Мгновения, мерно исчезающие в вечности, трепетали капельками ртути в сознании. Ожидание в какой-то момент стало привычным и приятным, оно опустошало меня, разрасталось внутри сорняком-надеждой, чувством глупым и ненадёжным. Действительность воспринималась до болезненности ярко, остро; я не мог да и не пытался объяснить воцарившегося в мыслях стылого и глубокого покоя. Безусловно, благо – я нуждался в холодном рассудке, как никогда прежде; мне виделись возможности и пути решения, но ни один не представлялся приемлемым. Я не был готов жертвовать пташкой и становиться свидетелем… многого. К нам иногда попадали необычные существа – участь их не вызывала зависти.

Приговор будет скор и жесток. В любом случае.

Линнет дышала.
Я провёл руками по лицу – глупый человеческий жест, призванный избавить от усталости, и застыл так на несколько секунд. Смерть отступила, растворилась подобно ночным теням, но всё ещё топталась рядом, распускалась в душе ядовитым цветком безысходности. Я чуял её присутствие – в конце концов, мы часто с ней оказывались в одной упряжке; она всегда, всю мою вечность бродила рядом, ожидая или меня, или множество тех жизней, которые составляли щедрую плату за бессмертие. Однако нынешнюю цену я отдать был не в силах, пусть и понимал – смерть пташки позволила бы мне создать убедительную иллюзию прежнего существования. Я бы, пожалуй, нашёл способ собраться воедино, уже никогда не походя на себя прежнего. Трусливые, подлые и неизбежные мысли. Я с болью сбрасывал старую шкуру.

Жертвенность неизбежно вызовет ненависть. Позже.

В тот долгий день и последующую ночь Линнет не приходила в себя, а я был лишён чьего-либо общества, кроме собственных мыслей. Воспалённый разум (я, к стыду своему, иногда терял ощущение реальности, чего со мной в силу ряда природных особенностей не происходило почти никогда) рисовал разнообразные картины – во всех один из нас неизбежно погибал; если честь геройски пасть выпадала мне, то и Линнет не жила долго – никто не станет её защищать. Обратное оставляло для меня возможности и перспективы до определённого момента – исчезнут иные цели и желания, мстить рано или поздно станет некому. А дальше простирался мрак, который я осязал и чувствовал всем свои существом – он медленно, неотвратимо затягивал мысли, заползал в глотку, растекался по телу. Нет, я не сдался – в отголосках улавливаемых чувств, пестривших интересом (не всегда скрытым и осторожным – неприемлемая вещь для нашего статичного общества), затаённым ожиданием, какое бывает в предвкушении трапезы, или брезгливости у старейших из нас. Закономерно и предсказуемо. Мало что тревожило болотный покой клана – внутри стен замка застывало даже время.

Меня продолжали сторожить, что, несомненно, льстило, являлось при этом источником тревоги – я оказался лишён доверия. Конечно, справедливо. Данный факт задевал моё честолюбие ровно в той степени, которая не считалась полным равнодушием. Мысли так или иначе возвращались к одному – мне предстояло выступить против своих. Самоубийственная выходка. Давно – никогда! – я, слишком осторожный, скрытный и расчётливый, не позволял себе подобного сумасбродства. Риск приятно будоражил кровь. И всему виной – женщина.

Я отметил изменения в её дыхании и сердцебиении, но не придал им значения; бездействие скверно действовало на расположение духа. Затянулись, побледнели царапины на её лице, так до конца и не исчезнув; пальцы, неподвижно покоящиеся в ладони, стали теплее и более не казались оцепеневшими – они судорожно сжимались, подрагивали. Наступал момент, внушавший мне наибольшие опасения. «Ненавижу тебя». Роберт умудрился отравлять наши отношения даже с того света.
Её глаза были пустыми, сухими и ясными; взгляд скользнул по мне, не задержавшись; не ответила, когда я позвал – скорее не захотела, чем не смогла.

– Пить ведь хочешь? Но просить, конечно, не будешь.
У неё дрожали сомкнутые веки. Болезненный румянец схлынул со впавших щёк и сменился ещё менее здоровой бледностью.
– Да, хочу, – надтреснутым, чужим голосом произнесла она, – и прошу.

Она пила много, жадно и, как положено хорошей девочке, поблагодарила после – без чувства и не глядя на меня. Я заставил (что сложного разжать челюсть?) проглотить её морфий раньше, чем Линнет попросила бы сама. Терпеть боль можно только до определённого момента, после которого и гордость, и упрямство, и сила воли одинаково обесцениваются. Пташка свернулась клубком (я вновь уловил дразнящий аромат свежей крови), затихла; её взгляд помутнел и застыл, но она не уснула – лишь полуприкрыла веки. Губы её изредка шевелились – я без труда прочитал единственное слово. «Мёртв». Как молитва или заклинание.

Бесконечно долгие часы.

Горло драла жажда, и я уже пару раз облизывал испачканное предплечье или пальцы; вкус – горький, неприятный и далёкий от того, какой хранила совершенная во всех отношениях память. Я не искал объяснений – разница в восприятии самое незначительное, что должно было тревожить меня в данный момент.

Кровь остаётся кровью.

Я не опасался за рассудок Линнет – вряд ли её переживания значительно отличались от наших; любая боль притупляется со временем, становится привычной и знакомой. Пташка будет помнить – возможно, не менее ярко и подробно, чем мы; рана затянется, но не заживёт окончательно. Я всегда считал главным преимуществом смертных способность забывать, коей нас лишило мироздание, отняв возможность переживать горе, а не застывать в нём. Я надеялся на смерть всех причастных к гибели Роберта и был готов добивать их сам, только бы она не узнала отягощающей и жестокой жажды расправы. Для неё – слишком, пусть я и признавал право на месть, однако полгал – лучше, если справедливость будет восстановлена не её руками.

Месть ожесточает.

Своим появлением Феликс прервал мои вялотекущие размышления – я безрезультатно продолжал искать выход и спасение, но каждый из путей, казавшихся немного, самую малость надёжным, неизбежно заканчивался тупиком. Риск не оправдывался – даже пожертвовав своей жизнью, я не мог спасти Линнет. Сложно спастись, находясь в центре растревоженного улья.
Феликс задал пару дежурных вопросов, касаясь важного вскользь и иносказательно – меня окончательно лишили доверия; мой верный соратник не считал возможным оказать посильную помощь и поделиться информацией. Ему приказали прикусить язык, и, на самом деле, существовало мало вещей, способных заставить его пойти поперёк. Скверно.

– Ты мог бы выйти, – обронил он будто бы нехотя, лениво, смотря на Линнет с таким же интересом, какой уделяют мебели, – и тебя бы искали не одно столетие. Возможно, не нашли бы.

– Ты излишне высокого мнения о способностях других, – я качнул головой. – Меня бы не нашли без моего на то желания. Заметь, не «возможно, не нашли», а не нашли. И ты упускаешь детали.

– Какие же?

– Твоё присутствие будет первой существенной помехой. Второй станет невозможность уйти одному, ибо в противном случае, как ты понимаешь… – я замолчал на некоторое время и прикрыл глаза, запоминая новый распорядок внутри стен. Не существовало абсолютно надёжных систем. Выход имелся – я видел его, но не имел права воспользоваться. – А третьей является гордость и тщеславие – мне жаль расставаться со своим положением. Я привык к сытости и комфорту.

– Перечислить все ситуации, в которых ты с поразительной лёгкостью забывал о гордости? Твоя гордость такая же удивительно гибкая, как и преданность. Ты как был зверёнышем, так и остался им, Деметрий – приспосабливаться в твоей природе.

– Один совет, Феликс, – улыбнулся я, – когда в словах звучит обвинение, в голосе не должна слышаться похвала. Пропадает весь воспитательный эффект.

Он улыбнулся той своей особенной улыбкой, которая была способна остудить пыл у воинственно настроенной толпы. Я никогда не связывал отношение к нему со стараниями Чармион и находил тому сейчас немало подтверждений. Но я ни на миг не забывал – ничто не остановит меня от убийства, если оно будет неизбежно. Ни я, ни он не станем колебаться. Отбросив всё ненужное, эмоциональное, можно было сложить века сражений спина к спине в одно – каждый из нас идеально подходил для охоты на другого. Неизбежный результат подобного рода сосуществования, не отменяющий сожаления в случае наихудшего исхода.
Влажно билось сердце, перекачивая по сосудам горячую кровь; сладко заныло внутри от предвкушения, заставив казаться приятной даже сухую боль в горле. Я застыл. Феликс чуточку повернул голову на звук, пока тот не стих, отдалившись. Линнет беспокойно шевельнулась, сжалась в комок; я устыдился – кровь ослабила внимание, отвлекла, что в иной ситуации стало бы фатальной ошибкой. Мысль шальная и невольная – по жилам пташки тоже текло немало живительной влаги, способной насытить меня не хуже привычной трапезы. Я не охотился полторы недели и уже начинал прислушиваться к её пульсу не только с трепетным вниманием. Я счел несущественной немаловажную деталь – голод сводил судорогой не одну мою глотку. Феликс хмыкнул, хрустнув костяшками пальцев. Я зашипел в ответ.

Однако именно Феликс облегчил мою участь. Конечно, не бескорыстно в случае, если моя голова будет продолжать составлять с телом единой целое, о чём он не забыл напомнить. Линнет, до сих пор безучастная и безразличная, подняла на меня глаза, полные звериного ужаса; мне пришлось поспешно успокаивать её. Это оказалось не так уж и просто – впрочем, прекратить подступающую истерику редко было лёгким делом. Она по моим наблюдениям пришла в себя настолько, чтобы начать испытывать страх. Но при всей её возможной (вполне вероятной и реальной, не стоило отрицать) ненависти ко мне, пташка боялась не за себя. В худшем случае она будет первой и не увидит моей смерти. Утешение было жалким, я посчитал за лучшее промолчать.

– О, да брось, он живучий, как подзаборная шавка.

Линнет ему не ответила – она прикрыла глаза и, кажется, задремала. Лицо у неё казалось тонким, словно пергаментная бумага; когда её дыхание выровнялось и стало глубоким, я произнёс, не скрывая досады:

– Мальчишка всё же сбежал.

Феликс обернулся на пороге – следовало пожалеть Генри, ведь удача рано или поздно изменит ему. Самым разумным для него сейчас было бы расстаться с жизнью самому.

– Не ошибусь, если замечу, что его судьба должна тревожить тебя в последнюю очередь.
– Не спорю, однако его смерть стала бы достаточно приятной.
– Их крови приписывают удивительные свойства – сомневаюсь, что он умрёт быстро и легко. Аро жаждет заиметь живого крылатого – до сих пор ему этого не удавалось.

Пришла моя очередь промолчать. Мне отчаянно не везло. Они уже были уверены в наличии одного крылатого в их руках. В исходе сомневаться более не приходилось.
– Они сообщат главам Мёртвого города?
– Не думаю.
Следовало избрать другую тактику.

Если не принимать во внимание вкусовые пристрастия, то мы способны напитываться любой кровью; мне доводилось пробовать и крыс, распивая их на манер одного небезызвестного литературного героя, я кусал людей, заражённых чумой и наркотиками, убивал совсем юных, пахнувших молоком и материнским теплом… Меня прельщали эксперименты с собственной природой, пусть и заканчивались они одинаково. Звери, неспособные насытить, гибли из-за быстро угасающего интереса, но смертные… Смертных я учился смаковать, как принято у гурманов смаковать вино и познавать истинный его вкус. Я имел предпочтения в выборе жертв, существовавшие у каждого из нас, которые переставали меня интересовать, стоило учуять свежую кровь. Бессмертные крайне не привередливые создания, хотя старательно изображают обратное – того требует самосознание и нежелание равнять себя с животными. Я не был исключением из правила, но пить раздобытую Феликсом кровь хотелось мало. Она не сворачивалась, переполненная примесями, была прохладной в соответствии с требования условий хранения и склизкой, омертвевшей – иными словами являлась эквивалентом дешёвого человеческого пойла, что мне, конечно, случалось, вливать в себя – в тот момент, когда уже качество не имело значения. Я не дышал, пил большими глотками и поэтому не ощущал вкуса. Почти.

Жаркий, горячий воздух заползал в комнату, растекался по полу.

Линнет смотрела на меня; поглощённый кровью я упустил момент её пробуждения и не понимал причины столь пристального внимания – пока она делала это лишь по необходимости и с неохотой. Впервые ей доводилось видеть меня за трапезой, если таковой являлось поглощение мёртвой жидкости из пластикового пакета. Она с трудом села, разминая рукой раненую ногу, потупилась и снова бросила в мою сторону опасно, до странности блестящий взгляд. Не могу сказать, что пташка не походила на себя – скорее в ней появилось нечто новое и смутно знакомое; неуклюжие от слабости движения её сделались угловатыми, порывистыми. Я, сглотнув, спросил у неё, не хочется ли ей чего-нибудь, попробовал уговорить вновь лечь – она не слушала, отвлеклась, потеряв ко мне всякое внимание, и заозиралась по сторонам, будто подранок, угодивший капкан и слышащий приближение охотников. Ей не стоило бояться – я врал так убедительно, как только умел, но тревожила пташку отнюдь не собственная безрадостная участь, а другое, вероятно, существовавшее исключительно в её сознании. Я рано посчитал её разум не повреждённым – в конце концов, откуда мне знать, что ей довелось видеть, кроме смерти брата, и что испытать? Ярость вцепилась в глотку. Её сломали, изувечили… Пташка, сжимая мою ладонь одеревеневшими пальцами, бессвязно прошептала о других, которые находились рядом и ненавидели её. Я коснулся губами её лба, заглянул в широко распахнутые глаза – она не сопротивлялась, напротив, застыла в нервном ожидании. В комнате мы были одни, в чём я напрасно пытался её убедить – она впитывала слова, точно не понимая их. Её прояснившийся взгляд и уверенные возражения, сменяющиеся жалобным шёпотом, не оставляли и тени сомнения – она и правда видела и слышала здесь кого-то ещё, ей чудились их прикосновения. Я, вдруг растеряв самообладание, обхватил её лицо руками – она теперь смотрела только на меня и постепенно успокаивалась. Я говорил с ней, вновь пытался дозваться и не знал, как это сделать. Она смотрела на меня и улыбалась неестественной, застывшей улыбкой. Я с трудом подавил желание оттолкнуть её. Я не имел такого права.

Кровь из недопитого пакета сначала текла на пол ровной тонкой струйкой, а потом стала падать вязкими хлюпающими каплями. Ноздри раздувались сами собой, и я сжимал Линнет всё сильнее и сильнее, грозя сломать её птичьи кости. Мне изменял самоконтроль – «нельзя» начинало звучать подозрительно походим на «если только немного». Природа пьющего кровь иногда доставляла неудобства.

Капли ударялись о её раскрытую ладонь, растекались иглистыми узорами по линиям жизни и смерти; Линнет была зачарована процессом, как бывают зачарованы дети, когда им хочется сладость, а мать строго-настрого запретила. Глаза у неё лаково заблестели, словно у птички. Я оставил её – мне требовалось вымыть руки и лицо; все действия выполнялись мной тщательно и аккуратно. Я не мог не думать о людях за стенами и внутри них, сердцебиение которых слышал отчётливо и слушал жадно... Покинуть пташку не представлялось возможным. Я справедливо не доверял окружающим, однако и сам не заслуживал доверия.
Феликс принёс достаточно крови. Во всяком случае, я так думал.

Я застал Линнет точно в том же положении, в каком и оставил – она сидела, расфокусированно глядя в пространство и ловила на ладонь редкие капли крови; лицо её хранило меланхолично-печальное выражение. Голод, сильный и жестокий, сдавил когтями горло – в наступившем хаосе я радовался ему словно хорошему знакомому. На короткое, совершенно ничтожный миг мне почудилось отражение собственной жажды в фиолетовых глазах. Конечно же, игра света и тени. Я был в этом абсолютно уверен и, даже наблюдая, как Линнет, недоумённо взглянув на перепачканные пальцы, провела языком по ладони, не изменил уверенности. Кровь застыла на её губах, придала им потерянного цвета, но теперь она была чужой и тёмной. Яркие, словно падающие звёзды, вспышки противоречивых, разрозненных чувств – я предпринимал тщетные попытки разобраться в них. Линнет находилась не здесь и не сейчас, хотя и вела себя, пусть и несколько странно, но всё же вполне естественно – прятала от меня глаза, отворачивалась и боялась прикосновений. Застывшая, словно вылепленная из воска, она затихла; глаза её опустели, сделались невидящими.

– Мне страшно, – всё тем же не своим, надтреснутым голосом произнесла она. – Страшно, больно и голодно.
– Тебе нечего бояться – я рядом с тобой.
Её взгляд вспыхнул, узнавая, и тут же омертвел.
– И тебя… за тебя… тоже… – Судорога прошла по её телу; я был рядом, поддерживал, пока она, совершенно безвольная, мыла руки. – Я никогда не видела столько снега… красное на белом… холодно… Не хочу больше боли…

Она забилась в моих руках с силой запутавшейся в сетях рыбы, а потом вдруг и сразу затихла, глядя в пространство всё тем же пустым, безучастным взором; с немыслимой, отчаянной горечью понимал я – помутнение могло быть и не временным. Я гнал от себя скользкие мысли, не верил и не хотел верить, клял своё острое восприятие, не позволявшее обманываться. Её сила, как игривая кошка, хватала меня за загривок, впивалась клыками и тут же отпускала – то ли Линнет, окончательно ослабнув, уже не была способна причинить реального вреда, то ли оставалась в глубине собой. В конце концов она забылась в тревожном, липком беспамятстве, глядя в потолок широко распахнутыми безучастными глазами.

Мне не было больно. Должно быть.

Ей не становилось лучше. Нет, безусловно, физически она приходила в норму, оставаясь хрупкой и слабой, однако разум, который я считал не менее устойчивым, чем собственный, был изувечен и искорёжен. Я уже не сомневался. Видеть её такой, понимать, не принимая, оказалось гораздо сложнее, нежели наблюдать за медленной смертью. Душный туман отчаянья – того самого, что бывает перед неизбежным и горьким – застилал мысли. Я не видел ничего вокруг.

Линнет не очнётся собой. Я верил. Я знал.

Рассвет робко заглядывал в окна, будто не уверенный в своей силе разогнать ночные тени и страхи. Я не находил в себе мужества смотреть на неё – боялся навредить, если она вновь примется вести себя странно. Руки привычно не дрожали. Я свыкался и сливался с безрадостной действительностью. Надежды оставалось мало.

Босые ступни коснулись пола – ножка у неё не была маленькой и изящной; её кожа, всегда безупречно белая, казалась теперь посеревшей и выцветшей, но оставалась гладкой, как у младенца. Хуже всего прочего – пустое выражение глаз; Линнет смотрела на меня, хлопая ресницами, и я не выдержал взгляда – пожалуй, впервые за время нашего короткого и несуразного, словно снег в июле, романа. Я ощутил тепло, однако прикосновения не последовало; мысль, шальная, доставившая удовольствие – а вдруг убьёт? К запаху запёкшейся крови примешался другой, хорошо мне знакомый. Страх. Не останется меня – некому будет её защищать.

– Долго? – дребезжащим голосом произнесла она и нервно переплела пальцы. – Я… потерялась во времени. Кажется, солнце вставало дважды.
– Пошли четвёртые сутки. Тебе надо лечь и постараться уснуть. Ты очень слаба.

Кожа её покрылась мурашками, словно от морозного дуновения. Происходящее – фантасмагория, безумная фантазия воспалённого разума. Я не поднимал головы, боялся увидеть её застывшее лицо и пустые рыбьи глаза.
– Не хочу больше кошмаров, так похожих на реальность. Я боюсь, – рваный, сдавленный шёпот.
– Чего?
– Что и это кошмар. Очередной. Дальше будет боль и смерть… только боль и смерть… – волосы, спутанные и грязные, качнулись. Я не смел коснуться прядей и не сказал ей, что был бы рад кошмару, но пьющие кровь лишены чудесной способности испытывать благостное забытье. Я не сказал ей и о том, как мне хотелось надеяться и сколь усердно глупое чувство вытравливалось. Я не сказал ей и о милосердии, над которым задумывался, способе раз и навсегда освободить и её, и меня. Вместо всего важного и неотложного – о будущих сожалениях, раскаяние и чёрном горе – насущный вопрос о её состоянии. Может, и к лучшему, размышлял я, если для неё действительность останется сном.

– Тебя не должно быть рядом, Деметрий.
– Потому что ты не хочешь видеть меня?
Она не ответила; её пальцы коснулись подбородка, и я, весь содрогнувшись, поддался, уступил. Боль была в её глазах, боль жестокая и бездонная.
– Говорят, слёзы приносят облегчение, пташка.
– Сам-то в это веришь?
– Мало. Мне жаль твоего брата.

Она резко отняла руки, отпрянула, будто бы схватившись за горячее, и скривила губы. Презрение не часто появлялось на её лице. Знает, понял я, знает о моём желании убить Роберта, знает… Откуда? Да разве теперь важно… Видел и чувствовал это, как видят и чувствуют восход солнца в пустыне. Стыд, горячий, как раскалённая сковородка.

– Не жаль, не притворяйся, – блеснули непролитые слёзы, но она крепко зажмурилась и не заплакала. По зеркалу распустился морозный узор трещин; Линнет теперь всматривалась в мозаику десятков отражений. Молчание сковало уста – ей не требовалось моё утешение, оно оскорбляло её, а мне на язык не шли пустые и бесполезные слова. Наконец она, сложив руки на коленях и опустив глаза, спросила о последних событиях; слушала меня внимательно, но безразлично, отстранённо. Ни страха, ни удивления, ни интереса. Ничего.

– Когда меня ожидают?
– Не сейчас, позже. Тебе потребуются силы.
А мне – всё мужество, на которое я способен.

Она сдержанно кивнула, а я не признался в главном – без сомнения, ожидали нас двоих. Ей не быть больше одной даже в смерти, но я не знал, кто или что смотрело на меня её глазами. Возможно, и не хотел знать. Я совершал недопустимую ошибку – оттягивал момент принятия решения. Выжидать было не лучшей стратегией – пташку либо следовало как можно скорее вывести и надёжно спрятать, либо убить, если под похолодевшим ликом её уже не существовало. Подброшенная монетка встала на ребро.

Только вот… хватит ли меня на убийство?

За нами наблюдали, впрочем, не вмешиваясь и не нарушая псевдоуединения. Трижды я ощущал присутствие Челси, закончившееся ничем. Я нашёл брешь в клетке – ненадёжную и способную обернуться весьма мучительной смертью; не лучший вариант – приемлемый в отсутствии иного. Мне требовалось согласие и доверие Линнет, а я, как это водится, не обладал ни первым, ни вторым и не имел возможности получить их. Я не мог просчитать её поведение или предсказать реакцию. Она, всегда живая и понятная, стала слишком похожей на нас.

Линнет много спала – бодрствуя же, оставалась апатичной и почти не разговаривала, увязнув в горе, как бабочка увязает в
липкой смоле. Она попросила оставить её одну и пожала плечами, получив отказ. Пташка уделяла мне внимания не больше, чем убранству комнаты, и каждый раз будто удивлялась, замечая меня. Ожоги на шее зарубцевались и расползлись по коже уродливой розоватой сеткой – я не брался предположить, когда следы исчезнут и исчезнут ли совсем; она сильно прихрамывала на правую ногу – там, где когти оборотня глубоко повредили плоть, раны затянулись тонкой кожицей, из-под которой, стоило неосторожно нажать, начинала сочиться сукровица. Воспаление выглядело прескверно.

Звонко ударялись о мраморные плиты капли воды.
– Я не смотрю на тебя.
– Уйди.
– Я обращаюсь с тобой гораздо осторожнее, чем ты сама.
– Мне не нужна помощь. Уходи!
– Но помощь тебе не помешает.
– Унизительно.
– Сейчас не время соблюдать границы.

Я вздохнул, глядя на светлующую проточную воду. Линнет неспешно и как-то задумчиво смыла с пальцев кровь; руки у неё дрожали. С неё сошли синяки. Почти все.

– Почему ты вредишь себе? – Я был предельно аккуратен – едва ли мои прикосновения вызывали у неё даже намёк на боль. Она часто дышала, а бледность, разлившаяся по телу, внушала опасения; люди были гораздо более хрупкими существами, но у их слабости имелись объективные причины. Им, в конце концов, было несложно помочь. Линнет села на бортик ванны и обняла себя за плечи – сильно, до розовых отметин-полумесяцев на коже. Я хотел было разжать ей пальцы, но не рискнул. Довольно силы и жестокости. – Позволь помочь тебе вымыть волосы.

Она рассмеялась, коротко и сухо.
– Ты спрашиваешь? В самом деле? Ты?
Ядовитое удивление, отчётливо прозвучавшее в её голосе, остановило меня на мгновение; потом, рассудив, что оно в действительности не худшее из зол, я продолжил вымывать её согнутую спину. Я мог бы обхватить её талию ладонями – сплошные птичьи косточки. Многое из совершённого мной казалось в свете такой хрупкости и уязвимости чудовищным кощунством. Не стоило отрицать и забывать – мне нравилось её мучить и будет нравиться дальше; со временем, которым мы не обладали, я стал бы и спокойнее, и мягче к ней, мы бы научились сосуществовать. Должно быть.

– Выслушаешь меня? – Она ещё сильнее впилась ногтями в кожу и кивнула. – Ничем не выдавай своих чувств, пташка, иначе погубишь нас обоих, – я не говорил излишне тихо и не менял интонации – шум воды достаточно заглушит опасные слова. Я обрывал связи с кланом точно так же, как когда-то оставлял Амуна, окончательно и бесповоротно. Геройство оказалось напрасным – Линнет сказала «нет». И только.
Ярость вспенилась, омыла мысли и отступила. Не время. Я отыщу иной путь.
Но выхода больше не было.

Дни шли неспешной чередой.
– Ты веришь, Деметрий? – спросила она однажды. За окнами догорал закат, воздух был чист и приятно прохладен.
– Какая часть моих верований тебя интересует? – Я искал в ней перемены и не находил их; она заговорила со мной сама, но в ней не стало больше жизни и меньше безразличия. Из неё будто вытащили душу.
– Ты веришь в то, в чём меня обвиняют?
– Скорее да, чем нет. Мне сложно судить – я не встречал их живыми, да и мёртвых не доводилось видеть. Догадки и домыслы – тонкий лёд, пташка.

Она промолчала, опустила ресницы.
– И несмотря на всё, ты здесь, рядом?
– Да.
– Почему?
– Не понимаешь? В самом деле?
– Не хочу понимать.
– Плаха милее меня, Линнет?
Ответом мне стал участившийся пульс. Ритм сбился едва-едва.
Я улыбнулся.

…Сводчатый каменный зал был знаком мне до мельчайших, неприметных даже для глаза бессмертного трещин; я провёл здесь немало часов, выполняя различные в своей похожести роли: стражника, палача, обвинителя. Были хорошо мне знакомы и присутствующие люди, потому я не строил иллюзий. Не существовало силы, способной нарушить привычный порядок; ход вещей останется неизменным, незыблемым. Сражение будет тяжким и непривычным – слова и дела станут нам свидетелями, защитниками и обвинителями. Лихорадочно блестящий взор пташки казался неуместным, и всё же я гордился ей – она не опускала головы и не прятала глаз. Безумство. Не таким я представлял себе финал. Не его я желал.

Я скоро понял, насколько просчитался в суждениях, и непривычная, словно ватная тишина, нашла объяснение. Зал был пуст – ни свидетелей, ни охраны, точно у меня уже успели вырвать клыки и сточить когти, как домашнему коту. Всех распустили, и Джейн, сопровождавшая нас, была удивлена не меньше моего. Она поджала губы; на её по-детски пухлом лице появилась и тут же исчезла, превратившись в неистовое обожание, гримаса неудовольствия. Конечно, не стоило становиться самоуверенным – её дару мне противопоставить было решительно нечего, а времени для неожиданного нападения не осталось; и всё же отсутствие зрителей и пары десятков внимательных глаз предоставляло весомый шанс. Я знал – подобной конфиденциальности не предполагалось, но что-то заставило правителей изменить решение. Или же кто-то. Звонким сопрано Джейн известила о своём присутствии – Аро же лишь скользнул по ней взглядом и рассеянно кивнул, улыбнувшись, будто бы не он посылал за нами и пришли мы не ко времени. Его всего занимал человек, опершийся на подлокотник трона в той вальяжной манере, которая позволялась исключительно самым приближённым; он горячо рассказывал некую занимательную историю, но так тихо и быстро, что мой чутких слух улавливал только отдельные слова. Даже Кайус казался чрезмерно заинтересованным в своей особой нервной повадке и криво, довольно улыбался, внимая ему. Сама атмосфера вокруг пропиталась сдержанным, недоверчивым напряжением. Невзрачный, смуглый смертный, совершенно незнакомый мне, с волосами покороче моих и тёмными глазами, не испытывал ни малейшего страха, а его сердцебиение, которого я вовсе не слышал, заходя в зал, оставалось спокойным и размеренным. Я рассматривал его с такой же тщательностью, что и Джейн, но без опасной ревности – её эгоистичная, как и у всякого ребёнка, привязанность сулила беды для тех, кого вниманием отмечал Аро и к кому неизбежно скоро остывал. Если ей не будет напрямую запрещено, то человека оставалось исключительно жалеть. Я проникся к нему некоторым подобием сострадания, когда и Джейн мягко отослали прочь. Необычно. Теперь развитие событий сделалось для меня загадкой.

– Пред ваши очи, – вымолвил я, низко склонив голову, и убрал руку с плеча Линнет. Жест намеренный и определённый – я выбрал сторону, несмотря на серое облачение, неизменную метку верности. В конце концов, я собирался оставаться верным клану. До определённой степени. Складка губ Маркуса неумело треснула – так, должно быть, улыбаются статуи.

– Осмотрительно, Деметрий, – сухо произнёс он, и голос его в то мгновение походил на клёкот старого сокола, являя с юной внешностью странный контраст. Он глядел в мою сторону – его мутный белёсый взор искал пташку; странный же гость будто вовсе не интересовался происходящим.

– Честь не позволяет мне забывать, кому я обязан столь многим.

Человек замолк, выпрямился, встав позади Аро, и впервые посмотрел на меня. Ни разу мне не доводилось видеть таких чудных глаз – и дело было далеко не в иссиня-чёрном провале слившегося зрачка и радужки. Сам его взгляд, пустой и блестящий, как спинка жука, не содержал в себе жизни; даже свет, касаясь склер, растворялся и терялся в нём. Тьма была бархатистой, мягкой, она притягивала, завораживала и подчиняла. Желание оскалиться соперничало с желанием отступить – оба совершенно ненужные по отношению к более слабому существу. Он не смертный, запоздало понял я, или не совсем человек. Его блёклый обыденный облик не задерживался в памяти, расползался в ней подобно клочьям тумана; он казался мне одновременно знакомым – я мог без труда назвать сотню-другую похожих на него людей, но в нём также угадывалась особая гордая стать, отличающая породистого скакуна или пса. Одет он был просто, его светлый костюм хранил следы путешествий и был изрядно заношен, а на манжете рубашки темнело несколько чернильных пятен. От него пахло табаком, но больше – ничем. Он не имел своего запаха.

– Мне стоит прийти позже. Не люблю мешать правосудию или присутствовать при нём, – он говорил, чисто и звучно, с заметной хрипотцой, которая весьма по вкусу женщинам.
– Не любишь проявлений власти? – Кайус откинулся на спинку, забарабанил пальцами по подлокотникам.
– Аллергия. Быть на стороне проигравших крайне неприятно.
Аро лукаво сощурил глаза; несобранные волосы его коснулись губ, когда он качнул головой.

– Последний раз ты исчез на без малого двадцать лет. Замечу – под тем же самым предлогом. За это время я обдумал множество вопросов, на которые намерен получить ответы, – взгляд его матово блестел, но не без недовольства. – Предсказать твоё появление невозможно, как и не определить, сколь долго ты пробудешь, поэтому я не намереваюсь скоро выпускать тебя.

– Я отвечаю на твои письма, – примирительно, с долей игривой обиды отозвался мужчина. – Они приводят меня в восторг.
– Не всегда.
– Не всегда, – тон его был в равной степени подобострастным и раскаивающимся, – но, Аро, ты хочешь знать то, чего я не вправе открывать ни одному живому существу!

Аро коснулся губами кончиков пальцев, будто бы снимая пробу с мёда.
– Несколько общих вопросов, совершенно незначительные, ответить на которые ты можешь, но совершенно не желаешь.
– Ваше происхождение незначительно?
– Научный интерес, не более того.

Мужчина смежил веки, словно бы от усталости, однако усталым он не выглядел – напротив, светился здоровьем и благодушием, лоснился, как сытый старый пёс.
– Ответы – вещь крайне опасная. Как ты знаешь, от них зачастую больше вреда, чем пользы, да и покоя они не дарят – лишь порождают больше вопросов.

Теперь и Маркус обратил к нему подёрнутый пеленой взор на застывшем в странном выражении лице – нечто средним между брезгливостью и крайней степенью неприязни. Или то была ярость? Для постороннего взгляда незаметные, незначительные перемены.

– Выгнать бы тебя, да братья не позволят. Не учтиво, изначальный.
Гость не дрогнул, сцепил руки за спиной. На вид он выглядел несколько старше, чем я – возможно, пять-семь лет, не больше. Линнет посмотрела на него безразлично, как и на всякого в последние дни; она не проявила ни удивления, ни иных чувств, которых, мне показалось, от неё ждали. Невольное естественное желание – защитить её от чужих взглядов, точно и они были способны ранить.

– Маркус продолжает настаивать, что мы не правы, – Аро, легко вздохнув, обратился к нам, однако продолжал смотреть на гостя, – и я, безусловно, страстно желал бы испытывать его уверенность, но, – он поднялся и шагнул ко мне, двигаясь с той непередаваемой, приходящей исключительно с колоссальным возрастом грацией, – мы видим ясно столько противоречий, – его руки сжали мою ладонь, и он, конечно же, принял во внимание отмеченную мной собственную уязвимость. – Не лгать могут позволить себе или существа сильнейшие или бесконечно глупые. Остальные в силу обстоятельств вынуждены прибегать к различным уловкам, – Аро замолчал, точно потеряв интерес. Мысли, перетекающие из меня в него через соприкосновение кожи, бесспорно доказывали мою вину, но они же становились залогом будущей преданности – если она получит шанс, то не будет в клане никого послушнее и покорней меня. Переступить через гордость – через самого себя! – оказалось несложно, ибо выход мне оставался что у крысы, посаженной в клетку. Да и разве бывают приятными и лёгкими решения, продиктованные жесточайшей необходимостью? А сожаления, горечь и безысходность я испытаю позже. Я был не слишком ценен сам по себе, мой дар отнюдь не уникален (при необходимости он мог таковым стать), однако на моём счету имелось восемь сотен лет безупречного служения. До сегодняшнего дня упрекнуть меня было совершенно не в чем. Я не просил для пташки свободы – наивность никогда не входила в число моих недостатков; заточение в каменную клетку замка и покоя без боли было бы достаточно. Это тоже тонкий, хрупкий лёд. Я не уповал на милосердие – я торговался, едва ли надеясь выиграть торг у Аро, который с бесстрастным выражением на лице, но не в мутных глазах, продолжил: – Какие же причины толкают на ложь тебя, девочка? Подумай, прежде чем отвечать, будь осторожна – за ложь ещё, бывает, вешают, и отнюдь не того, кто лжёт.
Ужас изгнал из её расширившихся глаз безразличие и пустоту, а потом она, сбиваясь и спеша, произнесла:

– Вы уже решили, я вижу это, и мне нет толку оправдываться. Только… не трогайте его. Хватит смерти и крови из-за меня.
– Вот как? – отозвался я, стараясь ничем не выдать холодного гнева.
Гость, притихший и внимательный, громко рассмеялся, затем, словно извиняясь, склонил голову и улыбнулся.
– Меня всегда безумно веселит привычка людей перекладывать решение проблемы на чужие плечи, даже если проблема эта – собственная кончина, – пояснил он, все ещё мерзковато улыбаясь. Линнет побледнела и, отшатнувшись, отступила на шаг. – Могла бы спровоцировать своего друга – что проще-то? Или найти способ самой – их множество для бессмертного. Было бы желание.

Теперь белыми у неё сделались даже кончики пальцев. Аро выпустил мою руку и вернулся к братьям; он наблюдал за всем с нескрываемым интересом и затаённым восторгом.
– Знаешь, Линнет, кто сейчас так искусно мучает тебя? – несколько лениво растягивая слова спросил он. – Ведь правда, мой, осмелюсь сказать друг, преуспел в тончайшем умении причинять боль, не прикасаясь. Потаённые мысли, обличённые в слова, имеют огромную власть.
– Да. Боюсь, что да. Догадываюсь.
– Разве это не вселяет в тебя надежды? Разве ты не надеешься на спасение? И не просишь помощи?

– Ему… у вашего… друга… гостя нет причин спасать меня. И я…не хочу, чтобы меня спасал кто-либо, – её голова чуточку повернулась в мою сторону, но взглянуть пташка не осмелилась. Гнев мой был справедлив, а раздражение обоснованно – впервые и, вероятно, единственный раз в своей жизни я готов был отречься от всего, предать самого себя. И ради чего? Ради женщины, которая отвергала меня! Величайшая несправедливость, и несправедлива ко мне была именно она. Конечно, Линнет имела основания так себя вести, но понимание этого не унимало ни горечи, ни обиды. Я потону вместе с ней. Память, словно старая служанка, угодливо нарисовала, как именно.

– Не дури, Деметрий, – гость растянул бесцветные губы. – Ей хочется, чтобы ты отрёкся от неё. Одумался. Правда, Маркус?
Тот ответил неохотно, точно и разговаривать для него было в тягость.
– Занимательное переплетение чувств. Кажется, ты прав.
– Защищаешь создание одной с собой крови, Азазель? Немыслимое благородство, – Кайуса происходящее, похоже, даже забавляло. Я был крайне удивлён, ожидая другого. –Ищешь прощения?

– Лучше быть Владыкой Ада, чем слугою Неба, – его взгляд задержался на Аро – тот непринуждённо кивнул, соглашаясь. – К тому же нефилимы никогда не были одной с нами крови. Они от нашей крови, а это две большие разницы. Ты же не берёшься сравнивать лошадь с мулом? В целом похожи, но не слишком.
Сравнение заставило Кайуса коротко рассмеяться. Линнет же не скрыла презрения – оно сквозило во всём её облике. Аро вздохнул, на миг смежил веки.

– Заставь её говорить. По возможности – правду, но пусть не получится, как в прошлый раз. Ей следует оставаться в здоровом уме и памяти, – он не приказывал, но и не просил – если бы не сотни лет знакомства, я бы решил, что это пожелание.

– Осторожничаешь? В тот раз… я тебя предупреждал о последствиях. Живым не следует с нами соприкасаться. Да и к тому же – тебе самому интересно заглянуть в неё – к чему посредники?
– Риски излишне высоки.
– Я мог бы обеспечить некоторое время для тебя, потому что мне, и, правда, не престало вмешиваться. Я скиталец, а не судья или свидетель, да и мне не хочется губить столь юное существо.
– Подойди, – Аро нетерпеливо взмахнул рукой. – Ну же!

Кайус, потянувшийся к брату, что-то яростно зашептал ему на ухо, но Аро оказался как всегда глух – его увлекала возможность заглянуть в разум иного существа. Я понимал его азарт – он мог стать для неё (или нас?) и гибелью, и спасением; тревожило меня и другое – Аро доверял странному существу. Я не имел возможность вмешиваться или изменить ход событий, оставался заложником обстоятельств. Линнет подошла к Старейшинам и, помедлив, под взглядами, одинаково внимательными и зоркими, опустилась перед Аро на колени, прикрыв глаза – от неё ждали абсолютной покорности; щёки её порозовели, весь вид сделался униженным и злым. Необходимая цена, повторял, как заклинание, я себе. Необходимая. Кауйс навис над ней, словно коршун над куропаткой, но я твёрдо был уверен – мне хватит времени отбросить его прочь от пташки. Даже Маркус, казалось, находился в нервном возбуждений и ожидании. Я перенёс вес с одной ноги на другую, практически не изменив позы, однако так бросок выйдет гораздо точнее и смертоноснее. Тот, кого именовали Азазелем, поднял на меня глаза – его брови взлетели вверх в притворном изумлении, после чего лицо вновь приняло выражение вежливого интереса.

Аро колебался – чуточку подрагивающие пальцы замерли у лица пташки; воздух сделался тонким и хрупким, как венецианское стекло, а затем в нём появилось ощущение надвигающейся грозы. Изыскивая возможности побега, я не собирался использовать способности Линнет, в большей степени опасаясь за её и так пошатнувшееся душевное равновесие, нежели из-за их бесконтрольности. И теперь, если страх или же злоба возьмёт над ней верх, я становился перед нелёгким выбором – опасно позволить нанести удар, но ещё опаснее не позволить. Приходилось смириться – я выберу второе, ибо её разум, уже изрядно изувеченный, не выдержит испытания гораздо более древним сознанием. Азазель, между тем, опустился на корточки, совершенно как обычный смертный, и, прошептав что-то, едва размокнув губы, положил ей руку на плечо; она будто вмиг ослабла, растеряла силы. Я сомневался, что Линнет его услышала. И лишь теперь Аро коснулся её, коснулся нежно и с каким-то, пожалуй, даже почтением. Лицо его застыло, окаменело, остановились всегда живые глаза; в отличие от всех прочих пьющих кровь, неподвижно замирающих на минуты, часы и дни, видеть таким Аро было донельзя странно и в иной ситуации показалось бы мне занятным. Он, оказывается, не сильно отличался от других.

Время тянулось вязко, как смола или патока, и липкие мгновения приставали к рукам, застревали в горле. Линнет словно от усталости склонила голову; пальцы Аро скользнули, задержавшись на её висках.

– Можешь подняться. Для остального есть слова, – наконец произнёс он, почесав кончик носа. Он выглядел озадаченным, а, кроме того – и это вселяло в меня опасения – явно разочарованным. Я приготовился к прыжку.

Она заняла прежнее место, но ни гордости, ни силы в ней не осталось – пташка стояла ссутулившись и низко опустив голову. Дар правителя был болезненным уколом для самолюбия. Аро рассматривал её молча, облик его всё ещё оставался стылым, отчего и без того острые черты лица заострились ещё больше. Он сейчас как никогда напоминал лисицу.

– Искусная иллюзия, мой старый друг. Насколько далеко ты способен зайти в манипуляции сознанием, какую удивительную реальность выткать?

– О, – Азазель казался польщённым и буквально лоснился от самодовольства, словно сытый кот от сливок. – Я польщён.
Правда. Но придётся тебя огорчить – я едва ли взялся спасать таким неэффективным способом даже своего отпрыска, а уж чужого… Они, вы, ваши дети, люди и все прочие – смертные, которым положено выполнять один непреложный закон – умирать.

– Уходишь от ответа и остаёшься поразительно убедительным. Скажи, это врождённое или приобретённое? – в голосе Аро слышались шелестящие бархатистые нотки. – Её разум открыл мне банальную горькую жизнь изгоя – подобных скорбных повестей я узрел немало. Её память стремится убедить меня в нашей с ней общности, хотя глаза мои не видят ни малейшего намёка. Скажи, изначальный, отчего мне следует перестать доверять своим чувствам?

– Зачем мне пытаться уберечь от гибели твоё сомнительное пополнение коллекции? Сомнительно, Аро – она опасна для окружающих, – улыбка была на удивление мягкой. – Разве вы трактуете сомнения в пользу обвиняемого? Брось, Аро, и не оскорбляй меня более – я мог бы заставить его, – взгляд в мою сторону, – считать себя пятилетней девочкой до скончания времён. Почему бы мне не заставить тебя и твоих братьев видеть и воспринимать её иначе? Так, как вы воспринимали её до этого? Вас не очень смущала её комплекция.

– Она мне не нравилась с самого начала. Я был против, – отозвался Кайус, и под его пронизывающим взором пташка сжалась ещё больше. – Но… – резкий, рассерженный взмах рукой.

Аро перестал улыбаться, отбивая каблуком замысловатый, всё ускоряющийся ритм, и молчал; казалось, его больше занимал трепыхание белёсых крыльев моли, неведомо как попавшей в зал, чем остальные.

– Ложь без капли правды не убедительная – ей, как ни старайся, веры не будет, – он переплёл пальцы, – однако в ином случае… Правда, вплетённая в полотно лжи, будоражит сомнения, стирает границы, заставляет верить. Не оскорбляй и ты меня, Азазель, не считай за неразумного птенца.

Азазель устало вздохнул, качнул головой и, отойдя, прислонился к одной из серых колонн, наблюдая за полётом прозрачной бабочки.

– Я бы её выкрал, и дело с концом. Терпеть не могу сложности – я от них впадаю в ярость, а это, замечу, зрелище пренеприятное. В ней присутствует наша кровь – малая толика, послужившая причиной её презабавной внешности. Заверяю со всей ответственностью – нефилимы разорвут её голыми руками, потому что посчитают её облик насмешкой над собой. Они, на мой взгляд, излишне щепетильные, – он покачал головой. – Наша кровь течёт и в жилах людей, и волков, и пьющих кровь – так нередко случается, ты же знаешь. Мы не можем препятствовать смешению, и иногда наши черты проявляются не в наших детях, как должно было бы быть.

– Для чего же ты пожаловал? – Кайусу, переменчивому, как морской ветер, ожидаемо изменило хорошее настроение. Он сделался привычно опасным.

– Предостеречь от вмешательства в политику Ардиса. По моим наблюдениям, наши дети очень скоро вцепятся друг другу в глотки, желая видеть на троне милого именно их сердцу правителя. Бойня обещает быть на редкость кровопролитной.

Кай оскалился.
– Тебя и других это не тревожит?
– Смертные должны умирать, – последовал незамедлительный ответ, – да и война заберёт самых слабых. Войны очищают кровь.
– Ты приобщился к учению Дарвина? – скривил губы Аро, но уже беззлобно.

– Задолго до его жизни и считаю отбор, естественный или искусственный, необходимым для выживания и людей, и бессмертных. Ты же видишь, как слабая людская кровь портит кровь бессмертного? Девочка – образец того пагубного смешения, когда потомство дают те, кому размножаться не следует.

Челюсти сошлись сами собой. Он стоял достаточно близко и выглядел хрупким, ломким, как слабый человек.
– Для своих детей ты, конечно, сделал бы исключение?
– Напротив. К своим я куда более строг.

– Позволишь узнать, сколько их у тебя? Или ты не ведёшь счёта? Ваша одержимость людьми… – Аро развёл руками, Кай же брезгливо скривился и только что не сплюнул на пол. – Ты никогда не открывал причин, а они, без сомнения, имеются?

– Какая острая шпилька, Аро. – Тот поднял брови в притворном изумлении. – Живыми среди моих детей числятся сын и две дочери. Предвосхищая дальнейшие вопросы, скажу, что одна дочь меня не знает вовсе, другая ко мне безразлична, а с сыном отношения можно назвать «натянутыми». Что до отношений со смертным – боюсь, это не ваше дело.

– Не могу отказаться себе в любопытстве – отчего же не заладилось у вас с сыном?

Азазель пожал плечами.
– Он пытался меня препарировать как лягушку, да так успешно, что едва не убил. У вас с ним, Аро, похожие демоны – его тоже тянет исследовать окружающий мир не особенно выбирая средства, – до неприличия ехидная улыбка. – Кровь у него паршивая. Моя.

Будучи человеком, я не любил рыбалки, и сейчас, совершенно некстати, мне пришла на ум рыба, жадно заглатывающая жирного червя. Внимание, которое уделяли Азазелю, этому странному насмешливому существу, стало настолько пронизывающим, что каждый из тройки правителей должен был видеть его до мельчайшей косточки. Аро первым справился с замешательством, и голос его прозвучал нарочито беспечно:

– Убить? Тебя, изначальный? – он скептически покачал головой, словно учитель, недовольный очередной басней нерадивого ученика. – Ваше бессмертие всегда казалось нам… абсолютным. Непоколебимым.

Азазель вытянул пальцы; на них, слабо трепыхаясь, опустилась бесцветная бабочка. На лице Линнет отражалось плохо скрываемое недоверие. С прискорбием пришлось признать – меньше всех знал и понимал я. Скверно.

– Как и все иные существа, – некоторое удивление в его голосе – возможно, даже неподдельное. – Погибают даже звёзды. Вся сложность состоит в том, как умирают и когда… – Бабочка, последний раз пошевелив крыльями, вдруг осыпалась на пол едва мерцающими белёсыми чешуйками. Кай не дождался, когда осядут последние частицы.

– В их крови причина или нечто иное?

– Иное. Мы гибнем от рук и собственных детей, и людей, и вас… Крайне редко – почти никогда, но гибнем. Твою неожиданную тягу к знаниям я, Кай, не утолю – я не помню, чем меня ранили, и не знаю, как оно выглядит. Я его не видел, даже когда оно вспороло мне брюхо! – что-то в нём переменилось, ожесточилось – вероятно, его угнетала уязвимость, которой он не находил объяснения. – Эта игрушка бродит по миру не одно тысячелетие, иногда уменьшая наше количество. Незначительно, конечно же. Мы её ищем, но не находим – она защищена от нас.

– Лжешь. Скажи на милость, из чего или из кого должна быть сделана вещь, чтобы хотя бы только ранить вас? Вас не берут даже наши зубы, да и волчьи, думаю, тоже не возьмут. И некий предмет, наделённый волшебной силой? Что за вздор, Азазель? Абсурд!

Азазель неопределённо качнул головой.
– На нём была кровь, почерневшая, застарелая. В ней всё дело. В крови, – глухо, как из бочки, произнёс он. – Она причиняла мне боль.

– И чья же она может быть? – Аро нетерпеливо подался вперёд, глаза его затянула мечтательная дымка. Мне стало всё больше казаться, что если Азазелю вздумается рассказать о плоской земле и трёх китах, то ему поверят. Ему нельзя было не верить. Я поневоле впадал в странное состояние замутнённого, словно запотевшее стекло, сознания; он усыплял инстинкты, стреножил чувства. Мысли застоялись, будто в луже, а после мне показался данный факт совершенно незначительным. Мало ли.

– Точно не наша. В нас крови нет. Только свет – если его высвободить, то останется пустая оболочка. Змеиная кожа.
– Весьма интересно и неожиданно. Ценный дар, Азазель, и опасный.

«Если ты не лжёшь», добавил я про себя. Солнечный блик, скользнувший по обветренному лицу, показался улыбкой.
– Обоюдоострое лезвие, Аро. Лучше не ищи.
– Любое знание – обоюдоострое лезвие, мой старый добрый друг. В любом и прелесть, и опасность. За возможность познавать я так ценю прогресс.

– Не вмешивайтесь, не ищите, не судите… Не много ли на себя берёшь? – в голосе Кая слышался шелест змеиной чешуи. – Может, Маркус в кое-то веки прав и следует выставить тебя прочь?

– Я помню тебя человеком, совсем молодым, ещё мальчишкой. Ты не изменился, – его взгляд блуждал по потолку, словно он видел в переплетении трещин переплетение жизней и веков. – Я прошу не вмешиваться, потому что иначе вы будете рисковать неоправданно. Вы охраняете порядок, и пусть я по природе своей стремлюсь к хаосу, но это не мешает мне восхищаться созданной вами империей. Так не подвергайте же её риску – после будет над кем вершить суды, – он говорил на удивление ласково, с толикой восторга. – Перворожденные прольют много крови и многих из вашего вида убьют, но едва ли полезут в осиное гнездо. Почему бы не понаблюдать? Я говорю лишь исходя из своего возраста и зная, что творится в ваших головах. Это тот шанс, которого вы ждали. Пусть ненависть наших детей сыграет вам на руку. Я нахожу такое решение очаровательно издевательским. Моё восхищение, – он полушутливо, полусерьёзно поклонился. – Нет ничего прекраснее хаоса.

Предыдущая глава || Следующая глава