Мои руки дрожат, но не еле-еле, что выглядит не очень и пугающе, а неимоверно и жутко, и чем дольше я смотрю на них, тем всё больше убеждаюсь, что не успокоюсь так уж легко и просто. Происходит то, чего я ждала почти целый год, в то время как тот факт, что потребовалось столько времени, доставлял фактически физическую боль, и я должна быть счастлива, и, наверное, где-то в глубине души всё именно так и обстоит, но гораздо сильнее в эту самую минуту я обеспокоена и напугана. Всему виной две полоски, то, что после всех этих месяцев чуть ли не бесконечных попыток тест, наконец, показал положительный результат, и моё положение, с которым мне ещё только предстоит свыкнуться. Я не могу знать точный срок в неделях, ведь для этого необходимо обратиться к врачу, но внутри меня определённо развивается новая жизнь, хотя я и не была готова к такому итогу, когда проснулась часом раньше в это воскресное утро и, оказавшись не в силах заснуть, решила проверить свои смутные подозрения. Всё обстояло именно так, но теперь же ребёнок, которого я уже ношу под сердцем, даже если он пока и мало похож на человека, это всё, о чём я могу думать.

Внезапно многие вещи вроде моей повышенной утомляемости, периодического упадка сил и порой плохого самочувствия на протяжении всего последнего месяца после возвращения из Италии становится легче объяснить, как и тот факт, что в течение всех этих недель Пит находился чаще обычного именно подле меня. Может, это и притянуто за уши, но, сразу после приезда списывая его особое расположение на то, что он просто соскучился за неделю нашего отсутствия, и что такое внимание уделялось бы и Эдварду, будь он днём дома, а не на работе, теперь я думаю, что всё гораздо глубже. Домашние животные довольно часто ощущают то, о чём человек даже не подозревает, и, возможно, это как раз-таки наш случай и есть, но даже если и нет, ничто не отменяет того, что я, как предполагается, стану мамой.

Но едва эта мысль оформляется в моей голове, как я вспоминаю то, что произошло в тот единственный раз, когда в совершенно равной степени я одновременно была близка и к этому, и к тому, чтобы сделать Эдварда отцом. Я встала на учёт в надежде уберечь малыша, но, учитывая то, кем я была, никто, даже самый квалифицированный и заслуженный специалист, не смог бы спасти нашего ребёнка. В этот раз всё должно быть иначе, но я всё равно чувствую подступающую к горлу панику и страх, что история обречена на то, чтобы повториться.

Я не справлюсь с этим снова и, даже не думая о том, как лучше преподнести новости Эдварду, мысленно уже заранее сдаю назад, хотя в долгосрочной перспективе это, разумеется, и не вариант. Пока я размышляю обо всём этом, дверь помещения, где я и задержалась дольше, чем рассчитывала, как раз открывается снаружи, являя моему взору того, кто теперь не просто мой парень и жених на словах, а муж и человек, пообещавший любить, заботиться, защищать и оберегать, и так на протяжении всей оставшейся жизни.

Я представляю, как, проснувшись, он не увидел меня рядом с собой и нащупал лишь холодную простынь там, где должна была быть я, как, встревожившись, осмотрел пару комнат так точно, и как, чуть не потеряв рассудок в процессе, выдохнул лишь тогда, когда заметил свет в ванной комнате. Внезапно все мои страхи не то чтобы полностью исчезают, но притупляются, ведь нет ничего, что я не могу ему рассказать, и в чём он меня не поддержит и не успокоит. Но, несмотря на всё это, мои слёзы, течение которых по щекам я толком и не осознавала, пока наши с Эдвардом взгляды не встретились, и не думают прекращаются и, кажется, лишь только усиливаются, в то время как он сокращает расстояние между нами и опускается на пол передо мной. Я же уже сижу на плитке, которой он выложен, и от того, какая она прохладная, дрожь моего тела лишь усугубляется, но я не думаю, что смогу встать, и что при этом ноги меня не предадут и не подогнутся. Без сомнений, Эдвард не даст этому произойти и ни за что не допустит моего падения, но я всё равно не делаю ни единой попытки подняться и продолжаю молчать, в то время как душевным, чутким и озабоченным голосом, трепетно взяв мою руку в свою, он обращается ко мне:

- Ты почему здесь, Зефирка? Что-то случилось, ведь так?

- Я... я... Боже, мне так страшно, - то и дело запинаясь и прерываясь, произношу я, и всё же сказанные слова с точки зрения сил, которые были затрачены на то, чтобы их озвучить, являются самыми сложными и трудными из всего, что я произносила в последнее время. В плане моральном я ощущала себя не лучшим образом, когда Эдвард, будучи в Италии, простыл и заболел, да так, что лечение мы продолжили и дома, но мои нынешние эмоции не идут ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала тогда. Я казалась себе растерянной и не способной мыслить адекватно в тот момент, когда надо было что-то делать для его выздоровления, но правда в том, что лишь теперь и в эту самую минуту я не в состоянии собраться и обрести контроль над сумбуром, воцарившимся в голове.

- Так, у тебя истерика. Я принесу тебе воды.

Эдвард так и поступает и по возвращении из кухни даже придерживает стакан у моих губ, чтобы мне не пришлось беспокоиться о его целости и сохранности. Из-за этого моя и так крепкая по отношению к нему любовь значительно возрастает, а я, сделав несколько глотков, успокаиваюсь достаточно для того, чтобы, когда мой муж задаётся вопросом, а не болит ли у меня что-то, ответить на него твёрдо и чётко:

- Нет. Совсем нет, - в дополнение к словам ещё и качаю головой я, ведь Эдвард, очевидно, имеет в виду боль телесную, но с этой точки зрения я ни в коей мере не ранена и не повреждена. Физически я цела и невредима, но сердце почти рвётся на части из-за противоположных эмоций, которые незримо, но предельно ощутимо борются друг с другом.

- Тогда что такое? Просто скажи, и всё, и в таком случае о том, что тебя тревожит, мы будем беспокоиться вместе.

- У меня задержка. Вот уже две недели. Их нет, и я только что сделала тест.

- И что? - просто спрашивает Эдвард, и, поскольку в прошлом осталось уже довольно-таки большое количество отрицательных тестов, я не слышу в его голосе надежды, которую своим неутешительным вердиктом они обрубали на корню, но она есть в его глазах. Пусть эта эмоция и совмещена с боязнью снова разочароваться, Эдварду всё равно не удаётся искоренить веру в лучшее из своего взгляда полностью, и я чувствую больше, чем просто счастье, и чуть ли не эйфорию от того, что мне не придётся огорчать его опять, когда без всякого промедления говорю:

- Я беременна.

- Это правда?! - нерешительно спрашивает он, и я более чем понимаю его неуверенность. После всего этого времени, когда мне решительно нечем было его порадовать, нет ничего удивительного в том, что Эдвард вынужден уточнить. На его месте я бы тоже переспросила, и я знаю, что даже более чем желанные перемены нуждаются в том, чтобы с ними свыкнуться, но, подтверждая сказанное ранее, ещё я осознаю и то, что мы, и правда, справимся вместе. Что бы ни было, он будет рядом, и не потому, что дал обещание в присутствии наших родных и друзей, а потому, что мы родственные души и без всяких клятв.

- Да...

- Даже не верится... И, тем не менее, я так счастлив, любимая, - выдыхает он в мои волосы, когда заключает меня в свои оберегающие и всегда необходимые мне, но особенно сейчас объятия. В ответ я прижимаюсь к нему с не меньшей, а может, даже и с большей отдачей, чувствуя тепло и сочащуюся из каждой клеточки его тела истинную и непревзойдённую радость. Это прекрасный момент, и я отдаю себе отчёт в том, что ещё пару мгновений назад фактически начинала испытывать лишь её одну, но сейчас на поверхность всё равно прорывается и нечто другое и выливается в не совсем лишённый смысла вопрос:

- Но что мне делать, Эдвард?! Ты забыл, чем закончилось всё в прошлый раз?

- Во-первых, хватит сидеть на полу. Сейчас уже не лето, и тебе нужно встать, а то плитка совсем не тёплая. А во-вторых, и я тебе уже это говорил, в этот раз всё будет совершенно иначе. Ты поправилась, и у нас обязательно всё получится. А теперь перестань, пожалуйста, плакать и держись крепче, я отнесу тебя в кровать и заварю чай с мелиссой.

- Ты, и правда, рад? - спрашиваю я у Эдварда, не без его участия закутанная в одеяло, уже находясь в постели, и когда он приносит мне обещанный ароматный и успокаивающий напиток, после чего садится рядом и обнимает полулежащую меня, облокотившуюся на его грудь. Я смотрю на мужа, а он в свою очередь не отводит взгляда от моего лица, и я чувствую, как моё дыхание постепенно выравнивается, а солёные дорожки на щеках высыхают. Чашка вскоре становится пустой, но утешение, даруемое гораздо в большей степени Эдвардом, чем её содержимым, никуда не исчезает и остаётся со мной.

- Конечно же, да, и даже очень. Возможно, ты себе даже не представляешь, насколько сильно, - отвечает он, крепко стискивая меня в своих объятиях, приподнимая майку, в которой я сплю, и ласково прикасаясь к моему пока ещё плоскому животу обеими руками.

В первый раз он так и не стал значительно больше, но сейчас глубоко внутри я почти молюсь, чтобы всё сложилось благополучно, в то время как в горле появляется комок от того, с каким трепетом до меня дотрагивается Эдвард. Он и тогда лелеял мой живот, хотя тому и не суждено было вырасти и явить миру нашу дочь, желая сберечь её за нас обоих, но теперь и я хочу защитить кроху внутри себя, и в этом и состоит, возможно, главное отличие нынешней ситуации от той, что осталась в прошлом. Эдвард не угрожал мне, но тогда я встала на учёт во многом лишь из-за того, что в глубине души осознавала, что если не отправлюсь туда сама, то благодаря его усилиям, так или иначе, попаду к врачу. Сейчас же и мне самой необходимо убедиться, что с малышом всё хорошо, и что он развивается в соответствии с нормой, и, немедля, я потому и обращаюсь к мужу:

- Эдвард?

- Да?

- Я хочу пойти на обследование, и как можно скорее. Лучше даже прямо сегодня.

- Давай ты немного поспишь, а позже мы к этому вернёмся.

- Здесь нечего обсуждать... Мне это важно. Важно знать, что он или она в порядке.

- Хорошо. Но сначала ты всё равно немного отдохнёшь и поешь. Пожалуйста, Белла, ради меня.

- Ладно, - не желая спорить, просто отвечаю я и, прикрыв глаза, как мне казалось, лишь на минутку, смыкаю их на явно более продолжительное время, потому как, когда я просыпаюсь, в комнате намного светлее, чем было, и Эдварда нигде нет. Часы показывают полдень, а это значит, что я проспала никак не меньше трёх часов, и, неторопливо поднявшись с кровати, старательно избегая резких движений, привлечённая звуками и запахами, я отправлюсь на кухню, где и нахожу своего мужа стоящим у плиты. Подойдя ближе и вплотную, я обнимаю его со спины, на что он реагирует небольшим и едва ощутимым вздрагиванием тела, но, тем не менее, переплетает наши руки у своей равномерно поднимающейся и опускающейся в ритме дыхания груди.

- Проснулась?

- Да...

- Я думал, что ты поспишь немного дольше.

- Это уже был бы перебор.

- Но так ты всё портишь... - говорит Эдвард, но при этом он не выглядит так, как будто я, и правда, сделала что-то неправильное и ошибочное, и прежде, чем приходить к каким-либо выводам и расстраиваться, я решаю уточнить:

- И что же я порчу?

- По моему плану ты должна была ещё спать, а я бы разбудил тебя завтраком в постель.

- Утро уже давно прошло...

- Ну, и пусть. Для меня это ровным счётом не имеет никакого значения. А теперь возвращайся обратно в кровать.

- Ты серьёзно?

- Более чем.

Без всяких сомнений мне нравятся его слова, не только те, которые он использовал, чтобы признаться в наличии некоторого списка действий, но и те, благодаря которым я поняла, что Эдвард ускользнул из нашей комнаты не просто так, а потому, что так было нужно, и говорить здесь больше не о чем. Я не уверена в его кулинарных способностях и немного волнуюсь, что он поранится или обожжётся, но лишь поступаю так, как он попросил, хотя и не притворяюсь спящей, а просто сажусь в кровати, прислонившись к изголовью, и жду. Пит, что уже стало обычным явлением в последнее время, находится при мне, и сейчас он просто укладывается рядом со мной, в то время как с подносом в руках в дверях появляется Эдвард. Он выглядит таким же, каким и предстал передо мной, когда я вошла на кухню, и, заключив, что он в порядке, я выдыхаю и ощутимо расслабляюсь, и перевожу свой взгляд на то, что он приготовил и поставил на одеяло между нами. Это блинчики, которые даже мне не всегда удаются, и я понимаю, что мне плевать, если и у него они не получились. Мне уже хочется его поцеловать и тем самым выразить свою благодарность, совсем не за завтрак и не за попытку приготовить что-то довольно-таки сложное, а просто за то, что он есть. За всё, что он мне дал, но особенно за ребёнка, которого к этому моменту я уже почти отчаялась обрести, но прежде я всё же решаю попробовать то, что явно потребовало от него немало времени, усилий и терпения. Пахнет очень даже аппетитно, и на вкус они тоже оказываются очень даже ничего, и если бы я не видела, как он готовит, то решила бы, что их привезли на заказ из какого-либо ресторана, но я знаю, это Эдвард, и я говорю ему то, что чувствую и не могу не сказать:

- Это идеально…

- Совсем нет. Они не очень и тонкие, и несколько штук подгорело, и у тебя они выглядели бы гораздо лучше, но…

- Я сейчас не об этом, - оттесняя поднос с пустыми тарелками и чашками в сторону, отвечаю я и одновременно придвигаюсь к Эдварду, кладя руку на его ногу, скрытую приятными на ощупь пижамными штанами. Они совсем простые и самые обычные, но он не такой. Он особенный и единственный, и я хочу, чтобы он раз и навсегда запомнил то, что я с ним не потому, что он хорошо готовит, а потому, что не встречала никого добрее, сильнее, смелее, заботливее и внимательнее. Даже когда условия были заведомо неравны, он не думал долго, а просто вступился за ту, какой я была, и за мою честь, и при необходимости Эдвард поступит точно так же и во второй раз. Для меня на самом деле нет никого совершеннее него, и мне не нужно гадать, чтобы знать, что он станет лучшим отцом на свете, даже если и не всегда будет исполнять желания нашего ребёнка и вместо этого временами в чём-то проявлять строгость. – Дело совсем не в блинах и не в клубничном сиропе, которым ты их полил…

- А в чём же тогда?

- Просто в этом моменте. Вот что само по себе идеально. Это мгновение, - говорю я, уже обхватив шею Эдварда и притягивая его лицо к своему, и без всякого промедления и глупых колебаний наши губы нежно, но одновременно пылко соприкасаются, в то время как он трепетно, но уверенно и в слегка грубом и животном порыве сжимает мою талию. По моей коже пробегают мурашки и словно электрические разряды, как и всегда, когда Эдвард дотрагивается до меня, будто подбрасывая дрова в и так негаснущий очаг, и любимый мужчина со вздохом прерывает наш поцелуй лишь только для того, чтобы сказать и согласиться со мной:

- Но блинчики, и правда, удались. Очень вкусно, - а потом между нами снова возникает восхитительный миг нарастающего блаженства, и каждое прикосновение пальцев к коже, даже самое мимолётное и случайное, пробуждает внутри моего тела пожар и с каждой проходящей секундой лишь усиливает полыхающий огонь. Я не думаю, что смогу оттолкнуть мужа, даже если моя жизнь окажется под угрозой, да и не хочу этого делать, но сейчас речь не только обо мне, и это то, о чём однозначно и совершенно не бессмысленно думает и Эдвард. – Просто скажи, если нам стоит остановиться.

- Нет, я хочу. Я читала, что это не навредит. Просто будь нежным и обними меня покрепче.

Он поступает так, как я и прошу, и, крайне взволнованно, с замиранием сердца и неторопливо избавив друг друга от немногочисленной одежды, оставшейся на нас с ночи, впервые в новом статусе соприкоснувшись кожа к коже и слившись воедино, мы медленно и даже почти лениво, и нисколько неспешно движемся в унисон. Хотя за пару мгновений до того, как мы одновременно финишируем, Эдвард и не сдерживается и слегка грубо сжимает запястье моей левой руки около моей головы, в то время как я цепляюсь за его вспотевшее плечо, ощущение, что только что мы занимались действительно любовью, а не сексом, никуда не исчезает. Порой мы грубы и позволяем неконтролируемой страсти одержать верх и возобладать над нежностью, но мы можем быть и ласковыми, и осторожными. Сейчас же мы относились друг к другу даже с куда большим трепетом, чем когда-либо прежде, и после Эдвард прижимает меня к себе особенно аккуратно и бережно, и моя правая рука покрывается мурашками, когда, придвинувшись со спины, кончиками пальцев он дотрагивается до моей кожи, одновременно дрожащим голосом спрашивая:

- Ты в порядке? Я не сделал тебе больно?

- Нет, что ты. Всё хорошо. Я счастлива, но надо позвонить Джессике, - отвечаю я, слегка повернув голову назад, чтобы видеть лицо мужа, и упоминая имя врача, который и разработал для нас план зачатия.

- Или мы можем позвонить Розали и узнать, где и у кого она наблюдается, или же обратиться к моему отцу, чтобы он кого-нибудь посоветовал, - предлагает Эдвард, и я понимаю, что, пока я отдыхала, он многое обдумал. Всё им сказанное звучит разумно, но мне хочется, чтобы наши новости какое-то время оставались только между нами. Если же мы свяжемся с подругой или Карлайлом, то они могут что-нибудь заподозрить, но прежде, чем узнают наши семьи и друзья, я хочу быть твёрдо уверена, что всё протекает благополучно, поэтому из трёх вариантов сохраняется лишь один единственный. Но окончательное решение должно быть совместным, и никак иначе.

- Я… я не хотела бы пока никому говорить. Это ведь ничего? Ты же не возражаешь?

- Конечно же, нет. Всё будет так, как ты только захочешь, Белла.

- Но…

- Всё нормально.

- Точно?

- Абсолютно.

Голос Эдварда звучит довольно-таки уверенно и твёрдо, и даже если он на самом деле и не сильно рад моему желанию перестраховаться и до поры до времени хранить долгожданную беременность в секрете, по нему этого не видно. Получив поддержку, в том, что касается затронутого вопроса, я всецело расслабляюсь, и около трёх часов дня мы уже находимся в приёмном покое клиники, где и работает Джессика. В разговоре по телефону она сказала, что сегодня выходная, и в ответ я очень собиралась произнести слова о том, что это не срочно, но не смогла и поделилась тем, как всё обстоит на самом деле, и в результате она тут же согласилась приехать и встретиться с нами. Обращение именно к ней, как к уже знакомому и проверенному человеку, кажется мне самой разумной и естественной вещью в мире на данный момент времени. Но ещё более правильно то, что в ожидании того, как нас пригласят для осмотра, сидя на соседнем стуле, Эдвард находится подле меня и держит мою руку в своей тёплой и внушающей уверенность ладони. Я не дёргаюсь и не дрожу, а лишь немного нервничаю, но этот контакт всё равно успокаивает, и я чувствую облегчение от мысли, что мужьям ни в коем случае не запрещено присутствовать при необходимых обследованиях.

- Ты ведь пойдёшь со мной, да?

- Ну, куда же я ещё денусь, Зефирка? – просто отвечает Эдвард, и его слова вызывают влагу в моих глазах, но я даже не пытаюсь её стереть. Мне не стыдно за проявленные эмоции, и я по-прежнему ощущаю немного застилающие взор слёзы, когда нас, наконец, приглашают в кабинет. Мне измеряют давление и температуру, определяют вес и рост, что будет происходить и при каждом последующем визите, а также берут кровь на анализ, но самое основное это то, что после немного смущающего, но необходимого при постановке на учёт внутреннего обследования подтверждают мою беременность и устанавливают её продолжительность. Оно проходит в два этапа и, к счастью, за ширмой и не на глазах у Эдварда, а то я наверняка чувствовала бы себя ещё более неловко, и поскольку Джессика очень даже опытный и имеющий за плечами годы практики врач, то даже без применения современных технологий определяет срок беременности. Я уже на восьмой неделе, что означает, что зачали мы ребёнка ещё до поездки в Италию, дома и в первых числах августа, и, подытожив полученные из книг в последнее время знания, вспоминаю, что в этот момент у ребёнка сформированы практически все органы.

Я также в курсе того, что он уже начинает двигаться, но Джессика всё равно сообщает нам всю информацию о его развитии, и это правильно. Ей прекрасно известно о нашем печальном опыте и приобретёнными мною в связи с этим сведениями, но это её обязанность. Ей надлежит рассказать, как обстоят дела, и в случае, если они возникнут, ответить на все имеющиеся вопросы и выслушать существующие жалобы. У меня их нет, но это не отменяет того, как одинаково внимательно и вдумчиво мы с Эдвардом вникаем во всё то, что говорит Джессика, и при этом не отводим от неё своих взглядов. Я знаю многие вещи и, вероятно, больше мужа ещё на основании беременности, закончившейся плачевно и трагично, но тогда мы с Эдвардом едва ли говорили о дочери, и в какой-то степени для нас обоих, но особенно для него всё это в первый раз, будто позади и не осталось травмирующего момента. Но, окончательно разрушивший те наши отношения и навсегда сохранившийся в памяти, он был, и его не забыть и не зачеркнуть, но и не исправить, и я сосредотачиваюсь на ребёнке, которого жду сейчас и уже люблю. Прямо в это время у него активно формируется дыхательная и центральная нервная системы, начинают развиваться кости и суставы, появляются пальчики, продолжается формирование черт лица, и знание таких вещей и того, что малыш в порядке, делает нашу ситуацию и моё положение окончательно реальным. Конечно, никто из нас не почувствует шевелений, потому как ещё слишком рано, но всё становится совсем не подлежащим сомнению, когда впервые мы не только вглядываемся в зернистое и не совсем чёткое изображение на экране аппарата для ультразвука, но и вслушиваемся в звук сердцебиения плода. Оно достигает ста сорока восьми ударов в минуту, но может равняться и ста шестидесяти, и это не будет отклонением, и мне кажется, что, слыша его, мы с Эдвардом становимся ещё ближе друг к другу, чем были до того, как вообще приехали в клинику.

Малыш, кем бы он ни был, мальчиком или девочкой, совершенно здоров, и, направив меня на всякий случай и к другим специалистам, уточнив, что ничего не беспокоит, назначив витамины, предоставив список того, что можно и нельзя есть, Джессика нас отпускает. Кроме того, она посоветовала избегать конфликтных ситуаций и факторов, оказывающих неблагоприятное воздействие на развитие плода, окружать себя исключительно положительными эмоциями, совершать ежедневные прогулки и обеспечивать себе разумную физическую нагрузку. В случае чего, как она и требует, я обещаю немедленно звонить, а в остальное время беречь себя, и, уходя, мы договариваемся о времени и дне следующего посещения. Это будет через две недели, и то ли потому, что в моём состоянии такие вещи не исключены, хотя до этого момента они благополучно и обходили меня стороной, то ли в силу внезапной паники из-за мысли, что что-то произойдёт, а мы не успеем ничего сделать, но мне становится плохо.

В этот момент я как раз прохожу мимо двери туалета и, распахнув её резким движением, буквально бегаю внутрь, и кидаюсь к раковине, едва ли видя что-то на своём пути, кроме цели. Меня тошнит, и, кажется, без преувеличения всё, что я ела сегодня, просится обратно. Я чувствую себя отвратительно и не хочу, чтобы Эдвард видел меня в таком состоянии, но он явно вошёл вслед за мной, хотя это и не мужской туалет, и прямо сейчас держит мои волосы, чтобы я их не запачкала. Внутри я ощущаю благодарность, а в его касаниях и то, о чём задумалась ещё в кабинете и во время гинекологического осмотра и ультразвукового исследования, а именно то, что в отличие от того, как всё было в прошлом, теперь мы без сомнения во всём этом вместе, и это не изменится. Тогда Эдвард хотел ребёнка и сильно, но из-за работы его никогда не было рядом, и, хотя и без особого желания и нужды, врача я посещала всегда в одиночку. Как отец моей умершей дочери, мой отныне муж в большей степени проявил себя лишь тогда, когда я её потеряла, но для нас обоих и наших отношений в тот момент уже всё равно было слишком поздно. Теперь же всё совсем иначе, и, даже не спрашивая, я убеждена, что он скорее окажется не в почёте у руководства из-за, возможно, частых отлучек в рабочее время, чем пропустит хотя бы один мой дальнейший визит к доктору.

- Тебе лучше? – взволнованным голосом спрашивает Эдвард, когда мне более-менее удаётся привести себя в порядок, поглаживая мою спину через ткань куртки, которую я уже успела надеть.

- Да, значительно.

- Прости…

- За что ты извиняешься?

- Возможно, за то, что являюсь причиной твоего состояния. Ну, знаешь, как в фильмах, когда, рожая, жена обвиняет мужа во всех смертных грехах…

- Я не буду такой. Даже если я и скажу что-то подобное хоть раз, не воспринимай меня всерьёз и просто не слушай, - качая головой и будучи твёрдо убеждённой в своих словах, говорю я и перевожу взгляд на мужа. Да, роды это непросто, это длительный и тяжкий труд, но, как бы ни было больно, я не представляю, что буду кричать на всю палату, что ненавижу Эдварда, и, нуждаясь в том, чтобы почувствовать, что физически сейчас он, и правда, рядом, цепляюсь за первую деталь его одежды, до которой только дотягиваюсь. Ею становится замок, и, перемещая его вверх-вниз по не застёгнутой молнии, я успокаиваюсь если и не окончательно, то, по крайней мере, достаточно для того, чтобы выйти обратно в коридор и, наконец, покинуть клинику. Уже у машины Эдвард открывает передо мной дверцу пассажирского сидения и, когда я залезаю внутрь и сажусь, пристёгивает меня, часто пренебрегающую этим правилом, ремнём безопасности прежде, чем я даже успеваю понять, что конкретно он собирается делать. Этот жест наполнен заботой и любовью, ощущаемой более чем ясно и невероятно пронзительно, когда перед тем, как закрыть дверь, обойти машину и сесть за руль, Эдвард проводит рукой по моему животу и ещё раз убеждается, что теперь уже не одна я, а мы с малышом в безопасности. Мои глаза на мокром месте, и это лишь усугубляется, как только мы возвращаемся домой. Я ещё даже не разулась, когда Эдвард, по-прежнему в верхней одежде, хотя уже и без обуви, уже возвращается из комнаты и протягивает мне довольно-таки увесистую и внушительную кипу бумаг. У меня нет ни малейшего понятия, что это, и какие действия я должна совершить, и, хотя я и вижу заголовок и, возможно, название, принимая её из рук мужа, оно всё равно ничего не проясняет, но это делает Эдвард:

- Я хотел бы, чтобы ты её прочла, - нерешительно говорит он, и я ясно вижу, каких усилий ему стоило отдать распечатанные листы, пролистывая которые, я замечаю слова, характеризующие наше прошлое, которое, будь это возможно, мы бы уже забыли, и я начинаю осознавать, что эта однозначно книга, возможно, о нас.

- Падение?

- Ты поймёшь, - просто отвечает Эдвард, но я уже многое понимаю. Вряд ли внутри я хотя бы раз наткнусь на наши имена, но очевидно, что это он превзошёл самого себя, ведь передо мной не сборник стихотворений, а целое художественное произведение, и единственное, чего я не знаю, так это того, когда мужу удалось его сотворить. При мне он никогда не сидел за ноутбуком, но текст перед моими глазами явно набран на клавиатуре компьютера, и я не могу не спросить:

- Но как ты…?

- Урывками то на работе, то ночами, пока ты спала, но закончил в Италии. Хотел показать тебе сразу после возвращения, но всё не мог найти подходящий момент. Сейчас же он наступил. Самый идеальный, - всё ещё нервничая, наверняка из-за этого и общается со мной почти шёпотом Эдвард, но нет ни одной причины, по которой ему следует переживать и тревожиться относительно моей реакции. Подходя к нему так, что ближе просто некуда, я обнимаю его так крепко, как только могу с по-прежнему находящейся в руках рукописью, и стараюсь снизить градус его напряжённости своими словами:

- Это же просто я, родной. Успокойся, хорошо? Ради меня.

- Я постараюсь, - вздыхает мой муж, сжимая меня всё сильнее в своих объятиях, в то время как я утыкаюсь лицом в его грудь и глубоко вдыхаю его собственный запах, и, не имея сил, отпустить друг друга, мы, кажется, стоим так посреди прихожей целую вечность. Но этот момент, и правда, совершенен во всех отношениях, что делает нереальным расстаться с ним так уж просто и легко.

Ждём малыша!

Предыдущая глава || Следующая глава