но мне не хотелось бы тебя заставлять. Ты не ребёнок, Линнет.

– А иначе ты, должно быть, выпорешь меня? Нет-нет, не смотри на меня так грозно – я боюсь достаточно, правда. Мне только любопытно, какое наказание меня ждёт – я не хотела бы сюрпризов. Ты говоришь, что я не ребёнок, но разве хоть раз ты обращался со мной как с равной?

– Я не желаю тебя наказывать.
– Никто не желает, – она фыркнула и не таила насмешки, граничащей с издёвкой. Признаться, несмотря на всё произошедшее, я ожидал более тёплого приёма. – Но я тебя вынуждаю.

Линнет упивалась моим бессилием – её слова, в целом правдивые и даже справедливые, ощутимо жалили. Она будто чувствовала, куда следует надавить, и демонстрировала зачатки не присущей ей жестокости. За всю причинённую мной боль она теперь пыталась заточить клыки, но кусала неумело, словно щенок, впервые пробующий кровь.

– Ты вправе так говорить. Я понимаю.
– Понимание не входит в число твоих сильных сторон, иначе бы ты оставил меня в покое! – она замерла, словно бы удивившись собственной вспышке.

– Не бойся. Я не жажду твоей боли, она не доставляет мне удовольствия.
Злость исказила её черты, заострила скулы и выпила цвет у губ.
– Но ты потакаешь в своём желании видеть меня каждый день, а мне отказываешь в том, что делает твоё присутствие для меня сносным. По-твоему, это справедливо?
– Чувство справедливости развито во мне ещё слабее, чем понимание. Увы.

Я не имел ни малейшего права выходить из себя, ибо мой гнев напитает её презрение, поэтому душил злость в зародыше; хотя бы один из нас должен был сохранить холодный рассудок. Линнет не сжалась, когда я оказался рядом и пояснил ей со всей возможной мягкостью, что ей не получить более ни таблетки обезболивающего; она вольна ослушаться, но тогда моё неудовольствие падёт не на её голову. Самое простое – найти виноватого. В действенности слов я уверен не был, однако никто не помешает мне запереть её в четырёх стенах, и тогда ей, бедняжке, придётся лицезреть меня большую часть времени. Об этом я тоже не забыл сказать пташке.

– Ненавидеть тебя становится приятным, – её лицо оставалось отвёрнуто от меня. – Ты всегда прав, ты не ошибаешься, и ты такой очаровательно-честный в своём лицемерии.
– У тебя было бессчётное число возможностей убить меня.
– И я часто жалею, что не воспользовалась каждой, когда ещё могла.
– Ещё не поздно всё исправить, пташка.

Говорить так было не достойно, и я успел пожалеть о словах раньше, чем Линнет вскочила на ноги, намереваясь отвесить мне пощёчину, и неловко оступилась, испугавшись. Я не шелохнулся – она имела на это право. Я поддержал её, но к моему немалому удивлению она расплакалась, горько и безутешно, всё пытаясь оттолкнуть меня прочь. Не обида и не страх, как чувствовалось мне – она была рассержена до слёз! В конце концов, я не придумал ничего лучше, чем крепко прижать её к себе, ощущая трепет – так трепещет маленькая пташка в руках ребёнка. Между нами слишком много её слёз. Вот-вот потонем оба.

– Тебе сейчас больно.
– Да.
– Знаешь, – её пальцы сжались, грозя привести в негодность рубашку, – мне нравится.
– Очень?
– Очень.

К разговору о наркотиках мы возвратились лишь раз, когда пришлось выяснить, нуждается она в обезболивающем по-настоящему, да и то её односложные ответы сложно было назвать полноценными репликами. Не могу с уверенностью сказать, насколько тяжело ей дался отказ от таблеток – она не жаловалась и не делилась переживаниями, а внешне изменилась мало, оставаясь тенью себя прежней. Я и не ждал откровенности и не смел её требовать. Каждая встреча с ней превратилась в ожесточённое сражение – она точно знала, какое из действий (или полное бездействие) заденет меня особенно сильно, но я всё равно приходил к ней и проводил подле не менее пары часов, испытывая потребность в её обществе и опасаясь, что в моё отсутствие ей причинят вред. Во мне она совершенно не нуждалась – из её рук не выходила безделица, подарок брата. Глядя на безупречно отполированные грани, я гадал о причинах поступков Роберта и не находил ответа, а он, конечно же, уже не имел возможности раскрыть тайны. Как, интересно, тому мальчишке удалось оттащить пташку от тела?

– Тонкая работа, – заметил я однажды. Линнет не подняла глаз от книги, старательно делая вид, что меня рядом нет. – Его?
Она стиснула в ладони цепочку и ничего не ответила; камни, огранённые рукой бессмертного, блеснули на свету. Его. Никаких сомнений.

– Можно мне?
– Тебе такое не по вкусу.

Я пожал плечами и, без труда взяв книгу из её рук, принялся читать вслух; Линнет повернулась к окну, наблюдая за медленно темнеющим небом. Сегодня она не просила меня уйти, и её глаза оставались удивительно ясными. Маленькая победа, вызванная не моими заслугами – ко мне пташку толкало одиночество.

…Мысли тонули в сладком дурмане – он растворял проблемы, снимал с плеч тяжёлую ношу, наполнял душу небывалой лёгкостью. Или непозволительной? Самый настоящий первоклассный опиум, какой редко попадал к больным – служил для наслаждения, развлечения и удовлетворял капризные потребности тех, кто изнемогал от пресыщенности. Я не раз пробовал его в смертной жизни, и сейчас, ничего не вдыхая, напитывался таким же радужным чувством иллюзорного довольства. Разве я не заслужил права забыться? Боль притупилась, но не исчезла, оставив глубоко внутри ноющее напоминание, занозу – она обязательно вернётся. Потом. После. Не в это мгновение, переполненное отупляющим счастьем и безмятежным спокойствием. Я улыбался бездумно. Глупо.

Я не просил забвения.

Тени реальности танцевали за призрачной ширмой навязанного удовольствия. Ослабли путы пагубного чувства – как я только себе позволил, да разве мог бы не позволить? – поблекли мысли о единственной женщине, в которой я по-настоящему нуждался. Дурман не препятствовал сличать нынешние эмоции с пережитыми и потемневшими от времени – нет, совсем не похоже на первую мою серьёзную любовь, вспыхнувшую лесным пожаром и столь же разрушительную для той, чьего лица я уже и не помню; не последний вдох впустую растраченной молодости, не та, ещё одна загубленная мной судьба, загубленная без сожалений, жестоко и расчетливо – теперь не найти в потускневших образах причины рокового шага; ничего общего и с последней сильной страстью – наш союз стал бы идеальным, и не стоит говорить, как ей повезло, что меня призвала вечность? Иллюзия не изгоняла тоски, не умаляла тревоги – смерть так и топталась на пороге, требуя крови...

Почему я здесь?

Вздох потревожил дымку чар, реальность качнулась, вспыхнула на краешке восприятия.

Я непозволительно беспомощен.

– Ты беспокоен. Не я твоё лекарство.

Разве я просил?

Сквозь полуприкрытые веки я смотрел на молодую миниатюрную женщину, устроившуюся напротив. Она увлечённо вышивала – на тончайшем шёлке обретало цвет сверкающее оперение райских птиц и распускались пышные тропические цветы, которых хозяйка столь талантливых рук никогда не видела и не увидит.

Какого чёрта я здесь забыл?

– Не ты, Корин, но я пришёл к тебе.

Потому что ты позвала меня.

Она не отложила рукоделия и не подняла на меня подёрнутых молочной пеленой глаз – предпочла вспороть несколько, на её взгляд, неудачных стежков. Я не заметил разницы. Мои слова на неё не произвели никакого впечатления – к исповедям разной степени откровенности она давно привыкла, и, какой бы милосердной ни была её натура, они не имели никакого значения. Я не нуждался в собеседнике, пусть он и был столь приятен, услаждая, как и взгляд, так и слух – мне требовалось унять кипевшие страсти. Требовалось ли? Корин обладала ещё одним, кроме волшебного умения дарить спокойствие, талантом – она не задавала вопросов, и я, способный оценить это выше всего прочего, иногда привозил ей из путешествий маленькие безделушки. Мы не были ни друзьями, ни любовниками. Почти.

– Ты улыбаешься, Деметрий.

Так какого чёрта?

Ощущение безмятежности постепенно сходило на нет, лопалось, расползалось под пальцами, словно старая ткань, лишь для того, чтобы накатить новой, ещё более сильной волной. Разве Корин умела так? Мне действительно было мало известно о справедливости в том виде, в каком её понимала Линнет. Я никогда не руководствовался в поступках принципами правильности – я совершал необходимое.

– Я вспомнил о недоразумении.

Их в моей жизни было немало.

Белокурые волосы качнулись перед самым лицом, коснулись плеча; Корин отправилась выбирать из объёмной шкатулки новый цвет для последней, самой маленькой пташки. Я вспомнил ощущение солнечного цыплячьего тепла в руках – кости заломило от тоски. Неизбежность.

Пташка… пташка… пташка…

– Возьми золотой. Мне кажется, будет уместно.
– И чёрный?
– Пожалуй.

Туман дара Корин заволок мысли; как было чудесно однажды потянуть за золотую ленту, высвободить чёрные до синевы пряди – тогда она обязательно обернётся, рассерженная и чуточку обиженная, но то будет недолгая обида. Видение растаяло, ушло. Для чего Линнет хотела обрезать волосы? Кто ж их, женщин, разберёт… Я никогда не испытывал подобной тоски, потому что умел жить один. Отчего же вдруг разучился?

Слаженно работал механизм старых, неуместных в царстве бессмертных часов. Корин нравилось следить за временем. Бессмысленное занятие.

– Я не приду теперь долго, Корин.
Может быть, никогда.

– Но ты ещё не ушёл. Побудь со мной ещё немного. – Она не посмотрела в мою сторону, только улыбнулась, кротко и понимающе, – такие улыбки рисуют на личиках фарфоровых куколок. Мне вдруг стало жаль её, пленницу собственной способности. Незавидная судьба. Она тоже мало что ведала в понимании, как, впрочем, и в жизни.

Иллюзии.

Массивная резная стрелка сдвинулась на одно деление. Предчувствие. Не так. Знание. Совершенно определённый, ясный образ – финал моего верного служения обещал быть драматичным. Иначе невозможно – в конце концов, именно мне предстояло исполнить главную роль. До тех пор меня не в чем будет упрекнуть. Всё определит момент.

Игра.

Опиум… Напрасно я пытался мыслить трезво. Корин улыбалась мёртвой улыбкой, а дурман заволакивал внутренний взор всё сильнее и сильнее, размывал очертания окружающего и убеждал, что в такой неге, в таком непередаваемом блаженстве можно провести остаток отмеренной вечности. Заманчивая ловушка. Легко наступить, и к чёрту свободу, уже разменянную на юбку, а ещё раньше – отданную за сытую жизнь.

Какое бесчестие – пасть ещё больше, чем я пал.

Протрезветь было наилучшим решением, но бороться с наваждением – невыносимо тяжело. Я поспешил уйти, пока ещё находил в себе силы, и не злился на Корин – она лишь выполняла то, что ей приказали. Марионетки не в ответе за своих хозяев. От её кукольной улыбки стало тошно.

Если я опоздал?

Линнет сидела у окна, положив голову на руки – целая и невредимая; я прикрыл за собой дверь, замер, подавляя эмоции – бояться за неё входило в привычку. Она постаралась скрыть удивление, взгляд скользнул по мне, задержавшись всего на пару мгновений.

– Поговори со мной, пташка.
– Как прикажешь.
– Пожалуйста.

Предыдущая глава || Следующая глава