– Все обсудили? – приближаясь ко мне, спросил он. Одна его рука оказалась на моей талии, другая – на бедре.

– Да.

Он опустил руку на стойку, и его запястье потерлось о меня, когда он наклонился, чтобы смахнуть прядь волос и заправить ее за ухо. Сердце сделала кульбит и забилось, словно пыталось вырваться из груди.

– Почти полночь, – прошептал Эдвард, обдавая мое тело своим теплом.

– Да, – выдохнула я.

– Нам, наверное, следует пойти к остальным, раз мы уж организовали эту вечеринку.

Его губы – это все, о чем я могла думать. Ну, еще о том, как они касались моей кожи, и это было совершенно нечестно, что они были так близко и делали что-то ненужное типа разговоров.

– Мы ведем себя неподобающе грубо, – пробормотала я.

– Эти дамочки, пишущие про этикет, которых ты так любишь читать, могли бы накатать кучу страниц о правилах, которые мы нарушаем прямо сейчас, – чертя носом линию моего подбородка, выдохнул Эдвард, И, о да, наконец-то в ход пошли губы, касаясь одного из тех мест, которые принадлежали лишь им одним.

– Ммм… – промычала я. Эти звуки были моим максимум в такие моменты; мозг просто не мог начать соображать, когда он касался меня вот так.

– А знаешь, у нас никогда не было должного полночного поцелуя, – в шею выдохнул Эдвард, потирая мою поясницу,

– Если я помню правильно, то прошлой ночью их было очень много, – хихикнула я. От его рук, слов, рта я залилась румянцем, и позволила себе притянуть его как можно ближе, запутываясь в его волосах.

Эдвард рассмеялся:

– Это точно. Но я говорил о должных Новогодних поцелуях. Прямо в полночь.

– Ну, – приподнимая его голову со всего плеча, сказала я, – если ты собираешься сделать это правильно, то притворись, что это начало.

Он улыбнулся и вытянулся:

– Ты права.

И в этот момент из гостиной начался обратный отсчет:

– Десять… девять… восемь…

Эдвард пробежал рукой вверх и коснулся основания шеи, я же в свою очередь обернула руки вокруг его талии, оставляя пальцы на пряжке ремня.

– Семь… шесть…

С отсчетом цифр губы приближались все ближе друг к другу, и на:

– Пять… четыре… три… два… один…

Эдвард поцеловал меня. Нежно и сладко. Обещая то, что грядет, как только все уйдут и дом погрузится в тишину: звуки в виде нежного шепота слов, ласкающие друг друга губы и касающаяся сквозь простыни кожа.

– Счастливого Нового года, – пробормотала я, вновь целуя его. Трудно было поверить, что спустя столько ночей, в которые случилось так много всего, это действительно был первый раз, когда мы сделали это.

– Счастливого Нового года, – повторил Эдвард; на губах играла изогнутая улыбка, и мои конечности, как и всегда, превратились в желе. – Я чувствую, что в этом году для нас припасено только хорошее.

С тех самых пор, как Эдвард бросил туры и сфокусировался на написании музыки, он стал спокойнее и счастливее. Не думаю, что раньше до конца понимала, что его вынужденные поездки давили не только на нас, но и лежали тяжелейшим грузом на его плечах. Порой я задавалась вопросом, жалел ли он; но стоило увидеть его такого, с сияющими глазами, заразной улыбкой, надеждой на будущее, и я мгновенно понимала, что сожаление не было одной из тех вещей, которые делали его тем, кем он был сейчас.

Он наклонился и захватил мою нижнюю губу; в самые первые моменты нового года мы были потеряны друг в друге.

– Боже, фу, – простонал Джеймс. Он испугал нас, и от неожиданности мы с Эдвардом столкнулись лбами.

– Ой, – простонала я, потирая рукой место удара. Эдвард, усмехаясь, делал то же самое.

– Мама говорит, что вам надо притащить свои задницы вместе с шампанским.

Я сердито зыркнула на него, но он оказался на шаг впереди:

– Это была абсолютно дословная цитата. Ничего страшного, что я использовал это слово, – сказал Джеймс с самым серьезным выражением лица.

Эдвард рассмеялся и подхватил поднос с бокалами.

– Этот паренек – источник проблем.

После мы этого мы оказались в гостиной, все дружно чокнулись, став пить шампанское, смеяться и шутить, пока не стали слипаться глаза и не начали зевать без перерыва.

Проводив последних гостей, мы с Эдвардом оказались на кухне, исследуя маленький, но все равно колоссальный беспорядок.

– Давай уберемся завтра, – предложил Эдвард, позволяя зевку закрепить его слова. Хитрый лис, всего пару минут назад он был очень бодрым.

– Или лучше сделаем это сейчас. Если оставим все, как есть, то утром, спустившись вниз, найдем Бастера, облизывающего все поверхности, – я ненавидела признавать, что этот урок мы познали с трудом.

Прежде чем сдаться, Эдвард пристально посмотрел на меня и вздохнул. Идя к раковине, он выглядел отчасти напыщенным, и я могла дать руку на отсечение, что он явно надеялся на то, что сегодня в спальне мог оказаться счастливчиком.

Мы стояли бок к боку, задевая друг друга каждый раз, когда он передавал мне мокрую тарелку. В конце концов я положила голову на его плечо, наслаждаясь выполнением этих домашних обязанностей и бесконечным комфортом от времени вдвоем.

Когда последняя тарелка оказалась на сушилке, я потянулась и взяла полотенце, чтобы вытереть руки, после чего передала его Эдварду.

– Мы устроили сегодня вечеринку, – сказал он, вытирая следы воды между пальцами.

Я улыбнулась:

– Да уж. И, думаю, все прошло неплохо, да?

– Это было отлично, – заверил Эдвард. Он швырнул полотенце на стойку, и я отметила, что он весь вытянулся, немного выставив грудь вперед, и губы были изогнуты в самодовольной улыбке. Ох, он был очаровательным.

– Чему это ты так рад? – спросила я, улыбаясь точь в точь, как он. Мне трудно было не быть счастливой, когда был счастлив Эдвард.

– Когда сегодня в столовой ты была с Джеймсом, около того стола, я смотрел на тебя… и казалось, что я смотрю на вечность, раскинувшуюся прямо передо мной… с тобой. И еще эта вечеринка… мы провели ее, как пара. Как взрослые. И… не знаю, это заставляет меня чувствовать себя взрослым. – Сведя брови вместе, признался он; руки были сложены на груди, а взгляд устремлен в пол.

– На твоем банковском счете баснословная сумма, а ты чувствуешь себя взрослым после этого? – улыбнулась я ему, чтобы он понял, что я шучу: давненько он не был таким взволнованным, и такие подшучивания могли его несколько успокоить. Секунду он молчал, а затем выражение его лица изменилось, он стал серьезным, и я поняла, что случайно приоткрыла ту дверь, которую пыталась держать захлопнутой.

– Ты имеешь в виду наши банковские счета, – произнес Эдвард. Голос был глухим, и он, очевидно, держался изо всех сил, чтобы не начать ссору.

Они были нечастыми явлениями между нами, но тогда, когда они случались, именно банковские счета или вопросы о собственности были их началом. Я даже близко не стояла с его вкладом в этих делах и вечно ощущала себя недостаточной по этом поводу. Эдвард был невероятно щедр во всем, и никогда не давал мне ощутить себя неравной ему, но порой были такие моменты, когда именно так я себя и ощущала.

Честно говоря, я думала, что он пытался несколько подавить меня. Я уставала от этих разногласий между нами, и когда мы начинали выяснять отношения, суть дела была в том, что мы были равны. Просто каждый выбрал свою карьеру со своей зарплатой. Все, чего хотел Эдвард, – делиться всем со мной, и он был тем, кто не жалел ничего, но… у меня были проблемы с принятием этого.

– Мы опять возвращаемся к этому, Би? – его голос был сильно утомленным, и я ненавидела быть той, кто делал это с ним.

– Нет, – однако я звучала совсем не убеждающе, скорее тихо и неуверенно.

– Мы вместе живем в Сиэтле и в Форксе. Но ты осознаешь, что все еще называешь наш дом здесь как «дом Эдварда», а дом Чарли – своим? Это просто… я чувствую себя так, словно делаю что-то неправильно.

Я в шоке распахнула глаза: как он вообще мог подумать о таком? Я не осознавала, что использовала именно такие словосочетания, но уж точно они не были отражением того, что я чувствовала к Эдварду или тем, как я видела наши отношения.

– Ты все делаешь верно, – тихо сказала я, – я просто не понимала…

Эдвард вздохнул. Он повернулся ко мне, и на лице было написано понимание:

– Ты уже говорила, что иногда чувствуешь себя некомфортно, потому что считаешь, что это все принадлежит мне. Но неужели ты не понимала, как именно я заработал эти деньги? – спросил он с небольшой усмешкой; его пальцы пробежали вниз по руке, и я задрожала.

– Большинство песен, написанных мною, были либо о тебе, либо ты служила источником вдохновения. А люди просто покупали билеты на концерты, чтобы услышать эти песни. Ты думаешь, что что-то забираешь у меня, но на самом деле, это и твое тоже. Если бы не ты, ничего этого бы не было. Есть ли в этом какой-то смысл?

Услышав от Эдварда эти аргументы, я сумела взглянуть на ситуацию с другой стороны. Несомненно, в этом был смысл.

– Это наши банковские счета, Би. Наши деньги. И это наш дом, а те машины в гараже – тоже наши. Мы спим на нашей кровати, и я занимаюсь с тобой любовью на нашем белье. – Вся глубина этих слов сквозила в его глазах, и это было слишком трудно вынести.

Я чувствовала, как он наблюдал за мной, и мне было необходимо что-то, что могло бы облегчить – разрядить – значимость этого момента; он казался таким важным, тяжелым.

Глаза бегали по поверхности стола, пока я наконец не нашла искомое: батон хлеба, из которого ранее Эдвард сделал сэндвич, после чего не убрал буханку, и она начала черстветь.

Я мгновенно потянулась и схватила ее за край незакрытого пакета, заодно подхватывая и брошенный красный зажим-веревку.

– Это наш хлеб, – произнесла я, и Эдвард поджал губы: знал, что грядет. – Так?

– Не меняй тему, – с ухмылкой отрезал он.

– О, а я и не меняю, – с рукой на бедре, ответила я, держа батон. – Сейчас это наш хлеб, но, знаешь ли, когда он станет черствым и испорченным, он весь будет твоим. Тебе можно даже будет не класть его в тостер. Вкуснота.

– Мм, да? – на губах Эдварда появлялась улыбка. Он взял хлеб и зажим из рук и кинул их на стол. – Тогда ладно. Эти столовые приборы – наши. – Потянувшись к сушилке, он схватил горсть вилок и перевернул их, сбросив вниз с характерным звуком. – И я не хочу, чтобы они сохли таким образом. Зубчики должны смотреть вверх, не вниз. Это отвратительно.

Я обернулась, схватила ту половину, над которой постарался Эдвард и поставила все вилки так, как они и стояли:

– А я не хочу пораниться, когда буду что-то доставать.

Эдвард закусил губу: пытался не рассмеяться.

– Ну хорошо... Ты вешаешь нашу туалетную бумагу не так.

– Конец должен свисать сверху, а не снизу. Если бы мы пользовались твоим способом, то вся бумага была бы на полу: ты же так любишь дергать ее, словно это колесо в «Цене удачи». – Теперь улыбалась уже я (П. переводчика: телешоу; игровое шоу).

– А знаешь что? – со смехом воскликнул он, подходя к холодильнику. – Здесь восемь пачек масла! Что нам с ними делать?

Я отобрала их у него:

– Одно из них соленое. – Поднося к его лицу, разъяснила я. – А другие – нет. Они нужны для разных вещей, ведь я хочу, что бы наша еда была вкусной. – Стоило мне захлопнуть дверцу, и Эдвард резко крутанул меня, и я оказалась прижата спиной к холодильнику. Обхватив руками мою голову, он зажал меня в самую лучшую ловушку.

– Ты говоришь во сне, – пробормотал он; его губы были лишь в сантиметре от моих. Я потянулась и коснулась его лица, он улыбнулся и прикрыл глаза. – Это самые глупые и сексуальные вещи.

– А ты крадешь все одеяла, – так же ответила я, очерчивая его подбородок кончиками пальцев. – Думаю, ты делаешь это потому, что в таком случае я могу прижиматься к тебе. Хитрюга.

Эдвард дернулся вперед, и его лоб коснулся моего; в течение пары минут мы не двигались, просто дышали одним воздухом, и я ощутила мурашки на его коже, когда медленно двинулась ладонью вниз по его руке. Затем он коснулся моей щеки, а потом опустил ладонь на шею, и его пальцы потерялись в моих волосах.

После этого он отстранился, посмотрел на меня, и я увидела зеленые глаза, в которые глядела всю жизнь, как только начала верить в сказки, и улыбку, которую бы узнала даже не видя.

– Я люблю тебя, Би, – прошептал Эдвард. – Всю тебя, даже те части, которые не понимаю.

Я улыбнулась. Повернула голову, чтобы оставить поцелуй на запястье:

– И я тебя люблю. Всего тебя, даже те части, которые меня раздражают.

– Однажды, – тихо пообещал он, скользя рукой вниз вплоть до выреза моей футболки, – однажды и очень скоро, когда ты не будешь того ожидать, я и мои части, которые тебя раздражают, попросим тебя и твои части, которые я не понимаю, выйти за нас, чтобы… посмотреть, сможешь ли ты любить вечно.
А потом он сделал кое-что, что было безумно простым, но в духе Эдварда, что одновременно разбило мое сердце и собрало его вновь: взял мою руку и надел на палец сформированный в идеальный круг зажим от пакета с хлебом.

– Мы… ну, знаешь, я и мои те самые части, собираемся просить тебя об этом, – сказала он, очерчивая пальцами самодельное кольцо, – и надеемся, что ты, черта с два, скажешь «да».

Я не могла дать ответа на еще незаданный вопрос, поэтом просто обхватила Эдварда за шею и притянула его к себе. Услышав его такой знакомый и родной стон, я улыбнулась, зажимая верхнюю губу своими. Его руки оказались вокруг меня, и он сжал меня крепко, так, что казалось, что два сердца слились в одно. Мы превратились в единый комок рук, волос, теплых мягких губ, которые не могли насытиться друг другом. Полные любви, обещаний и других прекрасных вещей, которые мы так долго отрицали.

– Иди сюда, – беззвучно выдохнул Эдвард; поцелуев было безумно много, но я все равно не могла насытиться. Он скользнул вниз по руке и переплел наши пальцы: – Я хочу кое-что сделать.

Увидев мою закушенную губу, он усмехнулся, зная слишком хорошо, что творилось у меня в голове. Как и всегда, Эдвард удивил меня: повел сквозь гостиную в свой кабинет.

Там он подошел к граммофону и опустился вниз, начав перебирать футляры для грампластинок, ища какую-то одну. Когда он закончил и встал, я увидела знакомое лицо Франка Синатры на обложке.

– Помнишь, когда мы танцевали под это? – спросил Эдвард, глядя на меня через левое плечо. – Ну, или стоит поправить: пытались это делать?

– Конечно же, – с улыбкой ответила я.

Он положил пластинку на граммофон, аккуратно опустил иглу на край диска, и тихий щелчок наполнил комнату за секунду до того, как заиграла музыка. Эдвард стоял на против меня, выглядя точно так же, как и много лет назад, но сейчас я видела уверенного в себе мужчину, а не смущающегося подростка.

– Я весь трясся, держа тебя, – признался он, перекрывая дистанцию между нами в один шаг. Рукой скользнул на мою талию, и я обхватила его за шею. – Я хотел тебя так сильно.

– Я думала это потому, что ты не хотел танцевать со мной, – в свою очередь призналась я, думая о той себе, которой была: неуверенной, неустойчивой и совершенно растерянной.

Эдвард грустно улыбнулся, и мы начали медленный танец посредине небольшого ковра, лежащего в центре старой комнаты.

– Ты ошибалась, – заверил он. – Это было потому, что ты была единственной, с кем я хотел танцевать.

– Эмметт издевался над тобой, ведь ты знал все слова этой песни, – напомнила я ему.

Эдвард рассмеялся и кивнул.

– Ага, а потом я жутко исковеркал их. Заливался, как птица, лишь бы брат отстал от меня.

– Это было довольно-таки плохо.

– А знаешь, в тот день, когда все ушли, миссис Джиранди задержала меня. Она сказала, когда ты вставляешь в музыку правильные в слова, и даешь жизнь этому чудо, ты можешь заставить испытать любовь даже самые черствые сердца.

– Это так похоже на нее, – кивнула я, вспоминая прекрасную женщину, которая прожила всю свою историю любви в этих самых стенах. Она была милой, чудесной, поэтичной душой, и я скучала по ней, несмотря на то, что прошло столько лет.

– Еще она сказала, что правильные слова могут открыть молодой девушке правду на то, что было перед ее глазами много лет, – с серьезным выражением лица добавил Эдвард.

Я чуть отстранилась; брови сошлись вместе, и я смотрела на него с большим сомнением:

– Она не говорила этого. Эта фраза – типичная Калленовская.

Эдвард рассмеялся, и я нежно пихнула его в грудь.

– Я так очевиден? Настолько хитер и… плох?

– Иногда, – с улыбкой призналась я. – Но это часть твоего очарования.

Я привстала и поцеловала его, лишь легкое касание губ, после чего опустила голову на его грудь, лаская руками плечи. Мы покачивались в ритм песне, но вскоре, когда я прикрыла глаза, чтобы впитать в себя этот момент, его щека коснулась моей, и губы оказались слишком близко к уху. Шеей чувствовалось его дыхание. А потом Эдвард запел, как делал это много раз прежде:

– Я чувствую, как ты близка ко мне, когда ощущаю тебя в руке; сбылись все мечты мои самые страстные…

Мы двигались под мелодию, напеваемую Эдвардом, пока игла не достигла конца пластинки и не начала весь путь заново.

– Мы прошли длинный путь, начиная с Бона Джови на крыльце, не так ли? – поднимая голову к нему, сонно пробормотала я. Веки тяжелели, но я упорно отказывалась от этого чувства: мне не хотелось прерывать момент.

– Определенно, – кивнул Эдвард. Он обхватил мои ладони и прижал к своей груди. – И мне интересно, что я буду петь тебе через пятьдесят лет?

– Не знаю, – с усмешкой ответила я. – Но желаю узнать.

Эдвард продолжал крутить меня, легко и свободно, пока музыка не заиграла заново. В эту ночь пластинка Синатры, так обожаемая миссис Джиранди, играла снова и снова.

Мы находились в объятиях друг друга, целовались, нежно и легко, и танцевали наш танец в нашем кабинете нашего дома нашей ночью. И в эти ценные, незаменимые минуты наступившего утра нового года, окруженные любовью и мечтами о вечности, мы с Эдвардом наконец-то начинали нашу жизнь вместе.