6. Ты только моя.

…

– Вот она – истинная «Кровавая Мэри», – Эдвард подносит к носу стакан, наполненный «коктейлем» и, блаженно прикрыв глаза, испускает тихий стон, вдыхая запах напитка.

Я смотрю на вампира рассфокусированым взглядом, полным безразличия.

Я слишком устала, чтобы испугаться нехорошего блеска в его глазах, чтобы почувствовать отвращение от происходящего. Я слишком устала, чтобы вообще что-нибудь чувствовать, бояться и хотеть.

– Ты вряд ли оценишь этот бесподобный вкус, Белла, но у меня и для тебя есть кое-что, –Эдвард говорит воодушевленно, будто бы это должно меня обрадовать.

– Я не хочу пить, – мой голос звучит безразлично и отстраненно, со стороны кажется, что в нем нет ни капли жизни, он полностью бесцветный, как старая, пожелтевшая от времени фотография.

– Я настаиваю, – Эдвард ставит свой высокий стакан на столешницу, и я отворачиваюсь, переводя взгляд на окно.

Я сижу на высоком барном табурете, обернув руку белым кухонным полотенцем, сквозь ткань которого проступают небольшие пятна крови, и думаю, что моя смерть будет долгой и мучительной.

Что еще придумает Эдвард, чтобы издеваться надо мной? Зачем ему все это?

Ответов у меня нет, и вряд ли когда-нибудь я их получу.

К горлу подступает соленый ком тошноты, и я сглатываю. Кровь. Здесь слишком много крови, воздух буквально пропитан ее солоноватыми железистыми парами. От ее запаха меня немного подташнивает. Слабость и сонливость разливаются по моему телу, веки, налитые тяжестью, слипаются против моей воли, хочется заснуть. Можно прямо здесь, положив руки на столешницу, а голову – на руки.

Я пытаюсь вспомнить, сколько я не спала. Сутки? Больше? Двое или около того, и то вряд ли трехчасовой дрем на жесткой кушетке можно назвать здоровым сном. Голова тяжелеет, сказывается не только недосып, но и потеря крови. Мои пальцы постоянно холодеют, а лицо бледное, почти как у вампира. Мне кажется, еще немного, и я действительно засну в сидячей позе. Просто отключусь.

– Jack daniel’s – надеюсь, тебе есть восемнадцать, – звук опускаемого на мраморное покрытие столешницы стакана заставляет меня вздрогнуть. – Впрочем, если нет, то это тоже не страшно.

Я испугано смотрю сначала на стакан, в котором плещется янтарная жидкость, затем на Эдварда.

– Мне семнадцать, – говорю я, недоверчиво глядя на напиток. – Что это?

– Это виски – попробуй, – предлагает он, подвигая стакан ко мне.

Тигриные глаза Эдварда смотрят прямо на меня, но, что странно, в его взгляде больше не плещется холодная ярость, я не вижу в нем прежнего гнева, желания убивать, терзать, причинять боль.

Он остыл. Может, наигрался.

Пока.

Может, понял, наконец, что я – человек, и мой организм может не выдержать все эти изощренные жестокие игры вампира, которыми он так любит развлекаться.

Интересно, сколько еще таких девочек-игрушек побывало в его жилище, от скольких трупов ему приходилось избавляться, сколько крови отмывать с пола и стен.

Сомневаюсь, что я у него «первая».

– Пей. Я не хочу, чтобы ты умерла от обезвоживания или еще чего-нибудь в этом роде, – настаивает он, и его голос звучит как «единственной причиной твоей смерти могу быть только я».

Я не решаюсь возражать или неповиноваться – это не в моих интересах – и медленно тянусь за предложенным мне стаканом. Желтоватая жидкость обжигает горло, с непривычки я морщусь, но продолжаю жадно пить, несмотря на неприятный горьковатый вкус. Я слишком долго не пила, чтобы отказываться от питья.

Приятное тепло растекается по желудку, быстро согревая мои замерзшие пальцы. С последней каплей напитка из моего тела уходит скованность и слабость – это хорошо, плохо то, что алкоголь тоже действует по-своему.

Отставляю стакан и смело заглядываю в глаза Эдварда. Они уже не чисто янтарные, как прежде, а с красными пятнышками, которые стремительно расплываются по роговице подобно кляксам на бумаге, окрашивая глаза вампира в кроваво-красный цвет.

Сглатываю.

– Умница, Белла. А теперь ты пойдешь в спальню, разденешься, заберешься под одеяло и будешь спать, – добавляет он с легким оттенком иронии. – Люди нуждаются во сне, ведь так?

Его коктейль выпит, на стенках высокого стакана остались красные следы-разводы, точно такие, как глаза Эдварда. Прежний их цвет нравился мне куда больше, он был каким-то… мирным, что ли?

Я смотрю на вампира, слегка приоткрыв рот, рассматриваю его глаза, пока он смотрит на меня, выжидающе.

И тут меня словно прорывает, алкоголь развязывает язык, и я начинаю говорить, не контролируя себя.

– Вау, какая забота с твоей стороны. Может, ты мне еще и колыбельную споешь?

Я улыбаюсь, и чувствую, что сейчас рассмеюсь – таким пугающим тихим смешком, которым смеются сумасшедшие, потерявшие рассудок люди. Но это не происходит. Разум, затуманенный стаканом виски, все же берет верх над эмоциями, и улыбка сама сползает с губ. Теперь мне страшно, я боюсь гнева вампира, боюсь последствий своей вольности.

Эдвард смотрит на меня искоса, недобро.

Я разозлила его. Черт.

Ситуация плоха тем, что простым «извини» и виновато опущенным взглядом здесь не отделаешься.

Его лицо неожиданно меняется. Неожиданно потому, что эта перемена – в лучшую сторону. Он почти улыбается, но глаза все еще холодны и насмешливы.

– А ты хочешь, чтобы я спел колыбельную персонально для тебя?

Я только успеваю моргнуть, как он оказывается рядом со мной. Тянет ко мне свои белые пальцы и приподнимает мой подбородок, чтобы заглянуть в глаза. Кончики его губ дергаются. Во взгляде, в голосе и движениях – во всем ощущается вызов, и я сжимаюсь внутри как смятый в ладони пластилин.

– Я… это все виски, – оправдываюсь я, напрягаясь всем телом, хочется отвернуться, отвести взгляд куда-нибудь подальше от его совершенного до скрежета зубов лица, но пальцы Эдварда держат мой подбородок слишком крепко. – Я не хотела. Пожалуйста, не надо, не…

– «Пожалуйста не» что? – с издевкой поддевает меня Эдвард.

Ему прекрасно известно, что я подразумеваю под этими словами, он знает, что я прошу его не причинять мне больше боли, но он хочет – непонятно, зачем – чтобы я сказала это вслух. Мое смущение доставляет ему много удовольствия, он ухмыляется, глядя на то, как румянец появляется на моих бледных щеках.

Он убирает руку и отступает назад, издевательская ухмылочка сползает с его лица.

– Иди спать, – бесцветно говорит он и добавляет с нажимом. – Молча.

Я сползаю с табурета и быстрым мелким шагом иду к спальне, ощущая на себе взгляд Эдварда. Мне страшно поворачиваться к нему спиной, не иметь возможности видеть его, а только чувствовать. Каждой клеточкой кожи. Мне даже не нужно оборачиваться, чтобы понять какой он – его взгляд. Я точно знаю, я ''вижу'' его так четко, как если бы Эдвард стояло передо мной – голодный и жадный.

Я ненавижу этот взгляд, как и его обладателя.

Ненавижу, потому что боюсь. Всем своим есством.

По спине бегут мурашки. Хочется передернуть плечами, чтобы избавиться от ощущения его взгляда на своем теле, как от противного насекомого, но я не сдерживаю себя.

…

Глупо закрывать за собой дверь, находясь в доме вампира, надеясь, что это может помочь.

Глупо искать способ оградить себя от опасности, которой не можешь противостоять.

Глупо в отчаянии кусать губы до боли, сжимая руки в кулаки, и плакать от собственного бессилия.

Глупо злиться на свою судьбу и несправедливость мира, в котором мы живем. Мира, где человеческая раса внезапно превратилась из королей в дворцовых крыс.

Глупо…

…

Я никогда не была сильной, хотя считается, что каждый из нас – выживших – не только счастливчик, но и невероятно сильная личность. Я такой не была никогда. Я только создавала видимость силы, душевного равновесия, устойчивости перед несчастьями и болью. Внутри я всегда была слабой маленькой девочкой, нуждающейся в чьем-то крепком плече. Мне всегда хотелось, чтобы рядом был кто-то, у кого можно попросить поддержки, какого-то совета, помощи.

Мне кажется, рано или поздно у каждого из нас возникает потребность иметь рядом такого человека, с которым можно просто поговорить по душам, излить все, что накопилось в сердце без страха быть осужденным и непонятым. Для меня таким человеком была Блэр. Любящая, добрая, заботливая, она буквально заменила мне мать после того, как я потеряла своих настоящих родителей. Тогда ей было немного за сорок, лицо ее покрывали маленькие морщинки, которые становились заметными каждый раз, когда она улыбалась, а в ее темных волнистых волосах пробивалась редкая серебристая проседь. От ее улыбки – искренней и нежной – мне всегда становилось так легко и спокойно, как будто Блэр обладала талантом исцелять раненые души одной лишь своей неповторимой улыбкой. Эпидемия забрала ее дочь, на тот момент восемнадцатилетнюю. Она стала одной из них по своей воли, отчего Блэр было вдвойне больно. Она рассказывала, что переживала потерю дочери с большим трудом, а потом появилась я – маленькая, перепуганная до смерти девочка, потерявшая свою семью, и Блэр не могла противиться своему материнскому инстинкту.

В детстве я очень часто убегала в такое место, где никто не мог найти меня, ложилась на холодный деревянный пол, свернувшись клубочком, и тихо плакала. По родителям, по прошлой жизни, которую уже не вернуть, по своим детским мечтам, которым уже никогда не суждено сбыться.

Повзрослеть мне пришлось рано. Я не могу с уверенностью сказать, когда для меня наступил тот переломный момент, и я поняла, что не могу более позволять себе оставаться ребенком, но я точно помню, что в девять я окончательно перестала плакать и показывать свою слабость, если кто-то был рядом со мной. Все видели во мне сильную девушку, одну из тех, что никогда не жалуются на разбитое сердце, а молча складывают осколки в пакетик и кладут на полочку, из тех, кто не гнется под тяжестью горя и печали, а просто ломается, когда не остается сил противостоять. Раз – и все.

Я любила эту маску, в ней было комфортно и уютно. Но каждый раз, когда я снимала ее, я чувствовала выжженную пустоту в своем сердце. Ничто. Ведь глубоко внутри я все равно оставалась прежней собой – той маленькой слабой девочкой, которая мечтала о человеке, на которого можно опереться. Я позволяла себе плакать только ночью, уткнувшись носом в подушку, чтобы никто не услышал, или во время дождя, когда слезы смешивались с каплями воды, и на вопрос «ты плакала?» можно было ответить небрежным «это просто дождь». Говорят, сильные девочки не плачут. Ложь, они плачут, только вам этого никогда не увидеть.

…

В спальне я снова позволяю себе такую обыкновенную человеческую слабость, как слезы.

Я прижимаюсь спиной к двери и медленно сползаю вниз, роняю голову на ладони и даю волю слезам, сдерживать которые нет больше сил. Я знаю, что вампир непременно услышит мои приглушенные рыдания, но ничего не могу с собой поделать.

Девочка сломалась.

А вы слышали хруст души?

Хотя вообще-то сломалась я еще ночью, когда впервые за долгие годы мои слезы увидел кто-то, кроме моей подушки.

…

Когда кончаются слезы, и в горло начинают сдавливать судороги, я некоторое время сижу в тишине, не шевелясь, и смотрю вдаль пустыми глазами, покрасневшими и распухшими от слез. Сижу до тех пор, пока по моему телу не разливается свинцом усталость.

Я с трудом поднимаюсь и иду к кровати на тяжелых ватных ногах. Кровать с зеркальным потолком и постельное белье не красное или черное, как я ожидала увидеть, а темно-темно синее, похожее на цвет ночного неба, когда оно совершенно чистое без единого облачка.

Сбросив с себя одежду, я остаюсь в одном нижнем белье. Я быстро забираюсь в постель, натягивая простынь до самого подбородка. Шелк холодный, скользкий и только я закрываю глаза, как тут же в мое сознание проникает мысль, что он напоминает мне прикосновения вампира.

Боже, я не смогу здесь спать!

И вовсе даже не потому, что упрямые лучи солнечного света пробиваются сквозь неплотно зашторенные гардины, а потому, что там, за тонкой стеной, остался Эдвард. Я понимаю, что не смогу заснуть, пока он будет там, нависая надо моей острым лезвием гильотины, подвешенным на тонкой ниточке.

Я сомневаюсь, что мне удастся заснуть, несмотря на то, что мои веки настолько тяжелые, что я едва удерживаю глаза открытыми.

Я переворачиваюсь на другой бок, смотрю на белую дверь, прислушиваясь к звукам в квартире.

Тишина. Не слышно ни шагов, ни каких-либо других звуков, совсем ничего.

Тишина давит на уши, она настолько идеальна, что слышно, как в моих венах шумит кровь.

Кровь.

Белла, ты становишься параноиком.

Я долго ворочаюсь с боку на бок, боясь заснуть, сминаю холодные шелковые простыни, на которых едва ли кто-то спал с момента их приобретения.

Вы когда-нибудь закрывали глаза, боясь больше никогда их не открыть?

Я да.

Прямо сейчас.

Я боюсь закрыть глаза – случайно, непроизвольно, поддавшись слабости, и провалиться в сон. Отчаянно цепляюсь за уплывающее куда-то в размытую даль сознание. Борюсь со сном, с дикой усталостью, которая ломает каждую кость в моем теле.

Мне страшно. А вдруг Эдвард решит убить меня, пока я буду спать?

Нет, это не будет так легко и просто для меня. Он позаботиться о том, чтобы я страдала. Долго…

…

Наверное, в какой-то момент времени усталость положила меня на лопатки, и я благополучно отправилась в желанное царство Морфея, потому как открывая глаза в следующий раз, я больше не вижу полоски солнечного света, пробивающуюся сквозь гардины.

Я резко сажусь на кровати и испугано озираюсь по сторонам, пытаясь вспомнить, где я нахожусь и как сюда попала.

Вокруг темно, в комнату проникает слабый желтоватый свет луны, придающий очертаниям мебели некий мистический оттенок, лунная дорожка тянется вдоль пола до самой кровати. Вся комната залита тусклым голубоватым светом, немного таинственным, немного пугающим. Красивым.

Воспоминания стремительным потоком врываются в мою голову. Воспоминания, которых мне хотелось бы не иметь. Воспоминания, которые я хотела, чтобы были просто сном.

Я вылезаю из простыней и шарю руками в темном пространстве в поисках своей одежды. Ее нет там, где я оставляла ее, ложась спать, и мне это не нравится.

Дверь открывается неожиданно, впуская в спальню широкую полоску света из соседнего помещения. Силуэт Эдварда резко выделяется в темноте, он держит в руках какой-то пакет.

– Долго же ты спала, Белоснежка. – Мне не нужно видеть его лица, чтобы знать, что, говоря это, он кривовато улыбается.

Черт, да я же в одном белье!

Мое лицо мгновенно окрашивается густой красной краской от осознания того, в каком виде меня увидел Эдвард.

– Мы, люди, иногда сильно устаем и нуждаемся в продолжительном сне. Невозможно самому проконтролировать, как долго ты спишь, – говорю я, чтоб хоть как-то сгладить момент.

Я спешу как можно быстрее закутаться в простыню, но руки почему-то предательски дрожат.

– Тебе не стоит стесняться меня, Белла, – серьезно говорит он.

Он заходит в спальню, не включая свет – вампиры в нем не нуждаются – и кладет пакет на кровать рядом со мной.

– Выспалась?

– Да, – я немного удивлена – откуда столько участия? Это его сухое и почти равнодушное «выспалась?» уж слишком подозрительно звучит.

– Это хорошо, потому что впереди долгая ночь.

– Где моя одежда? – спрашиваю я. И только потом до меня доходит, что он сказал.

(…впереди долгая ночь…)

Это мне и не нравится.

– Я выбросил ее. Она непригодна для дальнейшего ношения, даже если ее выстирать тщательно, – и добавляет прежде, чем я успеваю что-либо сказать. – Я купил кое-что взамен. Надеюсь, с размером не ошибся, я не особо силен в женских шмотках. Примерь, – он передает мне пакет, и я неуверенно принимаю его.

Он. Купил. Мне. Одежду… Невероятно!

В пакете оказывается трехцветное платье в темных тонах с многослойной юбкой из легкой полупрозрачной ткани длиной чуть выше колена и яркие колготки. Красиво, но стиль совершенно не мой. Я никогда в жизни не надевала платья, потому что у меня их не было, а юбки я на дух не переношу – в них неудобно. Самая лучшая одежда для меня – это джинсы и какая-нибудь кофта или майка неброских цветов, а тут… Я даже не знаю, что сказать, лишь сильнее кутаюсь в шелковую простынь.

– Спасибо, но я не думаю, что это… – сбивчиво и с осторожностью возражаю я. – нет, само платье красиво, но он не совсем…

Эдвард прерывает мои путанные объяснения.

– Я хочу, чтобы ты одела его для меня, – его глаза слабо блестят в темноте и голос звучит слишком требовательно. – Я жду гостей, и ты должна соответствовать, Белла. В твоем случае самая лучшая политика – во всем слушаться меня. Запомни это и никогда не забывай.

– Гостей? – переспрашиваю я. – Они тоже вампиры?

– Естественно, – хмыкает Эдвард. – Что за глупый вопрос?

В самом деле, что за глупый вопрос?

– Кто они?

Он сказал, вампиры. Боже...

Не знаю, что такого отражается на моем лице в этот момент, что Эдвард вдруг присаживается на край кровати рядом со мной и проводит пальцами вдоль моего обнаженного плеча.

– Мои друзья, но ты не бойся, милая Белла, они и пальцем тебя не тронут, – шепчет он в кожу на моей шее, проводя по ней кончиком носа и губами, чем заставляет меня вздрогнуть. – Ты только моя. Я ужасный собственник, и не никому позволю прикасаться к тому, что принадлежит исключительно мне.