Вы любили когда-либо так, что это заставляло вас задумываться, а существует ли способ, как ощущать всё сильнее, интенсивнее, ярче? Как меньше уставать, чтобы не заботиться о сне, отнимающем время, которое могло быть проведено с единственным и правильным для вас человеком, как разделить с ним как можно большее количество тех моментов, когда эйфория и счастье угрожают разорвать сердце? Я любила, и я задумывалась, и когда способ, который мог позволить мне всё это, оказался на расстоянии вытянутой руки, и оставалось только взять его, я не смогла удержаться и не попробовать. Мне всего лишь хотелось, чтобы мы испытали незнакомые прежде ощущения вместе, и я искренне верила, что это больше не повторится, но одним разом мы не ограничились. Я любила, и я готова была отправиться за ним куда угодно, сделать ради него всё, о чем бы он ни попросил, но что мне это дало? Я – это даже больше не я, и, задумываясь в юном возрасте о будущем, я не такую жизнь себе представляла, не такой рисовала её в своих мечтах. Теперь же всё утеряно, все мои устремления, планы, нужды и желания, и, скорее всего, безвозвратно и навсегда. А на него я едва могу смотреть, и я больше не знаю, чувствую ли ещё что-то к нему, или всё ушло, и в последние дни мне всё тяжелее слышать его голос. Но Эдвард, кажется, не понимает этого.

Только что, стоя у окна, я видела, как он пересёк парковку прежде, чем скрыться из глаз. Это так удивительно, что у нас ещё есть машина. Но ещё более удивительно, что при всей этой неразберихе в своей голове, при непонимании того, стоит ли мне покидать больницу вместе с человеком, который приехал за мной и сейчас, наверное, находится в лифте, я всё равно знаю, что спущусь вниз вместе с Эдвардом. Я сяду в его машину, и мы поедем на нашу квартиру. Говорят, что выбор есть всегда, но это не про меня и не про ситуацию, в которой мы оказались. Даже если я более не нуждаюсь в Эдварде, как прежде, даже если не знаю, кто мы теперь друг для друга, мне больше некуда идти, как и ему.

Он тихо входит и так же едва слышно закрывает за собой дверь, будто шум мне отныне противопоказан. Но это не так, и не по этой причине всё проведенное мною здесь время мы с Эдвардом едва разговаривали, да и то в основном только потому, что он задавал вопросы, на которые приходилось что-то отвечать. Мы больше обменивались не словами, а прикосновениями, но они изменились, стали другими, вместо тепла, к которому я привыкла, от них исходили лишь холод и вина, и, должно быть, это чувствовала не только я, потому что касания с каждым днём становились всё реже. Неизменным осталось лишь одно: вопрос, задаваемый при каждой встрече.

- Как ты?

Я поворачиваюсь лицом к нему, пытаясь сдержаться и не сказать того, о чём впоследствии пожалею, но ещё утром, проснувшись, я засомневалась, что смогу остаться спокойной, когда придёт время. Я чувствую, он боится, боится меня, осторожен со мной, будто я бомба замедленного действия, при которой нет счётчика, который бы указал, сколько времени осталось до взрыва. Я пуста и снаружи, и внутри, и я относительно чиста, на самом деле чище, чем когда-либо за последние месяцы, благодаря всему лечению, которому меня подвергли, и потому мне казалось, что для Эдварда я безопасна и не причиню ему вреда или боли своими словами или действиями. Но я снова ошиблась, а ошибок за последние полгода было столько, что и не сосчитать. Я не могу сказать точно, потому что не помню, но вряд ли я хотя бы раз поступила правильно и совершила что-то хорошее за эти месяцы. Но сейчас моё сознание ничем не замутнено, в голове есть мысли, что ощущается даже странно и как-то невероятно после множества дней, когда мой мозг умирал, клетка за клеткой, но, видимо, там всё же что-то осталось непокорённым, что-то выжило вопреки мне и всему тому, что я делала с собой. Впервые за долгое время я чувствую, действительно чувствую всё, что только может испытывать человек, а не думаю, что ощущаю, и это сильнее меня, никаких усилий не будет достаточно, чтобы сдержать эмоции, а я и не пытаюсь побороть их.

- Я больше не могу… - мой голос тихий, усталый, но всё же это взрыв, даже если я не способна на крик.

В руках у Эдварда сумка с вещами для меня, чтобы я привела себя в порядок прежде, чем мы уедем, и он ставит её на кровать. Проходит несколько мучительных мгновений до того, как он поднимает голову, и наши взгляды встречаются. Я всё ещё у окна, а Эдвард, я вижу это по его опустошенным, утратившим свет и искру, но всё ещё прекрасным глазам, не собирается ко мне приближаться, и внутри я чувствую облегчение. Не думаю, что выдержу, если он ко мне прикоснется, дотронется до меня хотя бы кончиком пальца. Между нами пропасть, и дело не в расстоянии физическом, и если раньше я была уверена, что, будучи вместе, держась друг за друга, мы преодолеем всё, что бы ни произошло, то теперь от прежней убежденности не осталось и следа.

- Чего ты не можешь?

- Слышать все эти вопросы. Почему ты просто не оставишь меня в покое?

- Если это то, чего ты действительно хочешь, тебе нужно просто попросить.

Я цепляюсь за его слова чуть ли не с надеждой на избавление и от него, и от удушающих воспоминаний одновременно, но быстро понимаю, что, если я и скажу ему уйти, это не поможет. Всё, от чего я хочу сбежать, всё равно останется со мной, потому что не Эдвард источник моей боли. Но он, возможно, ещё способен собрать воедино кусочки, на которые я распадаюсь, а я, может быть, смогу сделать то же самое для него. Мы или спасём, друг друга, или окончательно погубим, но по большому счету, кроме него, у меня больше никого нет, он единственный близкий мне человек, я отдалила от себя всех, кого знала, ради любви к нему, чтобы ничто не отвлекало моё внимание от Эдварда. Как бы велико не было моё желание всё переиграть, отмотать назад, изменить свои решения и порождённые ими поступки, к прошлому нет возврата, и в этом только наша вина, больше ничья. Мы запутались в сетях, которые сами же и расставили, и мы даже не понимали, что нас затягивает, пока это не случилось. Теперь мы заложники друг друга, и теперь мы на дне.

Дорога домой проходит в полном молчании. Во время недолгой поездки в машине мой взгляд не отрывается от окна. Я смотрю на здания и улицы, что мы проезжаем, и на идущих по своим делам людей, впрочем, толком никого не видя и не чувствуя ничего. Но последнее утверждение всё же ложь. Правда в том, что мне хочется спрятаться от взгляда Эдварда, когда обстановка на дороге позволяет ему отвлечься от неё и посмотреть на меня, от знания того, что есть много вещей, о которых ему бы хотелось со мной поговорить. Но тишина между нами не просто сохраняется, а становится осязаемой, и мне кажется, что её можно потрогать и ощутить, какова она на ощупь, и даже разрезать ножом.

В нашу квартиру я вхожу первой. Дверь закрывается с почти неслышным щелчком. Мой разум достаточно прояснился, чтобы я заметила, что в квартире царит непривычный порядок. Я и не помню, когда последний раз здесь было так чисто. Учитывая то, как мы жили, сейчас каждая поверхность выглядит чуть ли не стерильно. Ничто не напоминает о произошедшем, о том, как низко мы пали, о том, как день за днём уничтожали себя, и о том, к чему это привело. Не то, чтобы мы можем позволить себе такие расходы, но даже если сменить всю мебель, вернее то, что от неё осталось, и полностью изменить облик квартиры, включая стены, потолки и пол, я всё равно ничего не забуду. Я неизбежно буду помнить о том, чего хотела больше всего на свете, но сама же и лишила себя этого.

Я медленно прохожу в спальню, минуя гостиную. Меня выписали, но настоятельно рекомендовали поберечь себя ещё немного, чтобы не допустить осложнений. На мне не остаётся ничего, кроме нижнего белья, к тому моменту, как Эдвард входит в комнату. Комната погружается в полумрак из-за закрытых им занавесок. Я забираюсь под одеяло, не думая о том, что до ночи ещё очень далеко, и жду, когда он оставит меня одну. Но этого не происходит. Вместо этого Эдвард тоже оказывается в кровати и спустя несколько долгих минут, а может, и часов прижимается к моей спине. Раньше при подобных обстоятельствах, когда я почти раздета, а он полностью в одежде, я сразу же почувствовала бы безрассудное, неистовое, не поддающееся контролю и лишающее рассудка желание, но между нами всё уже давно не так. Но моё тело всё равно предает меня, оно не напрягается от его близости, как мне хотелось бы, а полностью расслабляется, и скованность не возвращается даже тогда, когда его рука в защитном и оберегающем жесте, для которого уже поздно, накрывает ладонью живот. Я едва дышу, но тут Эдвард вдыхает запах моих волос, и у меня в горле возникает комок. Мне и страшно, и волнительно от того, что может произойти дальше. Я не знаю, хочу или не хочу услышать то, что Эдвард в такие мгновения говорил раньше.

Когда-то давно, словно в прошлой жизни, моим самым любимым лакомством был зефир, и я и дня не могла прожить без его вкуса, а Эдвард утыкался носом в мои волосы по несколько раз на дню и не уставал повторять снова и снова, что любит, что от моих волос сладко пахнет. Это счастливые воспоминания, но теперь мои волосы не такие густые, как прежде, и точно не пахнут зефиром, и ужас мне внушает мысль, что из-за этого сказанное Эдвардом будет ложью от первого до последнего слова, если он всё же произнесет то, что, как я думаю, он хочет произнести. Но вместе с тем мне хочется вспомнить, какими беззаботными, влюбленными и не ведающими, что, желая никогда не расставаться, мы так же вместе вскоре встанем на путь саморазрушения, мы были. В моих глазах уже слёзы, когда над ухом раздается его надломленный всем пережитым голос:

- Я люблю тебя, Зефирка. Скорее всего, ты больше не чувствуешь того же, но я всё ещё люблю тебя. Делай со мной, что хочешь, но я буду здесь до тех пор, пока ты не прогонишь меня. Я не оставлю тебя, пока ты не скажешь мне, чтобы я ушёл.

Я дрожу всем телом от нескончаемых слёз, но не осознаю этого, пока Эдвард не разворачивает меня лицом к себе. Глубоко внутри мы оба ослаблены, здоровье нас обоих подкосилось, но его руки кажутся такими сильными, и сейчас они согревающие и дарующие утешение, в котором я нуждаюсь. Может быть, частичка меня и хочет, чтобы я выбралась из его объятий и отвергла его прикосновения, и ненавидит его за всё, что он сделал и чего не сделал, но проблема в том, что большая часть моего сердца продолжает желать всё, что он может мне дать. Однажды я увидела его истинное лицо, то, как легко слабости могут одержать над ним верх, что и произошло, но в ответ полюбила лишь сильнее, и уже слишком поздно пытаться побороть эти чувства, да я и не хочу с ними сражаться.

- Я тоже всё ещё люблю тебя, Эдвард.

Находясь в больнице, я засыпала лишь благодаря снотворному и, обдумывая в минуты бодрствования, что буду делать без успокоительного, когда придёт время вернуться домой, была твёрдо уверена, что у меня определённо возникнут сложности со сном, но сейчас я отключаюсь, едва моя голова касается подушки. Может быть, из-за того, что близость Эдварда по-прежнему благотворно влияет на меня, а может быть, и нет, но факт остаётся фактом.

Когда я просыпаюсь, то, даже несмотря на закрытые занавески, чувствую, что прошло уже несколько часов, и на смену дню пришёл вечер. Мои глаза довольно быстро привыкают к обстановке, и, осмотревшись, я вижу то, чего не заметила до того, как уснула. На тумбочке с моей стороны кровати стоит ваза с цветами, и мне даже не нужно подносить их к лицу, чтобы почувствовать приятный аромат. Эдвард по-прежнему обнимает меня, и я слышу, что позади меня он спит, и потому как можно тише разворачиваюсь к нему лицом.

Даже сейчас он выглядит встревоженным, будто ему снится что-то по-настоящему плохое, и мне тяжело видеть его таким. Возможно, и стоит оставить всё так, как есть, но всё же я зову Эдварда по имени и знаю, что не успокоюсь, пока он не проснётся. Но пробуждение его мгновенно, и я ощущаю, как, открыв глаза, он в ту же секунду прижимает меня к себе ещё ближе, а его взгляд скользит по моему телу, будто ища скрытые повреждения, которые могли возникнуть уже после того, как Эдвард позволил себе уснуть. Но я ничего с собой не делала и не думаю, что способна на такое даже после всего, что произошло. Мне просто нужно хотя бы немного поговорить с ним. Даже если бы здесь был кто-то ещё, я по-прежнему нуждаюсь лишь в нём одном.

- Эдвард?

- Да, детка? Что-то случилось? - без промедления откликается он, и, разумеется, его голос всё ещё немного хриплый из-за того, что Эдвард пока не проснулся до конца, но, возможно, именно поэтому мне кажется, что сейчас мы близки так, как давно не были. До этого момента я, кажется, вечность не слышала сонных ноток в его словах, и это отзывается печалью и даже почти болью внутри меня.

- Ты купил цветы? - я знаю, что это глупый вопрос, ведь ответ на него находится прямо за моей спиной, но всё равно почему-то задаю его. Может быть, мне просто нужно, чтобы Эдвард продолжал говорить. Я думаю, что иначе вполне могу сойти с ума.

- Да... - немного нерешительно отвечает Эдвард, но он абсолютно зря осторожничает со мной. Я не чувствую, что могу обидеть его, как неоднократно делала прежде. Для этого я слишком спокойна. Возможно, что даже почти лишена эмоций.

- И поменял бельё?

- Мне хотелось, чтобы тебе ничего не напоминало о случившемся.

Я не хочу этого, но, начиная понимать, что, скорее всего, ошиблась насчёт себя, вдруг осознаю, что плачу. Всему виной слова Эдварда, но, несмотря на это, я утыкаюсь лицом в его грудь, надеясь, что его запах рано или поздно меня успокоит.

- Думаешь, что я смогу всё забыть?

- Нет, я так не думаю. Просто...

Я всё ещё жду, когда мне станет хотя бы чуть легче благодаря тёплым рукам Эдварда на моём теле, но даже спустя несколько минут не ощущаю совсем никаких улучшений и предчувствую, что всё же могу сказать что-то, о чём впоследствии пожалею. Наверное, именно это и происходит уже в следующее мгновение.

- Просто ты надеялся, что этого будет достаточно? Что я стану прежней и забуду, что убила своего ребёнка?

- Успокойся и послушай меня, Белла. Пожалуйста, хотя бы раз... - умоляет Эдвард, и я знаю, что действительно хотя бы однажды должна замолчать, когда он просит, но ему уже повезло в том, что перед выпиской меня накачали успокоительными, и я не чувствую в себе ни сил, ни желания ругаться. Возможно, когда-нибудь нам придётся поговорить о том, чего мы лишились, что это значит для нас, и как нам теперь жить дальше, но сейчас я ничего из этого просто не выдержу, даже учитывая обеспеченные лекарствами отчуждённость и безразличие.

Я прекрасно помню, что лишь благодаря Эдварду я здесь и дома, а не где-нибудь на реабилитации, ведь он убедил врачей, что чуть позже сам отправит меня на лечение, но всё равно прямо сейчас не могу его видеть.

- Я больше не хочу говорить. Пожалуйста, просто оставь меня одну.

- Белла...

- Просто уйди.

Вероятно, то, как резко меняется моё настроение, вполне способно вывести из себя, но Эдвард просто убирает от меня свои руки, не дожидаясь того, что я, возможно, оттолкну его, и, встав, делает всё так, как я и просила. Он покидает комнату, и я остаюсь наедине со своими мыслями, уже не уверенная, что желаю именно этого, но за Эдвардом не иду и даже его не зову. Всё, что я делаю, это поднимаюсь с кровати и прижимаю к лицу его подушку, глубоко наполняя лёгкие исходящим от неё его запахом, и в это же мгновение мой взгляд натыкается на лежащие на простыни пинетки. Я почти ненавидела Эдварда, когда он только их купил, и, наверное, теперь и тем более не должна питать к нему тёплых чувств из-за этого, но у меня не выходит думать о нём плохо. Да, всё рухнуло, но сейчас эти пинетки, даже учитывая их оказавшийся неподходящим цвет, напоминают мне о счастливых временах. Тогда я этого не знала, но те дни были не самыми худшими в той нашей жизни, которой мы живём сейчас.

- Не мучай себя, Белла, - я слышу голос Эдварда со стороны двери, означающий, что он, даже ради своего блага по-прежнему не способный находиться подальше от меня, вернулся, хотя и стоит в дверном проёме. Наверное, это ужасно, то, что я собираюсь заговорить о вещах, о которых лучше молчать, но я всё равно не смогу долго носить их в себе. Рано или поздно нежелательные слова будут неизбежно произнесены, так почему бы не покончить с этим прямо здесь и прямо сейчас?

- Это была девочка...

- Что?

- Так мне сказали врачи. Ты ошибся.

- Не ты одна потеряла ребёнка, Белла, - безжизненным голосом отвечает Эдвард, подходя и обнимая меня, чему я и не думаю сопротивляться, и я знаю, что он, конечно, прав, но понимание этого моей боли нисколько не уменьшает. - Мне тоже очень тяжело, но мы ещё сможем иметь детей.

- Я была уверена, что всё так и произойдёт, и знала об этом заранее, так почему же мне так больно?

- О чём ты говоришь? - Эдвард разворачивает меня лицом к себе, и я поднимаю глаза вверх, потому что так или иначе он всё равно добьётся того, чтобы я посмотрела на него. Сопротивление бесполезно, и это даже проще, взглянуть на человека первой, когда в любом случае именно этим всё и закончится.

- Я... Я знала о явной задержке в развитии.

- Но... Но почему ты не сказала мне?

- А что бы это изменило? Мы бы бросили? Ты бы оплатил моё пребывание в больнице?

- Я бы сделал всё, что необходимо. Я же работал и нашёл бы деньги. Что же ты натворила, Белла?

- Он уже был болен, и уже ничего нельзя было сделать... Но теперь... Теперь я чувствую себя пустой и ненужной.

- Но ты мне нужна, и так будет всегда, Белла. Ты самое важное, что есть в моей жизни, и я люблю тебя.

В это наполненное невероятной и обезоруживающей откровенностью мгновение я всё же не выдерживаю и опускаю взгляд, потому что вина придавливает меня к земле, и я не заслуживаю той нежности и той любви, что продолжают жить в глазах Эдварда. Но, даже спрятав своё лицо у него на груди и оказавшись тесно прижатой к его телу, я ощущаю все эти чувства, от которых никому из нас уже не убежать.

Предыдущая глава || Следующая глава