Среда. Пять часов. Занимается день…
Неслышно прикроет она спальни дверь.
Оставив записку, что всё объяснит,
Сжимая платок, на кухню спешит.
Тихо откроет заднюю дверь:
Шаг за порог — и свободна теперь.

(«Sheʼs leaving home», «The Beatles»)

У Гермионы сердце пустилось вскачь, когда Тео втянул её в объятья. Частое, неровное дыхание — единственное, что она успела расслышать, почувствовать кожей прежде, чем он без предупреждения накрыл её губы своими. Руки словно сами собой взметнулись к его крепким плечам, обласкали сильную шею и запутались в густых длинных тёмных прядях. С каким-то яростным, безумным возбуждением влюблённые вжимались телами, впивались друг в друга жадными ртами. Гермиону словно затягивало в водоворот. Сознание её погружалось во тьму, и лишь единственная, неясная, ускользающая мысль ещё кружила где-то рядом безумной, отчаянной птицей:

«Люби меня… Спаси, помоги мне… Люблю тебя!.. Не хочу умирать!..»

Теодор чувствовал, что растворяется, тает в новых, необыкновенных ощущениях, что дарила ему Гермиона. Целовать её наяву оказалось намного лучше того, что он успел нафантазировать (а он представлял себе этот поцелуй бесчисленное количество раз, в абсолютно различных вариациях — от самых скромных, до самых интимных). Её сладкое дыхание и тёплый, влажный рот сводили Тео с ума. Судорожно стискивая пальцы в его волосах, Гермиона сама прижималась всё ближе и тесней. Он застонал и, ещё крепче стиснув в объятьях, практически поднял её на руки, словно драгоценный дар, принимая всё, что она только могла предложить ему.

Их языки скользили, ласкали друг друга нежной, шелковистой гладкостью. Гермионе казалось, она стала невесомой и парит над землёй так высоко, что дух замирает, в то время как у Теодора каждая мышца в теле наливалась сладкой тяжестью возбуждения. Пока их руки, лихорадочно цепляясь, сжимали, ласкали тела, обоих объединяло ощущение того, что они тонут, задыхаются в объятьях друг друга. Но стоило Нотту разорвать поцелуй и, мазнув губами по щеке, спуститься к шее, как Гермиона тут же прерывисто вздохнула и прошептала:

— Тео...

А потом заплакала!

Слёзы эти в одно мгновение выдернули Теодора из страстного, горячечного забытья. Вместо того чтобы спросить, почему она плачет, он тут же решил, что просто ошеломил её своим натиском, и теперь, придя в себя, она обижена его поступком.

«Это не должно было случиться».

Эта мысль ударила Нотта, словно пощёчина. Оттолкнув Гермиону от себя, он резко наклонился, согнувшись в талии, и несколько раз глубоко вдохнул.

— Я… сожалею. Этого не должно было произойти. Не знаю, почему мы позволили этому случиться, но… Нет. Больше подобное не повторится.

Гермиона в смятении вскинула дрожащую руку к губам, а потом заторможенно стёрла слёзы, катившиеся по щекам. Ей хотелось крикнуть:

«Почему?! — но раненое достоинство не позволило, и она решила: — Ладно. Раз он раскаивается в случившемся, что же… Пусть! Вот только я ни о чём жалеть не собираюсь: какой в этом толк? Я покончила с сожалениями на всю мою оставшуюся короткую жизнь!»

Отвернувшись от Теодора, она нагнулась за палочкой и проронила:

— Согласна. Этого поцелуя не следовало допускать, и подобное больше не повторится… Где мы находимся?

— У меня в подвале.

— Мы даже из дома не вышли? — недоверчиво спросила она, развернувшись.

Прислонясь к стене, Теодор теребил в руках палочку и вместо ответа лишь повторил:

— Мы не можем допустить… это снова, Гермиона.

— Да с чего ты взял, что я захочу когда-нибудь повторить «это»? Если уж на то пошло, я и сегодня желанием не горела! — солгала она, хотя сама поняла, что голос звучит неестественно напряжённо и пронзительно.

Видимо, Тео тоже услышал что-то странное, потому что, оттолкнувшись от стены, протянул:

— Врушка. Получается, мы оба солгали… Но это даже хорошо…

И потянулся дрожащей рукой к ее щеке, но Гермиона уклонилась от прикосновения. Тогда, отдёрнув руку, он продолжил:

— Мои слова не значат, что я не хочу тебя. Просто я не могу допустить, чтобы моё отношение к тебе смешивалось с выполнением этого проклятого списка. Это… неправильно. Если мы действительно питаем друг к другу какие-то чувства, пусть они будут настоящими, — Нотт помолчал и добавил: — Пусть останутся такими и после твоего дня рождения, когда все пункты окажутся выполнены. Тогда мы оба будем уверены, что наше влечение — не временное помрачение рассудка или плата за помощь с реализацией какого-то дурацкого списка.

Гермиона горько рассмеялась.

«Если бы он только знал… Но ведь он ни о чём не подозревает и никогда не узнает правды!»

— Хорошо, — согласилась она.

Воздух в комнате буквально переполнился странным чувством, очень похожим на нежность. Что-то невысказанное бродило между ними. Это ощущение не походило на взаимопонимание или обещание чего-либо, скорей это было своего рода прощание. Чем дольше они смотрели друг другу в глаза, тем отчётливей Гермиона чувствовала, что с каждой минутой тишина, словно острый нож, всё глубже вонзается ей в сердце. Она понимала, что Теодор поступил правильно, сказав «нет»: так было лучше для него, для неё, для всех.

Но кто сказал, что ей это нравилось?

Кто сказал, что ей не было больно?

И кто сказал, что Гермиона забыла, каково это — чувствовать прикосновение его губ, вкушать терпкую сладость рта, прижиматься к сильному, горячему телу и страстно желать его любви?

Её хотелось крикнуть:

«Забери назад свой бессердечный отказ и засунь его себе в задницу! У меня нет времени ждать! После дня рождения меня уже не будет в живых!»

Но потом она поняла, что если Тео действительно испытывает к ней искренние чувства, ожидание будет лучшим исходом. Возможно, оно избавит его от очередной невыносимой боли. Теодор и так почти всегда казался очень печальным. Стоило поберечь его хотя бы в этой ситуации.

Поэтому Гермиона молча кивнула и, не предупредив Нотта, аппарировала в свою квартирку на четвёртом этаже этого огромного дома. Там она быстро собрала чемодан, отправила Эдриану записку с совой и организовала международный портал в Южную Америку. Ей необходимо было на некоторое время уехать.

***

После дуэли Тео на несколько дней заперся у себя в комнате, где единственным его компаньоном стало фортепиано.

Теодор Нотт оказался талантливым самоучкой. Когда ему было всего четыре года, он научился играть на детском пианино. В возрасте десяти лет Теодор искусно, словно опытный виртуоз, исполнял на рояле произведения классиков и давал импровизированные концерты для родителей и друзей семьи.

Повзрослев, он стал играть на фортепиано всё реже и обычно занимался этим лишь в те моменты, когда из-за чего-нибудь слишком расстраивался или радовался.

В этот раз причиной его музицирования стало и то, и другое. За последние три дня Драко стучался в дверь спальни Нотта несколько раз, пытаясь вытащить друга из добровольного заточения, но Тео установил защиту таким образом, что никто не мог войти к нему. Только заглушающее заклинание не поставил. По правде сказать, он даже не вспомнил о нём.

Этим вечером, спустя трое суток после того, как Теодор поцеловал Гермиону, змеёныши как раз должны были, как обычно, собраться на очередную встречу в гостиной Нотта. Однако, вместо того, чтобы обсуждать успехи в реализации списка Гермионы Грейнджер, все они сидели без дела и слушали, как друг играет на фортепиано.

Змеёныши из собственного опыта знали: в счастливые моменты Тео предпочитал Баха или Мендельсона, когда же расстроен — Моцарта или Бетховена. Но сегодня они весь вечер слушали песни, большинство из которых были им незнакомы.

Комната Теодора находилась на втором этаже, но музыка, раскатисто отражаясь от стен и пола, гулко разносилась по всей квартире. Обычно, когда он играл классику, стройные звуки беспрепятственно разливались по дому, естественно вписываясь в интерьер, словно мебель в редко посещаемой комнате, картина на стене или ваза на каминной полке. Но ритмичная музыка казалась неуместной в застывшей, стерильно-чистой реальности обычного размеренного существования Теодора Нотта (особенно, навязчиво звучащий именно сейчас отрывок — отчаянный и даже несколько зловещий).

Драко явно не нравилась подобная, режущая слух разница. Он, как всегда, опоздал и, заявившись последним, громко хлопнул дверью.

— Он всё ещё там?

Маркус, вольготно развалившийся на белоснежном диване, ответил:

— Сегодня уже второй день, кажется?

— Третий, — поправил устроившийся на диване напротив Блейз.

Малфой уселся рядом с Забини и недовольно покачал головой.

Расположившийся на высоком приступке камина Эдриан протянул руку, чтобы погладить присоединившегося к их компании рыжего котёнка.

— Что тут делает малыш Нерон? — спросил Драко.

— Вообще-то его зовут Калигула, — поправил Блейз.

— Я полагал, мы отказались от прочих вариантов и решили назвать его Маркус, в мою честь, — посмеиваясь, подколол друзей Флинт.

Подобрав котёнка, Эдриан посадил его рядом с собой.

— Насколько я помню, Гермиона перестала звать его Бобом или Джорджем и сказала, что теперь его кличка — Джон, в честь парня по имени Джон Леннон. Несколько дней назад она попросила присмотреть за ним, потому что ей необходимо было кое-куда отправиться.

— И куда же отправилась наша гриффиндорская малышка? — моментально подобравшись, спросил Маркус и, ожидая ответа, принял вертикальное положение.

— В Перу. Сказала, что ей нужно увидеться с Поттером и Уизли, — Эдриан опустил котёнка на пол.

— Зачем кому-то, если только он не сумасшедший, отправляться туда? — спросил Драко.

— После такого вопроса около тридцати миллионов перуанцев могли бы обидеться на тебя, Малфой, — с лёгкой ухмылкой поддел друга Эдриан.

Драко показал ему поднятый средний палец.

— Я от стыда просто дар речи потерял. Простите меня, перуанцы, и позвольте перефразировать: зачем кому-то, если только он не сумасшедший, отправляться к Поттеру и Уизли?

Сидящий рядом Блейз сдавленно хохотнул, а Эдриан ответил:

— Она написала, что запуталась и хочет повидаться с лучшими друзьями.

— А мы тогда кто? Чёрт-те что и сбоку бантик? — обиженно надулся Драко.

«Чёрт-те что и сбоку бантик?» — беззвучно проартикулировал Маркус, уставившись на Блейза.

Тот снова усмехнулся и пожал плечами.

Фортепиано по-прежнему продолжало играть. Драко нервно глянул на потолок и возмутился:

— Нет! Ну, серьёзно! Что за хрень он играет? Никогда ничего подобного у него не слышал. Я не любитель классической музыки и терпеть не могу маггловскую попсовую дребедень, но даже на мой взгляд это звучит чертовски мрачно! — уставившись на друзей, он продолжил: — Почему он заперся в комнате, а? Он не был в таком состоянии, даже когда умерла Астория… Они с Грейнджер не поладили на последнем задании? Поэтому она как сквозь землю провалилась?.. Кстати, никого не волнует, что котёнок запросто дерёт диван?

Опустив глаза, Маркус увидел, что маленький паршивец действительно с удовольствием дерёт когтями софу, поднял его с пола, заклинанием привёл в порядок обивку и унёс котёнка в ванную комнату. Вернувшись в гостиную, он предложил:

— Какой пункт они собирались выполнить? Думаю, нам следует всё-таки разобраться с этим на совещании.

— Магическая дуэль, — ответил Драко. — И, видимо, что-то пошло не так. Мне казалось, они собирались повеселиться. По крайней мере, когда я уходил, они вели себя так, словно собирались повеселиться! Но после этого Грейнджер умчалась за тридевять земель, а Нотт отсиживается в наглухо закрытой комнате и который день наигрывает мрачную музыку! — он поднялся с дивана и заявил: — Хочу, чтобы он сыграл что-нибудь другое. И вообще, что это за фиговая мелодия?

— Это одна из битловских песен, — ответил Блейз. — Тео попросил меня купить сборник песен группы «Битлз». Так я и сделал. И себе заодно приобрёл, пока ему искал. Потому что Гермионе они, похоже, нравятся. Должен сказать, звучат они не так уж и плохо.

— Кто эти грёбаные «Битлз», которых постоянно упоминает Грейнджер? — завёлся Драко.

— Ну, ты даёшь, Малфой! — снисходительно простонал Маркус.

— Как будто ты знаешь! — огрызнулся Драко на старшего товарища.

— Каждый англичанин… Да какое там… Весь свободный мир (маггловский и магический), как минимум, слышал о «Битлз», — поддел его Флинт.

Малфой издевательски покивал головой и самодовольно протянул:

— Я никогда не слышал о них, а ведь я англичанин и маг к тому же, так что в пролёте ты со своей теорией, — он уже направился к бару, налить себе что-нибудь, но, не выдержав, простонал: — Слушайте, эта песня ещё тоскливей чем та, что звучала до неё, а ведь мы слышим только музыку! С содроганием думаю, что со мной будет, если я ещё и слова прочитаю! Наверное, разрыдаюсь во весь голос!

— Это не битловская песня, — просветил его Эдриан. — И текст у неё действительно проникновенный, мягко говоря.

Тут мелодия стихла, и Драко облегчённо выдохнул:

— Чёрт побери, как он вовремя покончил с этой душераздирающей фигнёй.

Он приподнял бутылку и, показав друзьям, качнул ею в воздухе, предлагая облегчить душевные страдания выпивкой. Когда присутствующие отрицательно помотали головой, он лишь пожал плечами и налил порцию в свой бокал.

— И кто же написал эту музыку? Брамс? Дебюсси?

— Джон Леннон, — ответил Пьюси.

— Ты же сказал, он тоже был битлом, — возразил Блейз.

Эдриан кивнул.

— Да. Но я знаю, что эту песню он написал уже после того, как ушёл из группы. Я не очень-то разбираюсь в тонкостях, но точно помню одно: Грейнджер как-то сказала, что её отец очень любил эту песню. А ещё призналась, что часто напевает её про себя. Она даже слова распечатала и повесила в рамочке над столом.

— Как она называется? — спросил Маркус.

— Надеюсь, она называется «Конец близок», потому что сил слушать это унылое дерьмо у меня уже не осталось, — взвыл Драко.

Он в сердцах хлопнул бокал на стеклянный журнальный столик и ринулся по лестнице на второй этаж, однако успел услышать, как друзья хором крикнули ему вслед:

— А подставка?

— Ё-моё, да что ж такое! — метнувшись обратно в комнату, Малфой дотянулся до белого, словно мрамор, подноса, подсунул его под бокал и заорал: — Теперь довольны, сборище мудаков-любителей порядка? — и снова устремился вверх по лестнице.

Но остановился на полпути, когда услышал, что Эдриан, вспоминая текст песни, проговаривает его вслух.

— Какие там, говоришь, слова? — спросил Маркус. — Теперь, когда избалованный ребенок убежал, можешь прочесть их.

— Я всё ещё на лестнице! И я прекрасно вас слышу! — крикнул Драко, чуть спустившись.

— Меня это не волнует. То же самое я могу повторить, глядя тебе в глаза, — усмехнувшись, парировал Флинт.

Пьюси рассмеялся.

— Песня называется «Представь». Я не вспомню сейчас весь текст, но там поётся что-то вроде:

Представь, что нету Рая,
И Ада тоже нет.
Есть только твердь земная
И в небе Солнца свет.
Представь себе, что больше
Загробной жизни нет…

Не делят Мир границы.
За что же убивать?
Религий нет на свете.
Зачем же умирать?
Представь, все люди в мире
Живут теперь без войн…

Ты скажешь, я — мечтатель.
Но я же не один.
Когда ты будешь с нами,
Станет мир един.*

— Это не дословно, конечно, и там был ещё куплет или два, но суть понять можно.

Со своего места на ступенях Драко вполголоса пробормотал самому себе:

— Как это похоже на Грейнджер: обожать песню, в которой говорится о мечтателях и всеобщем равенстве. Благородная идеалистка, маленькая грязнокровная глупышка.

— Что ты там бубнишь? — спросил Блейз со своего места.

— Не твоего ума дело! — отрезал Малфой. — И вообще, Тео уже играет другую мелодию! Песня о всеобщем равенстве и солнечном мире, слава Мерлину, закончилась! — Драко спустился с лестницы и вернулся к товарищам. — Всё это звучит слишком приторно. Цитируя Грейнджер: всё правильно в этом миленьком и счастливом мирке.

— Да что за муха тебя укусила? — удивился Блейз.

Малфой показал на потолок.

— Грейнджер что-то натворила, и Тео снова в дурном настроении! Мне плохо, когда он такой! Я просто не вынесу этого снова!

— Ну, конечно! Ведь это не ты довёл его в прошлый раз до такого же состояния, — саркастически поддел друга Маркус.

Драко обжёг его яростным взглядом, но выдавил подчёркнуто спокойно и сдержанно:

— Как-нибудь на днях, старина Флинт… Как-нибудь на днях разберёмся.

— Как насчет прямо сейчас? Я уже здесь, Малфой, — так же хладнокровно предложил Маркус.

— Прекратите, вы, оба! — закричал Блейз.

Никто не ожидал такого! Блейз никогда раньше не кричал. В этом просто не было смысла: ведь Малфой не повышал голоса на Флинта и наоборот. Даже когда они наезжали друг на друга, это не было ссорой. Подобная грызня стала неотъемлемой частью их обыденных отношений.

— Прошу прощенья, Флинт, — проронил Драко, хотя он никогда ни перед кем не извинялся.

Всегда и перед всеми извиняющийся Маркус кивнул.

— Само собой. И ты меня прости.

Они оглянулись на Блейза, которого уже какое-то время внимательно изучал взглядом Эдриан. Не выдержав всеобщего внимания, Забини поднялся с дивана и подошёл к окну. Отрешённо рассматривая улицу, он сказал:

— Мелодия, которую сейчас наигрывает Тео, из песни «Она покидает дом». Я слышал её раньше, а сегодня она напомнила мне о нашей гриффиндорской малышке. Она тоже грустная. Хотя, можете мне не верить, но у «Битлз», оказывается, весёлых, бодрых песен так же много, как и печальных баллад.

— Уверен, Нотт представления не имеет, что такое «бодрый», — подмигнул Маркус Эдриану.

Тот рассмеялся.

— Ну, наверняка, для него «Брандербургские концерты» Баха — как раз бодрая музыка.

— Или «Девятая симфония» Бетховена, — улыбаясь, добавил Флинт.

— Ну что сказать? Ритм у них, действительно, классный, но оторваться на танцполе под такую музыку вряд ли получиться — с этим не поспоришь, — засмеявшись, добавил Драко. — Предлагаю всё же начать наше совещание. Не знаю, состоялась дуэль или нет, но предположим, что ничего между ними так и не произошло.

Друзья ухмыльнулись, и Малфой продолжил:

— Что у нас следующее по списку?

Пьюси хлопнул в ладоши.

— Должно быть, пришла очередь Блейза выбирать или, может быть, моя, потому что мы двое ещё ничего не присмотрели. У тебя есть какие-либо особые предпочтения, Блейз?

Со слабой улыбкой на лице Забини отошёл от окна и, усевшись рядом с Драко, заявил:

— На самом деле мне это совершенно не важно, старина… О, ребятки! Ну-ка, поднимите руки те, кто знал, что Гермиона Грейнджер должна умереть на свой двадцать седьмой день рождения? Что, Эдриан? Неужели только ты да я?

---

• «Imagine», John Lennon — эквиритмический перевод Юрия из Москвы